Текст книги "Хранители Кодекса Люцифера"

Автор книги: Рихард Дюбель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 52 страниц)

17

Не полпути к мосту ему встретились оба солдата. Они были одни и, хлопая друг друга по плечу, продолжали смеяться. И хотя солдаты не обратили на него никакого внимания, Вацлав все равно обошел их стороной, а потом долго смотрел им вслед. Влах и Себастьян еще не могли добраться до фирмы. Почему же они отослали обоих солдат? И куда они свернули? Не мог же он их потерять! Вацлав продолжил путь, на этот раз бегом.

Мост, поднимаясь дугой от переулков, расположенных на берегу реки, перепрыгивал через реку. Там, где перед замком подобно насыпи высились подпорные стены, скопился всякий мусор и вонь от него поднималась до самого неба. Обмотанный гниющими водорослями и облепленный илом сплавной лес, который рыбаки вытянули из Влтавы во время разлива, заплесневелая солома, рыбьи головы, которыми пренебрегали даже крысы, небрежно смётанное сено, не доеденное тягловыми лошадьми, – от всего этого поднимался невыносимый смрад.

Вилем Влах стоял на берегу реки и смотрел на Себастьяна, опустившегося на колени и лихорадочно мывшего себе лицо. Вацлав надеялся, что он достаточно наглотается отравленной воды рядом с берегом, чтобы упасть замертво, но венский торговец не доставил ему такого удовольствия. Фыркая и отплевываясь, он выпрямился и вытер лицо рукавом.

У Вацлава не было никакой другой возможности оказаться в непосредственной близости от этих двоих, кроме как взобраться на перила моста. Внизу, среди куч мусора, его бы сразу заметили. Он внимательно разглядывал нищего, который уже сидел там, прислонившись к перилам, храпя и соперничая своим запахом с испарениями от мусора, наваленного внизу. Вацлав, недолго думая, сел рядом с ним. Слышимость была отличная, хотя мужчины, на головы которых он мог бы теперь при желании плюнуть, говорили вполголоса.

– Я всех сгною, – скрежетал зубами Себастьян, – в первую очередь эту скотину Августина и его отребье.

– Успокойтесь. Теперь обвинение стоит на шатких ногах, не так ли?

– Королевский наместник меня уничтожит. Я думал, что без труда раздобуду документы, доказывающие, что Андрей и Киприан закрыли фирму в Моравии преднамеренно, чтобы навредить короне, но…

– …теперь у вас есть только несколько моих писем, в которых я жалуюсь на упрямство Андрея.

– Вы вполне могли бы выразиться более вразумительно!

– Ах, простите, я ведь не знал, что вам однажды захочется вырыть яму фирме «Хлесль и Лангенфель»!

– Давайте не будем спорить. Штернберг разбирается в делах торговли, и он сразу понял, что я дал ему только старые конторские книги. Он требует предоставить ему убедительные документы. Полагаю, судья, как и многие бюргеры, симпатизирует руководству земли и испытывает отвращение к королю, особенно с тех пор, как пошли слухи, что граф Турн и другие господа размышляют над тем, чтобы организовать Директорию – такой совет, в который можно быть избранным, даже если ты не дворянин. Единственное условие – принадлежать к протестантской вере.

– А в наши дни веру меняют довольно-таки быстро.

– Особенно в Богемии, где на каждого католика приходится двое протестантов.

– Судья охотно бы посадил в лужу и короля, и приверженцев Контрреформации. Едва ли можно желать себе лучшей рекомендации для господ дворян.

– Есть еще одна возможность, – заметил Себастьян через некоторое время, причем так понизил голос, что Вацлаву пришлось навострить уши.

– Не томите.

– Я видел учетные записи в книгах, из которых растут ноги всего этого дела. Я даже обнаружил документы, из которых следует, что товары приходят в Моравию и вывозятся из нее но тайно, без выплаты необходимых пошлин. Я читал документы, в которых отмечается, что отношения между вами и «Хлесль и Лангенфель» были нарушены намеренно, для того чтобы фирма смогла заключать сделки с другими, такими же мошенническими партнерами, как Киприан и Андрей.

– Беда в том, что я никогда не видел этих документов.

– Вы тоже видели эти документы и можете свидетельствовать относительно их содержания. Но чертов главный бухгалтер позаботился о том, чтобы они исчезли. Так что у нас есть факты, с помощью которых можно взять Августина за горло.

Внезапно нищий рядом с Вацлавом вздрогнул, зачмокал губами, захрапел и медленно завалился на бок. В следующий момент он прислонился к плечу юноши. Вацлав вспомнил рассказ своего отца о состоянии здоровья императора Рудольфа, когда кайзер пребывал в очередном периоде глубокой меланхолии. Император вряд ли пах намного хуже, чем этот тип. Нищий открыл рот, вдохнул поглубже и выдохнул прямо в лицо Вацлаву. Дыхание этого доброго человека, похоже, вполне могло прожечь камень. Юноша покачнулся. Нищий пошевелился и еще сильнее вдавил голову в плечо Вацлаву. На одно мгновение Вацлав почти чувствовал что-то вроде симпатии к Себастьяну, которому прижали к лицу полную пеленку. Но в следующее мгновение он уже совершенно позабыл, что к нему прижимается нечто, с точки зрения запаха представляющее собой двуногую выгребную яму. Что там говорит Себастьян?

– Что вы сказали? – прошипел Влах.

– Я их тоже не видел, – повторил Себастьян. – Но я думаю, мы должны сказать, что они существуют.

– Нам прикажут поклясться на Библии. То, что вы мне так настоятельно рекомендуете, называется лжесвидетельством.

– Если мы вместе засвидетельствуем, правда никогда не всплывет. Никто уже не будет верить Хлеслю или Лангенфелю, а уж Августину – и подавно. И они не смогут выдвинуть контраргумент, так как щенок Августина так хорошо обоссал конторскую книгу, что там теперь ничего не разберешь. Ха-ха!

– Клятвопреступникам отрезают язык и отрубают руку, которой они давали клятву.

– Вилем, чего вы боитесь? Это никогда не выйдет наружу!

– А вас не беспокоит восьмая заповедь Господа нашего?

– Я беспокоюсь о первой заповеди торговли, которая гласит: если ты нуждаешься в преимуществе над своим конкурентом, раздобудь его.

Его слова прогремели в ушах Вацлава, как будто все церковные колокола Праги одновременно забили набат. Юношу словно парализовало. Себастьян использовал последние недели, в течение которых вся семья совершенно замерла, потрясенная смертью Киприана, чтобы схватить ее будущее своими пальцами-колбасками, и сейчас он безжалостно сжимал его. Что он, Вацлав, должен был делать в этой ситуации? Что он могсделать? Ворваться в зал суда во время разбирательства с воплем «Лжесвидетельство!»? И кто ему поверит? Однако эта идея заставила застыть его панически мечущиеся мысли. Почему бы и нет? Ему просто нужен кто-то, кто бы его поддержал, так же как и Себастьяну нужен был кто-то, чтобы его лжесвидетельство выглядело более достоверно. Адам Августин! Даже если одно только его свидетельство перед судом имело мало веса, то вместе со свидетельством Вацлава оно приобретало значительно больший вес. Свидетельство двух граждан Праги против двух иноземцев и судьи, который бы скорее склонился к тому, чтобы допустить плохой исход процесса для наместника короля и позаботился о том, чтобы об этом стало известно всем мыслимым видам судебных заседателей. У них был шанс.

Разумеется, Августин никогда больше не сможет работать в Праге. Кто бы ни разрушил его будущее – Себастьян или он сам, выступая в суде в роли свидетеля и выбалтывая информацию о внутренних делах фирмы, чего как раз главному бухгалтеру делать и не следует, – в результате он окажется перед глухой стеной. Он мог только надеяться, что фирма «Хлесль и Лангенфель» переживет полосу неудач, несмотря ни на что.

А как же собственное будущее Вацлава, служащего придворной канцелярии? Если он выступит против интересов короля?

Все равно!

Он ведь искал что-то, что бы помогло ему восстановить мостик к его семье, который он сам и сжег. А это – лучший подарок, какой он только мог сделать им.

Но только юноша собрался вскочить на ноги, как, к своему ужасу, увидел, что Влах и Себастьян уже приближаются. Они, должно быть, прервали беседу, когда у Вацлава еще шумело в ушах, и теперь взбирались на мост. Убегать было слишком поздно. Он сидел, освещенный ярким утренним солнцем. Чтобы не узнать его сразу, нужно было ослепнуть. Нищий на его плече похрапывал и чмокал. Был только один выход…

– Завтра, – сказал Себастьян. – Суд уже отложили.

– Уверены ли вы в том, что хотите поступить именно таким образом?

– Я двадцать пять лет ждал этого мгновения.

Вацлав выдвинул плечо вперед, и нищий сполз вниз. Теперь он лежал в объятиях юноши, словно любовник. Вацлав подтащил его к себе, пока он полностью не очнулся ото сна, прижался к его щетинистому лицу, протянул свободную руку и жалобно закричал: «Подайте, милостивые господа, подайте!» От запаха, исходящего от тела нищего, у него першило в горле, а голос превратился в сдавленный писк, почти такой же, как у Себастьяна. Но нищий уже почти полностью очнулся и начал сопротивляться. Тогда Вацлав, отчаявшись, прижал его к себе со всей силой.

Как он и ожидал, Влах и Себастьян с брезгливостью отвернулись от нищих и постарались обойти их подальше. Они шли так быстро, что буквально через несколько мгновений уже достигли середины моста и затерялись в толпе, запрудившей мост. Они не оглядывались, и Вацлав, облегченно вздохнув, отпустил нищего. Тот отодвинулся и растерянно уставился на него. Он даже отряхнул свои лохмотья, как будто запачкался о Вацлава. Затем его взгляд упал на все еще протянутую руку юноши. Вацлав улыбнулся, извиняясь.

И тут нищий нанес ему удар. Вацлав опрокинулся, пролетел некоторое расстояние и врезался в заплесневелую копну сена. Удар вышиб воздух из его легких, но в остальном он не пострадал. Пытаясь восстановить дыхание, юноша снизу вверх смотрел на разбушевавшегося нищего.

– Мой район! – вопил нищий и потрясал кулаками. – Мой район!

Вацлав встал на ноги и побежал назад, в. Малу Страну, к дому Адама Августина. У него оставалось еще время до завтрашнего утра, чтобы убедить главного бухгалтера окончательно испортить себе репутацию в Праге.

18

Генрих медленно, на ощупь шел по совершенно темному коридору. Существовала опасность угодить в дыру, коих в полу было в изобилии, поцарапать себе, ногу о наваленную кучу камней или разбить голову о слишком низко свисающую балку. Его миссия затруднялась тем, что двигаться он должен был бесшумно. А еще он не мог вслух проклинать монахинь-цистерцианок, которые предоставили ему и обеим женщинам убежище на ночь в этом полуразвалившемся монастыре вблизи Немецкого Брода. [40]40
  Современное название – Гавличкув Брод.


[Закрыть]Собственно говоря, ему нельзя было издавать никаких звуков. И при этом он даже не знал, спят ли Александра и чертова старуха на отдельных кроватях или прижимаются друг к другу от холода, царящего в старом здании. Если они лежат рядом, в одной постели, то у него нет никаких шансов.

Наконец его глаза уловили мерцание сальной свечи, которая горела в бывшей женской спальне монастырского приюта. Он брел навстречу свету. Последние деревянные двери уже давно были сожжены, и если бы удаление несущих балок не угрожало падением ветхих стен, они тоже давно нашли бы дорогу в огонь. Ничего, кроме камня и холода, не осталось в этом огромном полом зубе, который представлял собой монастырь, возникший здесь многие столетия назад как жалкое, но многообещающее строение и давно уже погрязший в нищете. Борьба за власть, пожары и грабежи во время гуситских войн разрушили здание, но цистерцианки каждый раз заново отстраивали его. Однако при жизни прошлого поколения религиозная вражда между протестантами и католиками добралась и сюда, привела к безбожию и, как следствие, – к запущенности обители, так что монастырь стал походить скорее на бордель, нежели на что-то иное. Сегодня же у него и этого блеска не осталось. Генрих, знавший историю монастыря, бывшего естественным местом ночевки на пути между Прагой и Брюном, неоднократно спрашивал себя, не относились ли шесть старых прозябающих здесь ворон сорок лет назад к тем, кто обрезал покороче монашеские сутаны и угодливо раздвигал ноги. Но стоило ему взглянуть на эти удрученные, обветренные лица, как все очарование представленной им картины поблекло.

Генрих осторожно выглянул из-за угла. Дьявол был на его стороне: между Александрой и старухой выстроились несколько пустых кроватей, освещенных сальной свечой. Что ж, очень хорошо. Если шума выйдет слишком много, то любой, кто станет смотреть на соседний топчан, в первое мгновение будет ослеплен светом горящей свечи.

Александра ни в коем случае не должна ничего заметить. Если она проснется на следующее утро, а старуха на соседней лежанке будет уже мертва, все должно выглядеть таким образом, будто она умерла естественной смертью.

Генрих беззвучно выдохнул через рот. Картина убийства старой женщины не возбуждала его. В какой-то степени он был этому рад. Ему придется все сделать быстро, он не получит удовольствия от процесса; он должен оставаться хладнокровным. Шмыгнув к лежанке, на которой спала Леона, он нагнулся и пристально вгляделся в ее лицо. Не то чтобы Генрих не испытывал желания убивать старуху безо всякой причины – просто ему хотелось знать, правильно ли истолкованы им косые взгляды, которые она бросала на него, думая, что он. не замечает их.

Он поднял руку, чтобы зажать ей рот, и тут старуха открыла глаза. Она не спала. Она и бровью не повела, когда увидела его рядом со своим ложем. Пораженный, охваченный мгновенно вспыхнувшей яростью, Генрих понял, что недооценил ее. Она ждала его. В то же время он знал, что Леона не станет кричать. Она скорее умерла бы, чем подвергла бы опасности Александру.

– Знаешь ли ты, кто я? – тихо прошептал он.

– Дьявол, – тихо ответила она.

Он видел ее раз или два, только издали, в Пернштейне, когда ей приходилось отвечать на вопросы Дианы, снова и снова лелея напрасную надежду на то, что уж на этот раз ей дозволят забрать домой ее слабоумную приемную дочь. Генрих сторонился ее, но полагал, что уже достаточно хорошо изучил Диану, чтобы догадаться: она наверняка обратила внимание старой женщины на него. Иногда она плела интриги ради самих интриг, и играть с ним, Генрихом, всегда доставляло ей удовольствие. Он с первой секунды подозревал, что Леона точно знала, кто он такой. Ему ни разу не пришлось посмотреть ей в лицо, когда он и она ломали перед Александрой комедию, прикидываясь, что видят друг друга в первый раз. Когда Александра упомянула ее имя и ему стало ясно, что придется поступить согласно требованию девушки, если он не хочет вызвать ее недоверие, Генрих уже знал, что рано или поздно все закончится именно этой сценой. Он говорил Александре, что умеет обходиться с Леоной. И сегодня он это докажет, только вот Александра никогда не узнает, что он на самом деле имел в виду.

Он молниеносно зажал рукой рот и нос старухи. Ее руки взметнулись вверх и схватили его за запястья, но в сухих птичьих лапках не было сил, чтобы оттолкнуть от себя убийцу.

– Если бы ты могла говорить, – прошептал он, глядя в вылезающие из орбит глаза, – ты, без сомнений, поклялась бы не предавать меня. Однако я не могу идти на этот риск. Александра, знаешь ли, мне еще пригодится.

Старуха начала выгибать спину. Он лег на нее сверху. Одного только веса его тела оказалось достаточно, чтобы она снова опустилась на лежанку. «Теперь он почувствовал возбуждение, но не в чреслах, как обычно, а в сердце. Диана своими играми вызвала еще и эту проблему, однако он знал, что в любом случае выйдет победителем. Как только Диана оказывалась на шаг впереди него, он тут же наверстывал упущенное. Он не позволит ей оставить его позади.

Глаза старой женщины закатились. Счет пошел на секунды. И Генрих произвел не больше шума, чем шум от хлопанья крыльев бабочки.

– Леона! – услышал он заспанный голос Александры. – Что случилось? Кто… Геник?

Он отреагировал мгновенно, не раздумывая ни секунды.

– О господи, ты не спишь, – тяжело дыша, произнес он. – Я как раз хотел тебя… Но я думал, что и сам смогу помочь ей. Неужели ты не слышала, как она стонет? Ведь я спал в другой комнате, вон там, и тем не менее… – Он поднялся и ласково похлопал морщинистое лицо. – Боже мой, я думаю, она…

Александра поспешила к нему. Второпях она почти оттолкнула Генриха в сторону и затрясла старуху за плечо.

– Леона! Ради Бога, Леона!

Генрих с удовлетворением отметил, что нижняя челюсть старухи отвисла. Он прижал два пальца к ее шее – и, к своей безграничной ярости, вынужден был установить, что сердце ее еще бьется.

Александра, должно быть, заметила, как изменилось выражение его лица.

– Что?

– Она еще жива, – выдавил он. – Слава богу, она еще жива. – Он выплевывал эти слова, как будто они обжигали его ядом. Впившись зубами в костяшки пальцев, чтобы девушка не догадалась, что он бил кулаками потерявшую сознание старуху, Генрих почувствовал вкус крови, но не боли…

– Что произошло?

– Я не знаю. – Генрих придумывал объяснение на ходу, но у него это всегда хорошо получалось. – Я проснулся от шума. Сначала я не понял, что происходит, но затем догадался, что это стоны. – Он посмотрел ей в глаза, надеясь, что ему удалось скрыть свои настоящие чувства. – Я подумал, что это ты стонешь, что тебя мучают боли или дурной сон. Я как можно быстрее пришел сюда. И понял, что это не ты, а она. – Он обнял девушку за плечи. – Я так рад, что ты здорова. Что касается твоей Леоны, то будем надеяться, что Бог поможет бедняжке!

Александра похлопала Леону по щекам, потрясла ее за плечо и в конце концов опустилась на лежанку рядом с ней.

– В точности как у нас дома. Она тоже лежала вот так целыми днями. Мама боялась, что она умрет.

– Напряжение от поездки… Мы не должны были брать ее с собой.

Его слова оказали желаемое воздействие на Александру: она опустила голову. Это ведь была ее идея.

– Но что мы можем для нее сделать? – Девушка убрала волосы с лица Леоны. Дыхание старухи было отрывистым и хриплым. Александра беспомощно массировала ее худую грудную клетку.

– Мы должны оставить ее здесь.

– Что? В этих развалинах? Сестры едва ли моложе Леоны! Здесь же совсем ничего нет. Как они смогут заботиться о ней?

– Мы оставим им немного денег.

– Я не могу вот так просто бросить ее у чужих людей. А вдруг она проснется и не увидит нас рядом? Леона до смерти перепугается, если не будет знать, где она и что произошло с нами.

Александра притянула Леону и уложила верхнюю часть ее тела себе на колени. Голова старой женщины перекатилась на другую сторону. Взгляд Генриха затуманился от ярости. Ну почему он не зажал ей рот и нос на несколько мгновений дольше? Так мало времени нужно было…

– Если мы возьмем Леону с собой, ей конец, – заметил Генрих и едва сдержался, чтобы не расхохотаться над тем, что Александра никогда не узнает, насколько серьезно он говорит. – Давай продолжим поездку в Пернштейн. Я вернусь сюда через несколько дней и проверю, как у нее идут дела. Если она успеет окрепнуть для поездки, я привезу ее в Пернштейн. – «Только вряд ли старуха окрепнет для поездки, – подумал он. – Я возвращусь в Пернштейн, к сожалению, с сообщением, что бедная Леона умерла в монастыре». Генрих понимал, что, как только ему удастся разделить ее и Александру, никто больше не сможет всерьез вредить ему. А если старуха и правда придет в себя через какое-то время и последует за ними в Пернштейн, то он не даст ей даже приблизиться к Александре (при условии, что Александра будет жива, – относительно этого планы Генриха были весьма размыты). Во всяком случае он еще никогда не бросал дела на полдороге, шла ли речь о случайно избежавшем бойни придворном карлике или о старой женщине, которая совершила ошибку, решив взбунтоваться против большей власти.

– Я позабочусь о ней, – продолжал он. – Не волнуйся. Давай поедем дальше. Я сейчас пойду к монахиням и сообщу им, что с этой минуты у них есть питомица.

Он встал, и девушка с сомнением посмотрела на него. По ее щекам катились слезы. Внезапно у него зачесались руки. Ее волосы растрепались и имели свалявшийся вид, лицо было бледным, а глаза потеряли значительную часть своего блеска. Она все еще была красива, но неземной, отстраненный характер этой красоты, свойственный только ей и еще Диане (к слову, у последней она была в тысячу раз сильнее), смазался от забот последних недель и тяжести торопливого путешествия. Ни одна женщина, с которой он когда-либо был знаком, не обладала такой красотой. Он увидел царапину на ее щеке, взявшуюся непонятно откуда, уловил запах ее одежды, которая промокла, снова высохла и опять промокла. Он не мог припомнить, чтобы ему доводилось когда-нибудь чувствовать запах тела Дианы. Он задержал дыхание и заставил себя нежно погладить Александру по лицу. Внезапно ему показалось, что она стала похожа на красотку в дорогом пражском борделе, до того как он начал бить ее: запах пота, покрасневшие от слез глаза, бледный цвет лица… Генрих почувствовал, как у него задрожали пальцы. Она прижалась щекой к его ладони.

– Так будет лучше всего, – объяснил он.

Александра кивнула.