Текст книги "Степень вины"

Автор книги: Ричард Норт Паттерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 39 страниц)

– Давайте прогуляемся! Мне хочется на волю.

Терри сбросила туфли на высоких каблуках. По деревянной лестнице они спустились на берег и зашагали по песку. Актриса походила на отпускницу, а ее спутница – на секретаршу респектабельной фирмы. Мы, наверное, выглядели бы забавной парочкой, подумала Терри, если бы не выражение лица Линдси.

– Именно на той неделе, – начала та, – Лаура рассказала мне о Джеймсе Кольте.

Терри с удивлением посмотрела на нее.

– А сколько времени прошло после этого до ее самоубийства?

Линдси, наклонившись, закатала джинсы. Спокойно ответила:

– Дней десять или около того.

По ее тону Терри поняла, что вопросы больше задавать не следует. Они молча пошли дальше.

Спустя некоторое время актриса заговорила снова:

– До меня, разумеется, и раньше доходили слухи. О том, что она и Кольт тайно встречаются, и даже о том, что она мечтает стать "первой леди" – конечно, это было невозможно. И все же странно было услышать от нее о том, как она занимается любовью с "будущим лидером свободного мира" Так она шутливо называла его – белокурого красавца, который с экранов телевизоров говорил о мужестве и самопожертвовании, о социальной справедливости. – Колдуэлл посмотрела на Терри. – После того, что я узнала, у меня стало скверно на душе. Джеймс Кольт был для меня героем, и я от всей души желала, чтобы он оказался немного лучше хотя бы тех последних шестерых парней, с которыми я переспала. Чтобы он оказался слишком хорошим и не воспользовался слабостью Лауры, как очередной нечистоплотный продюсер, который окучивал ее где-нибудь на кушетке, а потом как ни в чем не бывало возвращался домой к жене и сыну. Теперь я поняла, что худшим во всем этом было то, как сама Лаура относилась к нему.

Он был таинственной силой, которую она не понимала. Лаура хотела веровать в него, но в то же время в глубине души таила на него обиду – она называла его "всемогущим богом" так же часто, как и по имени. Одно было ясно: Лаура принадлежала ему всецело. Даже ее шуточки на его счет были рабскими остротами. – Рассказчица замолчала, ссутулилась. – Все это наводило меня на размышления о собственной судьбе.

Терри посмотрела на нее:

– Значит, Лаура вас кое-чему научила?

– Вы даже представить себе не можете, как много мне дали ее уроки. – Она застыла неподвижно, глядя вдаль. – Я была там в тот вечер, когда Джеймс Кольт договаривался с ней о встрече в Палм-Спрингс.

Терри молчала, пораженная.

Повернувшись к воде, Линдси стояла там, где, достигая своей наивысшей точки, волны исчезали в песке. Ветер ерошил ее темно-желтые волосы, отливавшие на солнце золотом.

– Мы были в ее доме, – тем же ровным тоном рассказывала актриса, – в розовой спальне с огромным зеркалом на потолке, его сделали по заказу одного из ее мужей. Я лежала, положив голову на плечо Лауры, видела в зеркале, как она гладит мои волосы.

На какое-то мгновение в голосе зазвучали мечтательные нотки.

– Я не испытывала ни радости, ни печали. Только умиротворение и одновременно какое-то чувство утраты. Как будто это была не я сама, а лишь оболочка, где я помещалась до той поры, пока что-то не изменилось во мне и я не переселилась в иной образ, не похожий на тот, в котором пришла сюда. Потом я услышала слова Лауры.

У Колдуэлл снова изменился ритм речи – она заговорила быстрее.

– Что было хорошего в наших отношениях, сказала Лаура, так это доброта. Никто не старался взять у другого, только отдать, потому что мы хотим всего лишь любить и быть любимыми. Я дала ей то, чего у нее никогда не было. – Голос рассказчицы сделался тише. – В зеркале я увидела, что глаза Лауры наполнились слезами. Тогда я повернулась к ней, смущенная и немного испуганная. Она подумала, что я повернулась к ней в любовном порыве. И, улыбнувшись сквозь слезы, поцеловала меня. Как раз когда зазвонил телефон, она сказала: " Я тоже тебя люблю".

Похоже было, что у актрисы перехватило дыхание. Терри попыталась представить себе ситуацию: Линдси Колдуэлл, которая в свои девятнадцать все глубже погрязает в пороках, потянувшаяся к ней Лаура Чейз. Вдруг она поняла, что эти отношения не могли не быть для девушки неожиданными и даже тягостными.

– Это был сенатор Кольт, – продолжала между тем Колдуэлл. – Лаура так держала трубку, что я слышала его голос. Было так удивительно. Я лежала голая в постели с, может быть, самой знаменитой актрисой в мире и слушала, как тот, кто мог стать нашим следующим президентом, просил ее провести с ним уик-энд в Палм-Спрингс.

Она смотрела себе под ноги.

– Какое-то время он говорил – я плохо слышала. В зеркале над нами я увидела, что лицо Лауры омрачилось, потом почувствовала, как она выпрямила ноги. "Кто они?" – спросила Лаура. Больше она не сказала ни слова, но мы читали мысли друг друга. И неважно, какие он нашел слова. Лаура отгадала его намерение относительно себя, и я знала об этой догадке. Вдруг по коже у меня прошел озноб, потом Лаура коснулась моей руки. "Не знаю, – наконец ответила она ему, – мне надо подумать". Он говорил снова. Слушая, она все сильнее сжимала мою ладонь. Прежде чем повесить трубку, произнесла: "Боюсь, что я не гожусь для этого. Да, именно так, сенатор Кольт, я нашла себе кого-то другого".

Рассказчица присела на корточки, чтобы подобрать камешек, похожий на монету, молча рассматривала его.

– Как только Лаура повесила трубку, – после паузы сказала она, – я уже знала, что она говорила обо мне.

Терри снова взглянула на Линдси Колдуэлл. По мере приближения истории к концу голос актрисы делался глуше. Замедлялись ее шаги.

– Именно тогда у меня появилось чувство, что теперь я связана какими-то обязательствами. Мне бы радоваться за нее – она не ответила, по крайней мере сразу, согласием. Но у меня было гнетущее ощущение: Лаура отказалась от Джеймса Кольта ради меня. И раньше она отказывалась от мужчин или выпивки ради меня. Но ведь это меня ко многому обязывало. Я как бы принадлежала ей. И вдруг, неожиданно для себя, я захотела свободы. – Она помолчала. – В тот момент, когда в голове моей проносились эти мысли, Лаура положила мою голову к себе на грудь. Той ночью я чуть было не сбежала. Но не смогла, – тихо добавила она. – Когда Лаура заснула, ее руки продолжали обнимать меня.

Глядя прямо перед собой, Терри шла след в след со своей спутницей по самой кромке прибоя. Солнце было в вышине, зимнее небо сияло голубизной, вся в солнечных бликах вода, накатываясь на полосу песка, мутнела. Но история Лауры Чейз делала все это миражом, грезой.

– Как вы ушли от нее?

Линдси искоса посмотрела на Терри.

– Единственно возможным путем, – наконец ответила она. – Сказала правду.

На какое-то время воцарилось молчание, но рассказ продолжался так, будто паузы не было.

– Когда мы сидели за завтраком и Лаура взяла мои руки в свои. Не потому, что я хотела быть честной. Это была трусость, эгоизм и неспособность быть иной. "Почему? Почему?" – все спрашивала она, всхлипывая, и слезы текли по ее лицу, тогда я сказала ей все. – Актриса заговорила быстрей, как будто ей хотелось поскорей миновать этот момент своих воспоминаний. – Что я чувствую себя неловко. Что она пугает меня. Что я слишком люблю ее. Что это невозможно – все время быть тайными любовниками. Что я должна жить своей собственной жизнью. – Линдси смолкла, сделала резкий вдох и спокойно закончила: – Что я никогда не была способна любить ее так, как ей хотелось.

Они молчали, потом Терри увидела, что идет одна. Ее спутница отстала – стояла, приложив ладонь ко лбу.

– Я думала, что стоит только рассказать ей все, – прошептала она, – и Лаура отпустит меня.

Помедлив, Терри спросила:

– А что она сделала?

– Вышло, как я и хотела. – Линдси подняла лицо, искаженное болью. – Но при этом так, будто я убила ее. Она выпустила мои руки из своих. Смотрела на меня. Из полуоткрытого рта – ни звука. Все застыло, кроме глаз. – Рассказчица помолчала и медленно, отчетливо выговаривая слова, сказала: – Мне немало пришлось пережить и до, и после, хотя бы из-за своего отца – слова и поступки его были так жестоки, что и представить нельзя. Но никогда не было так мучительно смотреть в чье-либо лицо. Не знаю, как долго мы стояли так – повернувшись друг к другу, молча. Наконец она прошептала: "Теперь я должна пойти с ним". "Нет, – сказала я. – Ты пойдешь с ним не из-за меня. Я не хочу, чтобы это было из-за меня. Не ходи с ним ради себя. Ты же не хочешь, чтобы кто-то так обращался с тобой".

Женщина невесело улыбнулась:

– Прекрасный совет, достойный библиотечки "Помоги себе сам", – я опередила свое время. Но все, что я говорила, я говорила только для себя. С таким же успехом я могла обращаться к Лауре на суахили. – В голосе зазвучала горечь. – И конечно, я знала об этом.

– Но ведь это правда, – произнесла Терри. – Нельзя возместить взрослым людям то, чем они обделены с детства. Самое большее, что вы могли сделать, – поддерживать отношения за счет отказа от собственного "я". В конечном итоге вы обе оказались бы в проигрыше.

Актриса посмотрела на нее понимающе-ироничным взглядом.

– Тереза, вы это мне говорите или себе?

Терри помедлила.

– По крайней мере, хотела сказать вам.

– Понимаю. – Несколько мгновений Линдси молча рассматривала ее лицо. – Хорошо, если вы говорите это мне, тогда вот вам небольшое дополнение к истории, концовка будет более эффектной: в ту ночь, когда Лаура погибла, она звонила мне домой.

Линдси отвернулась к воде.

– Это было примерно за час до того, как она застрелилась. На съемках я не бывала, Лауру не видела и не пыталась представить себе, что могло быть на уик-энде в Палм-Спрингс. Думала о том, как бы прошвырнуться и подцепить кого-нибудь. – Она помедлила. – Хотелось убедиться, что я в порядке. Не знаю почему, но я сразу догадалась, что звонит она. Лаура была пьяна, в одиночестве. – Колдуэлл скрестила руки на груди. – Как часто бывает с пьяными людьми, она зациклилась на одной фразе. Повторяла снова и снова: "Ты мне нужна сегодня".

Дрожь прошла по телу рассказчицы.

– Она напугала меня. Голос у нее был как у ребенка. И звучал он по-детски требовательно. "Ну, пожалуйста, – говорила Лаура. – Ведь я была с ним". Я не могла слушать, как она это говорит. И не знала, кого больше боюсь: Лауру или себя. Мне хотелось одного: чтобы она перестала повторять: "Ты мне нужна". – Женщина закрыла глаза. – И я сказала, что у меня свидание.

Терри внутренне содрогнулась.

– После этого, – спокойно продолжала Линдси, – Лаура зарыдала. Не рыданья, а какой-то звериный вой. Такое ощущение было, что ее содрогания доходят до меня по телефону. Мне ничего не пришло в голову, кроме одного. Я попрощалась и повесила трубку. – Она стала бесцельно ходить какими-то полукругами, как будто стесненная невидимыми стенами. – Потом я выключила свет. Как будто боялась, что придет Лаура и найдет меня.

Ее застывший взгляд упирался в песок.

– Телефон звонил снова и снова. Я сидела в темноте час или больше, боясь взять трубку. Просто слушала телефонные звонки. Наконец телефон смолк.

Линдси Колдуэлл обернулась к Терри:

– Никогда не думала, что тишина может быть столь глубокой. А может быть, это темнота была такой. Трудно сказать, сколько прошло времени, прежде чем я снова смогла двигаться. Потом, не знаю почему, встала и поехала к Лауре. Света там не было. Когда я позвонила в дверь, никто не отозвался – ни Лаура, ни прислуживавшая ей девушка. Дверь была заперта на ключ. Я успокоилась. – Она слегка отодвинулась и отвернулась от Терри. – Подумала, что Лаура ушла. Потом вспомнила про гостевой домик. Светила луна. Я вышла на тропинку, которая огибает дом и выводит к бассейну. Там было темно. Какое-то время я всматривалась в воду, выискивая неизвестно что и надеясь ничего не обнаружить. И тут я заметила свет в гостевом домине. Подошла к двери, она оказалась приоткрытой. Помню, как стояла перед ней, охваченная неожиданным страхом. И вдруг поняла, почему пришла сюда.

Линдси смолкла, глядя себе под ноги. Терри подумала, что так же вот, двадцать лет назад, девятнадцатилетней девушкой, она стояла в раздумье: войти ли в полуоткрытую дверь.

– Я вошла, – сказала Линдси Колдуэлл. – Дверь в спальню была открыта, спальня освещена тусклым желтым светом. Первое, что я увидела, – телефон у кровати. Трубка была снята с рычага, провод телефона тянулся по полу и исчезал в темноте. Трубка издавала монотонный пульсирующий звук, эхом отдававшийся в комнате. Лаура была в постели. Совершенно голая, волосы влажные, лежала на махровом полотенце. Вначале я подумала, что она недавно купалась. Потом увидела револьвер в ее руке, кровь и волосы, разбросанные по подушке. Затылка у нее не было.

Терри вздрогнула.

– Я отвернулась, – тихо произнесла Линдси. – Больше я никогда не видела Лауру. Только в кино.

Терри хотела протянуть к ней руку, но потом это показалось ей бессмысленным.

– Что вы сделали? – спросила она наконец.

– Я была в трансе. Стояла спиной к Лауре, как будто полностью лишенная чувствительности, точно под анестезией. Лишь пронзительный звук телефонного гудка сверлил сознание.

Ее голос сделался твердым. Слова были точны и ясны, как будто она описывала картину, которую запоминала несколько лет.

– Гудки продолжались, я была уже не в состоянии это вынести. Только одна мысль: надо сделать так, чтобы гудки прекратились. Я положила трубку, звук смолк, у меня появилось ощущение, будто пелена, опутывавшая мое сознание, пала.

Кто-то должен был узнать о том, что произошло. Это было глупо и бессмысленно, но я не могла оставить ее в таком виде. Я подняла телефонную трубку. Когда отозвалась дежурная службы безопасности, сказала: "Лаура Чейз покончила жизнь самоубийством". В ответ – долгое молчание, уверена, она подумала, что я сумасшедшая. Наконец спросила, кто говорит. Я не хотела отвечать. Сказала: "Подруга". – Линдси провела рукой по лбу. – Это прозвучало так глупо. Она продолжала допытываться, кто я. Почему-то это разозлило меня. "Черт вас побери, – огрызнулась я. – Она же прострелила себе мозги!" И швырнула трубку. После этого ушла.

Шла не оглядываясь и не спеша. Уходила от Лауры с ощущением, будто она вытянула из меня все силы. Как робот, дошла до машины, включила зажигание и поехала по аллее. Проехав ее, остановилась, вспомнила: куда ехать, где сворачивать. И отправилась домой. – Она снова помолчала. – Через четверть мили увидела "скорую": мигалка включена, мчится мне навстречу по другой дороге. Вот тогда до меня дошло, что все это произошло на самом деле. И продолжала свой путь. В ту ночь я не смогла заснуть. На другой день, когда встала наконец и открыла дверь, Лаура глянула на меня с утренней газеты.

Глаза Линдси Колдуэлл, будто всматривавшиеся в прошлое, выражали недоумение.

– Все ждала, что они приедут. Но они так и не приехали. Мой телефонный вызов не был записан на магнитофон. У них не было моих отпечатков пальцев. Никто не знал обо мне и Лауре. – Она отвернулась. – Никто даже не знал, что я была там.

Терри не сказала ни слова. Молчание длилось долго, наконец актриса подняла голову. Взгляд у нее был решительный, почти отчаянный.

– За прошедшие годы, – сказала она, – мне приходилось читать и о таинственном звонке, и о том, "кто убил Лауру Чейз". Но я – единственная, кто знает ответ.

Снова повернувшись к Терри, добавила ровным голосом:

– Я убила Лауру Чейз.

– Нет, – возразила Терри. – Не вы.

Линдси посмотрела ей в глаза:

– О, я знаю все, чем можно объяснить ее самоубийство. Недаром несколько лет лечилась – освоила правильные ответы. Лауру убила Лаура. Или наше общество, или Голливуд, или ее отец, или сенатор Кольт, или тысяча мужчин, что были у нее между отцом и сенатором. И даже свиньи вроде Ренсома, у которых разыгрывалась сексуальная фантазия при мысли о Лауре и которые подвергали надругательствам других женщин, копируя то, что совершалось над ней. Все это я понимаю. Но есть все же один вопрос, для которого эти ответы не годятся. Я все время спрашиваю себя: что было бы с Лаурой, переживи она ту ночь? И не знаю!

– Но все это было двадцать лет назад. Теперь можно посмотреть на это с высоты прожитых лет, которые отделяют вас от безумного поступка Лауры, от той поры, когда вам было всего девятнадцать, и от вашей прежней бессмысленной жизни.

– Моя прежняя жизнь, – повторила собеседница. – До сих пор поражаюсь тому, как многим я обязана Лауре. После той ночи я снова стала много пить. Почти год нигде не появлялась, а когда снова стала бывать везде, в сексуальных забавах больше не участвовала. Смерть Лауры была линией разлома.

Терри после паузы тихо спросила:

– Как вы думаете, что хотел сказать вам Марк Ренсом?

– Часть того, что он хотел сказать, предназначалась моему мужу или моему сыну. Но было еще что-то. – В лице ее появилось напряжение, как будто она силилась выразить немногими словами нечто неохватное. – Все это время я мысленно разговаривала с Лаурой, спрашивала: зачем она это сделала, что я значила для нее. Но она говорит со мной лишь с моего голоса. – Она помедлила. – Я хотела снова услышать ее, когда она говорит не мне, а обо мне. Мне казалось, таким образом я узнаю правду.

– Вы думаете, Лаура действительно знала правду, хоть в какой-то степени?

– Может быть, и нет. – Актриса обернулась к Терри, как будто искала сочувствия. – Но, насколько я знаю, кассета существовала, и из этого я исходила.

Терри изучала ее лицо.

– Итак, Ренсом обещал принести кассету. Ту, где Лаура говорит о вас.

Линдси кивнула:

– Наверное, она теперь в полиции.

– Нет. – Терри снова помолчала. – В момент смерти у Ренсома была только одна кассета. Ее он дал прослушать Марии. Кассета о Джеймсе Кольте. Второй кассеты, о которой он рассказывал вам, у него не было.

Во взгляде Линдси Колдуэлл было изумление, сменившееся неприязнью.

– Какой ублюдок, – с отвращением бросила она.

8

– Такое впечатление, – заявил Мур Кристоферу Пэйджиту, – что либо Ренсом вел исключительно холостяцкую жизнь, либо "предавался греху единично", как говаривал наш старый священник. По крайней мере, последние два года.

Они сидели на скамейке в начале Калифорния-стрит: справа – канатная дорога, ведущая к вершине Ноб-Хилла, где погиб Ренсом; слева – Маркет-стрит заканчивалась просторной площадью, на другом краю которой высился Фери Билдинг; его знаменитые башенные часы показывали начало второго. За их спинами сгрудившиеся тридцатиэтажные высотки Эмбаркадеро-центра с офисами на каждом этаже выпускали из своих недр служащих. Вкупе с туристами они составляли основную толпу вокруг высоток, с вкраплениями случайных прохожих и трех-четырех бродяг, с независимым видом шнырявших в поисках пищи. На соседней скамейке сравнительно тихий сумасшедший в своей неизменной, ставшей за долгие годы чем-то вроде второй ножи одежде – джинсах и матросской куртке – бормотал свой обычный бред о заговорах… Мур, не успевший пообедать, дожевывал бутерброд с салями.

Пэйджит посмотрел на него:

– Ничего?

– Ничего. Причем надо отметить не только похвальное отсутствие попыток изнасилования. Но и полное отсутствие любовных связей. – Мур подчеркнул фразу коротким рубящим жестом. – Прочерк в графах. Никаких промахов по части женщин. Ни единой персоны женского рода, которая дала бы Ренсому в этом десятилетии. Одно из двух: либо акты с ним были настолько отвратительны, что о них предпочитают умалчивать – и вспомнить-то не о чем, думают себе, дорогуша Марк, удовольствия от тебя не больше чем от чиханья, либо в девяностых секс даже не стоял у него на повестке дня.

– Такого просто не может быть. Иначе он не позвонил бы Линдси Колдуэлл.

– Знаю, знаю. – Глаза детектива сузились. – Бедная женщина. Я всегда ее любил.

– А я все еще люблю.

Мур кивнул. Спустя некоторое время сказал:

– Наша малышка действовала неплохо.

– Терри, ты имеешь в виду. У меня только один вопрос: а знает ли она сама, какая она хорошая?

– Что-то ее печалит, тебе не кажется?

– Думаю, да. Но, честно говоря, не знаю что и почему. Просто какое-то ощущение, неуловимое, как ртуть, – не подцепить, не удержать. Терри очень скрытная, все в душе.

– Не то что ты, – усмехнулся Мур. – Веселый Роджерс конторской юриспруденции – такой же добродушный и открытый! И без всяких слов понятно, почему ты не женат до сих пор.

– Угу. – Пэйджит прищурился от солнечного света. – А почему ты спрашиваешь о ней?

– Просто мысль одна появилась. Кое-что она уронила мимоходом.

Пэйджит внимательно и ехидно посмотрел на приятеля:

– Эй, Джонни, уж не влюбился ли ты? В мою двадцатидевятилетнюю замужнюю помощницу?

– Слишком стар, – вздохнул тот. – Просто в мире очень много печального, в этом все дело. Ну а для любви мы с тобой оба устарели.

– Что касается меня, я связываю свое будущее только с Карло. Это избавляет от лишних расстройств, когда начинаешь заниматься математическими выкладками, типа удвоения своего возраста или подсчета того, насколько ты старше Моцарта. После сорока пяти все эти расчеты только нагоняют тоску.

– Однако миссис Перальте надо по возвращении выразить благодарность. Дело Линдси Колдуэлл…

– Дело Линдси Колдуэлл, – перебил Пэйджит, – попахивает шантажом с целью принудить к половой связи. Своеобразный вариант того, что рассказала Мария: в обмен на кассету – половой акт, с одной разницей – у Ренсома было мощное средство давления на Колдуэлл, чего не скажешь про случай с Марией. Это объясняет, почему он вынужден был прибегнуть к насилию. В результате Мария – правда, непреднамеренно – избавила нашу знаменитую актрису от встречи наедине с этим типом, который, вне всякого сомнения, намеревался обесчестить ее.

– Однако есть кое-что не в пользу этой версии, – возразил Мур, – то, что второй кассеты не было и что Марк Ренсом вел жизнь святого Августина.

– Кассета, где речь шла о Колдуэлл, конечно же, была – иначе бы Ренсом не позвонил. Вопрос в том, где она теперь.

– Крис, если дело дойдет до суда, случай с Колдуэлл можно будет использовать?

– Вообще-то да. Но у него меньше шансов стать косвенной уликой, чем у истории с Мелиссой Раппапорт. Ничего ведь не случилось: Ренсом договаривался о встрече, но умер раньше. Единственным последствием для Линдси Колдуэлл стало то, что она теперь знает: где-то, скорее всего в одной из квартир Ренсома, есть очень неприятная кассета, которую, тем не менее, Марни Шарп с огромным удовольствием послушала бы.

Мур, поразмыслив, сказал:

– Жанна-Марк Стайнгардт воздала должное своей горячо любимой старой мумии. И мертвому воздала, и живому поспособствовала.

Пэйджит мгновение молчал.

– Нет такой цены, – тихо произнес он, – которая была бы слишком велика, если приходится платить за правду.

Мур посмотрел на него:

– Если Ренсом запачкан в каком-то дерьме, я непременно узнаю об этом.

В семь пятьдесят Пэйджит застал Терри в офисе, в люминесцентном свете ее лицо казалось осунувшимся.

– Почему вы не дома?

Терри провела ладонью по волосам.

– Когда я вернулась из Лос-Анджелеса, Ричи с Еленой дома не оказалось – он повел ее обедать. – Она слабо улыбнулась. – Называет это вечером отца и дочки. Вот я и решила еще немного поработать.

Но в ее голосе звучала неуверенность; Пэйджиту показалось: что-то в глубине ее души противится возвращению домой.

– За последние шесть дней, – сказал он, – вы беседовали с Мелиссой Раппапорт, Жанной Стайнгардт и Линдси Колдуэлл. Чтобы все это осмыслить, наверное, потребуется время.

Терри посмотрела на него:

– Мне, я думаю, потребуется.

– Вам? – Пэйджит улыбнулся. – А остальным, в частности нам с Джонни, выходит, все равно? Неужели вы не понимаете, что уже сделали большое дело – эти три женщины рассказали вам, постороннему человеку, то, что они никогда никому не рассказывали и не расскажут?

– От такого знания становится не по себе. – Терри пожала плечами. – Чувствуешь свою ответственность перед ними.

– Вы обещали им, Терри, а я обещаю вам, что буду соблюдать их интересы. – Он посмотрел ей в глаза. – С какого-то момента своей жизни я стал стараться предупреждать вред, который могу нанести другим. Я хотел бы задать вам парочку вопросов.

Тень напряжения сошла с лица Терри.

– Пожалуйста.

– Вы не голодны? А я вот голоден. Вы когда-нибудь бывали в "Пианоу Зинк"?

В ее глазах появилось удивление:

– А как же Карло?

– У него была игра. Когда он возвращался, я покормил его по дороге, чтобы не возиться дома, посмотрел, как он, волоча ноги, поднимается наверх к своему заданию по английскому, – очень похож был на заключенного, идущего в камеру смертников. Кстати, я хорошо понимаю это состояние, находясь здесь сейчас.

Терри улыбнулась:

– Тогда мои ответы будут: "да", "нет" и "мне хотелось бы".

"Ле Пианоу Зинк" оказалось переполненным кафе в стиле арт деко – кругом зеркала и парижские афиши на светло-розовых стенах. Стройный усатый метрдотель и Пэйджит недолго дружелюбно поговорили по-французски, потом Пэйджит представил Терри – уже на английском. Метрдотель улыбнулся, пожал ей руку и пригласил их за столик в тихом уголке. Минуту или две, что ушли на это, Терри думала, как мало она знает о жизни Пэйджита.

– Вы говорите по-французски?

– Мой французский – университетский, к тому же плохой. Практикуюсь на Роберте, пользуясь его снисходительностью. Это все, что осталось от честолюбивых устремлений.

– Каких же?

– Жить в Париже и быть Хемингуэем. Проблема в том, что Хемингуэй уже был.

– Почему же вы не попытались быть кем-нибудь еще?

Он улыбнулся:

– С этим сложно – так и не смог "найти свой собственный голос" Поскольку мужественности Хемингуэя у меня нет, я больше похожу на Фолкнера, правда, без его гениальности. Но слишком мало читают и Фолкнера, который был гением.

Терри посмотрела на него оценивающим взглядом:

– Знаете, иногда не могу понять, когда вы говорите серьезно, а когда шутите.

– Я это нарочно делаю, – снова улыбнулся он. – Некоторые вещи, к которым я отношусь серьезно, смущают меня.

В этой легковесной реплике, подумалось ей, есть доля правды.

– Но во всем, что касается Карло, вы серьезны.

Пэйджит кивнул.

– Абсолютно серьезен. – Помедлив, добавил беззаботно: – Бедный ребенок.

На последние, сказанные с бравадой слова ответ последовал не сразу. Почему в беседе с ним, удивилась Терри, часто появляется ощущение, будто у них две возможности общения: одна обычная, другая – где-то на уровне подсознания, как у очень близких людей.

– Каково это – воспитывать его одному? – внезапно спросила она.

Глаза Пэйджита сузились; непонятно, размышлял он над самим вопросом или над тем, почему она его задала.

– В каком-то смысле, – наконец ответил он, – это равноценно вопросу: каково быть мной – другого я просто не знаю, поэтому судить не могу. Думаю, занимаясь воспитанием, я острее осознаю все свои недостатки; это порождает во мне беспокойство, которого не было бы, будь я женат, что в конечном итоге отражается на Карло. – Последовала небольшая пауза. – Хотя по собственному детству знаю: мерзкий брак мерзок и для ребенка, а из-за неуловимости и коварности своего воздействия на его душу гораздо более мерзок, чем юношеские обиды Карло на меня.

– И поэтому вы не женились?

Он посмотрел удивленно, потом улыбнулся:

– Я был женат. Но не на Марии Карелли.

– На ком?

Подошла официантка. Пэйджит повернулся к ней, как бы ища у нее спасения.

– Будете пить вино? – спросила та. Пэйджит посмотрел на Терри.

– Буду пить, – сказал он, – если вы непременно хотите поговорить со мной о моей личной жизни.

Терри помолчала; судя по этой реплике, он воспринимал ее не только как товарища по профессии.

– Непременно хочу, – заявила она.

– Вы чему-нибудь отдаете предпочтение – я имею в виду белому или красному?

– Нет. Ричи и я пьем из кувшинов, не из бутылок, – какой открыт, из того и пьем.

– Тогда "Мёрсол", пожалуйста, – обратился Пэйджит к официантке.

– Помнится, – вернулась к начатому разговору Терри, когда официантка отошла, – я спрашивала, на ком вы были женаты.

– Ах да. Ее звали Андреа Ло Бьанко.

Терри склонила голову набок:

– Знакомая, кажется, фамилия.

– Она была прима-балериной в балете Сан-Франциско. – Пэйджит чуть усмехнулся. – Потом мы развелись, и она поступила в балетную труппу в Париже, как ни странно.

– Странно, что поступила?

– Нет, это как раз хорошо. Странно, что мы развелись.

Терри сделала паузу:

– Это было до приезда Карло?

– Спустя год или около того. Эти два события нельзя назвать несвязанными.

В последнем замечании, хотя и высказанном довольно спокойно, звучало сожаление.

– Она не любила его?

Пэйджит безучастным взглядом окинул столики вокруг.

– Это не так уж и зависело от чьих-либо симпатий, все было гораздо сложней. Андреа никогда не хотела иметь детей – из-за своей профессии, из-за своего темперамента; я не придавал этому особого значения. И никогда не подозревал, что во мне так сильно отцовское чувство. Балет требовал от нее полной отдачи, и, придя домой, Андреа, естественно, считала, что вправе рассчитывать на мое внимание. – Он помедлил. – Конечно, она знала о Карло, но, когда он появился у нас, наша жизнь в корне изменилась. Справедливости ради надо сказать, что тогда с Карло было много хлопот, хотя вряд ли в этом стоит винить его. Что касается меня, я полагал, что у меня нет выбора.

В последних словах, подумала Терри, скрыта загадка, как и в его отношении к Марии Карелли.

– А почему было много хлопот?

Пэйджит смотрел в сторону.

– Были проблемы, связанные с его эмоциональностью, – наконец вымолвил он. – Сейчас, наверное, это назвали бы комплексом недостатка самоуважения.

Невысказанная боль сквозила в этом замечании. Пока официантка наполняла вином их бокалы, Терри решила не задавать вопросов, готовых сорваться с языка: "В чем суть проблем?" и "Как получилось, что Карло стал жить с вами?". Она почему-то была уверена, что второй вопрос вернул бы ее собеседнику душевное равновесие. Пэйджит поднял бокал:

– За блестящую карьеру юриста, который уже сейчас лучше многих.

Терри была польщена и смущена одновременно.

– Вряд ли. Тем не менее благодарю.

Он весело посмотрел на нее:

– Когда-нибудь, Терри, вы привыкнете к комплиментам. Для этого, наверное, вашему приятелю Джонни и мне придется по очереди говорить и говорить их вам. Мы свободнее говорим комплименты, чем вы их выслушиваете.

– Я никогда к ним не привыкну. Когда люди обо мне отзываются слишком хорошо, у меня такое ощущение, будто я их обманываю.

Пэйджит понимающе улыбнулся:

– Синдром самозванца. Прекрасно понимаю. За личиной всякого самоуверенного профессионала прячется перепуганный неврастеник, который буквально умоляет судьбу, чтобы та дала ему шанс доказать профессиональную состоятельность, прежде чем кто-нибудь обнаружит обман. Это разновидность комплекса вины, она нами всеми правит.