Текст книги "Секс с чужаками"

Автор книги: Ричард Мэтисон (Матесон)

Соавторы: Филип Хосе Фармер,Харлан Эллисон,Лиза (Лайза) Таттл,Уильям Гибсон,Ларри Нивен,Конни Уиллис,Эдвард Брайант,Роберта Лэннес,Пат (Пэт) Кадиган,Льюис Шайнер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Он пил свою собственную кровь, чтобы поддержать силы. Он шел, спал и выращивал новых детей. То были новые руки и ноги – множество, но они ему не подчинялись. Они обладали собственной волей. Пока он дремал, они оттянули плоть с его лица, завернув губы, чтобы он смог родить собственный оголенный череп. Его кости собрались стать коралловым рифом. Они не давали ему двигаться. Пластины черепа расцветали тонкими лепестками кальция, точно цветок, сделанный из соли. Он ждал, тоскующий, терпеливый, неподвиджный, потерявший надежду.

Пришла весна. Снег превратился в лес плоти, розовой, с линиями вен. Там были толстые, кожистые цветы и мимозы, мычавшие, как коровы. Розовый аспарагус бегал с топотом на мириадах корней. Его кости разрослись в башни и бастионы, утолщения в форме мозга, растопыренные веера, заросли отвердевших кустов. Его тело скрывалось в потайных камерах и вновь сделалось плотоядным. Оно выскакивало из укрытия, словно мурена, хватая резвящиеся обрывки плоти и втаскивая их внутрь, втискивая их в костяные раковины с острыми, как бритва, краями.

Наконец он заскучал. Скука и отвращение вернули ему способность двигаться.

Коралловый риф зашевелился. С первым же его сдвигом хрупкие башни треснули и упали. Они сокрушили причудливые спирали и мосты из кальция. Они взломали просвечивающие костяные купола. Вся масса начала изгибаться, корчиться. Он выбрался на свободу, выскользнув из сплетения перегородок. Он больше не был похож на человеческое существо. Он лежал на спине, не в силах выпрямиться. Стояла первая ночь лета, теплая и спокойная. Лежа на спине, он смотрел на звезды. Он пытался напевать сам себе и множество его ртов пело ему. Лес сонно покачивался на ветру. Он любил этот мир. Наконец, наконец-то он достиг этого.

Семя, вывернувшись из-под тысяч его век, обожгло глаза. Семя текло из его муреновых пастей, из множества анусов, из обилия гениталий – приплясывающий кордебалет, окрашенный лунным светом. Паховые узлы вскрывались один за другим, как головки мака. Он уже не был самцом. Он спал в луже собственной крови, пота и спермы.

К утру лужа рассосалась, отдав себя этому живому миру. Почва вокруг него покрылась рябью, расползаясь в стороны. Все было живым. Пошел дождь и омыл его дочиста. Те места, которыми он соприкасался с кораллом, ныли и были покрыты красными рубцами.

Один из его детей пришел к своему отцу. Дитя не имело определенной формы или пола. У него был огромный рот и все оно было покрыто бугорками вроде прыщей. Оно еще не было половозрелым.

Дитя нашло у родителя настоящие руки и ноги, выбрало те из них, которые были увечными и катало во рту, согревая их. Кончиком языка дитя проворно извлекло кости из самого себя и втолкнуло их на место сквозь старые раны. Затем дитя обкусало родителя, отделив его от его разросшихся форм и придав ему подобие старой формы.

– Садись на меня, – прошептало его дитя. Изможденный, он попытался вскарабкаться своему ребенку на спину. Ежиные иголки пронзили ему руки и ноги, удерживая его на спине ребенка. Иголки кормили его, закачивая ему в вены сахар. Он отдыхал, толстел, а тем временем его куда-то везли.

Его желания провлекли его по всему миру. Глядя вверх, на меняющееся небо, он имел возможность поразмыслить. Он мог улетать по частям и собираться вместе. Его ДНК могла переносить память и желания в другие тела. ДНК могла комбинировать из него разные сочетания, заставляя его живую плоть вести себя по-разному. Только ли эта сила его толкала? Потребность сделать мир подобным самому себе? Или же этот мир был так прекрасен, что вызывал потребность поглотить его и быть им, в свою очередь, поглощенным?

Его дитя опустило его на кукурузном поле. Огромные, толстые кукурузные листья отходили от стеблей, переламываясь у основания, точно гигантские травинки, и слегка покачивались под приятным ветерком. Он никогда не видел кукурузного поля, только читал про них. Он и этот мир создали поле вместе.

– Ты стал слишком тяжелым, – сказало ему дитя. Говорило оно с трудом, короткими фразами и делая остановки, чтобы глотнуть воздуха. – Давно ли я появилось на свет?

– Не знаю, – ответил он. Дитя заморгало на него крошечными синими глазками. Он поцеловал его и погладил хохолок грубой шерсти у него на макушке.

– Может быть, я выращу крылья, – сказало дитя. Затем развернуло свою неуклюжую тушу и со вздохами и ерзанием пустилось в обратный путь.

Кукурузное поле тянулось до горизонта. Он потянулся вверх и отломил початок. Стоило ему откусить от початка, как из того потекла кровь. На поле стояло пугало. Оно помахало ему рукой. Он отвернулся. Он не хотел знать, живое ли это пугало.

Он пошел вдоль ровных рядов, углубляясь все дальше и дальше в поле. Воздух был теплый, густой, пахнущий кукурузой. Наконец он добрался до аккуратно обработанной границы поля, выходящей на речной берег. Берег был крутым и высоким, вода в реке текла медленно и была грязной. Он услышал тихое ржание. Вдоль крутого берега реки

взад-вперед бегало пегое пони. Косматая белая грива лошадки свисала почти до самой земли. Пони остановилось и посмотрело на него. Они стояли и глядели друг на друга.

– Откуда ты взялся? – ласково спросил он у лошади. Ветер ворошил ее гриву. В гриве запутались репейники, они выглядели грубыми, серыми и настоящими. – Где ты их нацеплял? – снова спросил он.

Пони фыркнуло и помотало головой в воздухе, указывая в сторону реки.

– Есть хочешь? – спросил он. Пони стояло неподвижно. Он открутил от стебля початок кукурузы, облупил обертку из листьев и протянул лошади. Пони взяло початок мягкими, чуткими губами и захрустело им, как яблоком. Человек вытащил из его гривы репейники.

Лошадка позволила ему пройтись рядом с ней вдоль реки. Ростом она была человеку едва по пояс, а задние ноги ее были так изуродованы рахитом, что коленные суставы чуть ли не терлись на ходу друг о друга. Он дал ей кличку Лир, за буйную белую гриву и репейный венец. Они вместе шли вдоль кукурузного поля. Поле неожиданно кончилось – последний аккуратный рядок, и дальше уже шла травяная неразбериха сухого луга. Лавровые деревца источали запах его молодости, маленькие сосны были украшены огоньками и стеклянными шариками. Над кротовыми кучами курились крошечные дымоходы. Неужели все это его дети? Они вышли на равнину, покрытую гигантскими пустыми раковинами с мраморным узором. Одна из вещей, которыми он хотел стать и бросил. Ветер шуршал в их пустых завитках. Звук ветра; звук моря; звук включенного среди ночи радио, говорящего на иностранном языке, неровный и настойчивый. Все неуслышанные голоса. Река, покинув торфяники, сделалась уже и чище; волны ее тихо плескались о полированные скалы. Облака мчались низко и быстро. Солнце все время казалось только что выглянувшим из-за их края, словно состязалось с облаками в беге.

Они вышли к зарослям репейников и низкорослых кривых деревьев на губчатой, торфянистой почве. Ну вот, как бы сказал Лир, сюда-то я тебя и собирался отвести. Сюда ты и стремился. Пони помотало головой вверх-вниз и убежало на своих искривленных ножках. Человек опустился на колени и поел травы, ухватывая ее губами и набирая полный рот. Трава была совершенно нейтральной, ничего кроме хлорофилла и целлюлозы. Человеку она показалась вкусной, как мята.

Он вошел в воду. Вода ужалила его холодом, она была чистая и чужая. Человек тяжело дышал – он всегда трусил заходить в воду. Частью бегом, частью вплавь он пересек заводь и вышел в лес, раскинувшийся на другом берегу. Маленькие, но старые дубы поросли мхом вместо орхидей. Солнечные лучи выглядывали из-за мелких спешащих облаков. По земле двигались узоры светотени. Все пахло перегноем, прелой

листвой и растущим в тени лесным орехом.

Человек сел наземь на небольшой поляне. Рядом росло буковое дерево. Ствол у него был гладкий, почти полированный, и сильно искривленный. Ветер вздыхал в его изгибах и дерево шевелило ветвями. Почва пришла в движение и из нее вышли его дети, бесформенные, безвидные и терлись о его руки, чтобы он их погладил. «Домой», – говорили они мяукающими голосами.

Все изменялось. Все было живым в этом раю взаимности. Человек, который был настоящим, породил этот сад, а сад породил его.

Женщина подошла к нему и села рядом. Она стала меньше и чуть одрябла, у нее намечался второй подбородок.

– Теперь я настоящая, – сказала она. Они смотрели, как пляшут деревья, до самого захода четырех солнц. Проглянувшие звезды хором запели.

От автора

Один мой друг чуть не напечатал рассказ в «Космополитэн». Рассказ был посвящен обычным для этого журнала темам: сексу и преуспеянию. Однако развивал эти темы он совершенно не в «Космополитэнском» духе. Нельзя же иметь все сразу, как замечал мой друг. Рассказ прошел все стадии отбора до самой последней, прежде чем у редакторов появилось какое-то странное, неуютное чувство на его счет.

Несколько лет спустя я попытался проделать ту же самую штуку с одним глянцевым журналом «только для мужчин». Рассказ был о межпланетном борделе, в котором шлюхами служили роботы, изготовленные не людьми. Рассказ, несомненно, был порнографическим в самом прямом смысле слова («произведение о шлюхах»), вот только из него следовало, что существование такого места в любой форме было бы трагедией. Рассказ едва не прошел.

Теперь я стал более благосклонен к сексу. В некотором роде этот рассказ – возвращение к тому борделю, только теперь сексуальность распространяется на всю вселенную и в некотором роде преобразует искусственные отношения в стойкие, человеческие. Вероятно, это самый оптимистичный написанный мной рассказ – и, я надеюсь, самый сексуальный.

Ли Кеннеди
ЕЕ МОХНАТОЕ ЛИЧИКО

Ли Кеннеди родилась в Денвере, пять лет прожила в Остине, а ныне живет в Англии, в одной из деревень графства Уилтшир. Она начала печататься в 1976 году. Ее первый роман «Дневник Николаса – американца» и сборник рассказов «Лица» увидели свет, соответственно, в 1986 и 1987 годах. Второй ее роман «Святая Хиросима» (издательство «Харкурт, Брэйс энд Джованович») опубликован совсем недавно.

Рассказ «Ее мохнатое личико» я в свое время упустила. В 1982 году меня только что назначили редактором по художественной прозе в журнале «ОМНИ» и я еще несколько робела публиковать рассказы, способные вызвать у читателей негодование, а потому решила не приобретать и этот рассказ. Впоследствии он попал в списки произведений, претендующих на премию «Небьюла» и я всегда сожалела о своем решении. А «Ее мохнатое личико» способно породить кое у кого негодование, уж это точно..

Увидев, как Анни и Вернон спариваются, Дуглас почувствовал неловкость. Вообще-то он наблюдал спаривание орангутанов часами, но в этот раз все обстояло по-другому. Он никогда не видел, как это делает именно Анни. Какое-то мгновение Дуглас стоял, потрясенный, в тени пеканового дерева, с запотевшим стаканом ледяного чая в руке, потом отступил за угол кирпичного здания. Он был сконфужен. Звон цикад казался громче обычного, солнце жарче, а в обезьяньих вскриках наслаждения чудилось нечто странное. Дуглас вернулся к переднему крыльцу и сел. Перед его мысленным взором еще стояли два огромных холма красно-оранжевого меха, движущиеся в едином ритме, как одно существо.

Когда два оранга появились из-за угла, Дугласу показалось, будто он различает на морде Вернона самодовольство. Почему бы и нет, подумал он. Пожалуй, я бы и сам был доволен на его месте. Анни повалилась на траву и закинула ногу за ногу, высоко выпятив брюхо; она смотрела вверх, в тяжело нависшее белое небо. Вернон вприпрыжку направился к Дугласу. Он был молодым, шоколадно – рыжей масти. Морда у него была еще узкая, без обрюзглости, свойственной орангутанам постарше.

– Будь вежлив, – предупредил его Дуглас.

«Пить чай, просьба? – быстро просигналил Вернон; пучки шерсти на его локтях трепыхались. – Совсем пересох.»

Дуглас протянул Вернону один из стаканов с чаем, хотя принес его для Анни. Красивый девятилетний зверь осушил стакан одном глотком и просигналил: «Спасибо». Он коснулся длинными пальцами ступеньки и вновь отнял лапу. «Можно печь яйца», – просигналил Вернон и, вместо того, чтобы сесть, запрыгал, перехватывая их то одной, то другой лапой, по веревкам, натянутым между крышей школьного здания и деревьями. То была скудная и излишне сухая замена дождевым лесам – родине орангутанов. Для Анни он слишком молод и груб, подумал Дуглас.

– Анни, – позвал Дуглас. – Твой чай.

Анни перекатилась на бок и лежала, рассматривая его, опершись о локоть. Она была красива. Пятнадцати лет от роду, с блестящим медно-красным мехом и маленькими желтыми глазками на мясистой морде, выразительными и умными. Она начала подниматься навстречу Дугласу, но потом повернулась к дороге. По большаку катил джип, привозивший почту.

Так быстро, что нельзя было разобрать отдельных движений, Анни бросилась на четвереньках по подъездной дороге длиной в полмили, ведущей к почтовому ящику. Вернон спрыгнул со своего дерева и побежал следом, издав на ходу тихий стон. Нехотя покидая тень, Дуглас отставил в сторону стакан с чаем и последовал за обезьянами. Когда он к ним приблизился, Анни уже сидела, зажав в пальцах ног разобранную почту и держа в руках раскрытое письмо. Она подняла взгляд с таким выражением на морде, которого Дуглас никогда не видел – это мог бы быть страх, но только это было что-то другое. Анни протянула письмо Вернону, уже требовательно ее

теребившему.

«Дуглас, – просигналила Анни, – они хотят напечатать мой рассказ».

Тереза лежала в ванне, ее колени торчали высоко вверх, вокруг лица плавали волосы. Дуглас присел на край ванны; разговаривая с Терезой, он сознавал, что говорит на двойном языке – ртом и руками одновременно.

– Как только я позвонил мисс Янг, редактору журнала, и рассказал ей, кто такая Анни, она пришла в настоящее возбуждение. Она спросила, почему я не прислал пояснительное письмо вместе с рассказом, и я объяснил, что Анни не хотела, чтобы кто-нибудь это знал заранее.

– Анни действительно сама так решила? – в голосе Терезы звучал скептицизм, как и всегда, когда Дуглас говорил об Анни.

– Мы это обсудили и она решила именно так, – Дуглас почувствовал в Терезе сопротивление. Ну почему она никогда не может понять, ломал он себе голову, разве что она специально хочет его спровоцировать. Она ведет себя так, будто уверена: обезьяна – это всего лишь обезьяна, что бы там она или он ни умела делать.

– По крайней мере, – сказал Дуглас, – она собиралась провернуть всю рекламную кампанию, до донышка – телевизионные представления, вечеринки с автографами. Ну, сама понимаешь. Но доктор Моррис считает, что лучше не поднимать шума.

– Почему? – Тереза села; ее ноги ушли под воду и она принялась намыливать руки.

– Потому что она бы тогда слишком нервничала. Анни, я имею в виду. Карьера знаменитости могла положить конец ее образованию. Никуда не годится. Даже доктор Моррис понимает, что это бы очень помогло собрать фонды. Но, полагаю, кое о чем мы все же дадим знать прессе.

Тереза полила волосы шампунем.

– Я принесла домой эссе, которое вчера написала Сэнди. То, про которое я тебе рассказывала. Если она была бы орангутаном, а не просто глухой девочкой, это эссе могли бы, наверно, напечатать в «Форчуне», – Тереза улыбнулась.

Дуглас встал. Ему не нравилось, что Тереза вновь затевает этот старый спор. Неважно, что мог сделать один из глухих учеников Терезы – если Анни окажется способной хотя бы на сотую часть того же, это произведет куда большее впечатление. Дуглас знал, что так оно и есть, но не мог понять, почему Тереза говорит об этом с такой горечью.

– Отлично, – отозвался он, стараясь вложить в голос побольше энтузиазма.

– Не потрешь мне спину? – попросила Тереза.

Дуглас нагнулся и с отсутствующим видом начал мылить ей спину.

– Никогда не забуду, какое было лицо у Анни, когда она читала это письмо.

– Спасибо, – поблагодарила Тереза, ополаскиваясь водой.

– У тебя есть какие-нибудь планы на вечер?

– Нужно кое-что сделать, – ответил Дуглас, выходя из ванной. – Хочешь, я буду работать в спальне, так что ты сможешь посмотреть телевизор?

После долгой паузы Тереза отказалась:

– Нет, я лучше почитаю.

Дуглас замешкался в дверях.

– Почему бы тебе не лечь спать пораньше? Ты выглядишь уставшей.

Она пожала плечами.

– Может быть, так и сделаю.

Находясь в школьной комнате для игр, Дуглас пристально рассматривал Анни. Было еще утро, хотя уже позднее. Анни сидела в шезлонге на противоположной стороне зала и выглядела довольно сонной. Помаргивая, она глядела в окно, держа длинный коричневый палец на странице «Толстяков из космоса» Пинкуотера в том месте, на котором остановилась. Дуглас думал о Терезе, которая сегодня утром была молчаливой и замкнутой. Анни никогда не бывала замкнутой, хотя часто – тихой. Не потому ли она сегодня тиха, что почувствовала нерадостное настроение Дугласа? Когда он пришел на работу, Анни лишний раз сжала его в обьятиях. Дуглас подумал – а не влюбилась ли в него Анни, как многие ученицы влюбляются в своих преподавателей. Вспомнив ее спаривание с Верноном несколько дней назад, он лениво представил себе, как касается Анни и медленно, осторожно входит в нее. Реакция собственного организма на эту фантазию смутила Дугласа. «Боже, что мне только приходит в голову?» Он встряхнулся и на несколько секунд отвел взгляд в сторону, пока снова не овладел собой.

«Дуглас», – просигналила Анни. Она подошла к нему, держась прямо, очень высокая, и села на пол у его ног. Брюхо складками, словно тесто, опустилось ей на колени.

– Что? – ответил он, усомнившись вдруг: а нет ли у орангутанов телепатических способностей?

«Почему ты сказал, что мой рассказ – детский?»

Дуглас тупо уставился на нее.

«Отчего было не послать его в «Харперс»?», – продолжала Анни. Название журнала ей пришлось написать. Дуглас подавил смех, зная, что смех бы ее обеспокоил.

– Это… это такой рассказ, который должен понравиться детям.

«Почему?»

Он вздохнул.

– Уровень, на котором он написан… незрелый. Ты ведь еще очень молода, лапонька, – Дуглас погладил ее по голове, заглядывая в маленькие, внимательные глазки. – Твое мышление разовьется, когда ты станешь старше.

«Я умная, как ты, – просигналила она. – Ты всегда понимаешь меня, потому что я умно говорю».

Дуглас был ошеломлен ее логикой. Анни склонила голову на бок и ждала. Когда Дуглас пожал плечами, она, по-видимому, сочла, что победа за ней и вернулась в шезлонг. Вошла доктор Моррис.

– А вот и мы, – сказала она, протягивая Дугласу газету и вновь покидая зал.

Дуглас листал страницы, пока не добрался до статьи об «обезьяне-писателе». Он пробежал заметку. Там содержалась одна из вещей, которые всегда выводили Анни из себя, к тому же она была сейчас раздражительна из-за течки и поэтому Дуглас взвесил про себя, не утаить ли ему статью. Но это было бы несправедливо.

– Анни, – ласково позвал он.

Та подняла взгляд.

– Здесь статья про тебя.

«Я прочитаю», – просигналила она, откладывая книгу на пол. Анни подошла и забралась на софу рядом с Дугласом. Он смотрел, как движутся ее глаза, задерживаясь на каждом слове. Ему было неуютно. Анни продолжала читать. Вдруг она бросилась прочь с дивана, словно ныряльщик с вышки. Дуглас побежал следом за Анни, метнувшейся к двери. Плюшевая собачка, которая всегда была любимой игрушкой Анни, затрещала в ее могучих руках раньше, чем Дуглас успел понять, что она ее схватила. С криком разрывая игрушку на части, Анни выбежала во двор. Придя в ужас от собственной агрессивности, она взлетела на дерево, рассыпая, как снег, клочья набивки.

Дуглас смотрел, как тень дерева покрывается обрывками пенорезины и искусственного меха. Ветки вздрагивали. Долгое время спустя Анни перестала трясти дерево и уселась неподвижно. Она говорила сама с собой, шевеля длинной обезьяней ладонью. «Не животное, – говорила она, – не животное».

Дуглас внезапно понял, что Тереза боится обезьян. Она осторожно рассматривала Анни, пока они вчетвером шагали вдоль границы пришкольного участка. Дуглас знал, что Тереза не может так, как он, оценить грациозность походки Анни, игру ее мышц; язык знаков, на котором они общались, так же мало напоминал тот, которым пользовалась Тереза со своими глухонемыми детьми, как британский вариант английского языка – креольское наречие Ямайки. Таким образом, Тереза не могла оценить и способность Анни к творческой беседе. Плохо, когда человек боится обезьян – независимо от того, насколько они образованны.

Дуглас пригласил Терезу на прогулку, надеясь, что ей понравится поучаствовать в его рабочей жизни. До сих пор она всего два раза ненадолго сюда заглядывала. Вернон тащился позади, время от времени делая снимки дорогой, но неломкой фотокамерой, специально приспособленной для его рук. Несколько раз Вернон сфотографировал Анни и один раз Дугласа, но только тогда, когда Тереза отошла от них посмотреть камыши на берегу ручья.

– Анни, – окликнул Дуглас, показывая вперед. – Смотри, кардинал. Вон та красная птица.

Анни ковыляла впереди. Она оглянулась, чтобы посмотреть, куда показывает Дуглас, а затем замерла неподвижно, опустившись на корточки. Дуглас подошел к ней и они вместе рассматривали птицу. Птица улетела.

«Ушла», – Анни вздохнула.

– Ну, разве она не славная? – спросил Дуглас.

Они не торопясь пошли дальше. Анни часто останавливалась, чтобы обследовать какой-нибудь блестящий мусор или больших жуков. Они не часто уходили так далеко от школы. Вернон пронесся мимо них – темно – рыжий сгусток юношеской энергии.

Вспомнив о Терезе, Дуглас обернулся. Она сидела на пне далеко позади. Он почувствовал раздражение. Он же ей велел надеть джинсы и соломенную шляпу, потому что будет колючая трава и жаркое солнце. И посмотрите-ка – вот она сидит в шортах, с непокрытой головой и с несчастным видом потирает голые колени. Дуглас нетерпеливо хрюкнул. Анни подняла на него взгляд.

– Я не тебе, – пояснил он, гладя ее по шерсти. Анни похлопала его пониже спины.

– Иди дальше, – сказал Дуглас, и пошел назад. Подойдя к Терезе, он спросил:

– В чем дело?

– Ни в чем, – она встала и двинулась вперед, не глядя на него. – Я просто отдыхала.

Анни остановилась, чтобы потыкать палкой во что-то, лежащее на земле. Дуглас ускорил шаг. Несмотря на их ум, его подопечные все-таки оставались орангутанами. Он всегда боялся, что они съедят что-нибудь такое, от чего заболеют.

– Что это? – крикнул он.

«Дохлая кошка», – просигналил Вернон. Анни подбросила падаль своей палкой, и Вернон ее сфотографировал. Тереза поспешила вперед.

– О, бедный котик… – начала она, опускаясь на колени.

Казалось, Анни слишком занята палкой и трупом, чтобы заметить приближение Терезы; лишь очень быстрый глаз мог бы уследить за ее прыжком. Дуглас опешил. Обе закричали. И все кончилось. Анни, всхлипывая, прижалась к ногам Дугласа. Тереза выругалась. Она лежала на земле, перекатываясь с боку на бок и держась за левую руку. Кровь каплями просачивалась у нее между пальцев.

Дуглас оттолкнул Анни.

– Это был плохой поступок, очень плохой, – сказал он. – Ты меня слышишь?

Анни уселась на землю и накрыла голову лапами. Ей уже очень давно не доставалось подобных выволочек. Вернон стоял рядом, качая головой и жестикулируя:

«Неумно, павианья морда».

– Вставай, – сказал Дуглас Терезе. – Я пока не смогу тебе помочь.

Тереза была бледной, но глаза ее оставались сухими. Она кое-как встала и побледнела еще сильней. Повыше локтя у нее свободно свисал целый кусок кровоточащей плоти.

– Смотри.

– Иди. Возвращайся в дом. Мы пойдем следом, – Дуглас старался говорить спокойно, предостерегающе опустив руку на плечо Анни. Тереза застонала; ей перехватывало дыхание.

– Больно, – сказала она, однако смогла идти, хотя и прихрамывая.

– Пошли, – строго сказал Дуглас. – Просто прогуливаемся. Анни, от нас ни шагу.

Они двигались молча. Тереза шла впереди, роняя в грязь капли крови. Капли становились все больше и падали все чаще. Один раз Анни коснулась пальцем кровавого пятна и понюхала кончик пальца. Ну почему не может все быть тихо и мирно, ломал голову Дуглас. Обязательно что-нибудь происходит. Обязательно. Надо ему было знать, что не следует сводить Терезу и Анни. Обезьяны не понимают этой уязвимости, из которой скроена Тереза. Он и сам-то ее не понимал, хотя когда-то, наверное, именно она его и привлекла. Нет, наверное, он даже не смог разглядеть ее по-настоящему, пока не стало слишком поздно. Он просто думал, что Тереза «славная», пока их жизни не оказались настолько переплетены, что освободиться стало уже невозможно. Почему она не может быть такой сильной, как Анни? Почему она вечно воспринимает все так серьезно?

Они добрались до школьного здания. Дуглас отправил Анни и Вернона по их комнатам, а Терезу проводил в амбулаторию. Он посмотрел, как Джим, их универсальный санитар и помощник ветеринара, осматривает ее руку.

– По-моему, это скорее всего придется зашивать.

Джим вышел из комнаты, чтобы совершить нужные приготовления. Тереза посмотрела на Дугласа, не сводившего взгляда с ее продолжающей кровоточить руки.

– Почему она меня укусила? – спросила она.

Дуглас не ответил. Он не мог придумать, как ему об этом сказать.

– Есть у тебя какие-то мысли на этот счет? – настаивала Тереза.

– Раз уж ты спрашиваешь, так это все твой скулеж.

–  Мой…

Дуглас видел, что в ней закипает гнев. Он не хотел сейчас спорить. Он жалел, что привел ее сюда. Он это сделал ради нее, а она все испортила. Все испортила.

– Не заводись, – только и сказал он, бросив на нее предупреждающий взгляд.

– Но, Дуглас, я ведь ничего не сделала.

– Не заводись, – повторил он.

– Понятно, – холодно сказала Тереза. – Снова каким-то образом я у тебя виновата.

Вернулся Джим со своими причиндалами.

– Хочешь, чтобы я остался? – предложил Дуглас. Он ощутил вдруг укол чувства вины, осознав, что рана действительно серьезная, раз она требует к себе столько внимания.

– Нет, – спокойно отказалась Тереза.

Когда Дуглас выходил, глаза ее смотрели вдаль и вовсе не в его сторону.

В тот самый день, когда школа получила самое большое пожертвование за всю свою историю, приехала группа с телевидения, чтобы сделать про них передачу.

Дуглас видел, что все возбуждены. Даже шимпанзе, живущие в северной половине школы, повисли на ограде и смотрели, как разгружают телевизионный фургон. Женщина-репортер выбрала для съемок комнату игр, хотя, похоже, ей было неуютно сидеть на полу рядом с гигантскими обезьянами. Люди перелистывали сценарий, протягивали кабели, устанавливали юпитеры и микрофоны, обсуждали углы отражения и качество звука, показывая на высокий потолок зала, обустроенный под джунгли.

И все это ради того, чтобы поговорить с несколькими людьми и орангутаном.

В комнату игр принесли письменный стол Анни – против ее воли. Дуглас объяснил, что это временно, что эти люди уйдут после того, как с ними немного поговорят. Дуглас и Анни оставались снаружи до последней минуты, играя в Тарзана возле большого дерева. Он щекотал ее. Анни схватила его, когда он раскачивался на ветке.

«Кагода?» – просигналила она, стискивая Дугласа одной рукой.

– Кагода! – закричал он со смехом.

Потом они отдыхали, лежа на траве. Дуглас вспотел. Он чувствовал, что весь раскраснелся.

«Дуглас, – просигналила Анни, – они читали рассказ?»

– Еще нет. Его еще не напечатали.

«Зачем пришли говорить?» – осведомилась она.

– Потому что ты его написала и его приняли к публикации, а люди любят брать интервью у знаменитых писателей, – Дуглас погладил Анни по плечу.

– Пора идти, – сказал он, увидев, как им машут изнутри дома.

Анни одним махом сгребла его в объятия и потащила внутрь.

– Вот! – воскликнул Дуглас, обращаясь к Терезе и включил видеомагнитофон.

Сначала – общий вид школы со стороны пыльной подъездной дороги, простое прямоугольное здание, безличное и функциональное. Голос репортера произносит:

«Здесь, недалеко к юго-востоку от города, располагается особая школа с совершенно необычными учениками. У здешних воспитанников немного шансов получить работу по окончании образования, зато каждый год в фонды этого учреждения поступают миллионы долларов».

На экране появляется Анни за своей пишущей машинкой, тычущая длинными пальцами в клавиши; из машинки медленно выползает листок бумаги, покрытый большими черными буквами.

«Это Анни, пятнадцатилетняя самка орангутана, которая учится в школе в течение пяти лет. Прежде, чем оказаться здесь, она с отличием закончила другую «обезьянью школу» в Джорджии. А теперь Анни стала писателем. Недавно она отослала свой рассказ в детский журнал. Редакторша журнала узнала, что Анни – орангутан только после того, как приняла рассказ к публикации.»

Анни неуверенно смотрит в камеру.

«Анни умеет читать и писать, понимает английскую речь, но сама она не умеет говорить. Она пользуется языком знаков, напоминающим тот, на котором общаются глухонемые, – интонация диктора изменилась с повествовательной на разговорную. – Анни, как получилось, что ты начала писать?»

Дуглас увидел на маленьком экране самого себя, наблюдающего, как Анни сигналит в ответ: «Учитель сказал, чтобы я писала». Он видел, как он ухмыляется, кося глазами в камеру, но в основном глядя на Анни. На экране возникло его имя с пояснением: «Учитель орангутана». Сцена вызвала у Дугласа неловкость.

«Почему вы отослали рассказ Анни для публикации?» – спрашивала женщина-репортер.

Дуглас подает Анни знак; она подходит, чтобы потереться об него и поворачивается лицом к камере. На морде у нее написано торжество.

«Наш администратор, доктор Моррис, и я – мы оба прочитали рассказ. Я заметил, что по-моему, он не хуже, чем любой детский рассказ, а доктор Моррис ответила: «Ну так отправьте его в журнал». Редактору рассказ понравился». Анни делает Дугласу знак, что хочет в туалет. Затем на экране возникает доктор Моррис у себя в кабинете; на коленях у нее сидит, похлопывая в коричневые ладошки, шимпанзе.

«Доктор Моррис, ваша школа была основана пять лет назад благодаря пожертвованиям и правительственной дотации. Какую цель вы здесь преследуете?»

«Ну, в последние несколько десятилетий обезьян – главным образом шимпанзе, таких, как присутствующая здесь Роза – стали в порядке эксперимента обучать языку жестов. Главным образом для того, чтобы доказать, что обезьяны действительно способны пользоваться речью.» Рози просовывает кончик пальца в золотое колечко – сережку доктора Моррис. Доктор Моррис осторожно отводит ее руку. «Мы начинали с идеи дать обезьянам настоящее образование, сравнимое с образованием в младших классах, – она смотрит на шимпанзе. – Или хотя бы ту его часть, которую они смогут усвоить».