Текст книги "Хранители Кодекса Люцифера"

Автор книги: Рихард Дюбель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 52 страниц)

– Ты из-за этого пришла к нам? Чтобы сказать, что они расспрашивали тебя о нас? – Интонации Александры заставили Леону вздрогнуть, и на какое-то мгновение Агнесс захотелось защитить свою старую горничную от собственной дочери.

– Нет, – бессильно ответила Леона. – Я пришла, потому что с самого начала осени ничего не слышала о даме в вуали и ее охране и потому что на Рождество в лесах к северу от Брюна снова нашли убитую девушку, и… – Ее опять сотрясли беззвучные, полные глубокого отчаяния всхлипывания. – Я испугалась, что это убийство и таинственная дама могут быть как-то связаны… и что Изольда… что Изольда… что я им больше не нужна, а значит, она им тоже больше уже не нужна… – Старушка повернулась к Агнесс и вцепилась в нее: – Помоги мне, детка, помоги мне! Киприан должен найти мою Изольду!

Почти невесомое тело в руках Агнесс немного отяжелело. Она уставилась в морщинистое лицо. Глаза запали, губы посинели. Она попыталась заставить Леону сесть, но вялое тело выскользнуло из ее рук. Подобно Пьете [29]29
  Пьета – изображение Девы Марии с телом Христа.


[Закрыть]Агнесс смотрела на старую горничную, которая потеряла сознание.

– Леона! – позвала Агнесс и потрясла неподвижное тело.

В тот же момент она почувствовала: что-то изменилось. Оставив свои попытки привести старушку в чувство, Агнесс посмотрела на Александру, все это время стоявшую рядом с ней и Леоной. Взгляд Александры был устремлен на дверь в контору. По коже Агнесс пробежали мурашки. Даже писари и бухгалтеры, до сих пор притворявшиеся, будто поглощены работой, и те не сводили глаз с двери. Агнесс осторожно уложила Леону на пол, выпрямилась, подошла к дочери и уже хотела приказать кому-нибудь отнести потерявшую сознание женщину наверх.

А затем она совершенно позабыла о Леоне, об Александре, обо всех окружавших ее людях. Она выглянула на улицу и поняла, что все закончилось, – все, ради чего она до сих пор жила. И больше рассудок не в силах был объяснить ей эту боль, и осознание того, что все проходит, не могло ослабить ее страданий, и никакая вера в то, что жизнь продолжается, не могла помочь ей жить, как прежде.

В дверях стоял забрызганный дорожной грязью мужчина в разодранной одежде и со спутанными волосами. Это был Андрей; слезы бежали по его щекам, и он был один.

15

Оттепель и сразу же воцарившийся после нее период морозов задержали Генриха и чуть было не свели его с ума. Он сгорал от желания и нетерпения побыстрее добраться до Пернштейна и сообщить о своей добыче, но вместо этого прочно засел в каком-то захолустье к востоку от Праги, поскольку немногие идущие на юг дороги стали совершенно непроходимыми. На запад, в Прагу, он мог бы ехать в любой момент – все дороги вели в Прагу, по крайней мере из этого района, – но цель вела его в Моравию, а кому сейчас нужно в Моравию? Многие дни он провел в крестьянской лачуге, мечась взад-вперед, как запертый в клетке зверь. Обитателей домика, реквизированного им без долгих разговоров, просто вытолкали взашей. В лачуге воняло крестьянским скарбом и животными, которых содержали в задней части постройки. Не в силах повлиять на сложившуюся ситуацию, он беспомощно наблюдал, как переполнявшее его чувство триумфа постепенно превращается в нервозность, которая усиливалась по мере того, как отъезд откладывался. Он ведь победил! Он убрал Киприана Хлесля – можно сказать, простым щелчком! Конечно, второе ничтожество, Андрей фон Лангенфель, спасся бегством, но кому до него какое дело? Не говорила ли однажды Диана, что если они схлестнутся, то она скорее поставит на Киприана? Ну вот, пожалуйста.

Разве глаза Дианы не блеснули, когда он заявил, что принесет ей голову Киприана Хлесля? Он собирался непременно напомнить ей об этом. Она сделала вид, будто ей все равно, но на самом деле эта мысль возбудила женщину. Если Диана была такого высокого мнения о Киприане, то как она будет увлечена мужчиной, который уложил его наповал? Совершенно определенно, что и она почувствует: празднование победы уже началось. В последнее время она держалась с ним отстраненно, но он по-прежнему ощущал ее прикосновение, будто это случилось несколько минут назад. Ее рука в его штанах и то, как она сдавливала его член, терла, массировала. Он жалел, что не дал себе волю в тот раз и не кончил ей в руку, но на самом деле она слишком быстро убрала ее. Она точно знала, какой длины должна быть веревка, чтобы подвесить его, но при этом не дать ей оборваться. Однако как поведет себя Диана теперь, когда он вернется в Пернштейн победителем? Он и она – а в придачу…

Сначала Генрих подумал об одном из тех наивных юных созданий, которые сами прибежали в пасть зверя, стоило только Диане в деревнях между Пернштейном и Брюном распространить слух о том, что в ее замок требуется служанка. Но нет! Все было намного проще – и намного более возбуждающе! Он представил себе белое грешное тело Дианы, прижимающееся к нему, Девственное тело Александры перед ним на постели… и раскаленную жаровню… ее безумные взгляды, впивающиеся в его глаза, и улыбку, которую он пошлет ей…

Возбуждение, которое он только что чувствовал, неожиданно заледенело. Мысли его унеслись в смакование послевкусия прощального поцелуя, подаренного ему Александрой Поцелуй был так сладок, что на несколько мгновений у него появилось достаточно мужества для того, чтобы поставить под вопрос воспоминание о прикосновениях Дианы, о ее руке в его штанах. Оба чувства находились в странном равновесии и в этот краткий промежуток времени – в течение изумленного движения век Генриха – появилась мысль об ином пути, который уводил его с высот дикой похоти и болезненной радости, спускаясь к повседневным чувствам. Конечно, он мог пойти по этому пути, – но лишь заплатив определенную цену, а именно: цену ежедневной борьбы с соблазнительным зовом собственной извращенности. В эти мгновения Генриху казалось возможным одержать победу в нелегкой борьбе, если Александра останется рядом с ним до конца. Но затем он напомнил себе о том, что причинил ей и ее семье, и спасительная мысль исчезла, поскольку он знал: у него нет больше ни единого шанса вступить на этот путь. Воспоминание о поцелуе Александры испарилось, но, тем не менее, ему удалось заставить поблекнуть и воспоминание о Диане, и надежду на возобновление их двустороннего соглашения.

Первое, что заметит Диана, когда он вернется, это то, что идея выкрасть копию Кодекса, которую он сам шесть лет тому назад положил в сундук в монастыре Браунау, утратила свой блеск в связи с тем, что Андрей выжил. Если бы все пошло так, как планировал Генрих, то не осталось бы никакого указания на то, что помимо оригинала существует еще один экземпляр проклятой книги или что кто-то устроил обмен раритетами. Однако Андрей фон Лангенфель выжил, и если Киприан догадался о том, что произошло, то его друг тоже был в курсе происшедшего. Из чего следует, что об этом уже знает и кардинал Мельхиор Хлесль, единственный противник, которого боялась Диана. Если говорить по существу, он провалил миссию.

Нет, не провалил! Ведь оставалась еще Александра. Даже если старый кардинал правильно интерпретировал события после смерти императора Рудольфа и в конце концов натолкнулся на него, Генриха фон Валленштейн-Добровича, который всегда был готов выполнять для рейхсканцлера и викарного епископа откровенно грязную работу, то у них с Дианой оставалась подвластная им Александра, что помогло бы держать Мельхиора Хлесля под контролем. При этом достаточно было бы того, чтобы старый кардинал верил: Александра все еще жива и в опасности. Не имелось причины, из-за которой он должен был бы узнать ее настоящую судьбу. При нынешнем положении пел старик ничего не стал бы предпринимать, если бы это подвергло опасности еще одного члена его семьи. Утраты Киприана было достаточно. Он вполне справлялся с ситуацией.

Только вот Диана вряд ли увидела бы это в таком свете. И каждый день, проведенный в захолустье, усиливал ощущение, что он, собственно говоря, ничего не достиг.

Глаза Генриха сузились от ярости.

– Заставите ли вы, наконец, скотину замолчать? – проревел он через плечо.

– Козы хотят, чтобы их подоили, – проворчал один из парней, которых он привел сюда из Праги. Парни лежали на соломе, скучали и, как и Генрих, давно уже пришли в себя от радости, вызванной осознанием того, что теперь, когда многие из их отряда при нападении на монахов остались лежать в снегу, им, оставшимся в живых, была гарантирована большая доля в вознаграждении/До сих пор единственным подвигом, который они совершили с тех пор, как очутились здесь, была смерть маленького котенка, обнаруженного ими в застеленной овечьей шерстью корзинке, а потом забитого камнями. Они положили окровавленный комочек на место – пусть крестьянские шкуры сами обнаружат, что скотина приказала долго жить.

– Ты можешь подоить их? – спросил Генрих.

– Не-а.

– Тогда убей их, черт возьми. Я больше не могу слушать это блеянье.

Мужчина неуверенно поднялся.

– Всех трех?

– Или подои, или убей их. Пей молоко или жри сегодня вечером жаркое. Выбирай сам. НО РЕШАЙ ПОБЫСТРЕЕ!

Они посмотрели на него, и Генрих понял, что было бы лучше, если быон не давал им так отчетливо почувствовать его нервозность. Все это время он строил из себя превосходящего их, насмешливо ухмыляющегося, спокойного и уверенного вожака. С таким им сталкиваться не приходилось, и они повиновались ему. Будучи самым отъявленным сбродом, эти парни не должны почувствовать его слабость, ибо тогда они начнут спрашивать себя, не достаточно ли велика эта слабость, чтобы одолеть его. Генрих быстро отошел от окна, вытащил рапиру из ножен и решительно направился к загону, в котором содержались козы.

– Э… что ты собираешься делать?

– Я собираюсь перерезать этот зверинец, так как ты, похоже, слишком туп для этого.

Генрих хотел перелезть через перегородку, которая разделяла помещение на две части: отведенную для животных и для людей. Козы неосторожно подошли к ней в надежде, что сейчас их подоят. Генрих сверкнул на них глазами.

– Ладно, я это сделаю, – сказал мужчина и откашлялся. – Я подою их. Я уже несколько лет не пил свежего козьего молока. Было быжаль упустить такой шанс, а? – Он посмотрел на Генриха, ожидая разрешения.

Генрих убрал ногу с перегородки и вернул рапиру в ножны.

– Заставь их замолчать! Мне все равно, как ты это сделаешь, – с тихой злостью произнес он.

Внезапно дверь хижины распахнулась, и один из двух мужчин, которые охраняли сундук с книгой, нагнувшись, вошел внутрь. К хижине был пристроен свинарник. Животные, кажется, пали жертвой праздника прошлой осенью, и Генрих решил разместить там свою добычу, чтобы не возбуждать жадность среди товарищей.

– Ты должен взглянуть на это, – сказал Генриху вошедший.

Между другими лачугами маленькой деревушки на холоде стояли закутанные фигуры и пристально смотрели на свое жилье.

– Кто это?

– Крестьяне. Вероятно, они сыты по горло тем, что семья, которую мы выбросили, объедает их.

Генрих изумленно взглянул на мужчину рядом с собой.

– Ты думаешь, они набросятся на нас?

– Кто его знает, что думают эти скоты-крестьяне.

– Иди назад, к свинарнику. Я все улажу.

– Они же не опасны, Геник.

– Уж я об этом позабочусь.

Бог – или скорее дьявол – послал ему этих глупцов, подумал Генрих, заряжая два мушкета и высовывая дуло первого в одно из окошек. Кто бы из них ни сделал это, у него хватило ума правильно выбрать время. Мужчины в хижине смотрели на него с любопытством. Позади, в загоне, тот, кто хотел доить коз, тяжело топтался, изрыгая ругательства.

Крестьяне все так же безмолвно стояли на холоде и посматривали на хижину, занятую чужаками. Теперь их было не меньше дюжины. То, что собирались сделать эти люди, не вызывало сомнений: они пытались найти в себе мужество, чтобы отправить одного из них к Генриху и просить о возврате хижины. Естественно, крестьяне не смогли бы предложить ничего другого, кроме слез и причитаний о том, что все они положили зубы на полку, что дети совершенно закоченели на морозе и что господа, ради всего святого, должны проявить к ним сострадание… Генрих тщательно прицелился и направил ствол мушкета на переднюю линию закутанных фигур, стоящих на расстоянии примерно в пятьдесят человеческих ростов. Он сосредоточенно смотрел в прорезь, стараясь не отвлекаться от мушки на стволе оружия. Казалось, он обладал зоркостью хищной птицы, ибо так хорошо видел лица, наполовину спрятанные за шерстяными платками или под капюшонами, как будто люди находились в двух шагах от него. Морщинистые, старые, измученные трудом лица. Даже у детей лица были усталыми и старыми. От взрослых их можно было отличать разве что по росту. Ствол проехал мимо этих лиц машинально наклонился к одной из фигур поменьше и после этого снова поднялся, к другой голове, а затем замер и повернул назад. Генрих увидел серьезное лицо, веснушки, которые казались почти синими на бледной коже, тусклые глаза. Он улыбнулся. Возбуждение снова начинало пульсировать в его члене.

– Voilà! – тихо произнес он.

Отдача была сильной; он, наверное, положил многовато пороха. Облако белого едкого порохового дыма окутало его. Выстрел все еще гремел у него в ушах. Когда дым немного рассеялся, фигуры снаружи уже бежали под защиту соседней хижины. Там, где они еще недавно стояли, неподвижно лежала одна из них, словно маленькая кучка тряпья. Генрих целился в голову. Ему стало жаль, что он не видел, как пуля разорвала ее. Он положил оружие на землю и, взяв другое, снова прицелился. Если он правильно оценил весь этот сброд…

– Попал в кого-нибудь? – спросил один из его товарищей, присел на корточки рядом и попробовал выглянуть в окно.

Возле хижины, в которой крестьяне искали убежища, что-то двигалось. Генрих прицелился. Один из чертовых глупцов, пригнувшись, выскочил наружу и пытался затащить труп в хижину.

– Ему это уже не поможет, папочка, – вполголоса проворчал Генрих. – Но если ты хочешь быть рядом со своим детенышем, я тебя к нему пошлю.

Прогремел выстрел. Мужчина, сидевший рядом с Генрихом, дернул головой и закрыл ладонью левое ухо.

– Ах, проклятие! – выдавил он. – Предупреждать же надо.

Он закашлялся, вдохнув едкий пороховой дым.

Фигура в лохмотьях подскочила вверх и снова принялась возиться с трупом. Генрих не поверил своим глазам, когда понял, что промахнулся. Тяжело дыша от ярости, он схватился за перевязь, чтобы взять горсть пороха. Большим пальцем он поддел крышку – пусто. Он выругался. Безликая, суетливая фигура снаружи упала в снег и снова встала на ноги. Генрих схватил следующую порцию пороха. Кожаный ремень, на котором висела бутылочка с порохом, оборвался, но все же, по крайней мере, она была полна. Генрих насыпал порох на полку ружья и швырнул пустую бутылочку в угол, после чего поспешно перезарядил мушкет. Крестьянин со своим мертвым ребенком почти достиг входа в хижину. Генрих не стал тратить время на прицеливание. Он сразу же нажал на курок. Отражаясь эхом, в деревне прогремел третий выстрел.

Генрих отложил мушкет. Какое-то мгновение он пристально смотрел в окно, потом, как будто бы ничего не произошло, встал, открыл дверь и вышел. Холодный воздух оказался приятен. Смрад от обоих выстрелов, уже давно наполнивший домишко, не давал дышать полной грудью, превращая каждый вдох и выдох в настоящее мучение. Генрих глубоко вдохнул. Он бросил взгляд на сарай и увидел, как из приоткрытой двери выглянули два бородатых лица и потрясенно кивнули ему. Он услышал возню в хижине у себя за спиной – это его товарищи отпихивали друг друга, чтобы посмотреть в окно. Генрих задрал голову. На западе облака чуть-чуть разошлись, и их края стали розоветь. Возле крестьянских домов больше не было слышно никакого движения; теперь уже две кучки коричневых лохмотьев тихо лежали бок о бок перед входом в хижину. Он почувствовал смесь ужаса и восхищения, которые парни испытывали к нему, – как будто теплый ветерок прошел у него по спине.

– Завтра мы можем продолжать путь, – сказал Генрих, плюнул в снег и потер застывшие руки. – Наконец-то!

16

В жизни есть много тяжелых событий, й одно из тяжелейших – когда приходится навеки прощаться с любимым человеком, которого тыпотерял. Но потерять любимого человека и не иметь возможности проститься – еще хуже. Это как рана которая никогда не заживает, как отвязавшийся конец жизни который постоянно порхает на ветру судьбы. Андрею пришлось еще раз съездить верхом в северную Богемию, до самого Йермера, [30]30
  Современное название – Яромеж.


[Закрыть]где Меттау впадает в Эльбу, и на всем пути он расспрашивал, не всплыл ли где-нибудь мертвец. Ему объяснили, что если уж труп попал в Эльбу, то с такой же легкостью он попадет и в море. У Агнесс постоянно стояла перед глазами картина того, как ее брат блуждает в маленьком городе у слияния рек Аупа, Меттау и Эльба, – похожий на привидение из-за своей худобы, которая стала еще заметнее в течение последних недель, – и как люди уступают ему дорогу, покачивая головами. Вероятно, он казался им потерянной душой, которая только по какой-то случайности не стоит в полночь на перекрестке дорог и не сетует на судьбу. Если чему-то и удавалось проникнуть сквозь глухую скорбь, окутавшую ее саваном, то это было понимание той скорби, которую испытывал Андрей.

Она искоса посмотрела на него. Он стоял рядом с ней, выше ее на полголовы, со спутанными волосами, частично закрывающими его лицо. Правая рука Андрея вцепилась в ее левую руку. Это было так странно: находить в себе силу, потому что она, эта сила, требовалась ему.

Мальчики беспокойно шевелились и пытались наперегонки выдыхать облачка пара в холодный неф.

– Ш-ш-ш! – тихо приказала им Агнесс, и они повиновались, опустили головы. Агнесс завидовала им: их скорбь по поводу смерти Киприана казалась смутной. Агнесс догадывалась, что факт смерти отца, хотя она и пыталась объяснить им это, не стал для них понятен и что они по-прежнему ждали возвращения Киприана. «Я всегда буду возвращаться к тебе* – и все снова будет так, как раньше. Когда же наконец они поймут, что уже ничего не будет так, как раньше, хотя время и заберет у боли ее самое грозное жало.

В течение первых дней после сообщения о гибели Киприана она кричала, плакала, неистовствовала, колотила кулаками по кровати и до крови царапала ногтями лицо. В результате у нее не осталось никаких сил на то, чтобы делать что-нибудь, и она просто сидела, как тюк одежды. Только глубоко внутри ее смертельно раненное существо билось, и кричало, и проклинало свою судьбу. Теперь она была должна пережить этот день и не упасть без сил. Она была должна это сделать ради всех этих людей, которые пришли, чтобы поддержать иллюзию прощания с Киприаном Хлеслем.

– Они идут, – прошептала Александра осипшим голосом. Она стояла по другую руку от Андрея, между ним и Вацлавом. Молодой человек был бледен. Агнесс никогда не удавалось разгадать, что он думал о Киприане, который был, согласно всему, что знал Вацлав, его дядей, о непринужденном, громко смеющемся к ужасу робкого племянника, иногда просто заключающем его в свои объятия Киприане. Она допускала, что Вацлав боялся его. Когда юноша пришел к ним в дом, чтобы предложить ей и Агнесс свою помощь, он расплакался, и ей пришлось утешать его. Но с собственными слезами к ней пришло понимание того, что Киприан разбудил любовь и расположение даже в этом замкнутом, неуверенном сердце;

Господь Бог призывает к себе самых лучших раньше других, так как ему нравится их присутствие, думала она. Она почувствовала горечь, от которой у нее перехватило горло.

Некоторое время тому назад служки разделили собравшихся и создали что-то вроде центрального коридора. Агнесс не отдавала распоряжений на этот счет, но теперь она понял откуда взялось это указание: от кардинала Мельхиора. Через этот коридор в нормальных обстоятельствах тело пронесли бы на поминальной доске, по предпоследней дороге из его дома и до приходской церкви. Однако тела не было. Агнесс поняла, что старый кардинал так же, как и она, не мог свыкнуться с мыслью о том, что это прощание без прощания.

Она не подняла взгляда, когда услышала приближающиеся шаги и звон цепей навикул. [31]31
  Ложе умершего; выполнено в виде лодки.


[Закрыть]Аромат ладана должен был бы действовать успокаивающе, однако он не помог. Она хватала ртом воздух и чувствовала, как Андрей все сильнее сжимает ей руку, чтобы сдержать ее давление. Агнесс попыталась расслабиться. Кардинал, который выпросил себе разрешение читать мессу самостоятельно, а также дьяконы, причетники и служки приближались к ним, бормоча молитвы.

Requiem aeternam dona eis, Domine. [32]32
  «Вечный покой даруй им, Господи» – католическая заупокойная молитва (лат.).


[Закрыть]

Агнесс опустила голову. «Киприан, – подумала она в отчаянии, – Киприан, слышишь ли ты меня? Находишься ли ты где-нибудь рядом, видишь ли мою скорбь и слышишь ли, как разбивается мое сердце? Я никого так не любила, как тебя. Ты был моей второй половиной, ты был моим лучшим «я», ты был спутником моей души. Я пытаюсь дотянуться до тебя, но я больше не чувствую тебя».

Вообще-то, все было наоборот: это он всегда искал путь к ней, если она попадала в неприятности. Сегодня она стояла перед самым худшим переживанием в своей жизни, ибо понимала, что вынуждена идти остаток своего пути без него и он не мог поддержать ее.

«Как ты можешь быть мертв, – думала она, – если ты жив в моем сердце?»

Агнесс начала дрожать, слезы потекли у нее по лицу. Она почувствовала, как Андрей накрыл ее руку своей. Она покачала головой. Боль была слишком сильной. Никто не мог выдержать эту боль, и все же она продолжала стоять.

В церкви воцарилась давящая тишина. Краем глаза Агнесс заметила мерцание одежд служек, серебра, золота и блеск шелка. Она подняла взгляд. Процессия остановилась, и кардинал Мельхиор пристально посмотрел на нее. Последний раз Агнесс видела его несколько дней назад. Ее охватил озноб, когда она поняла, как сильно он постарел с той последней встречи. Кожа теперь так плотно обтягивала его лицо, что под ней можно было разглядеть череп мертвеца. Губы его шевелились. В церкви зашептались. Глаза кардинала были полны слез. Внезапно у нее мелькнула мысль, что она должна была бы выйти из ряда скорбящих и протянуть ему руку. Агнесс знала, что он винит себя в смерти Киприана, да и как иначе – она тоже винила его в этом.

Но она не смогла; она не смогла поступить так перед лицом всех собравшихся, не смогла показать, что когда-нибудь будет готова простить его. Андрей ослабил давление пальцев, и Агнесс стала молча наблюдать, как мужчины пожали друг другу руки и как кардинал после этого протянул руку Вацлаву и Александре. Мальчики, шаркая ногами, прошли мимо нее и робко остановились перед кардиналом. Мельхиор Хлесль улыбнулся обоим сквозь слезы, а затем его взгляд снова остановился на ней. Она не могла выдержать его, как и не могла подойти к нему. Сложив руки внизу живота, Агнесс опустила голову.

Requiem aeternam dona eis, Domine.

Агнесс, прислушавшись к шепоту, который пошел по церкви, в изнеможении подумала: «Вы – лицемерные создания, вас возмущают ваши собственные ошибки». Андрей снова взял ее за руку, и она выпрямилась. Шепот постепенно стих. Процессия продолжила свой путь к алтарю. Кардинал шел склонившись, как будто клубы дыма ладана были достаточно тяжелы, чтобы согнуть его. Она видела, что ему приходится приложить усилия, чтобы взобраться на несколько ступеней, ведущих наверх, от нефа к алтарю. Этот старик потерял единственного человека которому полностью принадлежало его сердце. Она должна была бы простить его. Киприан хотел бы, чтобы она его простила. Он бы и сам простил дяде свою смерть. Пустым взглядом она смотрела на великолепную процессию в роскошных одеждах, проходившую мимо нее.

Наконец последнее белое мерцание стихаря миновало ее и Агнесс посмотрела на людей, стоявших по другую сторону центрального коридора. Некоторые поглядывали на нее с любопытством и сразу же отводили глаза, когда замечали, что она поймала их взгляд, но большинство из них наблюдали за проходящими мимо клириками. Только одно лицо оставалось обращенным к ней, расплывчатое светлое пятно на темном фоне тяжелых плащей. Уставший взгляд Агнесс с трудом сфокусировался на этом лице – и медленно, как биение сердца, по ее телу разлилось потрясение: она узнала его.

Мужчина скорчил сострадательную мину, одновременно пытаясь ободряюще улыбнуться ей; черты его лица застыли в маске, напоминающей лицо плаксивой старухи. Он, кажется, заранее отрепетировал приличествующее случаю выражение лица. Он неспешно кивнул ей, а затем с величественным видом отвернулся, чтобы тоже посмотреть вперед, на алтарь. Прошедшие годы положительно сказались на нем в том смысле, что за это время на его лице и теле наросло довольно много мяса. Агнесс потрясенно уставилась в пол. Неожиданно ее скорбь пронзил укол страха.

Она была состоятельной вдовой, и хищники уже собирались на ее личном горизонте.

Мужчина в толпе скорбящих был одет с расточительной роскошью и, судя по его виду, не мог прибыть в город несколько часов назад, а должен был находиться в Праге по меньшей мере два-три дня. Он ни разу не нанес ей визита; он рассчитывал на впечатление, которое произведет на Агнесс, если она впервые заметит его здесь, в церкви. И он не ошибся. Ей неожиданно стало трудно дышать.

Этим мужчиной был Себастьян Вилфинг.

Реквием для Киприана Хлесля звучал медленно и мучительно: introitus, kyrie, graduate.Кардинал Хлесль, похоже, обрел в нем ту уверенность, которую Агнесс черпала из присутствия Андрея. Он ни разу не посмотрел на нее. Агнесс же, напротив, заметила, что ее взгляд постоянно отклоняется от центрального коридора и ищет Себастьяна Вилфинга. Однако тот опустил голову и вел себя так, будто углубился в молитву. Агнесс невольно задалась вопросом, по собственной ли инициативе он нашел мужество, чтобы явиться сюда. Во всяком случае она в этом сомневалась. Агнесс казалось, что в этом поступке прослеживается почерк ее матери. Терезия и Никлас Вигант, ее родители, в силу своего возраста не могли отправиться в Прагу, но в том, что Терезия вызвала к себе бывшего желанного зятя и порекомендовала ему навестить Агнесс в Праге, не было ничего странного. Возможно, она даже прошептала ему в ухо: «Мельницы Бога мелют медленно, но если ты поведешь себя с умом, они перемелют все твое зерно. Господь сделал Агнесс вдовой». Агнесс содрогнулась; маленькая искра страха исчезла и превратилась в куда более мощную искру гнева.

Торжественное пение tractusне трогало ее сердца. Как и во все дни покаяния и молитвы, во все дни траура, он заменял «Аллилуйя», которая в остальных случаях исполнялась перед приготовлением даров. Она знала, что последует по его окончании: гимн Страшного суда. Пораженная, Агнесс поняла, что тоскует по его запеву, и все же догадывалась, что Dies Irae [33]33
  Страшный суд, день гнева (лат.).


[Закрыть]дал бы гневу, который она начинала чувствовать, новую пищу. Именно гневом она смогла бы вооружиться, когда в конце Церемонии все стали бы подходить к ней и выражать сочувствие, а с ними и Себастьян Вилфинг, снова нацепивший плаксивую маску. Она распрямила плечи. Гнев – чувство горячее а для нее ничто не было желаннее, чем хоть немного жара в этом бездонном холоде, который заполнил ее душу.

Dies irae, dies ilia [34]34
  Тот день, день гнева (лат.).


[Закрыть]– день мести, день прегрешений.

Агнесс заметила, что в монотонное пение вплелся быстрый топот сапог и что посетители мессы стали оборачиваться. Вокруг снова зашептались. Она услышала медленный шорох с которым снова закрылись двери церкви, и раскатившийся по нефу грохот, последовавший за ним.

 
О, как всё вздрогнет,
когда придёт Судия…
 

Агнесс вместе со всеми повернула голову, чтобы посмотреть, кто там пришел.

Она подумала, что зрение подвело ее.