Текст книги "Доклад Юкио Мисимы императору"

Автор книги: Ричард Аппиньянези

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 43 страниц)

Струйка крови потекла из моего левого бока. Это была настоящая кровь, не косметика, не красный лак для ногтей. И все же тело еще не почувствовало грозящей ему опасности. Словно посторонний зритель, не ощущающий боли, я видел в зеркало все, что происходило. Мое тело выполняло команды, которые, казалось, отдавало само зеркало. Я видел, как две руки, вцепившиеся в рукоять, высоко подняли кинжал. Я чувствовал, как напряглись мышцы моей спины, и ощутил гордость, которую испытывали мускулы, которые изготовились убить меня. Неужели я смогу наблюдать все свои действия до самого конца?

Зеркало издает звук, который как будто разрывает темную неподвижность комнаты, словно крылья летучей мыши, и успокаивающий мираж моего отражения рушится. Я услышал свой собственный крик «кья!», вырвавшийся из глубин моего естества и придавший мне сил. И вот на выдохе я вонзил нож в живот.

В самый последний раз я выполнил волю Юкио Мисимы. Мы оказались в полной пустоте. Нас поразила пустота, в которой оба мы – я и Юкио Мисима – исчезли. Ничего не видя вокруг, мы сговорились положить конец жизни, которой ни один из нас, в сущности, никогда по-настоящему не обладал.

В ту долю секунды, которая предшествует удару кинжала, ничто – никакая мысль, никакой довод рассудка не может вмешаться; для знания и оценки ситуации нет ни времени, ни достаточного пространства. И все же рассудок знает, что именно он является разницей между реальностью и верой. Но от знания никогда не было никакой пользы, а тем более оно бесполезно сейчас, когда слепота реальности и слепота веры готовы столкнуться друг с другом. И они сталкиваются в то мгновение, когда стальной клинок вонзается в мой живот. Меня пронзает страшная боль.

Какой покой и умиротворение испытывал бы я, если бы боль была единственной реальностью в это мгновение. Но боль превращает все знакомое в незнакомое, и хотя она заслоняет собой образ Юкио Мисимы, она не может заглушить голос, который продолжает расспрашивать меня:

– Это и есть сеппуку?

В голосе слышалось скучное человеческое удивление. И эти жалкие слова я должен выслушивать, испытывая смертные муки?! Несмотря на боль, я чувствовал комичность ситуации.

– Глупец, ты всю жизнь лелеял амбициозные мысли о сеппуку, и вот теперь твои руки выполняют абсурдные действия, следуя твоим командам. Они настойчиво осуществляют твою волю, – ты должен прилагать неимоверные усилия и стараться сохранить жизнь, чтобы умереть.

Да, именно это и есть сеппуку.

Каждая мышца, каждый нерв, каждая частица моего существа, находившиеся до сих пор под защитой инстинкта самосохранения, взбунтовались против меня, своего хозяина, который совсем потерял голову. Руки отказывались повиноваться безумцу, который вонзил клинок в свои внутренности. Мои кишки подняли мятеж против меня, пытаясь всеми средствами изгнать сталь, которой я хотел перерезать их. Змея жизненного начала, обитающая у основания спинного хребта, в приступе ярости подняла голову и, словно кобра, раздула свой капюшон. В глазах у меня потемнело, я чувствовал, что моя воля парализована нестерпимой болью.

Я был на грани отчаяния, еще немного – и я мог бы, пожалуй, отказаться от своих намерений. Реальность приказывала мне сдаться, прекратить свои действия, внутренний голос призывал меня сопротивляться. Но я не должен был слушать его.

– Я сам протестую против собственных действий!

Мне показалось, что этот крик вырвался у меня. Но на самом деле вместо этих слов из моего рта потекла на колени слюна. Я бросил взгляд вниз и увидел свою перепачканную кровью руку и торчащий в ране кинжал. И кинжал, и рука сильно дрожали.

Я не ожидал, что мое тело окажет столь сильное сопротивление. Мои руки враждовали друг с другом. Левая в отчаянии вцепилась в правую, заставляя ее сжиматься вокруг скользкой рукояти кинжала. Мои глаза недоверчиво наблюдали за тем, как рана миллиметр за миллиметром постепенно растет и кинжал медленно приближается к пупку, разрезая ткани живота. Енидоси необходимо было подбодрить, чтобы он быстрее продвигался к центру живота. Чувствуя, как силы покидают меня, я смотрел на показавшееся из раны острие кинжала, окровавленное, в желтых капельках жира.

Мышцы живота судорожно сокращались, внутренности были залиты тошнотворными панкреатическими соками и содержимым вскрытой двенадцатиперстной кишки. Отвратительная жидкость сочилась из пищевода, и я задыхался от ее зловония. Неимоверным усилием воли я подавил приступ тошноты. От судорожных спазмов рана открылась еще больше. С изумлением я наблюдал за тем, как мои кишки начинают вываливаться из меня, словно клубок червей. Я почувствовал сильные диарейные позывы в прямой кишке. Кинжал выскользнул из моей руки, он сделал свое дело и больше не был нужен мне. Мои внутренности вывалились наружу, но экскрементам путь был надежно закрыт ватным тампоном. Так вот зачем моя хитроумная повелительница заставила меня заткнуть ватой задний проход!

– Да, именно для этого. И вы прекрасно это знали, когда выполняли мое распоряжение.

Из моей груди вырвался вздох, похожий на предсмертный хрип.

– Тщетная предосторожность. Она не помешала мне испустить кровавую мочу, которая испачкала мою набедренную повязку.

– Вы думаете, это моча? Но, быть может, это жидкость совсем другого рода. Может, это липкий альбумин вашей спермы.

– Зачем вы продолжаете мучить меня?

– Это доставляет мне огромное удовольствие. Это – наш половой акт, о котором я всегда мечтала. Я мечтала насладиться вашей болью.

Может быть, именно волны наслаждения, которое в тот момент испытывала моя мучительница, заставляли меня страдать? Боль овладела моими чувствами и волей. Моя голова неудержимо клонилась на грудь. Я разглядывал свои внутренности, которые из разверстой раны ниспадали мне на колени. Взор туманился, глаза застилала кровавая пелена.

– Вас утомила моя страсть, – промолвила Кейко.

– Какой отвратительный запах…

– Разве вы не узнали его? Вы же бывали в морге и видели вскрытие трупов, помните? Это запах анатомируемого трупа. Взгляните на себя. Ваше лицо приобрело желтоватый оттенок, вы уже мертвы, и поэтому ваши внутренности издают такую вонь, какая обычно стоит на скотобойнях и в сортирах.

– Отвратительное зловоние жизни.

– Радуйтесь тому, что вы покидаете эту зловонную жизнь.

– Но что за шум? Мне кажется, я слышу, как кто-то стонет.

– Да, это ваши стоны. И вы будете еще долго стонать, потому что не предусмотрели главного, вы не назначили кайсаку-нин, человека, который должен был бы обезглавить вас. Он положил бы конец вашему поединку со смертью. Вы забыли об этом?

– Я не хочу, чтобы меня оставляли один на один с болью. Я надеюсь, что кто-нибудь…

– Кто-нибудь? Вы говорите о вашей верной тени и палаче, который всегда находится у вас за спиной с занесенным над вашей головой мечом?

– Да, я хочу, чтобы он наконец нанес удар! Удар!

– Вы упустили кое-что существенное. Вы говорите о мятеже, но где же ваши сообщники? Где заговорщики? Где составленный вами для них сценарий мятежа? Ночной бумагомаратель, вы слишком долго были один, и ночь отложила отпечаток на все, написанное вами, смысл ваших слов стал темен и неясен. Вы заставили мудрую, как зеркало, женщину, которую ваше собственное отражение называет патриотизмом, наблюдать за вами. Но этого еще недостаточно, чтобы превратить фантазию в реальность. Я – пуповина, которая надежно привязывает вас к жизни. Оглянитесь вокруг. Это место интимной близости. Спальня, зеркало, кровать. Здесь есть все необходимое для занятия любовью, кроме обнаженного возлюбленного, в глазах которого отражалось бы ваше неистовое желание насладиться им. Ваш сценарий предусматривает реальность крови, зловонные раны и обезглавленные трупы. Ваша жизнь могла бы закончиться здесь, в этой театральной фантазии. Кровь прекрасно стимулирует порнографию, даже если ее проливают только в своем воображении. Я могла бы освободить нас обоих от жестокости вашего кинжала. Описание последней минуты в вашем сценарии смерти легко изменить. Даже теперь сделать это еще не поздно. Вы могли бы испытать предсмертные ощущения только в своем воображении и продолжать жить до преклонного возраста, как делают современные прагматики. Оглянитесь вокруг…

Мое тело обмякло, и мысль пресеклась так, словно меня обезглавили. Пальцы ослабели, и из них выпала ручка, липкая от черных, словно ночь, чернил.

Я стоял на коленях у своего писательского алтаря, импровизированного письменного стола, на котором лежали ритуальные предметы, но не сеппуку, а писательского труда, – бумага, ручки и чернила. По телу струился липкий пот. В правой руке я сжимал листы бумаги, на которой выкристаллизовалось в слова физическое напряжение этой ночи.

Я слышал предрассветные трели птиц. Вдали, на востоке, там, где море, тихо ворчал бог грозы Сусаноо, готовясь к первой улыбке солнца. В комнате работал электрический вентилятор, который, впрочем, не мог справиться с высокой влажностью. Я чувствовал на затылке дуновение воздуха, разгоняемого его лопастями. Влажные бумаги на моем столе шевелились от этого искусственного ветерка. Я взглянул на фарфоровые фигурки собаки, кролика, белки, медведя и лисы, талисманы Кейко. Они, словно часовые, несли свою вахту, стоя рядом с репродукцией с картины Гвидо Рени «Святой Себастьян». Сегодня эта репродукция с изображением атлетически сложенного мученика находилась здесь, на моем импровизированном письменном столе, в гостинице «Урокойя», расположенной в морском курортном местечке Атами.

Услышав звук кубика льда, упавшего в стакан, я поднял голову. Мои глаза не сразу привыкли к царившей в комнате полутьме. Я увидел большие черные иероглифы, нанесенные на белую ширму, за которой стояла кровать. За ширмой кто-то шевелился, и вскоре я увидел Кейко. Она была одета в белый шелковый халат с рисунком, изображавшим черные бамбуковые листья.

– Здесь слишком высокая влажность, – промолвила она. – Я долго не могла уснуть.

Кейко прикурила, держа сигарету в изящных пальцах с накрашенными красным лаком и похожими на маленькие факелы ногтями. Пламя спички осветило ее прекрасное бледное лицо с глубокими тенями под глазами и иссиня-черные волосы. Халат Кейко был распахнут, и я видел капельки испарины, поблескивавшие на ее теле, словно роса. Она была поразительно прекрасна сегодня. Спичка догорела, и Кейко, которую я только что описал в своем произведении, снова погрузилась в предрассветную полутьму, словно богиня солнца Аматерасу, удалившаяся в пещеру на острове Исе.

– Простите, если я ночью мешала вам работать.

– Вы совершенно не мешали мне. Вы вели себя очень тихо.

– Как вор?

– Посмотрим, какой вы вор, когда рассветет.

Черные грозовые облака затянули все небо. О присутствии Кейко в комнате свидетельствовали лишь блуждающий огонек сигареты и стук льда о дно стакана с виски. Я молча ждал, когда появится солнце.

ГЛАВА 8
ИКИГАМИ – ЖИВАЯ БОГИНЯ

Я вновь возвращаюсь к июньским событиям. На следующий день после нашей случайной встречи в баре мы с Кейко проснулись в одной постели в особняке графа Ито. В смежной комнате уже был подан английский завтрак на двоих. Меня смутило то, что некто невидимый с таким усердием заботится о нас. Кейко завтракала с большим аппетитом.

– Хидеки, слуга сенатора Ито, – заверила она меня, – умеет держать язык за зубами.

– Однако сенатор Ито, несомненно, узнает о нашем свидании.

– Он уже все знает, – весело заметила Кейко, наливая мне чай в чашку из мейсенского фарфора.

Большую часть стола, за которым мы завтракали, занимала ваза с двумя дюжинами черных тюльпанов. В надписи, выгравированной на прикрепленной к цветам открытке, говорилось, что букет предназначался для «икигами». Эти довольно мрачные тюльпаны, должно быть, кто-то прислал Кейко, но то, что в открытке она была названа «икигами», живой богиней, казалось мне странным. Так обычно называют шаманку, обладающую выдающимися магическими способностями. Я решил, что этими цветами сенатор Ито Кацусиге поздравил Кейко с успешным выполнением его задания, которое заключалось в том, чтобы заманить меня в ловушку.

– У вас нет аппетита? – спросила Кейко, протягивая мне тост, намазанный земляничным джемом.

Я чувствовал, что за мной, как за заключенным, пристально наблюдают.

– О чем вы пишете? – спросила Кейко. – Мне хотелось бы знать, зачем вам понадобились мои фарфоровые фигурки.

– Как и большинство писателей, я очень неохотно говорю о незаконченных произведениях.

– Я требую, чтобы на сей раз вы изменили своему правилу.

– Я пишу историю любви, у которой не может быть счастливого конца.

– Историю нашей любви?

– В некотором смысле. Это история идеальной любви.

– В таком случае это не наша история.

– Как вы думаете, чем должна закончиться история идеальной любви?

– Смертью. Чем же еще?

– Я завидую вашему мужу, барону Омиёке. Он умер прекрасной смертью. Я вспоминаю о цветках вишни, вышитых на вашем свадебном наряде. После смерти он занял на нем достойЕюе место.

– То, что происходит после смерти, не в счет. Он мертв, и этим все сказано, – промолвила Кейко, но выражение ее лица свидетельствовало о том, что она не относится к своим словам всерьез.

– Разве вас не приводила в восхищение мысль о том, что вы занимаетесь любовью с человеком, который принял приглашение императора умереть?

Кейко улыбнулась, но ее лицо при этом походило на наки-цо, древнюю маску театра Но, изображавшую плачущую женщину.

– О да, это было в высшей степени соблазнительно. Но, видите ли, я не любила барона Омиёке.

– Вы испытывали искушение последовать за ним и тоже умереть?

Кейко открыла пудреницу и взглянула на себя в его зеркальце. – Теперь я начинаю понимать, зачем вы хотите получить мои фигурки.

– Вы правы. Каждая деталь имеет свое законное место в жизни, и в художественной литературе каждая, даже самая незначительная и тривиальная подробность должна иметь теоретическое обоснование. Повседневной жизнью правят различного рода представления и верования. Я могу явственно представить выражение вашего лица и чувства, которые вы испытали, когда узнали о гибели барона Омиёке. Вы разглядывали эти невинные безделушки, эти маленькие фарфоровые сувениры, и ощущали, как крепко они привязывают вас к жизни. Глубочайшее ощущение реальности было столь же мощным и столь же хрупким, как и намерение барона Омиёке умереть. Эти неодушевленные статуэтки ничего не значат для вас и одновременно заключают в себе глубочайший смысл, они эзотерически связаны с гибелью пилота, с его объятым пламенем самолетом. В них заключена сама судьба.

– Какая нелепость! Вы, конечно, можете использовать мои статуэтки в своих целях. Вы все равно сделали бы это, даже если бы я вам запретила брать их. Вы, писатели, эксплуатируете действительность. От вашего прикосновения всякая реальность съеживается и превращается в художественный вымысел.

– Предположим, я сказал бы вам, что пишу рассказ о мятеже нинироку.

– Что?! Опять? – Кейко рассмеялась. – Вы придаете слишком большое значение событиям, произошедшим 26 февраля 1936 года. Может быть, вы уже забыли, какой пасквиль написали о сенаторе Ито? В нем вы изобразили мятежников нинироку как бедных дезинформированных глупцов, обманутых агентами высшего командования армии и поднявших восстание, которое было обречено на неудачу.

– Или на успех, если бы император поддержал мятежников. В этом случае Японию ждало бы возрождение.

– О каком успехе может идти речь? Очевидно, вы сами не понимаете смысл того, о чем написали в своем рассказе. Все ультранационалистические волнения и беспорядки в 1930-х годах были фикцией, своеобразными театральными постановками, в которых в роли режиссеров выступали власти, а исполнителями стали введенные в заблуждение наивные глупцы.

– Я отрекся от этого рассказа.

– Неужели? В таком случае почему бы вам не отречься от всего, что было вами написано, что составляло смысл вашей жизни и принесло вам славу?

– Я уже сделал это.

– И все же, несмотря на это, вы пишете сейчас историю любви, которая разворачивается на фоне событий восстания нинироку. Что за странная идея, сэнсэй? – Кейко взглянула на черные тюльпаны. – Завтра праздник в честь бодхисатвы Дзиндзо в горном храме Осорезан. Я намереваюсь преподнести эти цветы горным духам мертвых детей. Хотите отправиться вместе со мной в горы?

– До Симокиты не так-то легко добраться. Мне нужно собраться в дорогу.

– Так собирайтесь!

У меня не было другого выхода, и я принял приглашение Кейко посетить священную гору Осореяма, которая, согласно молве, таила большую опасность. Если раньше мы с Кейко ходили вместе по ночным клубам, то теперь начали совершать паломничества в священные горы, к ясновидцам, шаманам и отшельникам.

Тогда я еще не знал, что ставки в игре возросли, хотя я этого очень хотел. Человек не всегда понимает, что его желание уже исполнилось. А исполнение желания не всегда радует его. Я отправился с Кейко в горы к мико, слепым ясновидцам, с тяжелым сердцем. Я подозревал, что Кейко строит коварные планы, приглашая меня на праздник в честь Дзиндзо, спасителя детей. Моя совесть была нечиста, я вспоминал свою тайную привязанность к мальчику Дзиндзо, испытывая неприятные чувства. Мне казалось, Кейко, строя козни, мстит мне за потерю ребенка двенадцать лет назад. Я решил смиренно принять наказание и тем самым искупить свои прошлые грехи, не понимая, что наказание может касаться не прошлого, а будущего.

Вулкан Осореяма, расположенный на полуострове Симокита, представлял собой лишенную растительности гору. Пустынный пейзаж отражал состояние моей внутренней пустоты. В безлюдных угрюмых местах находят утешение не только святые, но и те, у кого тяжело на сердце. Сюда стекались паломники со всей Японии. Они поднимались в горы, чтобы увидеть слепых мико и поговорить с ними. По преданию, на склонах горы обитают духи несчастных, неупокоенных мертвых, то есть это место является своего рода адом. Подобным преданиям начинаешь верить, когда видишь глубокие пропасти и пузырящие серные источники, которые как будто берут свое начало в потустороннем мире. На краю одной из пропастей, где, по поверью, обитали не обретшие покоя духи, Кейко положила букет черных тюльпанов.

– В буддийской космологии Осореяма – это шесть царств мертвых, – сказала она, – включая ад, в котором вместо дождя с неба падают острые мечи.

– Моя бабушка имела обыкновение пугать меня, живописуя этот ад. Описание она взяла у Генсина, проповедника секты Амиды.

На Кейко было белоснежное кимоно. Ее гета оставляли на белой золе, которой усыпаны склоны вулкана, следы, похожие на отпечатки птичьих лапок.

Мы подошли к стоявшему на берегу озера на полпути к вершине горы храму. Под навесом несколько слепых ясновидиц принимали просителей. В основном это были пожилые женщины, вдовы, а также матери, потерявшие сыновей. Глядя на этих несчастных женщин, я вспоминал Сидзуэ. Одни ясновидицы, вызывая духов, стучали четками, сделанными из ста восьмидесяти черных бусин; другие махали осирасама – задрапированными тканью куклами с головой лошади, насаженной на длинную палку. За тридцать иен мико был готов вызвать духа и поговорить с вами от его имени. Я подслушал несколько таких разговоров. Одна безутешная мать в отчаянии спрашивала ясновидицу о пропавшем без вести сыне, другая о муже-камикадзе, третья жаловалась на то, что по ночам ее мучают кошмары.

Слепые провидицы отвечали, на мой взгляд, слишком формально, их ответы не соответствовали степени страданий, которые испытывали паломники.

– В наши дни ответы мико вряд ли способны утешить страждущих, – заметила Кейко. – Их слова – это просто ката, формальная декламация, которая давно потеряла силу подлинного пророчества.

– Мне хотелось бы испытать на себе силу этих пророчеств, которые, как мне кажется, уходят своими корнями в глубокую древность.

– Вот видите, а вы сомневались, что поездка будет полезна для вас, – сказала Кейко и добавила: – Я знаю, что перед отъездом вы наводили кое-какие справки.

– Удивительно, как быстро разносятся слухи! Да, вы правы. Я пытался узнать правду о судьбе вашей горничной. Хотел докопаться до истинных причин ее заточения в монастырь.

– И что же вы узнали?

– То, что она действительно находится в женском монастыре секты Хоссо, но не вблизи Киото, как вы сказали, а в Гессудзё, около Нары.

– И из этого вы заключили, что у меня есть дочь, которая, возможно, воспитывается где-то в Наре или в Киото?

– Возможно.

– Коюми сослана в монастырь по причине, которая ей хорошо известна и которая касается не ребенка, умершего в прошлом, а ребенка, который еще только должен родиться.

Прежде чем я успел удивиться столь странному объяснению, Кейко воскликнула:

– Посмотрите, это абиса-хо!

Из храма вышла толпа одетых в белое паломников, они распевали буддийские молитвы и стучали своеобразными кастаньетами, называемыми боккен. По преданию, этот деревянный инструмент освобождает человека от грехов. Паломники окружали плотной толпой абиса-хо – мальчика и девочку с выкрашенными белой краской лицами.

– Эти дети прошли в горах трудные испытания, и теперь они – камигакари, владеющие духом, – сказала Кейко.

И действительно, они казались настоящими призраками, явившимися из мира мертвых. Пустынная страшная черная гора как будто выпила из них все жизненные соки. От толпы отделился мальчик и приблизился к Кейко.

Он дернул ее за рукав кимоно и поздоровался, назвав Кейко икигами, а затем повернулся ко мне и показал язык. Его выходка сразу же разрушила атмосферу таинственности, от которой холодок пробегал у меня по спине. Дерзкий красный язык красноречиво свидетельствовал о том, что передо мной шаловливый ребенок, а не призрак. Я рассмеялся, однако никто, кроме меня, похоже, не находил выходку мальчика смешной. Пение стихло, боккен умолкли, и мальчик сильнее вцепился в рукав кимоно икигами.

– Плохое предзнаменование, – сказала Кейко. Паломники стали повторять сутру Лотоса, которая помогала избавиться от зла, и бить в плоские барабаны.

Так началось мое знакомство с миром священных гор. Раньше я знал о нем только понаслышке или по легендам. Кейко все лето возила меня по священным горным местностям Японии, о существовании которых я прежде даже не подозревал. Безупречно белый монашеский наряд Кейко, аскетическая бледность ее лица после многих дней поста и воздержания контрастировали с черными вечнозелеными лесами гор и покрытыми лавой вершинами. Эти контрасты и крайности присутствовали и в нашей жизни. От полного самоотречения и аскетической практики Кейко вдруг на следующий день переходила к разгулу, пила и занималась со мной сексом в маленьких гостиницах у подножия гор. Как говорила Кейко, спустившись со священных гор и попав в замкнутое пространство тесного гостиничного номера, мы оказывались в состоянии священной беременности.

– Я путешествую с погребальной табличкой, она лежит в мешочке, висящем у меня на шее, – сказала Кейко однажды августовской ночью, когда мы вместе лежали на циновке в гостиничном номере в деревне Одаки, расположенной в предгорьях Онтакэ. – Вот она, пощупайте. Но я не могу назвать вам мое посмертное буддийское имя, которое написано на табличке.

Затем она быстро разделась и, спрятав мешочек с табличкой под одежду, зажгла свечу. Мерцающее пламя освещало наши слитые в муке тела. Мы были похожи на двух альпинистов, которые, выбиваясь из сил, карабкаются вверх по отвесной скале, до первых предрассветных сумерек. Кейко была неутомима и превосходила меня в выносливости. Она упорно шла вперед в своих неуклюжих гета.

Поднимаясь к вершине Онтакэ, мы миновали несколько зон, прошли леса из вечнозеленых сосен и криптомерии и водопады. В шестой, высокогорной зоне росли карликовые сосны и простиралась тундра. А затем началась безжизненная зона лишенных растительности скал и лавы. В августе, когда стоит высокая влажность, очень трудно преодолевать крутые горные подъемы. Однако Кейко легко справлялась с ними. Чтобы не испортить цвет лица, она надвигала на лоб платок. Казалось, пыль и грязь не пристают к ее безупречно белой одежде. Даже таби, носки, оставались белоснежными, несмотря на то, что мы шагали по вулканическому пеплу.

Наш путь из деревни к вершине горы был обозначен мегалитами – своеобразными памятниками святым, обитавшим на горе Онтакэ. На камнях были вырезаны их посмертные имена и почетный титул, рейдзин. Их дух навсегда поселился на этих склонах, и преданные последователи могли вызывать его. Там, где кончалась зона растительности, памятники рейдзин уступали место каменным фигурам наводящих ужас буддийских божеств и бронзовым синтоистским свиньям с древками, торчащими в их задних частях. Здесь резко понижалась температура. От холодного высокогорного воздуха, похожего на дыхание призрака, меня бросало в дрожь.

Высота горы Онтакэ, расположенной в Центральном Хонсю, составляет 9 000 футов. Она выглядит не столь впечатляюще, как горы Фудзи или Мива, на которых мы побывали в июне во время праздника Сайгура. Вершина Онтакэ давно уже сглажена вулканическими взрывами, оставившими плато с пятью кратерами, которые со временем превратились в озера. По дороге мы встретили горики, носильщиков, которые несли на себе продовольствие для сотен паломников, поднимающихся на Онтакэ. Что касается нас, то Кейко заранее предупредила меня, что в течение двух дней, пока будет длиться наше посещение горы, мы не должны ни есть, ни пить. Белый туман окутывал скалы, но вот он рассеялся, и мы увидели святилище Кегамине, как будто парившее в вышине над нами. Из-за облаков вышло солнце, и его лучи отразились в озерax, вокруг которых стояли хижины и группы примитивных каменных статуй.

Одетые в белое паломники издавали странные крики и звонили в колокольчики. Этот шум должен был ввести медиумов в транс.

Мы с Кейко совершили восхождение в одиночестве, нас не сопровождали ко – члены клуба паломников, которые ежегодно посещали Онтакэ. Кейко не доверяла современным клубам. Она называла их членов «духовными туристами».

– Сейчас здесь проходит конгресс медиумов, – сказала она, когда мы проходили мимо каменного изваяния женщины-дракона и хижины, из которой распространялись соблазнительные запахи супа. У меня в животе заурчало от голода. – Среди собравшихся здесь людей есть и хорошие медиумы, но большинство плохих. Наша цель состоит в том, чтобы встретиться с настоящим духовидцем, сендацу Хирата Ансо, профессором древней истории из университета Васеда.

Мы перешли высохшее русло реки, которое было усыпано небольшими пирамидками камней, сайнокавара. По поверью, эти пирамидки сложили духи мертвых детей.

Целый день мы с Кейко ходили на медиумические сеансы, которые проводились то в больших группах, то парами. Я своими глазами видел, как медиумы впадали в транс и начинали вещать. Их била дрожь, глаза закатывались, по телу пробегали эпилептические конвульсии. Однако пророчества, которые они изрекали, носили банальный характер. Они говорили о том, какой урожай риса будет в этом году, делали прогнозы о предстоящих тайфунах, но главным образом предсказывали тривиальные повседневные события.

В конце дня мы поднялись к расположенному на самой высокой точке горы святилищу Сандзурокудодзи, «36 мальчиков». Оно было расположено на заснеженной скале. Я чувствовал слабость и головокружение от холода, голода и бесконечных криков паломников во время медиумических сеансов, и мне хотелось только одного – отдохнуть от неистового карнавала всех этих колдунов и ясновидцев.

Но мне было не суждено обрести покой. Мы с Кейко устроились на ночлег в переполненной людьми хижине и вынуждены были провести всю ночь, сидя спина к спине. Я не мог уснуть, как ни старался. Мне постоянно мешали звон колокольчиков, пение и новые люди, входившие в хижину. А на рассвете вновь раздались вопли одного из медиумов.

В такой обстановке мы, конечно же, не могли предаваться любовным утехам. Но тем не менее именно в эти часы между нами устанавливалась самая глубокая интимная связь. Прислонившись спиной к спине Кейко, я ощущал, как от ее тела исходят волны любви. Пряди ее волос падали мне на затылок. В набитой человеческими телами хижине Кейко говорила со мной по-английски. И эти слова, которые кроме нас никто не понимал, были похожи на шепот любовников в моменты наивысшего наслаждения.

– Вы все время думаете о самоубийстве, – промолвила она. – Эта мысль преследует вас, словно дурной запах. Я это давно поняла. Кстати, это понял и мальчик абисахо, которого мы встретили на Осореяме. Вы преобразили свое тело, сделали его атлетически сильным и прекрасным с одной целью – убить себя. И вы знаете, каким способом совершите самоубийство, но пока не знаете, когда это произойдет…

В два часа ночи мы вместе с другими паломниками отправились на вершину скалы, где должны были зажечь священный костер. Полная луна освещала тропинку, идущую вдоль ущелья. Наши длинные тени обрывались, падая в пропасть. Внизу, под нами, мы видели вершины менее высоких гор. Странные, залитые лунным светом существа в белых одеяниях собирались в естественном, образованном скалами амфитеатре у площадки, на которой должен был вспыхнуть священный огонь. Высокая гора хвороста уже ждала, когда к ней поднесут факел. Там лежали сосновые таблички, на каждой из которых были написаны имя, возраст и желание. Я прочел имена камикадзе и других героев, павших в годы войны.

Старейшина секты Онтакэ взмахнул мечом, призывая ками, и амфитеатр наполнился пением и звоном колокольчиков. Костер наконец вспыхнул. Когда огонь догорел, вокруг него начали танцевать паломники. У меня возникло желание присоединиться к ним.

– На восходе солнца у водопада Синтаки мы встретимся с профессором Хиратой, – сказала Кейко.

В предрассветных сумерках мы начали спуск с Онтакэ туда, где располагались водопады. Мы летели, как на крыльях, испытывая необыкновенную легкость, несмотря на то, что не выспались и давно ничего не ели. Спустившись в зону лесов, мы углубились в их заросли и пошли на шум водопада. Странно, но мне казалось, что я слышу звонкий смех ребенка, похожий на птичьи трели.

– Здесь повсюду можно встретить неуловимые проявления иного мира.

Эти слова я услышал столь же явственно, как и только что отзвучавший детский смех. Впрочем, возможно, фраза просто мелькнула у меня в голове.

Наконец мы подошли к водопаду Ситаки. Неудержимый поток воды, бурный после августовских ливней, низвергался с большой высоты в мелкую чашу озера, наполненного камнями, на которых были выцарапаны надписи. Нас встретил худой, болезненный на вид, но поразительно красивый молодой человек. Он вручил Кейко охапку диких лилий, длинные стебли которых были обернуты в листья папоротника.