Текст книги "Секс с чужаками"

Автор книги: Ричард Мэтисон (Матесон)

Вопль, поначалу зарождавшийся у меня в горле, пропал. Поддельный Август скоро покинет свою особую комнату; я должна попытаться притвориться, что все в порядке. Он, конечно, поймет, что это притворство, но все-таки я должна попытаться. Хотя бы в качестве жеста. Он ведь, в конце концов, разумен. Он способен испытывать чувства. Он – гость в моем доме. И я, представитель человечества, должна вести себя соответственно. Это все, что я могу сделать.

Теперь все ясно. Ясно, каким образом климаго убедили зубы, когти и выворачивающиеся желудки своей планеты не просто игнорировать их, но помогать им возводить цивилизацию, достигшую звезд.

Климаго тоже лжецы. Двести миллионов лет они выживали благодаря ужасной красоте своей лжи.

Я проснулась в то утро на пустой, знакомой кровати. Проснулась раньше обычного. Я знала, что разбудил меня какой-то звук.

Я прислушалась и вскоре услышала его снова.

В соседней комнате, на маленьком пенном матрасике я отыскала источник звука. Как только я вошла, он перестал плакать и я, словно дура, потратила первые полчаса, осматривая его.

«Доказательства», конечно же, были тут как тут. Даже физиономия новорожденного не может скрыть этот нос. Глаза еще потемнеют, да, но кожа останется точно того же цвета – лишь самую малость темней, чем у его отца.

Я поменяла ему пеленку и отнесла в сад. Скоро он уже агукал, смеялся и выдергивал цветы, которые я посадила только вчера. Больше всего, конечно, ему нравились огромные красные циннии, яркие, как солнце, и в конце концов, единственным, что смогло его отвлечь, оказался вид кипариса, обрисовавшегося силуэтом на фоне бледного утреннего неба. (Помню, как любил Вилли такие вещи; мог часами смотреть на контрастный фотоснимок или полосатую игрушечную зверюшку).

Мы играли с ним больше двух часов, когда я вдруг вспомнила, что мы с Августом собирались на Гуалалу за крабами! Я ему это обещала вот уже несколько дней назад.

Что делать? (Чего захотел бы от меня сам Август?) Ответ пришел ко мне, словно ветерок, словно греза – пришел настоящим голосом Августа. Все было так просто.

Я встала. Я отнесла младенца на его матрасик, поцеловала и вышла из комнаты, не оглядываясь. Ребенок не плакал.

Десять минут спустя, как раз, когда я закончила заново сажать цветы, появился Август. Все очень просто.

Он выглядел потрясающе в своем темно-синем костюмчике, когда приветствовал меня с верхней площадки кедровой лестницы, похожий на капитана в старину. Я показалась сама себе неказистой и сказала ему об этом, но Август настаивал, что я прекрасно выгляжу, даже в перемазанных землей шортах.

Мы чудесно провели время. «Чертовски удачный сезон!» – ликовал опытный торговец крабами и мы взяли крабов домой, приготовив из них вкуснейший салат и съев его под россыпью звезд.

Сегодня младенец лежит в кровати, рядом со мной. Я знаю, что он такое, но это неважно.

Август тоже со мной, хотя я его и не вижу.

А Джори там, где ему угодно быть.

Еще один волшебный день. Сегодня вечером мы с Джори впервые за много лет съездили в Форт-Брэгг. Он был само остроумие, мудрость и обаяние, непринужденно рассказывая захватывающие истории о Климаго и волнующих перипетиях межзвездных деловых переговоров.

Когда мы вернулись домой, он остановил меня и положил руки мне на плечи. Я чувствовала их тяжесть.

– Я был чертовски толстокож, Доротея, – сказал он. – Я это знаю. На этот раз никакой феромы! – он рассмеялся и я не могла не улыбнуться в ответ. – И никаких силовых полей, будь они прокляты, или son y lumiere! – скроив притворно-свирепую гримасу, Джори прибавил, – если, конечно, ты не пожелаешь испробовать Сверхскользкую Смазку – просто чтобы все не было уж слишком легко!

– Нет, нет, не надо смазки! – закричала я в притворном же ужасе. А затем мягко добавила: – Я всегда хотела, чтобы было легко, всегда.

И все было легко. Мы занимались любовью – чудо из чудес! – в нашей собственной, ничем не украшенной подвесной кровати, под восхитительно скучным непрозрачным серым потолком, слушая несинхронизированную старинную музыку, при ровном очаровательном свете ночника и без всяких сдерживающих шаблонов.

Новый Джори спит рядом со мной, а я, счастливая, лежу с открытыми глазами. Я слышу звуки, да. Шаги, вздохи, шум передвигаемых стульев. Они доносятся из кабинета и дальней кухни, но они меня не беспокоят. Слабый голос у меня внутри нашептывает: «Это НАСТОЯЩИЙ Джори, это он издает звуки». Но я отвечаю: «Это всего лишь посторонний, чужой в нашем доме. Он нас не тревожит и мы его не будем. Он в действительности не более, чем воспоминание, тусклый образ из поблекшего прошлого, человек, сказавший тебе однажды: «Мой сын приезжает жить с нами», хотя имел в виду он совсем другое, хотя он имел в виду: «Приезжает моя любовница…»

Поутру крошечные отверстия на моей груди и руках будут недолгое время сочиться кровью. Я буду касаться их с любовью. Они – такая малая цена.

В доме, похожем на этот, но находившемся в далекой-далекой вселенной, чужой человек сказал однажды, рыдая: «В конечном счете, Доротея, в конечном счете, все наши окна оказываются зеркалами и мы видим только самих себя.»

Или же он сказал: «В конечном счете, Доротея, все, что важно для человечества, это человечество в бесконечном мире, аминь»?

А может быть, он и вовсе ничего не сказал?

Может быть, это сказала я?

А может быть, никто из нас ничего не говорил и никакой лжи вовсе не было сказано.

От автора

Каждый писатель знает, что литература рассказывает нам дивную истину при помощи ЛЖИ, но каждый писатель также знает, что речь можно использовать и для более мрачных разновидностей вранья. Рассказ «Когда отцы уходят» посвящен лжи, которую мы говорим себе и лжи, которую мы говорим другим.

Он также описывает Женщину, как жертву Лжи, возведенной мужчинами в нашей культуре на связанных с ними культурных мифах. В этом смысле рассказ может быть назван «феминистским».

В другом же смысле каждый из нас является Женщиной, каждый из нас – жертва Лжи, и рассказ вовсе не «феминистский».

Брюс Мак-Аллистер

Ричард Кристиан Мэтьюсон
ПРОБУЖДЕНИЕ

Ричард Кристиан Мэтьюсон пишет рассказы, сценарии, пьесы для телевидения и романы. Он, кроме того, ставит на телевидении получасовые комедийные и часовые драматические сериалы, а также полнометражные фильмы. Его первый роман «Сотворенное» опубликован в 1990 году издательством «Даблдэй».

Сборник его рассказав «Шрамы и прочие особые приметы» вышел в издательствах «СКРИМ/ПРЕСС» и «Тор» в 1988–ом. Он написал пять оригинальных сценариев, по которым были поставлены фильмы; два из них – его отцом, Ричардом Мэтьюсоном. Вместе отец и сын Мэтьюсоны основали свою собственную кинокомпанию. По всей видимости, Мэтьюсон-младший никогда не спит. «Пробуждение» первоначально было включено мной в группу рассказов об ужасах, которым предстояло напечататься в «ОМНИ», но в последнюю минуту наш редактор-распорядитель (мужчина) отверг его из-за сексуального содержания. Разумеется, я тут же ухватилась за этот рассказ для своей антологии. Это – вполне современная интерпретация темы демона-любовника, стариннейшего предмета литературы.

Она смотрела во все глаза.

Старалась убедиться. Старалась скрыть свой интерес.

Было в нем что-то идеальное, что-то опасное; красота такого типа, что ее самообладание трещало по швам. Влекущая красота. Лет ему было около тридцати. Стоял в одиночестве у стойки бара. Десятью этажами ниже спал город, черный и плоский. Горели уличные фонари, озирающие бар отеля оранжевыми глазами, да изредка проезжал в своих бесцельных блужданиях сонный полицейский автомобиль.

Она продолжала смотреть, полируя платочком длинные ногти.

Она начинала убеждаться. ЭТО У НЕГО В ГЛАЗАХ.

ТО САМОЕ.

Может быть, даже в большей степени, чем у предыдущих.

Она заказала еще один «камикадзе» и прошла мимо него к телефону-автомату. Он смотрел в окно, жуя спичку, и она обратила внимание, как он водит указательным пальцем по ободку пивной кружки – точно по женскому телу.

ТОТ САМЫЙ ВЗГЛЯД.

Она находила его повсюду.

Когда съемки фильма заканчивались и уже не надо было просматривать с очередным режиссером сценарии завтрашних эпизодов, она подъезжала в кинофургоне к отелю, где поселялась съемочная группа, брала со стойки портье почту и сообщения и шла к себе в номер. Всякий раз вымотанная, всякий раз ненавидящая свою работу помощника режиссера. Работу того, кто определяет ракурсы. Управляет съемочной площадкой.

Кто за все отвечает.

Потом она раздевалась; принимала душ. Прикрывала усталые глаза, позволяя воде пробегать по телу острыми ноготками. Старалась раствориться в ощущениях. Почувствовать хоть что-нибудь. Но этого никогда не получалось.

Она просто не могла.

Чувственный мир, в который погружались ее подруги, оставаясь нагими наедине с собой, касаясь своих тел, наслаждаясь реакцией своей кожи – ее этот мир больше не интересовал. Ее тело требовало более сильного возбудителя. Требовало того, кто обнял бы ее именно так, как нужно, коснулся бы ее единственно верным прикосновением. Заставил бы ее откликнуться, перешагнуть предел. Заглянул бы в ее глаза, когда наступит миг.

Заглянул бы тем самым взглядом.

Она стояла у телефона и звонила домой. Муж спал, а когда взял трубку, сказал, что любит ее. Она ответила тем же, но все время смотрела на этого человека. Он водил губами по спичке, всасывая ее в рот и выталкивая обратно. Женщина смотрела, как зачарованная, не в силах удержаться.

Муж предложил разбудить детей, чтобы они могли пожелать ей спокойной ночи.

– Они скучают по своей мамочке, – произнес муж сладким голосом, который она ненавидела.

То, что он говорил потом, она прослушала, и муж повторил, спросив, все ли с ней в порядке; она отвечала усталым, рассеянным голосом. Она чуть-чуть посмеялась, успокаивая мужа, чтобы он отстал. Муж повторил, что любит ее и что хотел бы быть сейчас с ней. Чтобы заняться любовью. Она промолчала, глядя на человека в другом конце бара, перехватывая его взгляд, когда он пытался привлечь внимание официантки.

– Ты меня слышишь? – переспросил ее муж.

Человек смотрел на нее. Муж спросил, хочется ли ей заняться с ним любовью, когда она вернется в город. Она продолжала смотреть на человека. Муж повторил вопрос.

– Да, дорогой. Конечно…

Но это была ложь. И всегда было ложью. Муж для нее ничего не значил. Она хотела чего-то такого, что заставило бы ее забыть, кто она такая и что собой представляет ее жизнь. Чего-то настоящего.

И чего-то немыслимого.

Муж отправился за детьми, хотя она говорила ему, что не надо. Муж не послушался, и когда она отняла холодные кончики пальцев от век и подняла голову, склоненную в тайном раздражении, тот человек стоял рядом с ней и покупал сигареты у автомата.

– Поздоровайтесь с мамочкой, детки.

Дети говорили в трубку сонными голосами, а человек стоял рядом с ней и прикуривал, глядя в никуда пустыми глазами. Она сказала детям, чтобы шли спать и что она их любит. Но смотрела она на то, как взгляд человека блуждает по ее лицу, медленно переходит на шею, затем на грудь. Ниже. Взгляд метнулся обратно к ее лицу и она позволила этому взгляду все.

Они пошли к мужчине в номер.

Ничего не было сказано. Они занимались любовью всю ночь и она впивалась пальцами в постель по обе стороны своего вспотевшего тела, комкала хлопчатобумажные простыни, кричала. Он касался ее рукой в одном-единственном месте, так слабо, что это казалось не более, чем мыслью, пожеланием. Ее тело напрягалось, выгибаясь дугой; подушка под ее головой насквозь вымокла.

Он привязывал ее к стойкам кровати шелковыми шарфами и мягко дул в рот, чувствующий вкус соли. Он нежно целовал ее веки; он водил языком вокруг ее ушей и нашептывал требования насильника, от которых она кончала. Он массировал ее, пока по коже не начинали бегать иголочки, а пальцы ее не впивались в шарфы, притянувшие руки к кроватным стойкам. Пока у нее не вырывались стоны от такого наслаждения, что ей казалось, будто она перешла в тело кого-то другого.

Или осталась без тела вовсе.

Все, что он делал, возбуждало ее, как с ней еще никогда не бывало, и когда он наконец развязал ее, она уснула на его груди, в его утешительных объятиях. Снова и снова бормотала она, как все было невероятно здорово, потрясенная тем, что он заставил ее испытать. И заставлял испытывать до сих пор.

Он ответил единственное, что мог.

– Ты не забудешь эту ночь.

Когда она пробудилась на заре, он исчез. Ни записки, ни знака. В дверь постучали и она ответила, завернувшись в полотенце. Горничная прикатила на столике обильный завтрак, состоявший из омлета, кофе с молоком и газеты.

Он позаботился обо всем.

Она поела, сидя в кровати; развернула газету, чувствуя оставшуюся с ночи сладкую боль, покрытая следами страстных укусов. Пища была чудесной и ее вкус вызывал у женщины желание заниматься любовью. Она улыбалась, прислушиваясь к голосам птиц за окном. Их негромкая музыка рождала у нее внутри дрожь, а от шуршания разворачиваемой газеты ее соски набухли. Женщина тихо засмеялась, вспоминая, как он немыслимо облизывал их и целовал минувшей ночью. Соски сохранили чувствительность до сих пор.

Читая, она прихлебывала кофе, и его молочный жар, разливаясь по языку и сбегая в горло теплой, словно сперма, струей, заставлял женщину слегка раздвигать ноги.

Она задышала тяжелее, глотки стали больше; она поеживалась от электрического покалывания, пробегающего между лопаток и вдоль хребта.

Прочитав первую страницу, она позволила своим пальцам скользнуть по испещренному буквами листу, ощущая форму и длину слов. Предложения откликались звуками в ее мыслях.

Она почувствовала, что увлажняется.

То была просто фантастика: ее тело отзывалось на каждую деталь утра; на звуки, запахи. Даже прикосновение колючей шерсти одеяла заставляло ее вспоминать об этом мужчине, о волосках на его груди и лице. Боже, почему она не спросила, как его имя? Из всех ее любовников этот был наилучшим, а она понимала в таких вещах толк. Она громко засмеялась, чувствуя, как новая, странная женщина появляется, всплывает из глубины ее существа.

Льдинка в апельсиновом соке таяла, и когда она терлась о стекло, тихий звук вызвал у женщины невольный слабый стон. Она улыбнулась и закурила, чувствуя непривычную наполненность своих клеток и нервов. Счастье.

Потерю самоконтроля.

Она ощутила тепло от огонька сигареты и это тепло вызвало у нее испарину. Ухмыляясь, она чуть встряхнулась и задула спичку, глядя на крошечные завитки дыма, поднимавшиеся над обгорелым кончиком и пахнувшие, как этот мужчина. Дрожащая рука женщины все время возвращалась на грудь и никак не могла остановиться. Кожа ее была горячей. Гомон птиц за окном становился все громче; внизу начинал просыпаться отель, наполняясь отдаленными утренними звуками – она слушала и начинала понемногу стонать от удовольствия.

Запах недоеденной пищи и теплый воздух из воздухонагревателя ощущались, как ласка, и соски ее еще сильней затвердели, а волосы на лобки стали еще более влажными. Глаза лениво ощупывали комнату сексуальным взглядом, подмечая детали мебели; покрывало на диване облегало его клетчатые формы так идеально, и каждая подушка в точности походила на следующую. Женщине пришлось зажмурить глаза от сладостной муки. Вновь открыв их, она скользнула взглядом по шариковой ручке на ночном столике, предоставленной отелем.

Красный цвет ручки доставил ей удовольствие и она застонала от счастья. Ее глаза блуждали. Пепельница на полу, полная смятыми окурками и обертками от жевательной резинки, восхитила ее; запахи и узоры пепельницы вызывали мысль о занятиях любовью, о том, как мужчина входит в нее и…

Она вдруг осознала, что происходит, и заметила на первой полосе газеты статью о диковинном убийстве, случившемся прошлой ночью. Два человека в лыжных масках расстреляли целую семью, и когда женщина представила себе это, ее руки забегали по телу в диком, неуправляемом поиске. Поглаживая, царапая. Стискивая. Она не понимала, что за сексуальный шторм охватил ее тело, в то время как ум был полон виденьями пуль, прорывающих кожу, искаженных в ужасе лиц, падающих тел.

Внезапное напряжение.

Дрожь.

Она вновь кончала.

Оргазм никак не прекращался, он заливал ее как бы отравленной волной, вздымавшейся и ослабевавшей; опадающей и начинавшей вздыматься снова.

Ее тело было мокрым от пота, а зубы до крови прикусили нижнюю губу. Она тискала себя так, что под пальцами появлялись синяки; все новые лиловатые пятна расцветали на ее коже. Руки метнулись к кроватным стойкам и она крепко вцепилась в них в позе распятия побелевшими пальцами. Она кричала все громче и громче, билась, кончая снова и снова, не в силах остановить поток звуков, образов, осязательных впечатлений.

Она представила своих детей и заплакала.

Потом перед ее мысленным взором возникло лицо того человека. Его легкая улыбка. Его прикосновения.

Тот взгляд.

На несколько мгновений она лишилась чувств, но шум горничных, начинающих пылесосить соседние номера и гудки автомобилей снаружи пробудили ее и она не могла помешать своему телу снова откликнуться на эти звуки.

* * *

 
Делать способным на что-то, давать возможность.
Улыбка, которая смотрит.
Рука, которая утешает.
Наделяющий возможностью не выносит суждений.
Не связывается с разрешениями и санкциями.
Его занятия – укрепление и поддержка.
Однако отсутствие позиции есть преступление, пусть даже бескровное.
Оно поддерживает и отравляет.
И мы не успеваем бежать, как оно приносит нам пресыщение.
Оно стоит рядом и смотрит на дом, полный криков сгорающих хрупких сутей.
Это рассказ о подаренной возможности.
О мечте, приведшей к распятию.
И о тех, кто нам позволяет мечтать.
 

Ричард Кристиан Мэтьюсон

Конни Уиллис
ВСЕ МОИ ДОРОГИЕ ДОЧЕРИ

Конни Уиллис проживает в Колорадо. Она была лауреатом премий «Хьюго» и «Небьюла» за произведения малых форм, а также Мемориальной Премии Джона У. Кемпбелла за свой первый самостоятельный роман «Грезы Линкольна». Последний ее роман «Книга Судного дня» (издательство «Бэнтам») повествует о чуме, а последний сборник, выпущенный тем же издательством, назван «Последний из Виннебаго и другие истории».

«Все мои дорогие дочери» – это второй рассказ, первоначально предназначавшийся для антологии «Новые измерения-13». Он был впервые опубликован в авторском сборнике Конни Уиллис «Пожарная охрана». Он ничуть не потерял в силе с тех пор, как я впервые прочитала его, будучи редактором в «ОМНИ», в 1980 году.

БАРРЕТ: Доберусь я до ее пса… Октавий.

ОКТАВИЙ: Да, сэр?

БАРРЕТ: Ее пса необходимо уничтожить. Немедленно.

ОКТАВИЙ: Честно говоря, я не п-понимаю, чем п-провинилась бедная п-псина…

«Барреты с Уимпол-стрит»

Первое же, что сделала моя новая товарка по комнате, это выложила мне историю своей жизни. Потом она заблевала мне всю койку. Я была зла, как черт. Знаю-знаю – я сама виновата, что вообще очутилась по соседству с маленькой дрянью. Дорогая доченька добилась настолько низких оценок, что папаша отправил ее назад в общагу для первогодков, где ей и пребывать, пока администратор не донесет, что она вновь стала пай-девочкой. Но все-таки он бы мог не засовывать меня в благотворительный покой, к стипендиаткам из передовых колоний, сплошь, как одна – напуганным целочкам. Богатенькие обычно успевают вдоволь почикаться в своих школах-пансионатах, даже самые робкие. И уж все рвутся подучиться этому делу.

Но только не эта. Она явно хрен от дырки бы не смогла отличить, и что куда засовывать – тоже без понятия. Страшна, к тому же, как смертный грех. Волосы у нее были подстрижены ветхозаветным ежиком – я-то думала, что даже ребятишки с границы такие больше не носят. Звали ее Зибет, родом она была из какой-то забытой богом колонии под названием Мерилибон Вип, мать ее умерла, у нее было три сестры, а отец не хотел ее сюда отпускать. Она мне все это выложила единым духом, полагая, видно, проявить дружелюбие, а потом выплеснула свой ужин на меня и на мои чудные новые сверхгладкие простыни.

Простыни эти – почти все хорошее, что я вывезла из поездки, в которую Дорогой Папочка отправил меня на летние каникулы. Считалось, что пребывание в лесу склизких гладеревьев среди благородных дикарей закалит мой характер и продемонстрирует, как плохо иметь низкие оценки. Но как выяснилось, благородные дикари хорошо умели не только ткать свою драгоценную ткань, почти лишенную трения. Делать чик-чик на сверхгладкой постели – это что-то совсем особенное, и я успела стать настоящим специалистом этого дела. Держу пари, даже Браун здесь профан. Ну так я его с радостью поучу.

– Я так раскаиваюсь, – все время повторяла эта дуреха сквозь что-то вроде икоты, между тем, как лицо ее краснело, потом белело, а потом опять краснело, будто сигнал тревоги, и крупные слезы скатывались по нему, падая на месиво рвоты. – Наверное, в челноке меня укачало.

– Да уж. Не вой только, христа ради, это все ерунда. На Мери Либо Выпь прачечные есть?

– Мерилибон Вип. Это такой источник.

– Ты сама похожа сейчас на источник, детка, – я сгребла простыни в ком, так что рвота оказалась внутри. – Ладно, ерунда. Пусть общажная мать об этом беспокоится.

Все равно она была не в состоянии унести эти простыни сама, да к тому же небось Мамаша, раз взглянув на эти горючие слезы, тут же переселит ко мне в комнату кого-нибудь другого. Зибет была не бог весть что. Я уже понимала, что едва ли она станет спокойно и без шума выполнять домашнее задание, пока мы с Брауном будем делать чик-чик на новых простынях. Но по крайней мере она не прокаженная, и не весит восемьсот фунтов, и не полезла ко мне в трусы, когда я нагнулась, сгребая простыни. Могло быть и гораздо хуже.

Могло, впрочем, быть и намного лучше. Свидание с Мамашей в первый же день – это совсем не то, что я понимаю под хорошим началом. Тем не менее я шустро сбежала вниз по лестнице с комком простыней в руках и постучала в дверь общажной мамаши.

Она – не дура баба. Ждать, пока она ответит на твой стук, приходится в крошечной комнатушке – прихожей. Устроена комнатушка в точности по принципу крысоловки, только еще Мамаша добавила от себя миленькую деталь – три больших зеркала, доставка которых с земли обошлась ей, поди, в зарплату за целый год. Все равно, за такое оружие не жалко. Потому как стоишь ты там, господи ж боже, потеешь, а зеркала тебе показывают, что юбка у тебя перекручена, волосы как воронье гнездо и на верхней губе капелька пота враз выдает, что ты боишься до чертиков. К тому времени, как мамаша выглянет – минут через пять, если она в хорошем настроении – ты или на взводе, или тебя там уже нет. Нет, правда, не дура.

Я не оправдываться пришла, да и юбки мои сроду не сидели правильно, так что зеркала мне были до лампочки; пять минут, однако, взяли свое. Вентиляции в каморке никакой, а я ведь стояла в обнимку с опоганенными простынями. Зато я как следует продумала, что скажу. Незачем напоминать ей, кто я такая. Администратор ей, надо думать, уже прокачку сделал на этот счет. И никакого нет смысла говорить, что это мои простыни. Пусть думает, что они принадлежат этой целке.

Когда Мамаша открыла дверь, я просияла ей навстречу улыбкой и начала:

– У моей соседки по комнате маленькая проблема. Она новенькая и, видно, поволновалась в челноке, так что…

Я ждала, что Мамаша разразится той самой речью, которую мы в этом паршивом кампусе выслушиваем по любому случаю: «Ресурсы на вес золота, живем на замкнутом цикле, чистота – залог всего» и так далее. Вместо этого она выдала:

– Что ты с ней сотворила?

– Я – с ней? Слушайте-ка, это ведь она обрыгалась. Что я, по-вашему, сунула ей пальцы в глотку?

– Ты давала ей что-нибудь? Самурай? Самолет? Алкоголь?

– Елки-палки, да она ведь только что явилась. Зашла в комнату, сказала, что она с Мери – Любит – Бык или чего-то такого, а потом блеванула.

– Ну, и?

– Что – и? Может я и смотрюсь бывалой, но уж вряд ли настолько, чтобы первогодки блевали, только меня увидев.

Судя по выражению на мамашиной физиономии, ее как раз вполне могло вытошнить от вида моей персоны. Я сунула вонючий ком простыней ей под нос.

– Слушайте-ка, – сказала я. – Мне все равно, что вы сделаете. Не моя забота. Но девчонке нужны свежие простыни.

На блевотину Мамаша смотрела, ей-богу, ласковей, чем на меня.

– Цикл очистки только в пятницу. До тех пор ей придется спать на матрасе.

Нихрена себе, да она бы до пятницы могла простыни вручную спрясть, особенно если вспомнить, сколько пуха летает по нашему паршивому кампусу. Я вновь сгребла простыни в охапку.

– Погань вшивая, – сказала я Мамаше.

И заполучила два месяца невыхода из общаги плюс разговор с администратором.

* * *

Я спустилась на третий уровень и сама управилась с простынями. Стоило это до хрена и больше. Она хотят, чтобы ты КАК СЛЕДУЕТ прочувствовал вред, который нанес окружающей среде, если не утерпел или еще чего-нибудь. Полная туфта. Среда здесь примерно такая нежная и уязвимая, как дырка у старшекурсницы. Когда Старикашка Маултон купил из третьих рук этот подержаный Ад-Пять, он носился с дурацкой мечтой превратить его в копию того колледжа, который сам старикан посещал в детстве. Какой уж манией он был одержим настолько, чтобы купить эту древнюю развалину, никто толком и не знает. Должно быть, точка Лагранжа старику на макушку села.

Агент по недвижимости, должно быть, без умолку языком чесал, чтобы убедить Маултона, будто Ад может когда-нибудь стать похожим на Эймс, штат Айова. Еще хорошо, что с тех пор, как он был построен, техника продвинулась вперед, а то пришлось бы нам всем по проклятой штуковине ЛЕТАТЬ. Но Маултон не мог ограничиться тем, чтобы просто устроить гравитацию, наладить водопровод и нанять несколько хороших учителей. Нет – он должен был возвести внутри кампус из песчаника, разбить футбольное поле и насадить ТОПОЛЯ! Все это, конечно, стоило целое состояние, так что колледж оказался в итоге доступен только богатеньким и детям по доверенности, да еще тем, кому достается от Маултона благотворительная стипендия. Но в то время еще нельзя было удовлетворить отцовские инстинкты, спустив в пластиковый мешочек, так что пришлось Маултону отгрохать колледж. Вот мы и очутились посреди космоса в одной жестянке с изрядным количеством тополей, непрерывно стремящихся выжить всех остальных.

Елки-палки, эти уж мне тополя! В конце концов, что с того, что мы живем, как сто лет назад. Я могу примириться с круглыми шапочками для первогодков и торжественными линейками. Комендантский час в общежитиях и сто лет назад никого не останавливал. И коли на то пошло, так плиссированные юбки и кофты без ворота просто созданы, чтобы поскорей добираться, куда надо. Но вот эти паршивые тополя!

Поначалу еще пытались копировать явления природы. Зимой жопа мерзнет, а летом задыхаешься – точь – в-точь, как в доброй старой Айове. Тогда тополя хоть можно было терпеть. Месяц все кашляют от пуха, собирают его в тюки, словно рабы на Миссисипи, и отправляют на Землю – и на том все заканчивается.

Но в конечном счете это даже для Папочки Маултона оказалось дороговато и мы перешли на ровный климат, как на всех остальных Ад-Пять. Тополям, конечно, никто об этом поведать не удосужился, так что теперь они сыплют ватой и листьями когда им приспичит, а стало быть, всегда. Едва можно до классных комнат добраться, не задохнувшись до смерти.

Тополя и снизу тоже делают свое черное дело, весело запуская корни в водопровод и кабели, так что ничто как следует не работает. Никогда. Я думаю, внешнюю оболочку можно содрать и никто даже не заметит. Корни распроклятых деревьев удержат все в целости. А администратор еще удивляется – чего это мы называем свое жилище Адом. Хотела бы я порушить это шаткое равновесие раз и навсегда.

Я пропустила простыни через дезинфектор и засунула их в центрифугу. Пока я сидела рядом, мысленно ругая всех первогодков и прикидывая, как избавиться от отсидки в общаге, в прачечную забрела Арабелла.

– Тавви, привет! Когда вернулась? – Арабелла всегда такая слащавая, что и не описать. Мы с ней первогодками лесбовали и мне по временам кажется, Арабелла жалеет, что все кончилось. – А у нас как раз сборище.

– У меня невыход, – ответила я. Арабелла по сборищам не лучший в мире авторитет. То есть она сама и хрен из пластмассы – для нее уже сборище что надо. – Где сидите?

– У меня в комнате. Браун там, – с ленцой добавила Арабелла. Уж конечно, она рассчитывала, что я при этом известии из штанов от спешки выпрыгну. Я смотрела, как крутятся в центрифуге мои простыни.

– Тогда чего ты сюда пришла? – спросила я.

– Я пришла за самолетом. У нас в машине кончился. Почему б тебе не отправиться нелегалом? Раньше тебя невыход не останавливал.

– Я у тебя на посиделках бывала, Арабелла. Может, на простыни-то смотреть повеселее будет.

– Твоя правда, – согласилась Арабелла, – может, и так. Она принялась возиться с машиной. На нее все это было совсем не похоже.

– Что стряслось?

– Ничего, – голос у нее был озадаченный. – Просто самурайский час, а самурая нет. Ни один хрен не торчит и нет надежды, что появится. Вот я сюда и прибрела.

– И Браун – ничего? – переспросила я. За ним всякие фокусы водятся, но чтоб воздержание – такого я себе и представить не могла.

– Браун тоже. Они все просто сидят и все.

– Значит, чего-нибудь приняли. Что-то новенькое привезли с каникул, – я не могла понять, отчего Арабелла сама не своя.

– Нет, – возразила Арабелла. – Ничего они не приняли. Тут другое дело. Пойди посмотри, а. Ну пожалуйста.

Ну, может это все такой трюк, чтобы заманить меня на очередные арабеллины паршивые посиделки, а может и нет. Однако я не желала, чтобы Мамаша думала, будто она меня особенно ущемила этим невыходом. Я навесила на центрифугу замок, чтобы никто не спер простыни, и пошла с Арабеллой.

В кои-то веки Арабелла не преувеличила. Посиделки были отвратные, даже по ее понятиям. Это становилось ясно в ту же минуту, как ты вошел. Девчонки выглядели несчастными, парни выглядели скучающими. Ну, нет худа без добра. По крайней мере Браун вернулся. Я сразу прошла туда, где он стоял.

– Тавви, – произнес он, улыбаясь, – как лето прошло? Научилась у дикарей чему-нибудь новенькому?

– Настолько новенькому, что мой долбаный папаша об этом и не подозревал, – улыбнулась я в ответ.

– Я уверен, что он заботился только о твоих интересах, – сказал Браун. Я начала было говорить что-то очень умное в ответ, как вдруг поняла, что он вовсе не шутит. Браун, в точности как и я, был ребенком по доверенности. Он не мог сказать такое всерьез. И все-таки он не шутил. И улыбаться перестал.

– Он тебя только хотел защитить, для твоей же пользы.