Текст книги "Секс с чужаками"

Автор книги: Ричард Мэтисон (Матесон)

Соавторы: Филип Хосе Фармер,Харлан Эллисон,Лиза (Лайза) Таттл,Уильям Гибсон,Ларри Нивен,Конни Уиллис,Эдвард Брайант,Роберта Лэннес,Пат (Пэт) Кадиган,Льюис Шайнер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

«У вас в школе учатся два орангутана и шесть шимпанзе. Есть ли какая-нибудь разница в их обучении?» – спрашивает женщина-репортер.

Доктор Моррис энергично кивает.

«Шимпанзе очень умные, но у оранга совершенно другая структура мозга, что делает его более приспособленным к абстрактным рассуждениям. Шимпы многое схватывают быстрее, оранги более медлительны. Но орангутан способен к более глубокому обучению».

На экране Вернон, раскачивающийся на веревках перед школой. Репортерша, принимая Вернона за Анни, произносит:

«Ее преподавателю Анни с самого начала показалась особенно способной ученицей. Основные предложения, которые она печатает на своей машинке, просты, но представляют собой оригинальное развлечение.»

Вновь Анни за пишущей машинкой.

«Если вы думаете, что это простое обезьянничанье, то лучше подумайте над этим еще раз. Берегись, Толстой!»

Чувствуя подавленность из-за краткости и легковесности передачи, а также из-за дурацкого замечания об «обезьянничаньи», Дуглас выключил телевизор.

Он долго сидел на одном месте. В какой-то момент во время просмотра Тереза ушла спать, покинув его молча и незаметно. Полчаса протаращившись в пустой экран, Дуглас перемотал пленку и, выключив звук, прогнал запись до того места, где появлялось лицо Анни.

Здесь Дуглас остановил изображение. Ему казалось, он почти чувствует, как мягок на ощупь ореол рыжей шерсти под ее подбородком.

Он не мог заснуть.

Тереза сбросила с себя простыню и лежала на боку, спиной к нему. Дуглас смотрел на очертания ее плеча и спины, проводил взглядом вниз, в углубление талии, затем вверх, по изгибу бедер. Ее ягодицы были как два округлых овала, один на другом. Кожа у нее была гладкая и блестящая в сочащемся через окно свете уличных фонарей. Она слегка пахла шампунем и уж совсем чуть-чуть – женщиной.

Всякий назвал бы любовью то, что Дуглас чувствовал к Терезе, пока он думал о ней в общем. И все же он помимо воли почти постоянно был на нее сердит. Когда ему казалось, что он может ее развлечь, это кончалось тем, что она по каким-то туманным причинам обижалась. Ее всегда такие нежные губки исторгали отрывистые и жестокие слова в его адрес. Она все воспринимала всерьез; неурядицы и размолвки множились и Дуглас не мог ни сладить с ними, ни поправить наносимый ими урон.

Под этой атласной кожей, скрывалось столько напряжения и тревоги. Чувствительности и страха. Он уже и пробовать перестал добраться до более счастливых составляющих ее личности, он не понимал – куда они могли деться. Он уже не стремился ее любить, но он и не то чтобы не хотел этого. Просто это стало как бы неважно.

Иногда он думал, что легче было бы иметь в женах кого-нибудь вроде Анни.

Анни.

Он любил ее мохнатое личико. Он любил неподдельную радость, написанную на нем, когда Анни его встречала. Эта радость никогда не исчезала. Характер Анни был теплым и светлым, она никогда ничего не боялась. Она не искала другого смысла в его словах – просто слушала и говорила с ним. Они чувствовали себя вдвоем так естественно. Анни была так полна жизни.

Дуглас убрал руку с плеча Терезы. Теперь ее кожа казалась ему голой, никчемной оболочкой.

Дуглас лежал на полу в обезьяньей комнате для игр, вентилятор обдувал ему грудь. Он придерживал сочинение Анни по «Сыновьям и любовникам» Лоуренса за уголки, чтобы не дать ему улететь.

Анни лениво повисла на перекладинах, укрепленных крест-накрест под потолком.

«Пол не получал удовольствия от работы, потому что начальник заглядывал через его плечо на то, что он пишет, – гласило сочинение Анни. – Но потом он снова стал счастлив. Его брат умер и его мать грустила. Пол заболел. Ему стало лучше и он вновь начал ходить к друзьям в гости. Его мать умерла и друзья его больше не развлекали».

Дуглас посмотрел на Анни поверх листка бумаги. Правда, это был первый случай, когда она прочитала «взрослый» роман, но все же он ожидал чего-нибудь получше. Он хотел было спросить, не написал ли за нее сочинение Вернон, но решил, что этого делать не стоит.

– Анни, – спросил Дуглас, усаживаясь, – про что говорится в этой книге на самом деле, как по-твоему?

Анни раскачалась и прыгнула на софу.

«Про человека», – ответила она.

Дуглас ждал. Продолжения не последовало.

– Но что сказано в ней про этого человека? Почему именно про него, а не про другого? Что в нем такого особенного?

Анни потерла ладонями друг о друга и не ответила.

– Что говорится про его мать?

«Она ему помогала, – ответила Анни, проворно шевеля темными пальцами. – Особенно когда он рисовал».

Дуглас нахмурился. Он вновь разочарованно уставился на исписанную страницу.

«Что я сделала плохо?» – обеспокоенно спросила Анни.

Дуглас попытался принять беззаботный вид.

– Ты все сделала просто отлично. Книжка была трудная.

«Анни умная, – просигналила орангутанша. – Анни умная».

Дуглас кивнул.

– Я знаю.

Анни встала на четвереньки, затем поднялась на ноги, словно двухэтажный косматый дом, покачивающийся из стороны в сторону.

«Анни умная. Писатель. Умная, – просигналила она. – Писать книгу. Бестселлер».

Дуглас сделал ошибку. Он засмеялся. В данном случае все было не так просто, как если бы один человек посмеялся над другим; сейчас то был акт агрессии. Анни была потрясена видом его обнажившихся зубов и резкими, неконтролируемыми, похожими на лай звуками. Дуглас попытался остановиться. Анни булькнула горлом и галопом выбежала из комнаты.

– Анни, подожди! – Дуглас побежал за ней. К тому времени, как он оказался снаружи, она ушла уже далеко. Когда у него заболела грудь, Дуглас перешел с быстрого бега на трусцу, медленно приближаясь к Анни по камышам. Она одиноко сидела далеко впереди и смотрела на его приближение. Когда он оказался рядом, Анни трираза подряд просигналила «обнять». Дуглас мешком рухнул на землю, тяжело дыша; в горле у него резало, как ножом.

– Анни, прости, – сказал он. – Я не хотел.

Он обнял ее обеими руками.

Анни прижалась к Дугласу.

– Я люблю тебя, Анни. Я тебя так люблю, что никогда не захочу сделать тебе плохо. Никогда, никогда, никогда. Я хочу быть с тобой всегда. Да, ты умная, хорошая и талантливая, – он поцеловал ее кожистое лицо.

Забыла Анни или простила, но боль, причиненная его смехом, исчезла из ее глаз. Она покрепче обняла Дугласа и издала тихий горловой звук – звук, предназначенный для него. Они лежали рядом среди хрустящих пожелтевших камышей и прижимались друг к другу. Дуглас физически чувствовал, как увеличивается его любовь к Анни. Более страстно, чем когда-либо в жизни, ему захотелось заняться с ней любовью. Он коснулся ее. Он чувствовал, что Анни понимает, чего он хочет, чувствовал ожидание в дуновении ее дыхания на своей шее. Слияние и завершение, каких он и представить себе никогда не мог, соединение их видов через язык и тело. Не тупое скотоложество, но взаимная любовь…

Дуглас влез на Анни и покрепче обнял вокруг спины. Когда он вошел в нее, Анни напряглась. Она медленно откатилась в сторону, но он продолжал цепляться за нее. «Нет». По лицу Анни прошла ужасная гримаса, от которой волосы на затылке Дугласа зашевелились. «Не ты», – сказала она. «Она меня убьет», – подумал Дуглас.

Прилив страсти схлынул; Анни отодвинулась от него и ушла прочь. Мгновение Дуглас тупо сидел, оглушенный тем, что он сделал, и гадал, как же он будет жить дальше с этим воспоминанием. Потом застегнул «молнию» на брюках.

Уставившись в свою обеденную тарелку, он думал: это то же самое, как быть отвергнутым женщиной. Я же не из тех, кого тянет к зверинцу. Не какой-нибудь парень с фермы, который не может найти, куда засунуть.

Ладони Дугласа еще помнили прикосновение ее плотной шерсти; в паху еще сохранилась память о соприкосновении с иной плотью. Сегодня днем в камышах эта память вызвала у него рвоту, а потом он пошел прямо домой. Даже не пожелал орангам спокойной ночи.

– Что произошло? – спросила Тереза.

Дуглас пожал плечами. Тереза привстала со стула, чтобы поцеловать его в висок.

– Ты, случайно, не простудился?

– Нет.

– Я могу что-нибудь сделать, чтобы улучшить твое настроение? – ее рука скользнула вверх по бедру Дугласа. Он тут же встал.

– Прекрати.

После этого Тереза сидела неподвижно.

– Ты что, влюбился в другую женщину?

Почему она не может просто оставить меня в покое?

– Нет. Мне нужно о многом подумать. Случилось много всяких вещей.

– Да ведь ты же никогда таким не был, даже когда работал над своей диссертацией.

– Тереза, – произнес Дуглас, проявляя, как ему казалось, незаслуженное ею терпение, – да оставь ты меня в покое. Никакой пользы не принесет, если ты будешь ко мне беспрерывно приставать.

– Но я напугана, я не знаю, что делать. Ты ведешь себя так, будто не хочешь, чтобы я была рядом.

– Ты всегда только упрекаешь меня, – Дуглас встал и отнес свою посуду в мойку.

Тереза медленно последовала за ним со своей тарелкой.

– Я просто пытаюсь понять. Это ведь и моя жизнь тоже.

Дуглас промолчал и она ушла – как будто кто-то велел ей не таскаться следом. В ванной он разделся и долго стоял под душем. Ему казалось, будто к нему пристал запах Анни. Казалось, что Тереза сможет его почуять.

Что я наделал, что я наделал…

А когда он вышел из-под душа, Терезы не было.

* * *

Дуглас подумывал сказаться больным, но он знал, что ничуть не лучше будет сидеть дома и все время думать об Анни, думать о Терезе, и что хуже всего – думать о себе самом. Он оделся, чтобы идти на работу, но позавтракать не смог. Понимая, что его страдания слишком заметны, он постарался расправить плечи, но как только вышел из машины перед школой, понял, что снова сутулится. С некоторым страхом он шел по коридорам. Секретарша приветствовала его закатыванием глаз.

– Кто-то опять разболтал наш номер, – заметила она, когда зазвонил телефон. Для звонков со стороны у них служила другая линия. – Сегодня утром под окном стоял человек и пялился на меня, пока Грампс не вышвырнул его с территории.

Дуглас сочувственно покачал головой и приблизился к двери в помещения орангов. Его опять тошнило. Вернон сидел за пишущей машинкой – почти наверняка печатал подписи к своему фотоальбому. Он не встал, чтобы поприветствовать Дугласа, но лишь бросил на него оценивающий взгляд. Дуглас похлопал его по плечу.

– Работаешь? – спросил он.

«Как зверь», – ответил Вернон и вновь принялся печатать. Анни сидела снаружи, на заднем крыльце. Дуглас открыл дверь и встал рядом с ней. Анни подняла на него взгляд, но – как и Вернон – не подошла, чтобы обнять его, как обычно. Утро было еще прохладным, перед ними лежала длинная тень школьного здания. Дуглас сел.

– Анни, – мягко сказал он. – Мне очень жаль. Я никогда больше так не сделаю. Видишь ли, мне казалось… – он умолк. Это было ничуть не легче, чем бывало, когда он говорил с Уной, или Венди, или Шелли, или с Терезой. Дуглас осознал, что понимает Анни ничуть не лучше, чем понимал их. Почему она его отвергла? Что она сейчас думает? Что произойдет дальше? Будут ли они снова друзьями?

– Ох, черт, – сказал Дуглас. Он встал. – Больше такого не будет.

Анни смотрела вдаль, на деревья.

Дуглас чувствовал напряжение во всем теле, особенно в горле. Он долго стоял рядом с ней.

«Я не хочу писать рассказы», – просигналила Анни.

Дуглас уставился на нее.

– Почему?

«Не хочу», – она как будто пожала плечами.

Дуглас не мог понять, что же случилось с самоуверенной обезьяной, которая только вчера собиралась написать бестселлер.

– Это из-за меня?

Она не ответила.

– Я не понимаю, – настаивал Дуглас. – Может быть, ты мне напишешь, в чем дело? Так тебе будет легче объяснить?

«Нет, – просигналила Анни, – не могу объяснить. Просто не хочу».

Дуглас знаками спросил: «А чего ты хочешь?»

«Сидеть дерево. Есть бананы, шоколад. Пить бренди, – Анни серьезно посмотрела на Дугласа. – Сидеть дерево. День, день, день, неделя, месяц, год».

Боже всемогущий, подумал Дуглас, у нее этот проклятущий экзистенциальный кризис. Все годы обучения. Все достижения. Все надежды целого раздела приматологии. Все летит к черту из-за дурного настроения капризной обезьяны. Не может быть, чтобы это только из-за меня. Это бы обязательно случилось рано или поздно, только вот, может быть… Дуглас подумал о всех усилиях, которые ему придется приложить, чтобы восстановить их отношения. От одной мысли об этом он чувствовал усталость.

– Анни, почему бы тебе просто не отложить немного свою работу. Ты можешь отдохнуть. Весь сегодняшний день. Можешь целый день просидеть на дереве, а я принесу тебе стакан вина.

Анни вновь пожала плечами.

Ох, подумал Дуглас, я все испортил. Какой идиот. Он чувствовал, как возвращается боль, похожая на яд, не сосредоточенная в какой-то одной точке, но вонзающаяся вдруг в ладони и сердце, так что кружилась голова и перехватывало дыхание. По крайней мере, она меня не возненавидела, подумал он, усаживаясь на корточки и трогая Анни за руку.

Анни оскалилась.

Дуглас замер. Анни скользящим движением покинула крыльцо и направилась к деревьям.

* * *

Дуглас сидел дома один и смотрел новости. В маленьком городишке на среднем западе жгли номера журнала, в которых был напечатан рассказ Анни.

На фоне костра брали интервью у крепко сбитой женщины, одетой в штормовку. «Я не хочу, чтобы мои дети читали всякую писанину, которую даже не люди написали. Мои дети – настоящие люди, и эта богопротивная обезьяна не будет сочинять им рассказы».

Последовало короткое интервью с доктором Моррис, которая выглядела еще более усталой и замкнутой, чем обычно. «Этот рассказ – совершенно невинная история, поведанная невинным созданием. Анни – не зверь. Я искренне считаю, что она не способна и не желает кого – либо развращать…» Дуглас выключил телевизор. Он взял телефон и набрал номер одного из друзей Терезы.

– Йен, нет ли каких-нибудь новостей от Терезы?

– Нет, конечно же, нет.

– Ну, дай мне знать, если что, идет?

– Конечно.

Дуглас вяло подумал, не попытаться ли поймать ее на работе, но он уходил утром раньше, а возвращался домой позднее, чем она. Поглядев на ее рисунок на стене, он подумал о времени, когда они только что встретились, только что начали жить вместе. Было время, когда он любил ее так сильно, что буквально готов был разорваться от любви. Теперь он чувствовал себя опустошенным, но не мог не интересоваться, где она.

Он не хотел, чтобы она его ненавидела, но по-прежнему не знал, сможет ли говорить с ней о том, что случилось. Мысль, что она станет сидеть и слушать его, не выглядела правдоподобной.

Даже Анни не хочет больше его слушать. Он остался один. Он совершил большой, ужасный, дурацкий поступок и сожалел об этом. Все было бы по-другому, если бы Анни ответила взаимностью, если бы они смогли как-нибудь стать любовниками. Тогда между ними возникли бы совершенно новые отношения, они вдвоем были бы против всего мира. Первая межвидовая любовь разумных существ…

Но Анни в конечном счете, как оказалось, не так уж и отличалась от Терезы. Анни ведь не дитя. Она подавала ему все эти сигналы, флиртовала с ним, а потом не пожелала довести дело до конца. Вела себя так, будто он ее изнасиловал или что-то в этом роде. На самом деле у нее не больше интереса к нему, чем у доктора Моррис к Вернону. Ведь не мог же я ошибаться, верно? – ломал голову Дуглас.

Он один. И раз Анни не согласна, значит он просто мелкий паршивец, пытавшийся трахнуть обезьяну.

– Я совершил ошибку, – сказал он вслух, обращаясь к рисунку Терезы. – Давай забудем об этом. Но даже сам он не мог этого забыть.

– Вас хочет видеть доктор Моррис, – сказала секретарша, когда он вошел.

– Ладно.

Дуглас свернул и пошел туда, где располагались кабинеты администрации. Он насвистывал. Последние несколько дней Анни была холодна, но ему казалось, что в конечном счете все образуется. Он почувствовал себя лучше. Гадая, какими дивными или ужасными новостями намерена поделиться с ним доктор Моррис, он постучал в ее дверь, одновременно заглядывая сквозь стекло. Наверно, опять жгут журналы, подумал он. Она сделала ему знак войти.

– Здравствуйте, Дуглас.

«Анни, – подумал он, – что-то с ней случилось».

Он стоял, пока доктор Моррис жестом не пригласила его садиться. Несколько секунд она смотрела ему в лицо.

– Мне трудно говорить об этом, – сказала она.

Она обо всем узнала, подумал Дуглас. Но отбросил эту мысль, решив, что тревога вызвана манией преследования. Неоткуда ей было узнать. Неоткуда. Я должен успокоиться, иначе сам себя выдам.

Доктор Моррис протянула ему фотографию.

Вот он – бесстрастный и холодный документ, удостоверяющий именно тот единственный миг в его жизни. Она протягивала ему фотографию, как обвинение. Фотография потрясла Дугласа так, словно это был вовсе и не он сам. Из упрямства он продолжал смотреть на снимок вместо того, чтобы искать сострадания в глазах доктора Моррис. Он точно знал, откуда взялась эта фотография.

Вернон со своим новым телескопическим объективом.

Дуглас представил, как изображение его проступка медленно всплывает в кювете с химикалиями. Он медленно отвел взгляд от фотографии. Доктор Моррис не может знать, что с того момента он изменился. Он не может протестовать или отпираться.

– У меня нет выбора, – сказала доктор Моррис бесцветным голосом. – Я всегда думала, что если вы не ладите с людьми, то по крайней мере хорошо работаете с обезьянами. Слава богу, Генри, который печатает для Вернона снимки, обещал ничего не рассказывать.

Дуглас поднимался со стула. Ему хотелось вырвать снимок из рук доктора Моррис, потому что она все еще продолжала его протягивать. Он не хотел смотреть на эту фотографию. Он хотел, чтобы его спросили, не изменился ли он, правда ли, что так больше никогда не будет, понял ли он, что ошибался. Но взгляд женщины, упершийся ему в грудь, был пустым и непроницаемым.

– Мы пришлем ваши вещи, – сказала она.

Дуглас остановился возле своего автомобиля и увидел две огромных рыжих фигуры – одна медно-оранжевая, другая шоколадная с красным – сидящие на ветвях деревьев. Вернон издал громкий стон, оборвавшийся курлыканьем, в котором не было ничего человеческого. То был звук, полный диких джунглей, ливня и испарений.

Дуглас посмотрел, как Анни чешется и смотрит на шимпанзе, бродивших по земле за забором, огораживающим их участок. Когда она начала переводить взгляд в его направлении, он нырнул в машину.

Отъезжая прочь, Дуглас сердито думал: да с какой стати обезьяна лучше поняла бы меня, чем люди?

От автора

Насчет «Ее мохнатого личика»: я интересовалась шимпанзе с тех пор, как прочитала книги Джейн Гудолл, а затем этот интерес перешел на обезьян, умевших пользоваться языком, таких, как Люси и Коко. Первым предвестником этого рассказа было желание написать что-нибудь забавное и сатирическое про орангутана, который написал бестселлер и прославился. Как часто бывает с рассказами, в этом слились две идеи, образовав вместе нечто более полное. У меня был замысел персонажа, женщины, имевшей непоседливого любовника, которому все в ней казалось отвратительным, а все остальные – чудесными. Я, однако, никак не могла ухватить, в чем тут вся суть. Так Дуглас стал мостиком, соединившим этих двух персонажей, и самым для меня интересным из-за своей трагической неспособности любить по-настоящему.

Кевин Уэйн Джетер
ПЕРВЫЙ РАЗ

На сей раз его отец и дядя решили, что, пожалуй, пора.

Пора взять его с собой. Сами они ездили туда регулярно, вместе с дружками, хохоча и распивая пиво прямо в автомобиле и неплохо развлекаясь даже еще по дороге. Когда они выходили из дому, постелив у обочины резиновый коврик, он лежал в кровати у себя наверху и думал о них – по краней мере, некоторое время, пока не засыпал – представляя себе машину, мчащуюся по длинной, прямой дороге, где по обе стороны ничего, кроме голой земли и скал, да приземистых кустов, сухих и коричневых. За машиной тянется облако пыли и дядя Томми может просто жать и жать на педаль, положив одну руку на рулевое колесо, делать ему ничего не надо, знай держи прямо вперед по уходящей вдаль полосе пунктира. Он лежит, прижавшись щекой к подушке, и думает о том, как они едут, веселясь, час за часом, выбрасывают из окна пустые банки, смеясь и переговариваясь о загадочных вещах, таких, которые довольно упомянуть и все уже знают, о чем ты говоришь, других слов не нужно. Хотя стекла во всех окнах опущены, машина пропахла пивом и потом, целых шестеро как-никак, один прямо со смены, а он работает там, где делают шлакоблоки и руки его еще покрыты тонкой серой пылью, цепляющейся за темные черные волоски, растущие на предплечьях. Едут так и смеются всю дорогу, пока впереди не появятся сркие огни – что происходит после этого, он не знал. Он закрывал глаза и переставал что-либо видеть.

А когда они возвращались – они всегда возвращались поздно ночью, хотя и проводили там почти целые выходные, а он вставал посмотреть телевизор и послушать, как мама беседует с подругами по телефону или чего-нибудь съесть, и тому подобного, когда его отец с дядей и приятелями возвращались, шум их автомобиля медленно приближался, а потом они снова переговаривались и смеялись, но уже по-другому, неторопливее, негромче и удовлетворенней – тогда он как будто просыпался от того же самого сна, которым заснул после их отъезда. А все остальное будто бы он как раз и видел во сне.

– Хочешь поехать с нами? – это спросил его отец, оторвавшись от телевизора. Так вот и спросил, как о мелочи, будто попросил достать еще пива из холодильника. – Мы с Томми и с ребятами как раз собираемся съездить посмотреть, как там делишки. Поразвлечься малость.

Некоторое время он ничего не отвечал, просто продолжал смотреть в телевизор, цветные отсветы от которого порхали по стенам затемненной комнаты. Отец мог не пояснять, что значит «туда» – он и так понимал, что за этим кроется. Маленький узелок, который он всегда чувствовал в животе, затянулся потуже и потянул вниз что-то у него в горле.

– Конечно, – наконец пробормотал он. Узелок вместе со струной, на которой он был завязан, опустился внутри него чуть ниже. Отец только хрюкнул в ответ и дальше стал смотреть телевизор.

Как он понял, они решили, что уже пора, потому что он наконец перешел из начальной в среднюю школу. Больше того, он уже почти закончил первый учебный год и сумел при этом не вляпаться ни в какие неприятности, как вляпался его старший брат, так что его выгнали в конце концов и забрали в армию, а потом бог знает, куда – никто уже давно не имел от его старшего брата никаких известий. Так что может быть, то, что они решили его с собой взять – это было ему вроде какой-то награды за хорошее поведение.

Он не видел, что в этом уж такого трудного, учиться в школе. Такого, чтобы заслуживало награды. Все, что ты должен делать, это не высовываться и не привлекать к себе внимания. И там были всякие вещи, занимаясь которыми, ты проводил день: он участвовал в оркестре, это было нормально. Он играл на баритональном саксофоне – это было довольно легко, потому что не нужно играть никаких мелодий, знай себе похрюкивай, создавая фон всему остальному. Он сидел прямо перед секцией тромбонов, которая состояла из парней постарше, и мог слушать, что они говорят, как заключают пари, которая из девчонок – первогодков следующей начнет брить ноги. Еще они много шутили о том, как забавно флейтистки складывают губы, когда играют. Интересно, выглядят ли они так же забавно, когда держат во рту что-нибудь другое? Его эти речи смущали, потому что флейтистки сидели прямо напротив секции саксофонов и одной из них он уже пару раз назначал свидания.

Один раз, когда они были вдвоем, она дала ему листок бумаги, который держала сложенным в заднем кармане джинсов. Бумажка сделалась выпуклой, в точности той же формы, что ее зад, и он чувствовал себя странно, когда брал бумажку и разворачивал. Бумажка оказалась скопированной на мимеографе диаграммой, которую дал ей священник ее епископальной молодежной группы, точно так же, как и остальным девочкам в группе. Диаграмма показывала, какие части своего тела они могут позволять трогать мальчикам на какой стадии. Нужно быть с ней обрученным, с кольцом и со всем прочим, прежде чем можно будет расстегнуть ее лифчик. Он сохранил эту бумажку, положив ее в одну из своих домашних книжек. В некотором роде это было облегчение – знать, что именно от тебя ожидается.

Это его и тревожило в поездке туда, вместе с отцом, дядей и остальными – он не знал, что ему предстоит, когда они приедут. Ночь перед этим он пролежал без сна, силясь догадаться. Он включил свет и достал бумажку, которую дала ему девочка-флейтистка, рассматривая пунктирные линии, которые как бы выделяли область между горлом и пупком фигурки на диаграмме, и другую область, пониже, которая выглядела, словно трусики или плавки. Затем он сложил бумажку и сунул обратно в книжку, где она хранилась. Едва ли диаграмма как-то поможет ему там, куда он отправляется.

– Ну ладно, пора в дорогу, – дядя Томми высунулся из окна со стороны водительского сиденья и похлопал ладонью по металлу дверцы. Они всегда ездили туда на машине Томми, потому что она была самой большой – старый «Додж», который даже на ровной дороге раскачивало, как лодку. Все остальные скидывались на бензин. – Давайте, поехали, – широкая желтозубая ухмылка Томми разъехалась еще шире; он уже успел приложиться к пиву, упаковка из шести банок которого была припасена на полу.

На какое-то мгновение он подумал, что его взять забудут. В машине, когда она подрулила к дому, уже сидело пятеро, да его отец был шестой. Он стоял на крыльце, чувствуя, как тайная надежда дергает узелок у него внутри.

– Э, парни, да какого черта вы себе выдумали? – голос одного из сидевших в автомобиле разнесся в теплом вечернем воздухе. Это был Бад, тот, который работал на фабрике шлакоблоков. – Всемером нам никак не втиснуться, да еще чтоб туда всю дорогу ехать.

Тот, который сидел рядом с Бадом, посреди заднего сиденья, засмеялся.

– Ну, черт возьми, ты же можешь ведь просто у меня на руках ехать.

– Как же, а ты можешь прокатиться вот на этом, – Бад сунул ему под нос фигу, потом высосал из банки остатки пива и швырннул ее на обочину. – Ну, можете веселиться без меня, ребята. У меня есть и всякая другая хреновина, которой надо заняться.

Ухмылка Томми снова сделалась шире.

– У старины Бада возраст сказывается. С тех пор, как эта малышка его в спину трахнула.

– В задницу тебя она трахнула.

Стоя на крыльце, он смотрел, как Бад уходит прочь, и синий свет уличных фонарей серебрит шлакоблочную пыль на его спецовке. Он не знал, на самом деле Бад разозлился – может, из-за того, что он едет с ними и занимает место в автомобиле – или это просто шутка такая. Он часто не мог понять, шутят его отец с приятелями или же нет.

– Пошли, – его отец уже сел в машину, спереди, и выставил локоть из окошка. – Чего ждешь?

Он проскользнул на заднее сиденье. На нем еще сохранилась пыль с рубашки Бада, повыше его собственных плеч. «Отправляемся», – сказал отец и его голову толкнуло назад, прямо в шлакоблочную пыль. Сидевший возле него друг его отца вынул банку пива из упаковки и протянул ему. Он взял банку, не открывая, позволяя ее холоду просачиваться в ладони, между тем как улицы поворачивались и качались вокруг автомобиля, пока они не миновали последний фонарь и не выехали на прямую дорогу, уходящую к южным холмам.

Всю дорогу туда разговаривали о бейсболе. Или о футболе, громко крича, чтобы перекрыть радио, которое Томми включил на всю катушку. Он их не слушал, а просто навалился плечом на дверцу, ловя дыхание в бьющем навстречу ветре, от которого краснело лицо. Долгое время ему казалось, будто что-то бежит рядом с автомобилем, собака или кто-нибудь вроде этого, только быстрее, чем бегают собаки, потому что дядя Томми разогнал машину за семьдесят. Эта собака, или это что-то, мчалось скачками в тени сбоку от дороги, с широченной ухмылкой на морде, такой же, как у Томми, уставясь глазами-искорками прямо на него. Но когда навстречу проехал другой автомобиль, мазнув по дороге фарами, собаки не оказалось. Только скалы и кусты проносились мимо, срываясь во тьму позади. Он высунул голову еще дальше и сощурился; рев ветра поглощал голоса, раздающиеся в машине. Желтые, словно монетки, глаза собаки приплясывали во тьме, держась рядом с автомобилем и улыбались ему.

– Ну вот, прры… ехали, – дядя Томми расплющил пустую пивную банку о руль, а потом выбросил за окошко.

Он посмотрел вперед, вывернув шею, чтобы заглянуть за плечо сидящего впереди отца. Он увидел мост и цепочку огоньков вдоль него. А дальше еще огни – с той стороны моста был город. Он откинулся на сиденье, причесываясь растопыренными пальцами.

Огоньки, когда они добрались до моста, оказались похожими на рождественские фонарики, целые цепочки цветных лампочек сплетались над дверями зданий и даже пересекали улицу, покачиваясь наверху и отодвигая ночное небо. Были здесь и другие огни, какие можно увидеть всюду – мигающие стрелки, указывающие на то или на другое, большие желтые квадраты с пластмассовыми полосами, на которые крепились черные буквы, затянутые проволочной сеткой, чтобы не лезли руками.

Томми медленно повел машину, пробираясь ползком сквозь уличное движение, поглотившее их, стоило им оказаться в городе. Столько других машин, и все едут так медленно, что прохожие спокойно переходят улицу от освещенных дверей по одну ее сторону к таким же по другую, просто пробираясь между машинами. Или, если прохожие были помоложе, а машины стояли бампер к бамперу, тогда они упирались ладонями в капот и багажник и просто перескакивали, один раз быстро наступая на сомкнутые бамперы посередине, и все время смеялись и обменивались криками.

Несмотря на то, что на улице было так громко – во всех машинах орали радио, и все окошки были открыты, а из дверей раздавалась музыка еще громче – он отчего-то чувствовал некоторую сонливость. Он выпил пиво, которое дал ему друг отца, и потом еще пару, а дальше всю дорогу сюда смотрел в окно на проносящуюся тьму. Теперь уличный шум прокатывался над его головой далеко вверху, словно неторопливые волны по поверхности океана.

– Вылазь, малый, пошли! – тот, который сидел рядом с ним, посреди заднего сиденья, толкнул его под руку. Его голова мотнулась было на вялой шее, прежде чем он вздрогнул и опомнился. Он огляделся вокруг и увидел, что отец, дядя и остальные уже выходят из машины. Протирая глаза, он толчком распахнул дверцу и кое-как вылез.

Он последовал за остальными по переулку, где они запарковались, в сторону огней и шума, разносящегося по улице. С этого конца было не так громко и светло, самый разгар они оставили в паре кварталов позади.