Текст книги "Хранители Кодекса Люцифера"

Автор книги: Рихард Дюбель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 52 страниц)

7

Филиппо не имел представления о том, что произошло за последние несколько дней, так как он наблюдал только конечный результат. А он состоял в том, что толпы орущих, потрясающих кулаками, ругающихся мужчин собирались в переулках и начинали еще громче орать и еще яростнее потрясать кулаками. Затем они расходились, чтобы вновь образовать несколько групп и продолжить вопить, размахивая кулаками, будто все они хотели выиграть конкурс на самый громкий крик и самый грозный жест. Если бы Филиппо не знал, откуда берет начало этот всплеск возмущения, все это его бы даже позабавило. Рассерженные мужчины, насколько он понимал, были протестантами. Постороннему наблюдателю они бы показались похожими на жаб, которые весной вторгались в болота Рима и образовывали озлобленно квакающие гроздья, вращавшиеся в воде или падавшие с береговых склонов, – и все это в поисках самки. Здесь же – и в этом заключалась причина того, почему Филиппо не мог смеяться, – они искали повод учинить расправу, и можно было ожидать, что рано или поздно они его найдут. Те, кто придерживался католической веры и имел отношение к Градчанам, где в основном и происходили демонстрации жаждущих крови ревнителей веры, напротив, начинали искать повод для того, чтобы больше этого отношения не иметь.

Будь Филиппо жителем Праги, он бы знал, почему страсти протестантов кипели непосредственно рядом с Градом. Во-первых, это объяснялось тем, что именно здесь проживали представители исключительно католического правительства. Во-вторых, следовало учитывать, что замковый холм поднимался прямо над Малой Страной, а обитатели этой части Праги еще не забыли, как в свое время их на несколько дней оросили на растерзание ландскнехтам Пассау. Кто-то вроде Филиппо Каффарелли, знай он это, непременно обратил бы внимание на то, что тогда местные войска, состоящие из протестантов, даже не оказали им никакого сопротивления, не предприняли ни единой попытки освободить Малу Страну от банды мародерствующих ландскнехтов и защищали только лишь Старое Место. Однако кто-то вроде Филиппо не опустился бы до того, чтобы болтаться в переулках, пробивать кулаками дыры в воздухе и орать «Папу на мыло!», вместо того чтобы сначала подумать, а потом уже делать.

Данный момент он думал о том, поможет ли ему толпа, собравшаяся в переулке перед дворцом рейхсканцлера, наконец подучить туда доступ. Во время его предыдущих попыток его каждый раз отсылали прочь, сообщая, что рейхсканцлер находится в отъезде, в Вене, а его супруги сейчас нет дома.

Он вышел из тени парадного подъезда какого-то здания, откуда наблюдал за происходящим, и направился к дворцу Лобковичей, будто в том, что католический священник в своей изодранной сутане спокойно подходит к протестантскому сброду, нет ничего неестественного. Ведь Филиппо Каффарелли, оказавшись в Праге, уже больше не был тем человеком, который отправился в путь из Рима. Или, лучше сказать, во время долгого путешествия из него постепенно вылупился человек, до того времени скрывавшийся в глубинах истерзанной души, а дурак, в которого его превратили отец и старший братец, испарился или смешался с дорожной пылью.

– Вы только гляньте!

– Вот это наглость!

– Прямо по-настоящему верный пес!

– Эй, я к тебе обращаюсь! Хотя бы обернись, когда с тобой говорят!

Филиппо сжал кулак и замолотил им по парадной двери во дворец. Затем он обернулся и пристально посмотрел на людей, подошедших ближе. Он с достоинством кивнул собравшимся. Движение толпы после его жеста притормозилось.

– Вы просто жалкий сброд, – произнес Филиппо на латыни. Он понял не все из того, что ему кричали, но чтобы понять смысл этих выкриков, не нужно было быть полиглотом.

Они снова стали выкрикивать в его адрес оскорбления. Филиппо поднял руку – он колебался одну секунду, прежде чем решить использовать святой жест как провокацию, но потом его осенило, что он теперь расстрига и что больше грехов, чем у него уже есть, вряд ли можно получить, – и благословил собравшихся. Возмущение их достигло предела. Один из них нагнулся в поисках метательного снаряда и нашел его. Камень, не причинив никакого вреда Филиппо, ударился о стену здания довольно далеко от его головы.

– Целиться вы тоже не умеете! – крикнул Филиппо, снова на латыни и с таким выражением на лице, будто на самом деле сказал: «Спасибо, у меня тоже все хорошо!»

Дверь отворилась, и Филиппо увидел лакея, которого до этого здесь не встречал. Лицо у мужчины было зеленого цвета, и он опасливо косился на уличных крикунов. Толпа, похоже, пришла в восторг от его появления и принялась на все лады сравнивать предков лакея с разными животными, причем сравнения оказывались явно в пользу животных. Филиппо увидел, как на лбу лакея выступили крупные капли пота.

– Это самое большое змеиное гнездо во всей Праге!

– Рейхсканцлер ест с рук у Папы!

– Нет, он лижет ему ноги!

– Эй, лакей! Хижина твоего господина уже полностью принадлежит Ватикану?

– Я бы хотел видеть рейхсканцлера Лобковича, – вежливо произнес Филиппо на ломаном богемском наречии, которое кое-как уже выучил.

– Заходите же, ваше преподобие, заходите же, – пробормотал лакей и потянул его за рукав в открытую дверь. – Это ведь убийцы! – Понять остальное Филиппо помешало ужасное знание языка. Взволнованный успехом своей маленькой авантюры, Филиппо на секунду пожалел, что не задержался, чтобы показать кулак воинствующей орде, прежде чем скользнуть внутрь.

Впустивший его слуга перекрестился и сказал:

– Такие же, как эти, в Браунау перебили всех монахов-бенедиктинцев и подожгли монастырь, А аббата, бедолагу, распяли. Пусть земля ему будет пухом. – Слуга снова перекрестился. – Не прошло и пяти часов с тех пор, как мы вернулись, и вот вам, пожалуйста, какие ужасные новости.

– Простите, рейхсканцлер Лобкович уже вернулся? – Коверкая слова, спросил Филиппо.

– Нет-нет, господин еще не приехал. Фрау Поликсена… – Слуга внимательно осмотрел его. – Фрау Поликсена из-за этих ужасных событий в Браунау послала сообщение его преподобию Логелиусу. Я думал, вы пришли от него.

– Логелиус, – повторил Филиппо, для которого речь слуги была слишком быстрой, поэтому он понял только это имя. Он кивнул и показал на себя. Лакей недоверчиво посмотрел на него. Похоже, он лишь сейчас обратил внимание на жалкое состояние одежды Филиппо.

– Вы говорите на богемском наречии, ваше преподобие?

– Совсем немного.

– Мне очень жаль, – ответил лакей и сделал шаг по направлению к двери. – Господ сегодня нет дома. – Он взялся за ручку двери, но потом вспомнил, что творится на улице, и нерешительно замер. В конце концов он оставил дверь в покое и снова внимательно посмотрел на Филиппо. – Что вам угодно, ваше преподобие?

– Если бы в том, чтобы объяснять это тебе, сын мой, был смысл, то мне не нужно было бы обращаться к твоим хозяевам, – вздохнув, произнес Филиппо на латыни.

К его безмерному удивлению, нежный хрипловатый голос за его спиной ответил ему, и тоже на латыни:

– Тогда объясните это мне лично, ваше преподобие. Я невольно подслушала.

Филиппо обернулся. Он не слышал, чтобы кто-то спускался по лестнице, и, тем не менее, увидел стоявшее на последней ступени прекрасное видение в белом платье с белыми длинными рукавами с прорезями по испанской моде, такими белыми, что они казались крыльями ангела. Красные рукава нижнего платья, видимые от локтя до кисти, и маленький треугольник красной материи под жабо настолько не соответствовали ему, что почти шокировали. На шее красовалось ожерелье из золотых роз, и такие же золотые розы были вышиты на корсаже верхнего платья, следуя элегантным изгибам ее тела вплоть до узкой талии и дальше по юбке, образуя единую непрерывную линию до самого низа. Ожерелье матово поблескивало на белоснежной ткани. Волосы были забраны высоко вверх и ничем не украшены, кроме единственной свежей розы, казавшейся сейчас, в январе, настоящим волшебством. Лицо ее было бледным, глаза излучали какой-то слабый свет. Филиппо, лишь несколько раз нарушавший обет целомудрия, неожиданно представил себе, каково бы это было, если бы женщина распустила волосы и позволила их благоуханным волнам накрыть его, если бы она расстегнула корсет своего платья и позволила своему телу распуститься. Его мысли спутались, и тут неожиданно в памяти всплыл сонет, который он когда-то слышал: «Вдыхая аромат ее шагов, / Я онемел, я умереть готов – / Весь в благорастворении шелков…» После довольно продолжительной паузы он поклонился.

–  Salve, domina, [24]24
  Приветствую тебя, госпожа (лат.).


[Закрыть]– сказал он.

– Откуда вы идете, ваше преподобие?

Он подумал, что ей лучше не знать, из каких именно мест ноги привели его сюда.

– Из Рима.

– Из Рима – и прямо в наш дом? – Улыбка, растянувшая ее губы, не отразилась на лице.

– Не прямо.

– А как же?

– Окольными путями.

Вы всегда отвечаете в двух словах?

– Нет, госпожа.

Губы ее слегка дрогнули.

– Если вы хотите дождаться, когда толпа разойдется, то добро пожаловать.

– На толпу, – возразил Филиппе – ищущему совершенно не стоит обращать внимания.

– Ищущему? Чего же вы ищете?

Филиппо знал, что в данном случае правда окажется самым могучим средством.

– Веру, – ответил он.

– И вы надеетесь найти ее здесь?

– Здесь я надеюсь найти ответ.

– Ответ, в котором тоже всего два слова?

– Возможно, – согласился Филиппо. – Как насчет такого: «Кодекс Гигас»?

Она так долго молчала, что Филиппо решил уже, что пошел по ложному пути. Но затем он заметил, что атмосфера в доме неожиданно изменилась. Ее изящная высокая фигура теперь, казалось, излучала холод, которого раньше не было. Он потрясенно понял, что холод этот направлен на него.

– Следуйте за мной, – приказала женщина и молча пошла вверх по лестнице.

8

Вольфганг Зелендер, спотыкаясь, брел вперед. Аббат подозревал, что состояние оцепенения, в которое было погружено его тело, не было бы таким серьезным, если бы он попытался получше разобраться в ситуации. Но, к сожалению, это было невозможно. Принять тот факт, что он и его монахи действительно вынуждены были бежать – именно бежать, а не отступать по заранее намеченному плану или совершать частичную эвакуацию монастыря, – для него было просто-напросто чересчур. Вольфганг чувствовал себя так, будто находился в ночном кошмаре, и то, что он с трудом переставлял ноги, что холод сковывал его движения, а пение монахов, заглушаемое сырым и холодным, дующим резкими порывами ветром, превращалось в еле слышные причитания, еще больше усиливало ощущение потерянности.

Время от времени у него в черепе возникала какая-нибудь трезвая мысль и внутренний голос укоризненно говорил ему, что он повел себя не так, как надлежало поступить пастырю своего стада. И тогда он смутно чувствовал стыд и отшатывался от картины, на которой беспомощный аббат Вольфганг молился у себя в келье, в то время как смотритель винного погреба и привратник (да-да, именно он!) почти хладнокровно организовывали побег, совершенно не нуждаясь в его помощи. Вольфганг вспомнил, как его взяли под руки и вывели из кельи, и перед глазами мелькнуло помещение, так долго служившее центром его деятельности. Аббат вспомнил надпись «Vade retro, satanas!»(он сам нацарапал ее ногтем по сырой штукатурке), которую приказал оставить, а рядом с ней еще один отчаянный крик: «Eli, eli, lama sabachthani?» [25]25
  Боже мой! Боже мой! Для чего Ты Меня оставил? (Марка, 15:34).


[Закрыть]

Раньше он презирал аббата Мартина, своего предшественника, за то, что тот не смог противостоять безумию. Однако разве «Изыди, сатана!» не энергичнее, чем жалобный плач, который он сам написал рядом: «Отче, зачем Ты меня оставил?»

Они шли вереницей, противясь напору ветра и сгибаясь под тяжестью ноши, которую по очереди взваливали на плечи. Им удалось спасти большую часть сокровищ монастыря: дароносицы, золотые чаши, украшения из драгоценных металлов, обычные золотые монеты, но книги, все до единой, остались в монастыре. Однако эта, самая драгоценная, покоилась в своем сундуке, в сложном подвесном устройстве между двух ослов.

Они смогли покинуть монастырь через выход, расположенный под мостом, идущий от фруктового сада до Мельничных ворот. Глубокий ров, через который был перекинут мост, отвесно поднимался от нижней части города до скалистого плато, где располагалась другая часть города. Здесь, наверху, мост можно было охранять, используя для этой цели всего пару монастырских слуг. Монахи спустились в ров, прошли мимо бани и карцера и сразу же повернули на север. Через час поспешного марша никаких преследователей не было видно и даже слуги успели беспрепятственно присоединиться к ним Все свидетельствовало о том, что побег удался. Может, Бог все-таки держит десницу над аббатом и его паствой? Что произошло с монастырем, оставленным безо всякой защиты на растерзание бунтовщикам, – это уже совсем другая история Вольфганг долгое время боялся, что неожиданно увидит красное зарево горящего здания над занесенным снегом ландшафтом; он мог бы подобрать подходящие краски для этого кошмара. Однако небо было темным, а снег оставался голубым в тусклом свете сгущающихся сумерек. Сугробы, тающие с наветренной и замерзающие с подветренной стороны, напоминали распахнутые пасти, которые пытались сомкнуться у ног путников. Надежда на то, что Бог, несмотря ни на что, все равно на их стороне, с каждым часом становилась слабее. В душе аббата Вольфганга, в которой еще недавно жила уверенность в могуществе Божьем, сейчас зияла пустота.

Ко времени дневной молитвы они достигли деревни Гейнцендорф. Дома, растянувшиеся вдоль дороги и как будто не имевшие друг к другу никакого отношения, втиснулись в ставшую узкой долину реки между горными цепями Штайнеррюкен, Гейдельгебирге и Калеркоппе. Первый день побега заканчивался здесь. Братья просто не могли идти дальше, да и сам Вольфганг в своем оцепенении понял, что больше не чувствует пальцев ног и должен отогреться, если не хочет замерзнуть до смерти. Они нашли убежище в относительно большом крестьянском доме, сдаваемом внаем, чей нынешний обитатель сначала смущенно жался в углу. Однако через какое-то время у него, похоже, созрела мысль, что монахи – представители католической церкви, а значит, долг любого человека состоит в том, чтобы принести необходимую жертву, – тем более что именно Церковь владела здесь землей. На стол тут же были выставлены копченое мясо и хлеб. Кто-то дал понять хозяину дома, кто из монахов аббат, и он торжественно опустился перед Вольфгангом на колени, а затем приволок кувшин пива, с которого сначала со всей почтительностью снял верхний слой перебродившей пенящейся жидкости. Пиво на вкус оказалось таким же дерьмовым, как и результат робких попыток заняться пивоварением, которые Вольфганг предпринимал еще на Ионе, но зато он окончательно понял, что все происходящее реально: ни в каком кошмаре ему не довелось бы ощутить столь отвратительный вкус.

Двух монастырских слуг отправили к священнику деревни Рупперсдорф, который заботился и о жителях Гейнцендорфа. Вольфганг вздохнул с облегчением, когда тот вошел в дом и, осознав весь ужас происходящего, вынужден был сесть, чтобы не упасть от потрясения. Его ошеломленность показала аббату, что восстание ограничилось Браунау и никакой охоты на всех католиков в близлежащих городах не организовывалось. Однако таково было положение дел сегодня; завтра все могло обернуться иначе. В душе, медленно возвращавшейся к реальности, Вольфганг понял, что не таким уж неправдоподобным было бы то, что жители Браунау стали бы преследовать его вместе с его отрядом, как только они несколько охладили свою жажду мести на камнях монастыря. Когда братья осторожно приблизились к тому месту у очага, где на единственном в доме стуле сидел, сгорбившись, Вольфганг, он сделал им знак и пригласил также священника из Рупперсдорфа приблизиться к нему.

– Мы не можем оставаться здесь, – объявил аббат, и сам испугался, услышав, как сухо прозвучал его голос. – Мы Должны исходить из того, что за нами может быть погоня.

– Святая Дева Мария, Матерь Божья, наступает конец света, – простонал священник.

– Уже темно, преподобный отче. Сегодня мы не можем никуда идти, – возразил келарь.

– Нет. Но это не имеет никакого значения. Сегодня мы здесь в. безопасности. Если охота и начнется, то только завтра.

– А что потом?

– У нас преимущество в один день, – сурово заявил привратник, в котором, похоже, серьезность их положения открыла новые стороны.

– В половину дня, если учитывать скорость передвижения всадников. Если они собираются схватить нас, то пойдут за нами не на своих двоих.

– Святая Мария, Матерь Божья!

Аббат Вольфганг раздраженно повернулся к священнику из Рупперсдорфа.

– Барон Гертвиг еще является хозяином Штаркштадта? [26]26
  Современное название – Старков.


[Закрыть]

Священник кивнул.

– Он немолод, но еще держится, – запинаясь, произнес он.

– Представители рода Жегушицких всегда были верными католиками, – пробормотал смотритель винного погреба.

Вольфганг кивнул.

– А Штаркштадт – укрепленный город, даже с собственным судопроизводством. Жители этого города ничего не должны монастырю в Браунау, но и конкуренции там нет. Барон Гертвиг сразу же даст нам приют, и вместе с ним мы продумаем план возвращения в Браунау.

– Нам поможет кардинал, – предположил привратник. – Мы отправили почтового голубя, прежде чем покинули монастырь сегодня утром. В голубятне еще оставалось несколько его голубей, и…

– Кардинал Хлесль? – переспросил Вольфганг.

Остальные монахи переглянулись. Сначала растерянность аббата приобрела такие масштабы, что ничего другого он и не чувствовал. Неужели они возлагают надежды на кардинала, зная, что между ним и их аббатом существует вражда? Он переводил взгляд с одного монаха на другого, и те опускали головы. Только священник из Рупперсдорфа и хозяин дома не прятали глаз. И неудивительно – они ведь не знали, о чем идет речь. В лице хозяина дома можно было прочитать слепую веру в то, что Бог все исправит, и даже больше: что его дом, будучи благословен посещением монахов, находится теперь под защитой самого Господа. Веру его не могло пошатнуть даже то обстоятельство, что всем были известны истории нападений на монастыри, осуществляемые то турками, то вражеской христианской армией, то бандами разбойников – нападений, после которых монахи и их слуги миряне лежали бок о бок убитые. К тому же Господь Бог допустил, чтобы отрава протестантской ереси нахлынула на эту землю. И как после всего этого можно было верить? Вольфганг не знал, он только догадывался, что раньше и сам верил бы даже в том случае, если бы толпа протестантов ввалилась в их деревню и опустошила ее. Что поддерживало их веру? Аббат все еще чувствовал образовавшуюся в его душе дыру – на том месте, где раньше он черпал силу своей веры. Без силы, которую дарует Господь, человек – ничто, а он, Вольфганг, теперь был лишен ее. Ему стало ясно, что он опоздал, что сомнение надо было вырвать раньше. Монахи начали терять доверие к нему. Он всегда старался делать все, что мог, и в этом случае тоже. Но тогда почему в этот раз его усилия оказались недостаточны? Вот если бы не было этого кардинала с его проклятой книгой, которая столь много для него значила! Она запятнала Вольфганга. Возможно, она всю страну запятнала, ведь кто еще, кроме Дьявола, мог извлечь выгоду из ереси и падения веры? Господь отвернулся от них – и от людей, и от их страны, и прежде всего от аббата Вольфганга, неудачливого пастыря.

– Кардинал Хлесль? – повторил Вольфганг. Его голос прощупал довольно громко.

Смотритель винного погреба положил руку ему на плечо. Вольфганг сбросил ее.

– Ты был погружен в молитву, преподобный отче, – дипломатично объяснил смотритель погреба. – И мы не могли спросить у тебя совета. Если бы мы не отправили голубя, внешний мир не получил бы никакого сообщения о постигшей нас участи.

– Нельзя ли на некоторое время оставить здесь сокровища монастыря? – осведомился привратник. – Без груза мы бы передвигались гораздо быстрее. А наш брат здесь мог бы спрятать все ценности где-нибудь у себя в церкви…

– Святая Дева Мария, я не могу взять на себя такую ответственность!

– Тогда прекрати поминать имя Царицы Небесной всуе! – рявкнул аббат. Священник из Рупперсдорфа испуганно отпрянул. – Об этом и речи быть не может. То, что мы спасли, это сердце нашей общины. Мы его не оставим.

Смотритель погреба почти вплотную приблизил губы к уху Вольфганга.

– А как насчет Книги? – тихо прошептал он. – Это самое тяжелое бремя для всех нас…

Вольфганг промолчал. Если бы все зависело от него, он бы прямо здесь и сейчас швырнул Кодекс в огонь. Целое мгновение мысль эта казалась ему непреодолимо привлекательной. Возможно, это именно то, чего от него ждут монахи, – решение, способное изменить весь ход вещей. И все же в нем поднялась гордость. Его наделили ответственностью за Кодекс, и он будет нести ее как должно, какой бы сильной ни была его ненависть к кардиналу Хлеслю и всему, что с этим связано. Аббат уставился на сундук, безобидно стоявший в углу комнаты, и покачал головой.

На второй день аббат окончательно и бесповоротно осознал всю серьезность сложившейся ситуации. Чтобы сэкономить время, они пошли в Штаркштадт по плохой дороге, протянувшейся между Фридштоком и Кирхбергом, между двумя холмами, которые летом показались бы путешественнику небольшими пригорками, но зимой для тяжело нагруженных монахов путь через них был непосилен. Более длинная, проторенная дорога через Адерсбах, пожалуй, была бы не такой тяжелой, но она не только заняла бы больше времени, а еще и повела бы их через город в скалах. Аббату Вольфгангу совершенно не хотелось вверять своих монахов этому мрачному извилистому пути среди скальных гигантов. К тому же по нему он бы добрался в лучшем случае до деревни Векельсдорф, [27]27
  Современное название – Теплице-над-Метуей.


[Закрыть]представлявшей собой не более чем ярмарку для близлежащих земель, состоявшей из пары сараев и деревянного замка семейства фон Шмиден. Хозяин замка посещал его не чаще одного раза в год. Так что некоторую безопасность им мог обеспечить только своевольный, но верный католик Штаркштадт.

Ветер швырял снег им в глаза и под ноги, и во время восхождения на подветренную сторону холма они должны были постоянно останавливаться и высылать монастырских слуг, чтобы те отыскали исчезающую дорогу. По небу тянулись свинцово-серые тучи; время от времени земля меняла серый цвет хвойного леса на цвет кости, который приобретала чисто выметенная ветром глинистая почва, или тонула в белизне снега. Это был Via Dolorosa, [28]28
  Крестный путь (лат.).


[Закрыть]ступить на который монахов вынудила исключительно дерзость жителей Браунау! Иисус Христос взвалил все грехи мира себе на плечи; монахи же и их аббат несли зло в самом центре процессии, чтобы оно не вырвалось в мир, и мир был им за это так же мало благодарен, как и Спасителю за его жертвенный путь. Вольфганг обернулся. Вереница монахов в обтрепанной одежде, казалось, маршировала через Ничто, будто у них не было никакой цели, а лишь бесконечное путешествие, которое они однажды затеяли.

Заснеженная местность неожиданно стала выглядеть как кожаный переплет библии дьявола, и Вольфгангу пришлось моргнуть, когда его охватило ощущение, что они не более и крошечные насекомые, ползущие по гигантской книге и не подозревающие, что этот путь не позволит им убежать от Зла. На аббата накатилась волна такого отчаяния, что у него перехватило дыхание. Отче, зачем ты меня оставил?

Когда прошло время полуденной мессы, стало очевидно что сегодня, невзирая на все их усилия, им тоже не удастся достичь цели.

– Нужно сделать остановку в Векельсдорфе! – проревел смотритель погреба, стараясь перекричать ветер.

Аббат Вольфганг внимательно посмотрел на него, прищурив глаза. Горькая обида поднялась у него в горле, и он почувствовал вкус желчи. Ни слова не говоря, он отвернулся и, спотыкаясь, побрел к ослам, между которыми висел сундук. Он встал прямо перед животными.

– Чего ты хочешь? – прошептал он. – Может, ты – именно то, что не дает нам обрести покой? Или ты ведешь нас через страну так, будто мы давно уже духи? Может, ты чувствуешь, что свободна от сковывающих тебя цепей и хочешь намекнуть, что их нужно снова наложить на тебя?

Он огляделся. Монахи сгрудились вокруг него. Десятки пар глаз не сводили с Вольфганга пристального взгляда. Смотритель погреба, последовавший за аббатом, сейчас стоял между ним и его паствой. И аббат Вольфганг неожиданно понял, что он вовсе не шептал. Горло у него саднило. Он снова повернулся к сундуку.

– Чего ты хочешь? – закричал он, унесенный неистовой яростью в другое время и другое место. Будь у него топор, он бы стал бить им по сундуку. – Может, лежа там, в своем сундуке, ты сумела отравить наши сердца? Это ты подняла на восстание дьяволов в Браунау! Ты заставила нас распустит наше собственное общество! ЧЕГО ТЫ ХОЧЕШЬ?

– Преподобный отче… – произнес смотритель погреба. В какой-то момент он едва не положил аббату руку на плечо, но в конце концов передумал.

Аббат Вольфганг развернулся и пошел прочь, снова становясь во главе своего жалкого обоза. Ярость все еще кипела в нем. После нескольких неудачных попыток ему все же удалось запеть так, чтобы заглушить завывание ветра. Он не вспомнил, что уже прибегал к этому псалму в отчаянной ситуации, похожей на эту: «Sed et si ambulavero in voue mentis non timebo malum quoniam tu mecum es virga tua et baculus tuus ipsa consolabuntur me!»В тот раз он выкрикивал эти слова; сейчас ветер срывал их у него с губ и разносил по этой покрытой струпьями земле. Присоединились ли монахи к его пению, он не слышал. Он твердо шагал вперед – человек, все еще хотевший верить, что сможет вернуть себе божественную силу с помощью псалмов, и одновременно сражавшийся с пониманием того, что уже потерял все, что для него когда-то было важным.

Утром третьего дня они увидели вдалеке столбы дыма, поднимающиеся из труб Штаркштадта. Вольфганг услышал, как смотритель погреба выдохнул: «Хвала Господу!», и увидел, как среди монахов распространилось слабое ликование. С того самого момента как они вышли из Гейнцендорфа, он никому не уступал своего места во главе отряда и только сейчас обернулся к монахам.

Именно в это мгновение он заметил всадников, появившихся на дороге за их спинами и приближавшихся к ним лихим галопом.