Текст книги "Элоиза и Абеляр"

Автор книги: Режин Перну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Письма эти представляют для нас такой интерес именно потому, что они очень близки нам, потому что они в своей совокупности настолько человечны, что их авторы стали в нашем представлении образами типичных Возлюбленного и Возлюбленной, Любовника и Любовницы. Но вернемся к Элоизе… Элоиза хочет напомнить Абеляру, что она должна быть для него всем, точно так, как он – все для нее. На что Абеляр отвечает: «Sponse Christi servus ejusdem», что значит: «Супруге Христа – служитель Христа».

Такой ответ на притязание женщины делает для нас явственным и ощутимым всю драматичность конфликта, лежащего в основе существования супружеской пары, в основе существования двоих. Здесь мы можем вспомнить целый сонм образов и картин, широко известных в XII веке, которые служили иллюстрацией для развития темы числа «два», числа «гнусного», «гадкого» «мерзкого», то есть пользовавшегося дурной славой, числа, предполагавшего и требовавшего противостояния, борьбы, непокорности. Если мы возьмем Библию, а именно Книгу Бытия, то обнаружим, что уже на второй день сотворения мира возникает «раздвоение», разделение: «И создал Бог твердь, и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью». И во второй день творения Бог не сказал, что «это хорошо». Абеляр это подчеркивает (как, впрочем, это делают все современные комментаторы Первой книги Моисеевой) в своем «Гексамероне», представляющем собой комментарий к Книге Бытия и написанном по просьбе Элоизы: «Надобно отметить, что про тот день не сказано: „И увидел Бог, что это хорошо“, как сказано про другие дни». Вместе с разделением воды на два вида, на ту, что под твердью, и на ту, что над твердью, как бы появляются все будущие расколы, все раздоры, все противоречия и противопоставления… все «двойственности», все «дуэли», что будут иметь место в будущем. И внутри каждой супружеской пары, вообще каждой пары, будет вновь и вновь вспыхивать «первородный» конфликт, будет происходить извечная «дуэль», и конфликт этот на то короткое время, когда супруги (или мужчина и женщина, составляющие пару) оказываются «единым целым во плоти», а затем конфликт этот будет преодолен, когда появится ребенок, тот, кто притянет к себе взгляды этих двоих, прежде устремленные друг на друга; вот таким образом в супружеской паре устанавливается гармония. Для Элоизы и Абеляра гармония могла возникнуть и установиться (и Абеляр это понял сразу же) только тогда, когда их взгляды оторвутся от них самих и устремятся в другом направлении, то есть к Богу.

Патетический дуэт вполне мог бы и должен бы на этом завершиться. Элоиза пожелала его продолжить, но в третьем письме она выказывает свое смирение и как бы готовность следовать той «программе», что предначертал ей супруг, ставший ее духовным наставником. Итак, она пишет «Domino specialiter, tua singualiter», что можно перевести как «Принадлежащая Господу по роду, и тебе как личности». Здесь она вспоминает о диалектике и без особого труда находит нужные категории, мыслить которыми научил ее наставник и ее повелитель; чтобы ему угодить, она вновь становится аббатисой, и раз уж он того требует, отныне с ним будет говорить аббатиса Параклета.

«Чтобы ты не мог в чем бы то ни было обвинять меня в неповиновении и непокорности, я накинула на мое желание выразить мои чувства, всегда готовые выплеснуться наружу, узду твоей защиты. Изливая слова при помощи пера, я по крайней мере смогу остановить то, что в наших отношениях при личных встречах было бы трудно, да нет, что я говорю, было бы невозможно предвидеть и предотвратить. Действительно, нет ничего, что было бы менее нам подвластно, чем наше сердце, и мы вынуждены в большей степени ему подчиняться, чем можем им управлять и ему приказывать. Когда сердечные привязанности терзают нас, нет никого, кто мог бы сдержать их столь внезапные всплески и взрывы, которые тем легче воплощаются в движения и претворяются в слова, чем быстрее совершаются эти приводящие в восторг и эти доводящие до исступления порывы чувств… Итак, я буду силой удерживать мою руку и не позволю ей ничего, кроме того, что мои уста не смогут не сказать. Да будет угодно Господу, чтобы мое страждущее и скорбящее сердце было столь же расположено подчиниться мне, как и мое перо». Это нечто совсем иное, чем холодное молчание или непокорность, это желание преодолеть самое себя, доводящее до героизма в самопожертвовании. Сознательно и решительно Элоиза будет впредь принуждать к молчанию свои чувства, которые она не может искоренить, а так как она опасается самой себя и не доверяет себе, ей придется приложить немалые усилия, чтобы себя контролировать.

Но дело не обойдется без последней просьбы. И в этом Элоиза не испытывает угрызений совести, у нее нет чувства, будто она требует чего-то большего, на что имеет право, и она уверена – Абеляр должен осознавать, что имеет некие обязательства перед ней, и потому должен ответить на ее послание. Кстати, разберемся, не получила ли Элоиза в конце концов то, что она желала? Ведь после чтения «Истории моих бедствий» она пожелала, как она сейчас пишет, вступить в контакт душа с душой, сердце с сердцем с тем, кого она продолжала любить и обмениваться с ним письмами и чувствами, и хотя сей «обмен» и не совершился в том виде, в каком ей бы хотелось, но все же он происходил. Абеляр ей ответил, он был вынужден ради нее забыть о своей немоте и нарушить свое молчание, именно за молчание она его с такой горячностью упрекала. Она заставила его вспомнить о прошлом, столь дорогом ее сердцу. На последнее письмо Элоизы Абеляр также должен был ответить, ибо Элоиза обращалась к нему с вопросами о том, что составляло суть ее настоящего и будущего. «Мы все, служительницы Иисуса Христа и дочери Иисуса Христа, – пишет она от имени сообщества, которым руководит, – обращаемся с мольбой сегодня к твоей отеческой доброте, дабы ты согласился даровать нам две вещи, в коих мы ощущаем совершенную необходимость: первое, о чем мы просим, так это о том, чтобы ты поведал нам, откуда происходит наш монашеский орден и каков наш символ веры; второе, о чем мы просим, чтобы ты даровал нам устав и направил нам его текст; пусть свод сих правил будет специально предназначен для женщин и определяет окончательно состояние нашего общества и вид одеяния, которое мы должны носить, о чем ни один из святых отцов Церкви, насколько нам известно, не позаботился. Именно из-за отсутствия подобного устава сегодня мужчины и женщины в монастырях подчиняются одним и тем же правилам, так что тяжесть одинакового гнета принужден нести слабый пол наравне с сильным полом. Вплоть до сего дня мужчины и женщины в равной мере подчиняются уставу Святого Бенедикта, хотя совершенно очевидно, что правила эти были составлены только для мужчин и могут соблюдаться лишь мужчинами…»

Молчание, которое Элоиза хранила после завершения любовной переписки, – это всего лишь «литературный факт». Кроме этого письма, чей тон разительно отличается от тона предыдущих, мы располагаем иными свидетельствами того, что между аббатисой Параклета и Абеляром, игравшим роль духовного наставника, долгое время поддерживались определенные отношения и осуществлялся обмен посланиями: после двух писем, в которых был изложен монастырский устав, последовали еще и гимны, которые Элоиза попросила сочинить Абеляра, дабы исполнять их на различных «этапах» литургии; были сочинены еще и проповеди – их потребовала от Абеляра Элоиза по случаю возведения зданий монастыря; еще более глубокие взаимоотношения установились между ними во времена бурь и потрясений, которыми будут отмечены последние годы жизни Абеляра, и связующая нить не оборвалась даже после его смерти. Таким образом, можно сказать, что вся жизнь Элоизы была озарена светом Абеляра, на протяжении всей жизни он руководил ею и наставлял ее, вел ее за собой. Отныне и впредь объединены были эти двое общим желанием, общей волей; Элоиза успокоилась, получив от него то внимание и ту заботу, которые, как она считала, он обязан был выказать по отношению к ней, а Абеляр добился, чтобы все это внимание и вся эта забота укрепляли и ее и его в служении Господу.

Кое-какие дошедшие до нас свидетельства (гимны, сочиненные Абеляром, устав монастыря, им написанный) приоткрывают завесу тайны над жизнью Элоизы в Параклете. Те жалкие руины, что «дожили» до наших дней, не позволяют нам воссоздать фон ее существования. Там, где располагался монастырь, сейчас находится мрачное толстостенное здание с башенками, но возведено оно гораздо позднее, и только один сводчатый зал мог, пожалуй, быть построен во времена Элоизы; однако кое-что все же осталось неизменным: пейзаж и атмосфера этого довольно сурового уголка сельской местности, где чередуются поля и леса, по которым текут небольшие речушки и теряются в зарослях крошечные озерца; по осени и озер, и просто больших луж там становится больше и больше, в них отражается чудесное, ясное небо Шампани, а закаты там прекрасны и прозрачны, и горизонт залит нежным розовым светом.

На этом фоне «романтической гравюры» легко представить себе, как льются звуки монашеских песнопений; эти песнопения определяют весь ход, весь режим жизни монахинь, день начинается и завершается этими песнопениями, меняющимися в зависимости от времени суток и времени года. Огромные усилия, необходимые для сочинения гимнов, свидетельствуют о том, какое большое внимание Абеляр уделял молитве, которую надо было петь, а не просто проговаривать; и забыть об этой части его творчества означало бы его в каком-то смысле предать; наследие его очень велико: более 140 гимнов, созданных для того, чтобы подчеркнуть значение каждой фазы церковной службы. Все они наполнены реминисценциями, отсылающими к Священному Писанию, все они созданы на основе Библии и богатств церковной доктрины, многие из них отличаются совершенством размера и ритма и большой поэтической силой, как, например, знаменитый гимн «О, quanta qualia», предназначавшийся для исполнения во время субботней вечери, или гимн для первой всенощной службы в Рождество. Венцом поэтического творчества Абеляра с полным на то основанием можно назвать шесть его знаменитых «плачей», в которых слышатся отзвуки его собственной печальной истории, его и Элоизы; создавая их, автор вдохновлялся сюжетами из Библии, они были очень широко известны, и, как отмечено недавно исследователями, мелодия одного из этих «плачей», а именно «Плача подруг дочери Иеффая» (о ней речь шла выше), послужила основой для создания песнопения на старофранцузском языке – «песнопения девственниц», чрезвычайно популярного в XIII–XIV веках; таким образом, мелодия, сочиненная Абеляром, была у всех на устах и сто лет спустя после его смерти.

В уставе, написанном Абеляром для Параклета, той из монахинь, которой было доверено руководство хором, поручалось и обучение более юных сестер и послушниц; сочетание подобных обязанностей вполне отвечало духу времени, когда вообще всякое обучение начиналось с пения.

«Она научит других петь, читать, писать и записывать музыку, она также будет хранительницей библиотеки, она будет выдавать и принимать книги, станет заботиться о рукописях и о миниатюрах, украшающих эти рукописи». Устав Параклета, составленный Абеляром для этого монастыря, как о том и просила Элоиза, представляет собой устав Святого Бенедикта, но только специально «приспособленный» для женского монастыря, то есть с учетом нужд и особенностей женщин, с учетом их духовных запросов. Элоиза не раз высказывала пожелания относительно устава: надо учитывать особенности женского организма, и монахиням не следует выполнять непосильные работы (к примеру, обрабатывать землю, к чему обязывал монахов святой Бенедикт), излишним является и чтение чересчур длинных молитв, – это приводит к изнурению; так, Элоиза считала, что достаточно было бы «разделить» Псалтирь по дням недели таким образом, чтобы ни один псалом не читался дважды; она также выражала пожелание, чтобы устав предусматривал некоторое смягчение строгости «режима» повседневной жизни обители: чтобы было дозволено есть мясо и понемногу пить вино и т. д. Ее просьбы свидетельствуют об определенной умеренности – это составляет разительный контраст с тем, что нам известно о ее характере, чрезвычайно страстном; свидетельствует это и

о ее способности и склонности выполнять те обязательства, которые она взяла на себя, став аббатисой Параклета. «Да будет угодно Господу, чтобы наша вера вознесла нас на высоту Евангелия, но не позволила нам испытывать желание превзойти эту высоту; да не будем мы иметь честолюбивых помыслов быть более чем христианками».

Отвечая на это пожелание, Абеляр в свой черед проявляет великую мудрость: в его уставе не содержится никаких чрезвычайных требований относительно аскетического образа жизни. В уставе предусмотрено, что монахиням положено носить во все времена года черные шерстяные платья, а также полотняную рубашку, панталоны и мягкие туфли; еще они смогут носить «шкуру ягненка» и черный плащ; в дортуаре монахинь будут стоять постели с матрасами, с обычными подушками и подушками в виде валиков, с одеялами шерстяными и стегаными. Монахиням по уставу полагалось вставать довольно рано, чтобы присутствовать на заутрене и петь псалмы, но бодрствование и сон чередовались через равные промежутки времени, чтобы периоды бодрствования не были обременительны для организма. Что же касается пищи, то предписания Абеляра исполнены здравого смысла: «Если мы отказываемся от мяса, то будет ли это большой заслугой, если наши столы в то же время ломятся от других блюд? Мы за большие деньги покупаем разнообразную рыбу… словно качество, а не излишнее количество продуктов составляет суть грехопадения… Что нужно для этой быстротечной преходящей жизни? Не желать и не добиваться изысканности и высокого качества продуктов, а довольствоваться тем, что имеешь под рукой». Кстати, устав Абеляра ничем особым не отличается от уставов многих монастырей; самое необычное, что можно в нем найти, это особенности, свидетельствующие о приверженности его автора законам разума и логики, например следующее положение: «Мы категорически запрещаем отдавать предпочтение обычаю, а не разуму, а также запрещаем отстаивать какое-либо мнение или сохранять что-то в неизменном виде по той причине, что таков обычай, а не по той причине, что это разумно. Нужно сообразовываться с тем, что представляется нам хорошим, а не с тем, что принято и освящено обычаем».

Следует отметить, что, создавая устав Параклета, Абеляр не проявил отчаянной новаторской храбрости и дерзости подобно своему соотечественнику Роберту д’Арбрисселю, ведь тот при создании монашеского ордена Фонтевро предусмотрел существование «двойных» монастырей, то есть монастырей, где проживали – в строгой изоляции друг от друга, само собой разумеется, – монахи и монахини; управляли такими монастырями аббатисы; правда, в то время орден Фонтевро был далеко не единственным, где существовали, по сути, смешанные монастыри; такие обители были весьма многочисленны в краях, населенных по преимуществу кельтами, то есть в Англии и Ирландии.

В оправдание Абеляру скажем, что он в своем уставе предусмотрел существование неподалеку от Параклета мужского монастыря, его монахи и послушники должны будут оказывать некоторые услуги и помощь женскому монастырю при отправлении церковных служб и при проведении работ, требующих мужской силы. Он добавляет: «Мы желаем, чтобы женские монастыри всегда оставались в подчинении у мужских монастырей – чтобы братья заботились о сестрах, чтобы один аббат возглавлял как отец духовный обе обители, чтобы он пекся об их нуждах, чтобы во Христе у двух стад была одна овчарня и единый пастух, то бишь пастырь». Правда, далее он поправляет сам себя: «Мы желаем, чтобы аббат осуществлял руководство сестрами, но таким образом, чтобы он признавал супруг Христовых выше себя, то есть своими повелительницами, а себя – их слугой, и чтобы он находил радость не в управлении ими и не в отдаче им приказаний, а в служении им».

Можно было ожидать, что Абеляр – преподаватель по призванию, привыкший наставлять и обучать в школах, уделит особое внимание обучению и порекомендует монахиням проявлять истинное рвение в учении. По сему поводу он обращается к авторитету святого Иеронима, требовавшего от женщин, объединившихся вокруг Паулы в Вифлееме для ведения монашеской жизни, чтобы они изучали Священное Писание. «Учитывая то, что один из отцов Церкви, сей великий ученый муж, и эти святые женщины проявляли столь великое рвение в изучении Священного Писания, я призываю вас без промедления приступить к тому же, так как вы сейчас имеете возможность этим заниматься, и так как ваша матушка-настоятельница обладает познаниями в трех языках (греческий, латинский и еврейский), я выражаю пожелание, чтобы вы изучили Священное Писание наилучшим образом, дабы все, что могло бы породить какие бы то ни было сомнения из-за несовершенства различных переводов, вы смогли бы разъяснить и растолковать. Сама надпись на кресте Господа нашего, сделанная на еврейском, греческом и латинском языках, как мне кажется, словно бы предвосхищает подобные пожелания, вполне уместные, ибо знания этих языков в лоне Церкви должны быть распространены повсюду, поскольку текст Ветхого и Нового Заветов написан на этих языках. Вы можете, не совершая длительного путешествия и не делая больших затрат, обучаться им… как я уже сказал, у вашей матушки достаточно познаний в этих дисциплинах».

Первые шаги Параклета были очень неуверенными, и можно смело утверждать, что в самом начале жизнь монастыря была бедна и полна лишений, чему свидетелем стал сам Абеляр. Монахини нашли там, вероятно, только лишь хижины из тростника, сооруженные учениками Абеляра, а также возведенную ими часовенку; возможно, эта часовенка стояла на том же самом месте, где сегодня находится часовня, отмечающая предположительное захоронение останков Абеляра и Элоизы. Картулярий Параклета, сохранившийся до нашего времени, свидетельствует о том, что имущество монастыря постепенно неуклонно увеличивалось. В 1134 году епископ Меленский Манассес выделил несколько десятин в его диоцезе, на «облегчение, хотя бы частичное, крайней нищеты бедных служительниц Христа, благочестиво служащих ему в Параклете». Позднее, в 1140 году, как явствует из картулярия, монастырь был в больших долгах; однако уже 1 ноября 1147 года, когда папский легат в Шалоне от имени папы Евгения III подтвердил права Параклета на его имущество, он зачитал весьма внушительный список; как свойственно той эпохе, речь шла о множестве разнообразных привилегий монастыря: это право пользования лесами Куживо, Пуи, Марсильи и Шармуа, состоявшее не только в возможности пасти там стада, но и в возможности брать лес, необходимый для строительства; право получать пять су в качестве уплаты за пользование мостом в Бодемане; два сетье (то есть площадь, которую можно засеять двумя сетье зерна) во владениях Готье де Курсемена; двенадцать денье из чинша (поземельного оброка), выплачиваемого за пастбища Тьерри Гоэреля; один мюи овса и двадцать куриц, что жертвует Маргарита, виконтесса де Мароль и прочее. Имелись и более существенные пожертвования: мельница, дом, виноградники и луга, обрабатываемые поля, составлявшие довольно обширные владения.

Покровители монахинь из Параклета были люди очень и очень влиятельные, например сам граф Шампани Тибо даровал им ежегодно по одному мюи пшеницы, рыбу со своих рыбных промыслов около мельниц у Пон-сюр-Сен, а также шестнадцать сетье, засевавшихся злаками, около Мулен-де-л’Этан. Множество мелких владетельных сеньоров-рыцарей поспособствовали обогащению и процветанию монастыря своими пожертвованиями подобно некоему Арпену из Мери-сюр-Сен и неким Феликсу или Эмэ, а также тем безымянным, которых просто обозначили под понятием «множество» без дальнейших пояснений; многие простолюдины подобно жене Пайена-седельщика пожертвовали монастырю свое имущество: дом в Провене и три су поземельного оброка в Лизине. Похоже, что монахиням из Параклета благоволили, так сказать, и церковники: среди даров, ими полученных, есть, к примеру, дар архиепископа Сансского Генриха (у которого было весьма примечательное прозвище «Sanglier», каковое можно перевести, как «кабан», «нелюдим», «бирюк»), так вот, он даровал Параклету свою десятину в Лизине и часть десятины в Кюшармуа; архиепископ Труаский Аттон даровал сестрам во Христе половину своей десятины в Сент-Обене, а также половину свечей в день Сретения Господня (2 февраля); следуя примеру этих иерархов Церкви, многие священнослужители делали пожертвования монастырю, их имена значатся в списке донаторов: среди них Гондри из Тренеля, пожертвовавший участок, унаследованный от отца, а также священник из Периньи-ла-Роз по имени Пьер, пожертвовавший дом и виноградник.

Некоторыми приобретениями или пожертвованиями Параклет был обязан женщинам, принявшим в нем постриг. Так, некий Талон и его жена Аделаида подарили Параклету половину мельницы в Кревкере и виноградники, а также поземельный налог в размере сорока су, собранный то ли в Провене, то ли в Лизине; произошло это в 1133 году, когда Гермелина, сестра Аделаиды, дала в Параклете монашеский обет; очевидно, что монастырь начал пополняться монахинями за счет местных женщин; еще одну десятину даровали Параклету рыцарь Рауль Жельяк и его жена Элизабет, когда монашеское покрывало надела на себя одна из их племянниц.

Все вышеизложенное свидетельствует о том, что Элоиза управляла монастырем превосходно; она была аббатисой бдительной, предусмотрительной и прозорливой, неустанно заботилась о благе и доброй славе своего монастыря, и вскоре этот монастырь, основанный в столь неблагоприятных условиях (ведь монахинями в нем стали те, кто был изгнан из своей прежней обители), стал пользоваться всеобщим уважением и милостями высокопоставленных особ. Сам король Людовик VI облагодетельствовал Параклет своими дарами. Не следует упрекать Абеляра в преувеличении, когда он описывает быстрый подъем Параклета.

«Господь соблаговолил даровать нашей дорогой сестре, возглавлявшей сообщество сестер, свою милость, способствовавшую тому, что она обрела благорасположение всех. Епископы любили ее как дочь, аббаты – как сестру, миряне – как свою мать; все равно восхищались ее благочестием, ее мудростью, ее несравненным терпением и ее мягкостью. Чем реже она показывалась на люди, уединившись в своей келье, чтобы погрузиться в размышления и молитвы, с тем большим пылом все жаждали видеть ее и выслушивать ее наставления».

Упоминание о том, что «все жаждали видеть ее и выслушивать ее наставления» означает, что в Параклете в ту эпоху, как и во всяком монастыре, принимали посетителей; это могли быть бедняки-просители, паломники или бродяги, – встречать их должна была монахиня-привратница, она же распределяла среди них милостыню, однако ноги мыть им приходили аббатиса или другие сестры; посещали монастырь и местные жители, а также время от времени наезжали туда священнослужители и иерархи Церкви.

Однажды весь монастырь пришел в большое волнение: сам Бернар Клервоский известил аббатису о своем скором приезде. Он был там принят не как простой смертный, а как «ангел небесный»; он, несомненно, провел в монастыре целый день, к великой радости монахинь, жаждавших услышать его поучения. Вероятно, одна деталь сильно поразила Бернара: не без удивления он услышал, как монахини Параклета читали «Отче наш»: вместо того, чтобы говорить «хлеб наш насущный дай нам на сей день», в Параклете произносили: «хлеб наш сверхсущий дай нам сегодня». Изумленный таким выражением Бернар расспросил аббатису, почему они говорят не так, как принято, и Элоиза, несомненно, должна была сказать ему в ответ, что подобная формулировка усвоена ими от Абеляра. Бернар, казалось, удовольствовался таким ответом и дальнейших последствий этот вопрос вроде бы не повлек.

Но некоторое время спустя Абеляр сам посетил монастырь, и Элоиза ему конфиденциально сообщила, что аббат Клерво, как ей показалось, был удивлен тем, что монахини Параклета нарушают общепринятую традицию. Абеляр тотчас же взялся за перо. Тон письма, адресованного Абеляром Бернару Клервоскому, был, как это ни странно, довольно резок. Впрочем, начиналось письмо достаточно почтительно: «Подумав, что сей обычай происходит от меня, вы могли счесть меня зачинщиком некоего новшества; и я решил написать вам и разъяснить мои доводы на сей счет, будучи крайне раздосадован на себя за то, что вопреки своей воле хоть чем-то задел и обидел вас, и пенял бы себе из-за вас более, чем из-за кого бы то ни было», но далее тон послания меняется. Абеляр указывает на источник, откуда он почерпнул это выражение, а также приводит и аргумент в пользу этого новшества. Он указывает на то, что святой Григорий Великий, Григорий VII, подчеркивал, что Господь сказал: «Я есмь истина», а не: «Я есмь обычай». Затем, все более распаляясь, Абеляр не без горячности принялся упрекать аббата Клерво в том, что тот и сам в каком-то смысле является новатором: «Вы тоже вопреки обычаю, бытующему как среди клириков, так и среди монахов, издавна и по сей день стали проводить богослужения у вас в монастыре по-новому, в соответствии с новыми положениями, и вы из-за этого не считаете себя виновным, преступником… Если говорить о том, какие обычаи вы нарушили, то позвольте напомнить вам, что вы пренебрегли теми гимнами, что принято исполнять при богослужениях, и ввели такие, коих мы прежде никогда не слышали и каковые были неведомы почти во всех церквях… Поразительная вещь: тогда как вы посвятили все ваши молельни памяти Богоматери, вы, однако же, не отмечаете в них торжественными службами ни один из ее праздников и ни один из дней иных святых. Вы почти исключили из вашей практики столь почитаемый обычай проводить торжественные процессии. Вы не только продолжаете петь „аллилуйя“ во время службы в первое из трех воскресений до Великого поста вопреки обычаю, бытующему в лоне Церкви, но в вашем монастыре „аллилуйя“ поют и в дни Великого поста!»

Затем Абеляр принимается требовать и для себя права вводить всяческие новшества: «Действительно, Тот, Кто хотел, чтобы Его прославляли на всех языках, Тот желал и почитал необходимым, чтобы Ему служили различными способами и путем различных богослужений поклонялись Ему… Я не пытаюсь никого уверить в том, что надобно следовать в этом моему примеру… Что касается меня, то я буду сохранять эти слова в неизменном виде, а также их смысл столько, сколько будет в моих силах».

Мы не располагаем никакими сведениями о том, что Бернар ответил на это письмо, в котором, кстати, не содержится ни одного намека на полемику, завязавшуюся между этими двумя выдающимися деятелями Церкви; вероятно, письмо это было написано некоторое время спустя после их первой встречи, когда Бернар и Абеляр – аббаты двух монастырей – присутствовали 20 января 1131 года на освящении папой Иннокентием II главного алтаря в соборе в Мориньи.

Но если рассматривать это письмо на фоне всей истории жизни Абеляра, письмо, так и оставшееся без ответа, письмо, в котором он сам первый открыл огонь по возможному противнику и в котором он явно кое-что преувеличил, хотя, по сути, повод для столь яростной атаки был в общем-то ничтожный, то можно сказать, что это послание выглядит своеобразной прелюдией к более острой и гораздо более серьезной полемике.