Текст книги "Элоиза и Абеляр"

Автор книги: Режин Перну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Брак увеличивает вдвое все семейные обязанности. Изменив наши отношения, сменив их на другие, мы неизбежно пришли к тому, что отношения, существовавшие между нами прежде, оказались бы испорчены. Меня не слишком терзали заботы о сохранении моей собственной независимости, но я понимала, чего бы стоило Сартру распрощаться с возможностью путешествовать, со свободой, с его юностью ради того, чтобы работать преподавателем в провинции, а вместе с тем и окончательно стать взрослым. Занять свое место в рядах женатых мужчин означало бы для него, что он совершил еще одно отречение от самого себя». Итак, отказ от вступления в брак по тем же самым причинам! Разумеется, все доводы у обеих женщин несли на себе отпечаток эпохи, были, так сказать, перекрашены в цвета своего времени, и все же общее, несомненно, имеется…

А Элоиза рассуждает еще радикальнее! Она опасается, что на Абеляра окажут отрицательное воздействие не только будущие малые дети, семейные и общественные обязанности, но и она сама. Элоиза не хочет превращать своего кумира, своего идола, которому она поклоняется как божеству, в «женатого мужчину». Ведь Абеляр – это сокровище, в нем так нуждается мир, а ее долг состоит в том, чтобы оставить его этому миру. Мудрец не должен жениться; тот, кто говорит о браке, тот говорит и о законных взаимных требованиях. Состоящие в браке имеют определенные обязанности друг перед другом, и Элоизе совершенно нестерпима мысль о том, что свобода Абеляра может быть подвергнута каким-либо ограничениям. Очень интересно посмотреть, какие примеры она приводит в связи с этим и в каком порядке. Она начинает с того, что цитирует слова апостола Павла: «Впрочем, если и женишься, не согрешишь; и если девица выйдет замуж, не согрешит. Но таковые будут иметь скорби по плоти; а мне вас жаль» (1 Кор 7:28). «Спор» между личностью и супружеской парой здесь представлен во всей своей суровой простоте. В семейной жизни каждый из супругов утрачивает самостоятельность, перестает принадлежать самому себе, потому что второй приобретает на него определенные права. Вопрос о греховности жизни в браке, разумеется, не стоит, зато стоит вопрос о взаимных обязательствах и обязанностях – вот от таких обязательств и обязанностей должен быть свободен тот, кто принял решение посвятить свою жизнь высокой цели. Вот почему священнослужители должны подчиняться требованиям закона о целибате (безбрачии). В эпоху Абеляра и Элоизы об обязательности соблюдения священниками норм этого закона «напоминало» движение, направленное на реформирование Церкви (контуры этой реформы все более и более отчетливо проступали на протяжении предшествовавших пятидесяти лет). Было нечто парадоксальное в том, что именно Элоиза, страстная любовница, в своем письме напоминала как бы всем священнослужителям об их высших обязанностях, о том, что эти люди, посвященные в великие тайны, люди, само предназначение которых – служение Богу отдаляет и отделяет их от толпы людей обычных, и потому они должны сохранять полную свободу своей личности. Но еще лучше и глубже мы можем постичь психологию Элоизы и ее возлюбленного, прочитав следующие ее слова: «Если бы я даже не прислушивалась ни к советам апостолов, ни к увещеваниям и проповедям святых относительно тех пут и цепей, что представляют собой узы брака, я должна была бы тем не менее прислушиваться к мнению философов и принимать во внимание то, что написано ими самими либо о них». Элоиза, подобно своему учителю, сформировавшему ее, так сказать, «как телесно, так и духовно», была преисполнена такого восхищения и восторга к Античности, что для нее пример мудреца-философа был гораздо более убедителен, чем пример святого.

Не следует думать, что новый Аристотель легко позволил женщине распоряжаться. Ей пришлось привести множество примеров, которые, по ее мнению, могли бы убедить Абеляра в правоте его возлюбленной. Итак, Элоиза ссылалась на Цицерона, Феофраста, Сенеку (в особенности на его взгляды, изложенные в «Письме к Луцилию»), а также на примеры из Священного Писания, на библейских мудрецов и пророков, на назореев, фарисеев, саддукеев, ессеев, а затем вернулась к пифагорийцам и увенчала все примером из жизни Сократа, который был способен устрашить любого мудреца. Теперь, в свете всего вышеизложенного, мы можем лучше понять причины, предопределившие дальнейшее поведение Абеляра, о котором нам известно, ибо он рассматривал себя именно как выдающегося философа и полагал, что, предлагая канонику жениться на его племяннице, он предлагал тому «удовлетворение», превосходившее своим благородством все, что только можно было от него ожидать.

Существовала и еще одна причина, побуждавшая Элоизу отказываться от брака с Абеляром, но сути этой причины Абеляр так и не понял. А причиной этой было «качество» ее любви, любви абсолютной, совершенной, настолько абсолютной и совершенной, насколько способен достичь совершенства и абсолюта человек. Именно в этом кроется тайна Элоизы, именно в этом состоит причина ее отказа: высокое «качество» ее любви требует, чтобы эта любовь была, так сказать, ничем не обусловленной, жертвенной. Если мы хотим понять эпоху, в которую жила Элоиза, то нам следует уразуметь всю силу этого чувства. Вероятно, чувство такой же силы вдохновляло поэтов, воспевавших куртуазную любовь. Это была любовь столь всеохватная, столь великая, столь требовательная, что она не могла допустить какого бы то ни было вознаграждения; такая любовь питалась за счет своего дара самопожертвования, такая любовь вся была приношением, жертвой, и она отвергала все, что могло бы выглядеть как вознаграждение: так поэт доходит до самоуничижения перед Прекрасной Дамой и обретает радость и счастье в самом страдании, которое он испытывает от сознания, что дама эта навеки остается для него недостижимой и недоступной. И подобно тому, как куртуазный поэт отказывается сообщить имя своей Дамы сердца, ибо ее имя и есть его сокровенная тайна, подобно тому, как он отвергает все, что могло бы запятнать репутацию его возлюбленной, так и Элоиза отказывается бросить хоть малейшую тень на славу Абеляра, превратив его в обыкновенного человека, отягощенного узами брака, тем более ей ясно, что тайна этого брака сохранена не будет.

Абеляр, быть может, и сознавал всю серьезность отказа Элоизы, но сама причина казалась ему странной и непонятной примерно в той же мере, что и нам. Он довольно подробно пересказал то, что в речах и письмах Элоизы представлялось ему разумными доводами, а также вспомнил приводимые ею примеры из Античности, так как и то и другое было близко его образу мыслей, но этого таинственного мотива ее отказа Абеляр едва коснулся: «Она описала мне, насколько звание моей возлюбленной, а не жены, для меня гораздо более почетное, было бы и ей дороже и приятнее, для нее, которая желала сохранить меня для себя единственно лишь силой и очарованием нежных чувств, а не цепями брачных уз».

Позднее Элоиза будет горячо и яростно упрекать Абеляра в том, что он не понял главного – что именно любовь принуждала ее отказаться от брака, то есть отказаться от простого и легкого решения всех вопросов. Читая «Историю моих бедствий», она могла заметить, что если любовь

Абеляра и была столь же страстной, как и ее любовь, то все же она была иного «качества». «Вы не пренебрегли изложением некоторых доводов, при помощи коих я старалась отвратить вас от мысли о заключении нашего рокового, злосчастного брака, но вы умолчали о главных доводах, которые заставили меня предпочесть браку любовь, а оковам – свободу».

Элоиза испытала огромное разочарование, ведь Абеляр не понял того, что было в ее глазах главным. «Да будет мне свидетелем Господь, я никогда ничего не искала в вас, кроме вас самого, я любила одного только вас, а не ваше достояние. Я никогда не помышляла ни об условиях заключения брака, ни о вдовьей части наследства, ни о своих удовольствиях, ни о моих желаниях. Я желала лишь доставить наслаждение вам, я желала лишь удовлетворить ваши желания, хотя звание супруги представляется и более священным, и более значительным, другое звание всегда было милее моему сердцу, звание вашей любовницы или, если вы позволите мне это сказать, звание вашей наложницы, вашей сожительницы, вашей девки. Мне казалось, что чем более я унижусь ради вас, тем более я смогу снискать права на вашу любовь и тем менее я нанесу ущерба вашему славному предназначению и вашей славе».

Как ни пылко был влюблен Абеляр, речь не шла о грандиозности его любви. А именно в грандиозности чувства и состоит суть личности Элоизы, в том, что любовь она считала самым важным, даже священным для себя чувством. Дважды Элоиза призывала Господа в свидетели того, что она говорит чистую правду, правду, которая нам представляется чем-то весьма странным и парадоксальным. «Я призываю в свидетели Господа, что если бы император Август, этот властелин мира, счел бы меня достойной чести вступить в брачный союз и дал бы мне гарантию, что весь мир будет мне принадлежать, то звание куртизанки при вас показалось бы мне милей и благородней, чем звание императрицы при нем». Любовь для Элоизы – это полная самоотдача, полное самопожертвование, доведенное до наивысшей степени, до возвышенного. Абеляр этого не понял. Если в его душе и зародилась любовь, то он все же не дал ей вырасти до горних высот, не позволил ей выплеснуться за пределы его самого, вот почему, хотя он и попытался воспроизвести в «Истории моих бедствий» речи и рассуждения Элоизы, стремясь с видимым усердием изложить их как можно более полно и точно, все же нечто из этих речей и рассуждений от него ускользнуло, нечто, что было в них как раз самым главным. Будучи человеком очень большого ума, он вроде бы мог все понять, чрезвычайная его проницательность позволяла ему постигать самые высокие истины, проникать в суть самых сложных проблем, но все же что-то от него ускользало, что-то такое, что было для Элоизы ясно, как Божий день.

Да, Элоиза намного превосходила Абеляра в сфере человеческой, земной любви. Она привносила в это чувство такое великодушие и такое благородство, на которые он не был способен. Различия в чувствах стали заметны уже тогда, когда Абеляр со свойственным ему простодушием принялся описывать отчаяние, охватившее влюбленных в тот момент, когда они, застигнутые на месте преступления Фульбером, принуждены были расстаться. «С каким разбитым сердцем, – пишет он, – я оплакивал глубокую скорбь бедной девушки! И какую волну отчаяния подняла в ее душе мысль о моем позоре!» Здесь проявилась взаимность чувств, без сомнения, но одновременно можно ощутить, что Абеляр весьма далек от того, чтобы подобно Элоизе «забыть о собственном позоре» и думать лишь о ее позоре, за который он, собственно, и нес ответственность. Точно так же он будет поступать и дальше… Чуть позднее он оказался совершенно неспособен полностью довериться той, что предоставила ему доказательства своей абсолютной любви. Доводы Элоизы, ее несколько утомительное стремление привести как можно больше примеров из жизни великих людей Античности ставят ее для нас на один уровень с Абеляром, и мы понимаем, что имеем дело с двумя интеллектуалами; но Элоиза гораздо щедрее и благороднее в любви, потому что она – женщина, и именно как женщина она способна на великий дар – беспримерную самоотдачу и самопожертвование.

И именно потому, что Элоиза – женщина и потому, что она обладает истинно женской интуицией, она сразу же постигает суть реальных событий. Она понимает, что Абеляр неспособен увидеть то, что, казалось бы, не поддается действию законов логики: она понимает, что в любом случае брак будет обманом или самообманом, всего лишь уловкой, за которой последует разоблачение. Она знает, что Фульбер их не простил и не простит, ведь дядя и племянница – «люди одного закала» или, как бы мы сейчас сказали, «сделаны из одного теста», они – из разряда несгибаемых, непримиримых. Она знает, что Фульбер не сдержит слова, что брак не останется тайным, и только Богу известно, с какими опасностями им обоим придется столкнуться. «Затем, увидев, что все ее усилия, направленные на то, чтобы убедить меня отказаться от мыслей о браке, оказались тщетны перед лицом моего безумия, и не осмеливаясь оскорбить меня, она закончила так, проливая слезы и подавляя вздохи: „Нам остается только одно, если мы желаем погубить себя и предуготовить себе столь же великое горе, сколь велика была наша любовь“. И как было признано всеми, в данном случае ее разум озарил свет дара пророчества».

Решение проблемы, предложенное Абеляром, казалось, должно было «примирить» любовь и славу. Оно было вполне логичным, разумным, простым и легким. Но Элоиза – именно потому, что она любила великой любовью, – знала, что любовь несовместима с простотой и легкостью.

За логикой и разумом осталось последнее слово, и на короткое время они «взяли верх». Элоиза с Абеляром отправились в Париж, оставив сына на попечение сестры Абеляра, которой предстояло воспитать ребенка. И действительно, не могло быть и речи о том, чтобы взять дитя с собой, если брак должен быть тайным.

«Итак, мы препоручили дитя заботам моей сестры и тайно возвратились в Париж. Спустя несколько дней, проведя ночь в молитвах в одной из церквей, на рассвете в присутствии дяди Элоизы и множества его и наших друзей мы получили брачное благословение, затем мы тайком удалились из церкви, и каждый из нас отправился в свой дом, и с тех пор мы виделись редко и украдкой, для того, чтобы лучше хранить тайну нашего брака».

Желать хранить в тайне брак, который по своей сути был своеобразным «возмещением за нанесенный ущерб», брак, заключенный при свидетелях (точно таких же свидетелей в иные времена и в иных местах станут приглашать на дуэль, но называть уже их будут секундантами) – нет, это был очень наивный план, явно обреченный на провал.

Фульбер и его друзья тотчас же поспешили объявить во всеуслышание новость о заключении брачного союза. Конечно, оскорбление было публичным, публичным должен быть и акт «возмещения ущерба»; такова была, несомненно, отговорка, служившая оправданием канонику, весьма мало заботившемуся о соблюдении данного слова. «Элоиза, напротив, громко возражала и клялась и божилась, что все эти слухи лживы. Поэтому дядя, приходя от ее поведения в отчаяние, дурно с ней обращался».

Тогда Абеляр задумал прибегнуть к обману, и этот его поступок трудно не подвергнуть суровому осуждению. Допустим, что одна из его целей была вполне благородна: он, быть может, хотел избавить Элоизу от жестокого обращения со стороны Фульбера, пусть так, это вполне понятно, но вообще-то похоже на то, что принятое им решение было продиктовано скорее заботой о сохранении собственной славы, желанием заставить умолкнуть все злые языки и положить конец всем кривотолкам: «Узнав о сем положении дел, я отправил ее в один из женских монастырей неподалеку от Парижа, Аржантейль, где она была воспитана и где она обучалась в детстве; я распорядился, чтобы она надела монашеское одеяние, подобающее для монастырской жизни, за исключением покрывала». Читая описание этого поступка, трудно не разделить возмущение Фульбера и его друзей. Если Абеляр заставил Элоизу пойти в монастырь, сделал он это только для того, чтобы скрыть их брак, поскольку в глазах всех окружающих Элоиза вошла в монастырь не как воспитанница-пансионерка, а как послушница – ведь она надела монашеское одеяние, за исключением покрывала, которое надевали, когда давали обет. Самоотверженность Элоизы была возвышенна, но результатами ее жертвенности мог воспользоваться к своему благу один Абеляр… «Ее дядя и ее родные, – пишет он, – подумали, что я обманул их и что поместил Элоизу в монастырь, чтобы от нее отделаться».

Действительно, все, кто окружал Элоизу и Абеляра, могли так подумать, и кто сумеет когда-нибудь доказать, что намерения Абеляра были иными? О, несомненно, он еще любил Элоизу, он даже сам свидетельствует об этом, ибо вспоминает о своих чувствах и довольно точно описывает их в одном из писем:

«Вам известно, что после нашей свадьбы, в то время, когда вы находились в монастыре в Аржантейле, я тайно нанес вам визит, и вы помните, до чего меня довела моя чрезмерно пылкая страсть, когда я набросился на вас и заключил в объятия прямо в углу трапезной за неимением другого места, куда мы могли бы удалиться; вам известно, что нашему бесстыдному поведению не помешало то почтение, каковое должно было нам испытывать к месту, посвященному служению Богоматери».

Итак, монашеское одеяние, в которое Абеляр облачил Элоизу, вовсе не означало, что он собирался лишить себя ее тела, однако оно означало, что он лишил Элоизу свободы.

Абеляр, несомненно, был уверен в том, что Элоиза согласится на все, чего бы он от нее ни потребовал; то, что философ, пылко влюбленный не только в соблазненную им девицу, но и в собственную славу, выбрал столь двусмысленный способ положить конец слухам и спасти свою славу, то, что он прибег к такому «средству», всю тяжесть которого должна была нести только Элоиза, – все это бросает на него очень мрачную тень.

А далее разыгралась драма, о которой сам Абеляр повествует весьма сдержанно. По его словам, члены клана Фульбера, то есть сам каноник, его родственники и друзья, «придя в негодование от возмущения», составили против него заговор. «Однажды ночью, когда я спал у себя дома в отдаленном покое, один из моих слуг, подкупленный золотом, впустил их в мое жилище и в мои покои, и они отомстили мне самым жестоким и самым позорным образом, о чем все узнали с великим изумлением: они отрезали мне те части тела, коими я совершил то, в чем меня обвиняли, а затем обратились в бегство».

Абеляр более чем кто-либо заботился о сохранении и приумножении своей славы, и вот теперь он обрел… не славу, нет, а отвратительное, жуткое ее подобие! «Настало утро, и весь город собрался у моего дома». Можно себе представить эту сцену! Драма произошла на рассвете, люди услышали пронзительные крики, приглушенные звуки шагов, перешедшие потом в топот ног преследуемых и преследователей, вопли и стоны. Разумеется, разбуженные этим шумом соседи сбежались со всех сторон, они позаботились об изуродованном философе. Весть об этом происшествии передавалась из уст в уста, и к утру все клирики, все ученики Абеляра, все, кто слышал о нем, короче говоря, весь Париж, – все теснились в самой обители, либо на близлежащих улочках. Повсюду только и говорили о том, как именно был изуродован прославленный преподаватель. «Трудно, невозможно описать всеобщее изумление, все сетования, сожаления, крики и стоны, коими меня утомляли и мучили».

Не будем обвинять Абеляра в преувеличении. В письме одного из друзей Абеляра, Фулькона (Фульхерия), приора монастыря в Дейле, мы находим примерно такое же описание происшедших событий, а ведь письмо это написано человеком, пытавшимся как-то успокоить Абеляра и погасить его жажду мести. Картина, которую рисует Фулькон, еще более захватывающа и волнующа, чем та, что нарисовал сам Абеляр: «Почти все жители Сите страдали, разделяя с тобой твою боль. Она рыдала, эта толпа, состоявшая из каноников и благородных клириков; они, твои сограждане, проливали слезы вместе с тобой; ведь это бесчестье, это позор для их города; они скорбели от того, что их город был осквернен пролитием твоей крови. Что мне сказать о жалобных стенаниях всех женщин, проливших столько же слез (таков уж их женский способ выражать свое горе) из-за того, что они тебя потеряли, тебя, их рыцаря, ведь они вели себя так, словно каждая из них узнала о гибели своего супруга или возлюбленного!» Каковы бы ни были личные недостатки Абеляра, какими бы громкими ни были связанные с его именем скандалы (а быть может, отчасти именно из-за этих скандалов), Абеляр был для парижской толпы героем, настоящим кумиром, идолом школяров, которые широко распространили его славу, так что она вышла за пределы узкого мирка школ; его славу, как это ни парадоксально, можно сравнить со славой современных великих писателей, художников, артистов. Таким образом, удар, поразивший Абеляра, никого не оставил равнодушным. Женщины, тайком вздыхавшие по нему, девушки, завидовавшие счастью Элоизы, все те, у кого его стихи и песни были на устах, – все они ощутили как бы собственной кожей ту жестокость, жертвой которой он стал; о его участи сожалели, о ней скорбели так, словно какое-то бедствие обрушилось на город. У порогов своих жилищ, на улочках, где располагались лавчонки-мастерские ремесленников, на рынках, на папертях церквей, – повсюду говорили только об Абеляре. Молва «бежала» по дорогам вместе с паломниками, торговцами, бродячими клириками-вагантами; она распространялась с поразительной быстротой, и вскоре о несчастье Абеляра знали во всех странах Запада, по крайней мере всех тех центрах, где люди учились и преподавали, взращивая ученую премудрость.

«В особенности терзали меня своими невыносимыми стенаниями клирики, и прежде всего мои ученики; я более страдал от их сострадания, чем от моей раны; я сильнее ощущал чувство стыда, чем ощущал свое уродство, я более мучался от неловкости и срама, чем от боли».

Абеляр хотел прославиться изощренностью ума и умением виртуозно им пользоваться, и вот он прославился, но только его известности послужило самое унизительное членовредительство. Это была слава «наоборот», слава с отрицательным знаком. Никогда прежде о нем столько не говорили, но как раз причину, породившую эти пересуды,

Абеляр прежде всего и более всего хотел бы скрыть. Он, жаждавший восхищений и восторгов, вызывал теперь лишь жалость! «Какой славой я пользовался совсем недавно, и с какой легкостью она была в один миг низвергнута и уничтожена!» И действительно, всего лишь краткий миг, одно быстрое движение руки, один взмах клинком с блестящим лезвием, режущим плоть, – и вот первый из философов своего времени превратился в евнуха, в скопца, в кастрата. Всякий раз, вспоминая этот жуткий эпизод, Абеляр уверял, что физическая боль была для него не столь нестерпимой, как боль уязвленной гордости; он физически, телесно страдал менее, чем страдал душевно, вернее, «умственно» в своем тщеславии. Фульбер и его друзья нанесли точный удар: никакие мучения не могли сравниться с терзаниями уязвленной гордыни; несмотря на все физиологические последствия ранения, Абеляр страдал прежде всего от того, что удар был нанесен точно в цель, в самую болезненную точку, поразив его гордость. Отныне и навсегда он превратился в униженного Аристотеля.

Мысли, которыми Абеляр делится с нами в момент отчаяния и растерянности, весьма показательны. «Немало способствовала моему смущению и увеличивала мою растерянность и мысль о том, что согласно суровой букве закона, евнухи представляются настолько отвратительными перед Господом, что людям, приведенным в такое состояние путем отрезания или раздавливания тех частей тела, что являются признаками принадлежности к мужскому полу, воспрещается переступать порог Божьего храма как созданиям зловонным и нечистым». Далее он цитирует отрывки из книг Левит и Второзаконие, где говорится о том, что оскопленных животных нельзя приносить в жертву Господу и что евнуху запрещено входить в храм. Любопытно, что Абеляр здесь предстает перед нами как человек, подчиняющийся очень древним законам. Его реакция – это реакция древнего иудея, предопределенная скорее Ветхим, а не Новым Заветом. С точки же зрения философской его позиция сближается с позицией Аристотеля, хотя с религиозной точки зрения тот был язычником, а Абеляр – человеком Ветхого Завета. Разумеется, его воззрения развивались и эволюционировали, но сама внутренняя природа Абеляра скорее подталкивает его в сторону Закона, а не Милости. В этот переломный момент его жизни Абеляру не приходит в голову открыть Евангелие. Только много позже он найдет в Евангелии тот текст, где говорится о скопцах, «которые сделали сами себя скопцами для

Царства Небесного» (Мф 19:12), и сочтет это для себя неким утешением, а также припомнит и историю Оригена, про которого было известно, что он якобы оскопил себя добровольно, чтобы в точности следовать букве Евангелия и избавиться от соблазнов плоти. Но все это произойдет позднее, а пока Абеляр придерживается взглядов, изложенных в Ветхом Завете. И ничто не могло умалить чувства стыда, которое он испытывал, ничто не могло его избавить от осознания ужасного поражения и невозможности ничего исправить. «Как будут торжествовать мои враги, видя, сколь жестокое возмездие, равное вине, получил я! Какое безутешное горе удар, поразивший меня, доставит моим друзьям и родным! Как распространится весть о моем великом, невиданном позоре! Куда же мне деться? Как показаться на люди? Ведь все станут указывать на меня пальцами, все злые языки будут судачить обо мне, я буду выглядеть в глазах всех неким чудовищем».

Однако в чем-то логика приходит Абеляру на помощь, заставляя его признать: «Сколь справедлив был суд Божий, наказавший меня в той части тела, коей я согрешил! Сколь справедливо было отмщение Фульбера, отплатившего мне предательством за предательство!»

Все величие Абеляра с точки зрения морали выражено в этих фразах. Надо отметить, что написаны они от чистого сердца, это были те первые мысли (по его собственному свидетельству), что роились у него в голове сразу же после того, как он был изувечен. Его смирение перед Господом абсолютно, он беспрекословно принимает свою участь самого презренного, самого униженного человека, испытывая глубочайшее почтение к строгой и безжалостной логике и признавая возмездие, обрушившееся на него, справедливым.

«Я вижу, что это справедливое возмездие за мое преступление. За зло, что я причинил, я должен был быть подвергнут суровому наказанию. Мой грех столь велик, что я заслужил, чтобы сей меч нанес мне удар».

И чувство это останется у Абеляра неизменным. Много позже в письме к Элоизе, к человеку, с которым ему надлежало быть честным более, чем с кем бы то ни было, он повторит: «В соответствии с законами справедливости, та часть тела, что согрешила, была поражена и искупила болью преступление, совершенное ею при получении удовольствий». Если для Абеляра и могло найтись зерно, из которого должна произрасти надежда на спасение, то есть чувство, способное помочь преодолеть отчаяние, то именно в этом немедленном принятии своей участи и следовало его искать.

Но хотя чувство смирения и покорности своей судьбе и возникло у Абеляра тотчас же, оно не вытеснило мысли о справедливой каре для тех, кто повинен в его несчастье. Из письма Фулькона, настоятеля монастыря в Дейле, написанного спустя несколько месяцев после ужасного события, мы узнаем, что люди, напавшие на Абеляра, обратились в бегство, но по крайней мере двое из них были пойманы и сурово наказаны: «Некоторым из твоих обидчиков выкололи глаза и отрезали гениталии. Тот, кто отрицал, что сие преступление было делом его рук, тоже был подвергнут наказанию – его лишили всего имущества. Не обвиняй в своей утрате и в пролитии твоей крови каноников и епископа, которые стремились к тому, чтобы в отношении тебя была восстановлена справедливость, они делали это так, как умели. Послушай доброго совета от истинного друга и выслушай от него слова утешения». Подобные увещевания содержат в себе намек на то, что Абеляр считал приговор, вынесенный его обидчикам, недостаточно суровым. Добавим только, что одним из преступников, подвергнутых наказанию, с нашей точки зрения весьма жестокому, был тот самый слуга Абеляра, что предал его и благодаря содействию которого преступление и было совершено.

На этом история любви должна была бы завершиться. Да, роман Абеляра и Элоизы ждал неминуемый конец: продлился бы он года два, самое большее – три… Подобный роман мало что значил в жизни обычных мужчин и женщин. И можно легко себе представить, какова была бы «развязка» в судьбах людей заурядных: Абеляр – будь он обычным мужчиной – на время спрятался бы от позора в каком-нибудь монастыре, а затем вернулся бы к преподаванию где-то в далеком городке; Элоиза же – будь она обычной женщиной – постепенно предала бы забвению приключения, пережитые в ранней юности, и, желая вновь выйти замуж, добилась бы признания ее первого брака недействительным, так как заключен он был в необычных условиях. И все оказалось бы забыто, забыто ими самими, забыто окружающими, забыто навсегда…

Но история эта имеет продолжение, и имеет его потому, что Элоиза и Абеляр не были людьми обыкновенными, а также еще и потому, что они в полной мере «соответствовали» своему веку, в котором любовь не сводилась только к сексуальному влечению, к желаниям плоти. Невозможно достаточно хорошо их понять, не переносясь мысленно в их эпоху, в эпоху куртуазной любви.

«Увы, я думал, что так много знаю о любви, но я знаю о ней так мало! Та, которую я люблю, никогда не будет моей! Она забрала мое сердце, она забрала весь мой разум, и всего меня, и вообще все на свете; и когда любовь овладела мной, у меня ничего не осталось, кроме желания и ревнивого сердца».

Следует напомнить, что прежде чем заговорить вместе с трубадурами на провансальском языке, любовная поэзия говорила на латыни: «Они могут лишь взирать на нее, но это созерцание дарит им радость. Они рассчитывают на большие милости, питаясь тщетными надеждами, и терзаются муками, открывая глаза и глядя на нее».

Любовь Элоизы и Абеляра принадлежит эпохе, когда полагали, что основным свойством любви является способность превосходить самое себя, способность выходить за пределы тех простых телесных радостей и наслаждений, которыми любовь питается, способность возвышаться над ними, – таково и было чувство этих двоих, и именно поэтому их любовь пройдет через века. Как это ни парадоксально, но Элоиза и Абеляр представляют собой для множества грядущих поколений воплощение истинного союза двоих, воплощение Возлюбленного и Возлюбленной, Любовника и Любовницы, хотя они соединились на столь короткий срок и познали столь краткие мгновения наслаждений.

Надо заметить, что истинное слияние их душ произошло лишь в момент первого расставания, ведь мы знаем, какие низменные расчеты руководили Абеляром, когда он вознамерился «завладеть» Элоизой словно жертвенной овечкой, чтобы утолить свой голод. Как бы пылко ни была влюблена Элоиза, по сути она тогда была всего лишь соблазненной девушкой. И мы видим, что собственно любовь зародилась в сердце Абеляра только в тот момент, когда он был изгнан из дома Фульбера.