Текст книги "Элоиза и Абеляр"

Автор книги: Режин Перну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Неистовая сила, с которой Абеляр предавался этой новой страсти, отразилась на всем его поведении: «По мере того как страсть к удовольствиям все более и более завладевала мной, я все менее и менее думал о занятиях и о моей школе. Я испытывал огромную досаду оттого, что мне надобно было туда ходить и там оставаться. Я также испытывал чувство усталости, ибо ночи мои были отданы любви, а дни – работе». Что сталось с блестящим преподавателем, каким он был совсем недавно? «Я проводил мои занятия с равнодушием и холодностью. Я говорил более не по вдохновению, а по памяти. Я всего лишь повторял то, что говорил на прежних уроках, и если я и обладал достаточно свободным разумом, чтобы сочинять стихи, то их диктовала мне любовь, а не философия».

Славу, которую ему приносило поэтическое творчество, Абеляр явно считает явлением низшего порядка по сравнению со своей славой философа и богослова. «Многие из этих стихов, как ты знаешь, стали известны во многих краях, и до сего дня их распевают те, кто оказался под воздействием чар того же чувства». Разумеется, Абеляр испытывает удовлетворение от того, что стихи его известны и любимы народом, но подобное удовольствие все же меньше, чем то, что ему доставляли восторги его учеников.

Здесь нам предоставляется возможность еще раз отметить, что карьера Абеляра – это карьера преподавателя, педагога, она накрепко связана для него с тем влиянием, которое он оказывает на своих слушателей, и с той реакцией на происходящие в нем изменения, которые ученики первыми замечают в своем обожаемом учителе. В связи с этим «всплывала» тема «предавшегося праздности и удовольствиям рыцаря», столь часто развиваемая в рыцарских романах: таков герой романа Кретьена де Труа «Эрек и Энида» рыцарь Эрек – после женитьбы на Эниде он преисполнен счастья, превратившись в человека, совершенно равнодушного к идеалам рыцарства, не стремившегося более продемонстрировать ни свою ловкость, ни свою доблесть, а потому избегавшего турниров и помышлявшего лишь о любви, об удобствах, о легкой и праздной жизни.

На память приходит и еще один образ, который множество раз фигурирует в средневековых сказаниях и на средневековых гравюрах, а именно образ поруганного и осмеянного Аристотеля, в «честь» которого спустя сто лет нормандец Анри д’Андели сочинит преисполненную лукавых насмешек небольшую поэму (лэ); знаменитейший из философов там выступит в роли мужчины, порабощенного женщиной и покорно исполняющего все ее капризы, вплоть до принятия самых смешных поз, выражающих крайнюю степень уничижения.

Встретив Элоизу, Абеляр на собственном опыте познал, что существует нечто, способное обезоружить логику. Он полагал, что опасаться ему нечего, и вот, однако же, приключение, в которое он столь безрассудно «ввязался», дабы удовлетворить то, что сам считает влечением низшего порядка в человеке. Оказывается, это приключение начинает сразу же наносить ущерб и вредить его славе, а ею он дорожит превыше всего. И открывают ему глаза на сие плачевное обстоятельство именно его ученики. «Сколь велика была печаль, сколь горестны были жалобы моих учеников, когда они заметили, в каком состоянии я пребываю, нет, что я говорю, когда они обнаружили помрачение моего рассудка, – это едва ли можно себе вообразить».

Итак, ночи посвящались любви, дни – работе, но главными были ночи. Пребывая в нетерпеливом ожидании того часа, когда начнут тушить огни, когда в доме, погруженном во тьму, воцарится тишина, той минуты, когда можно будет, проявляя осторожность, проскользнуть по коридору и по лестнице к двери, что открывает доступ в сад наслаждений, Абеляр писал и писал любовные стихи.

«Да будет угодно Господу, чтобы ночь никогда не кончалась, чтобы нам с моею подругой никогда не ведать разлуки, чтобы ночной дозорный не увидел никогда ни зари, ни дня… О, Боже, увы! Как рано приходит рассвет».

Многие поэмы и стихи, написанные в тот период, посвящены рассвету, столь жестокому к влюбленным; так называемая утренняя серенада альба («обада», так звучит это название по-французски) станет излюбленным жанром в поэзии трубадуров и труверов; широкое распространение получит и тема «неудачливого завистника», сплетника, завидующего счастью влюбленных.

«Злокозненные сплетники начеку, дорогая, дабы нас подстеречь».

Кстати сказать, сплетники и завистники не сыграли никакой роли в истории Элоизы и Абеляра. Да, их было немало в окружении каноника Фульбера, и они нашептывали ему о недостойном поведении его племянницы и ее учителя. Но он долгое время отказывался видеть то, что для всех было уже очевидно. Любовь Фульбера к племяннице, его доверие к философу, оправдывавшееся той незапятнанной репутацией, которой Абеляр пользовался прежде, были непоколебимы. Надо учитывать тот факт, что Фульбер принадлежал к разряду натур цельных, к разряду людей, которые любят и ненавидят искренне, чьи чувства не ведают нюансов, – такие люди либо даруют кому-то свою любовь и дружбу, либо проникаются совершенной враждебностью, причем раз и навсегда.

Любовные песни Абеляра способствовали тому, что имя Элоизы было у всех на устах, уроки, даваемые им в школе, несли на себе явный отпечаток того, что наставник юношества пребывал в смятении от обуревавших его чувств, и это было и видно и слышно его ученикам и, вероятно, на острове Сите, по крайней мере в кругу школяров и школьных преподавателей только и говорили об этой скандальной, почти открытой, нет, даже чуть ли не «афишируемой», то есть выставлявшейся напоказ любви, о которой Фульбер не хотел слышать и которую он не желал видеть, хотя о ней уже было всем известно. Абеляр не преминул по поводу Фульбера привести сентенцию святого Иеронима: «„Мы всегда последними узнаем о язвах, поражающих наши семейства, мы пребываем в неведении относительно пороков наших детей и наших жен, когда они уже стали всеобщим посмешищем“. Но столь благостное состояние не могло длиться долго. То, что известно всем, не может оставаться скрытым от кого-то; именно это и произошло с нами несколько месяцев спустя».

Далее Абеляр уточняет: с ними произошло примерно то же, что произошло, как известно из мифологии, с Марсом и Венерой (небожителей застали врасплох, когда они предавались любовным утехам). В то время все были знакомы с «Искусством любви» Овидия, можно смело утверждать, что Абеляр недвусмысленно дает понять: его с Элоизой, так сказать, «застали на месте преступления».

Застал их, без сомнения, сам Фульбер, потому что Абеляр восклицает: «Какую душевную боль испытал ее дядя при сем открытии!» И действительно, можно себе представить горе и ярость несчастного каноника, убедившегося, что рухнули все его надежды, что жестоко обмануто его доверие, питаемое к любимой племяннице; можно себе представить его горестное изумление, когда ему столь жестоким образом открылась правда, и его потрясение при мысли о том, что он сам, своими руками подготовил ловушку, в которую попалась Элоиза; можно легко себе представить, какую он ощутил злобу – по силе равную тому великому почтению, что он испытывал к Абеляру прежде.

Без особого труда можно себе вообразить, что последовало тотчас же за этим разоблачением. Для начала Абеляр был немедленно изгнан из дома Фульбера. Вот тогда-то он впервые начинает писать так, что у нас создается впечатление: он действительно любит. Все, что было прежде: любовные стихи, чувство тоски и скуки, возникавшее во время лекций по диалектике, – все это могло быть лишь результатом совсем новых, неведомых прежде чувственных радостей. Разлука с возлюбленной открывает для него самого нечто неожиданное: теперь им движет чувство, которое сильнее его. Войдя в дом Фульбера циником, жуиром, то есть искателем телесных наслаждений, Абеляр выходит из него истинным влюбленным: «Какое горе для влюбленных, вынужденных расстаться! Каждый из нас стенал не из-за своей участи, а из-за участи другого, каждый из нас оплакивал не собственное несчастье, а несчастье другого». То чувство, которое Элоиза ощутила внезапно и сразу, с первого взгляда, у Абеляра возникало постепенно, поэтапно; беспристрастный, четкий самоанализ, привычный для Абеляра, очень ясно свидетельствовал о том, что Абеляр совершал восхождение от простой, чувственной, физической любви к гораздо более глубокому, возвышенному чувству, захватившему все его существо; от того чувства, что древние называли «эросом», к тому, что они именовали «агапе»: «Разлука только усиливала слияние наших сердец: лишенная всякого способа удовлетворения, наша любовь разгоралась все более и более».

Без сомнения, Абеляр поселился где-то на острове Сите, где он, кстати, продолжал преподавать. Они с Элоизой, подобно Пираму и Фисбе, подобно Тристану с Изольдой, с изощренной хитростью влюбленных изобретали тысячи способов для того, чтобы если не видеться, то хотя бы переписываться.

«Как влюбленные, испытавшие много горя, они прибегали ко множеству хитрых уловок, чтобы иметь возможность встречаться, говорить, обмениваться письмами и забавляться».

Эти уловки, эти хитрости, столь свойственные влюбленным, – вот еще тема, хорошо знакомая поэтам той эпохи, от которых не ускользнули ни одна подробность, ни один из оттенков любви. Быть может, помощь какой-нибудь сообщницы-служанки, быть может, система заранее оговоренных условных знаков позволяли Абеляру и Элоизе украдкой обмениваться нежными словечками. Кстати, если Элоизе, как и Абеляру, приходилось опасаться гнева Фульбера и всячески обманывать его, поскольку он следил за племянницей, то надо заметить, что влюбленные теперь нисколько не стеснялись «третьих лиц», то есть учеников Абеляра и знакомых. «Мысли о пережитом позоре делали нас нечувствительными к позору». Так как каждый и всякий теперь говорил о них во всеуслышание и в полный голос все, что прежде произносилось шепотом, то они сами стали совершенно свободны от всякого стыда.

Но вот Элоиза ощутила, что станет матерью. Она поторопилась написать об этом Абеляру, выражая по сему поводу свои восторги. В ее послании не было ни тени тревоги, растерянности или подавленности, чувствовалось лишь легкое замешательство. «Она просила у меня совета, что ей следует делать». Удобный случай для решительных действий наконец представился. Каноник Фульбер куда-то отбыл по какой-то надобности, и Абеляр поспешил проникнуть в дом к Элоизе и похитил ее. Чтобы ее никто не узнал и чтобы она могла путешествовать без помех, Абеляр раздобыл для Элоизы одеяние монахини, не подозревая, какое тайное предзнаменование он потом сам усмотрит в этом поступке. Итак, Элоиза была переодета, и Абеляр переправил ее в Бретань. Выражение «переправил», употребленное Абеляром, не позволяет нам узнать, сопровождал ли он ее в этой поездке или поручил заботам преданных друзей. Элоизу приняли в Пале, в семействе сестры Абеляра, в доме его родителей. Там она родила сына, которого нарекла Пьер-Астролябий.

Рассказ об этих событиях требует кое-каких комментариев. О поведении и реакции Элоизы многие историки, несколько смущенные и сбитые с толку, судили, руководствуясь принципами поведения и менталитета своей эпохи, а потому и утверждали, что она «во многом и намного опередила свое время»; говоря другими словами, они отмечали, что она была совершенно «лишена буржуазных предрассудков». Но при этом забывали, что Элоиза жила до того, как расцвела буржуазная культура со свойственным этой культуре образом мышления. Вероятно, потребовалось бы написать несколько толстых томов, чтобы прояснить те недоразумения, что берут свое начало в представлениях о том, будто в Средние века менталитет был точно таким же, как в эпоху Античности и в эпоху расцвета буржуазии. Небольшая забавная история представляется мне чрезвычайно показательной, похоже, что она действительно основана на реальных событиях. Она представляет собой эпизод из жизни некоего Вильгельма Маршала, жившего при дворе одного из королей династии Плантагенетов; эта история может, как мне кажется, пролить свет на некоторые вопросы, возникающие по поводу поведения и мышления людей в эпоху Средневековья. Итак, однажды Вильгельм ехал по дороге в сопровождении щитоносца по имени Евстафий Бертримон; их обогнали всадники: мужчина и женщина; мужчина выглядел чем-то озабоченным, женщина плакала и тяжко вздыхала. Вильгельм вопросительно взглянул на своего спутника, и они оба одновременно вонзили шпоры в бока своих скакунов, чтобы догнать эту пару, весьма их встревожившую. Обменявшись на скаку несколькими словами, они удостоверились, что им обоим эта парочка показалась подозрительной, ведь мужчина походил на монаха-расстригу, сбежавшего из монастыря и похитившего женщину. Догнав беглецов и убедившись в том, что подозрения их верны, Вильгельм вместе с щитоносцем попытались несколько приободрить несчастных влюбленных и принялись громко сетовать по поводу того, что любовь заставляет людей совершать столько ошибок; они постарались утешить бедную женщину, явно пребывавшую в большой тревоге, и хотели уже было расстаться с влюбленными, когда Вильгельм задал им вопрос: «По крайней мере, есть ли у вас средства, чтобы как-то жить?» На что монах-расстрига, стремясь его успокоить, ответил, что у него есть туго набитый кошель, где лежат 48 ливров (фунтов), каковые он намеревается отдавать в долг под проценты, извлекать из них выгоду, и жить они станут за счет прибыли. О, какой взрыв негодования вызвали эти слова у рыцаря и его щитоносца! «Ах так! Ты рассчитываешь жить ростовщичеством! Клянусь моим мечом, клянусь карающей десницей Господней, не бывать этому! Отнимем-ка у него деньги, Евстафий!» Разъяренные воины набросились на монаха-расстригу, отняли его собственность, послали его и его спутницу к дьяволу, а затем возвратились в замок, где вечером принялись рассказывать эту историю и раздавать своим сотоварищам деньги, отнятые у монаха. Говоря другими словами, если ростовщичество почиталось непростительным преступлением, потому что оно обеспечивало жизнь и достаток за счет труда других, то к тем, кого страсть сбивала с пути истинного, относились вполне снисходительно, даже если они, как в данной истории, отреклись от монашеского обета, совлекли с себя монашеское одеяние и «забросили его в крапиву».

Желая проследить, в каком направлении происходила эволюция мышления и сознания, можно вспомнить о том, как менялось с течением времени отношение к незаконнорожденным детям, ведь положение бастардов чрезвычайно ухудшилось как раз в эпоху, считающуюся вроде бы свободной от всяческих предрассудков, а именно в XVIII веке; дело в том, что еще в XVII веке никому особенно в голову не приходило скрывать факт незаконнорожденности, подобная тенденция проявилась лишь в эпоху Регентства и окончательно утвердилась с появлением Кодекса Наполеона; именно тогда согрешившую женщину начали сурово осуждать, именно тогда общественное порицание стало обрушиваться на женщину, именно тогда запретили устанавливать отцовство и именно тогда незаконнорожденные дети были лишены всех прав. На протяжении всего Средневековья бастарды воспитывались в семьях своих отцов, а отпрыски людей благородного происхождения имели право с гордостью носить отцовский герб, впрочем, перечеркнутый особой чертой – знаменитой «чертой внебрачное™». Незаконнорожденных детей действительно не допускали до некоторых должностей, они не могли стать священнослужителями, но однако же из всех подобных правил делались многочисленные исключения, и такое исключение распространилось и на сына Элоизы и Абеляра.

Но есть некое явление, которое всегда существовало и будет существовать, явление всеобщее, как бы вневременное, которое в законодательствах различных стран с трудом могут ограничивать какими-то рамками: жажда мести. У такого человека, как Фульбер, злоба на обидчика бывает столь же велика, сколь велико его обманутое доверие. Когда Фульбер обнаружил, что Элоиза тайком покинула его дом, он, по словам Абеляра, «едва не сошел с ума… надо было видеть силу его горя и бездну его отчаяния, чтобы иметь представление о том, сколь велики они были». Дело дошло до того, что Абеляр всерьез начал опасаться за свою жизнь. «Я был настороже, так как был убежден в том, что он может осмелиться сделать все, что сможет, или то, что он сочтет возможным сделать». И действительно Фульбер позднее доказал, что он способен на все.

Только после рождения Астролябия, то есть спустя пять-шесть месяцев после бегства Элоизы, Абеляр наконец решился совершить поступок, которого от него следовало ожидать: отправиться к канонику, чтобы принести ему извинения и предложить некое «возмещение ущерба». Сей поступок дался Абеляру нелегко и непросто, и не только из-за страха за свою жизнь, а по той причине, что чувство, которое подтолкнуло его на подобный шаг, родилось и выросло в нем постепенно.

«Наконец, тронутый состраданием к его великому горю и обвиняя себя в совершенной мной краже, к коей подтолкнула меня моя любовь, как к наихудшему виду предательства, я сам отправился к этому человеку». Абеляр, чрезвычайно щедро одаренный в том, что касается интеллектуальных споров, гораздо скупее был наделен способностью к «движениям сердца», то есть умением чувствовать. Этот прославленный философ очень медленно, постепенно овладевал искусством сострадать горю других. Эта область была ему незнакома, чужда; он открыл ее для себя только при виде чрезвычайно глубокого горя, к тому же причиненного им самим. Не без удивления мы обнаруживаем в человеке подобные недостатки – черствость и сухость, но надо признать, они часто встречаются у интеллектуалов; высокий уровень развития ума, казалось бы, должен способствовать и надлежащему развитию чувств и нравов, но, увы, на деле все как раз наоборот. Можно с горечью отметить, что многие, очень многие университетские преподаватели на протяжении всей своей жизни в сфере человеческих чувств так и остаются на уровне школьников! Будучи признанным мастером искусства рассуждений, Абеляр оставался ребенком в сфере знаний о человеческой природе. Его интеллектуальная зрелость вовсе не означала, что он стал взрослым в области чувств.

По тому, как изменяется манера письма в рассказе Абеляра о пережитой им драме, можно вместе с ним проследить, через какие стадии он прошел в развитии своих чувств, можно увидеть, как этот приверженец законов логики открывал для себя истину: оказывается, на земле и на небесах существует нечто большее, чем способна дать человеку вся его философия. Уже одна встреча с Женщиной сделала его другим человеком; он был смущен, сбит с, казалось бы, раз и навсегда избранного пути страстью, о которой он думал, что сможет ее контролировать и «вести», как логическое рассуждение; после этой встречи на собственном опыте он познал другого Абеляра, из которого влюбленный вытеснил и изгнал преподавателя. И это были далеко не все открытия, которые ему предстояло сделать.

Вероятно, встреча двух мужчин представляла собой волнующее зрелище, ведь встретились старый, ослепленный яростью и отчаянием каноник и молодой магистр, наконец-то решивший признать свои ошибки и покаяться в грехах. Абеляр описывает эту встречу кратко, только с собственной точки зрения и ни разу он не предоставляет слово Фульберу. При чтении этого отрывка в «Истории моих бедствий» становится очевидно, что и в создавшихся обстоятельствах диалектик не был разоружен.

«Я умолял его простить меня и сулил ему всяческое удовлетворение, каковое ему только заблагорассудится потребовать, я убеждал его в том, что мой поступок не удивит никого, кто испытал на себе всю силу любви и кому известно, в сколь глубокие пропасти грехопадения увлекали женщины самых достойных, самых великих людей со дней сотворения мира». Если судить по обилию цитат из античных авторов и по многочисленным ссылкам на примеры из жизни древних, что украшают письма Абеляра к Элоизе, то можно себе без труда представить, что и в разговоре с Фульбером он не преминул упомянуть Самсона и Далилу, Сократа и Ксантиппу, Геракла и Омфалу, Цезаря и Клеопатру, Адама и Еву. Сей бурный поток красноречия в конце концов произвел должный эффект, так что мужчины вроде бы пришли к согласию. «Чтобы его еще более умиротворить, я предложил ему удовлетворение, превосходившее все, что он только мог ожидать: я сказал, что готов жениться на той, что я обольстил, с единственным условием, чтобы брак был заключен в тайне, дабы он не повредил моей репутации».

И здесь мы не можем скрыть своего удивления перед лицом столь явного самодовольства преподавателя, похваляющегося тем, что он предложил в качестве удовлетворения оскорбленному им человеку решение проблемы, которое мы бы сочли наиболее естественным, а именно женитьбу на соблазненной девице; мало того, кичась сим поступком, этот наставник молодежи еще и полагает, что его предложение превосходит в своем благородстве все, на что мог надеяться оскорбленный им каноник; поражает также и выставленное им условие: чтобы брак был тайным, – и причины, обусловливающие это требование, – известие о вступлении в брак с Элоизой якобы может нанести ущерб его репутации.

По завершении этого разговора Абеляр считал, что все дела урегулированы; он нашел решение проблемы, вполне удовлетворительное с точки зрения рассудка; Элоиза станет его женой, а он от этого нисколько не пострадает и останется первым философом своего времени. Итак, Абеляр поспешил отправиться в Бретань, собираясь, по его словам, «привезти оттуда свою подругу и сделать ее своей женой». Хотя он и не говорит этого прямо, но совершенно очевидно, что его сестра жила в Пале и Элоиза нашла приют под крышей отчего дома Абеляра – сейчас там на небольшом холме кое-где возвышаются остатки стен и стоит крохотная часовня, вероятно, на том самом месте, где находилась домовая часовня сеньора Пале во времена Абеляра. Из нее исследователи извлекли несколько надгробий, украшенных особыми крестами в виде буквы Т, увенчанной петлей (что является символом жизни), а на вершине холма был обнаружен врытый в землю каменный крест. Можно себе представить то волнение, которое испытывал Абеляр, возвращавшийся в родные края, то воистину невыразимое счастье, что испытали вновь соединившиеся после разлуки влюбленные, а также радость Абеляра при виде Пьера-Астролябия, своего сына (хотя он об этом не говорит ни слова). Вероятно, на протяжении всего путешествия из Парижа в Бретань, когда его пере-подняли радость и надежды, он представлял себе картины радостной встречи.

Но Абеляр не предвидел главного: как отнесется к его намерениям Элоиза, какова будет ее реакция, когда он посвятит ее в свой план. Именно в это время и начинает проявляться личность Элоизы. До сего момента все обсуждалось и решалось между мужчинами, помимо нее, без ее участия, хотя, конечно, же каждый из них, и ее дядя, и ее возлюбленный, имели в виду ее интересы. Каждый из них был уверен в ее согласии, и прежде всего Абеляр. Разве не знал он ее лучше, чем кто-либо другой? Разве до сей поры она не соглашалась на все, чего он ни пожелает, разве не соглашалась она отдаться ему, бежать с ним, скрываться в лоне его семьи?

Элоиза раскрывается (и здесь находит свое выражение диалектика человеческой пары, состоящей из мужчины и женщины) как личность, оказываясь одной из тех реалий бытия, изучение которых «не входило в программу» магистра-диалектика. Она уже не прежняя нежная и ласковая девушка, она уже не смиренная овечка, отданная на съедение голодному волку, уже не прежняя очарованная ученица, простирающаяся ниц перед учителем, соизволившим обратить на нее свой взор, нет, она теперь другая, ибо ее личность окрепла и выросла, и причина тому – история любви; «деяние», при помощи которого Абеляр намеревался утолить свою жажду удовольствий, способствовало созреванию истинной женщины, и теперь уже не он, Абеляр, главенствовал в этой паре, а она, Элоиза. Произошло явление, которое можно назвать «неожиданным ростом» или «взлетом», явление, которое не способна предвидеть логика, но которое иногда происходит, как о том свидетельствует житейский опыт. И вот впервые Элоиза отказывается от того, что ей предлагают. Она… она не желает вступать в брак, вне зависимости от того, тайным или публичным будет обряд.

Миновали столетия, но и сейчас в повествовании Абеляра мы явно ощущаем, в какое изумление пришел он при таком ответе на свое предложение, а потому он «предоставляет» слово Элоизе и долго пересказывает ее речи, приводит ее доводы, дает высказаться напрямую, – а это с ним случается очень редко.

Сказать по правде, изумление читателя «Истории моих бедствий» было столь же велико, как и изумление самого автора. Конечно, можно удивляться отчасти самодовольству и самомнению Абеляра (граничащему с чванством), с которыми он предлагал брак в качестве «удовлетворения, превосходившего все, на что можно было бы надеяться»; вероятно, повергало в изумление и условие заключения тайного брака, выдвинутое Абеляром якобы для того, чтобы весть о женитьбе не повредила его репутации. Но Элоиза, отвергнувшая саму идею брака, сбивает нас с толку окончательно! И потребуется долгое разбирательство в ее аргументации для того, чтобы в конце концов ее понять.

Возражение, которое прозвучало бы совершенно естественно для нас, Элоиза упоминает лишь мимоходом, не останавливаясь на нем подробно и не сосредоточивая внимание; а возражение это она формулирует так: «Неужто вы, клирик и каноник, отдадите предпочтение не сану священнослужителя, а возможности потворствовать своему постыдному сластолюбию?» Если бы мы не располагали письмами и текстами, содержащими сведения о нравах той эпохи, то могли бы прийти к выводу, что Абеляр, будучи клириком и каноником, соответственно являясь лицом духовного звания, просто не вправе был помышлять о браке, так как законами Церкви священнослужителю запрещалось вступать в брак. Но нам следует вспомнить о том, какое значение имели употребляемые нами термины в XII веке: мы уже знаем, что быть клириком в те времена вовсе не означало быть священником. Самый юный школяр тогда был клириком, и даже его слуга, если у него был слуга, считался таковым. Канонические тексты содержат разъяснения относительно того, что «духовенство» – это не монашеский орден; в те времена на протяжении всей жизни можно было именоваться клириком и пользоваться привилегиями, полагающимися клирику, и одновременно вести такой образ жизни, который мы бы сочли совершенно светским. Да, на голове у клирика была выстрижена тонзура, но ему дозволялось вступать в брак. Запреты, налагаемые на клирика, касались иных областей жизни. Так, клирик не мог заниматься торговлей или ростовщичеством. Что касается брака, то ограничения здесь были таковы: клирик мог жениться только один раз и только на девственнице; клирик, женившийся на вдове, получал обидное прозвище «двоеженца», а вернее – «мужа двоемужницы»; нам это может показаться странным, но в соответствии со взглядами того времени брак клирика должен был быть христианским браком во всей его чистоте, а потому он и та, на которой клирик собирается жениться, должны быть друг для друга «первым мужчиной и первой женщиной».

Что касается звания каноника, то оно в те времена вовсе не обозначало, как в наши дни, лица, пребывающего в сане священнослужителя. Известно, что тогда каноник обычно являлся членом церковного капитула, одним из лиц, помогавших епископу советами в делах управления диоцезом (епархией) как в духовных, так и в светских вопросах. Слово «каноник», вероятно, еще сохраняло в тот период свой первоначальный смысл, ибо каноником являлся человек, чье имя было занесено в церковную книгу записей, «in салопе». Ведь в ту эпоху собор был не просто каменным строением, нет, он являлся своеобразным средоточием общественной жизни, объединявшим множество клириков всех званий, а также местом, вокруг которого группировались различные учреждения (как мы бы сейчас сказали, «социальные институты»), возникавшие под «давлением» тех или иных обстоятельств. В числе таких учреждений были и школы, где порой преподавали простые клирики, пользовавшиеся правом получать пребенду каноника; такие клирики-каноники не имели «голоса в капитуле», они не могли ни избирать епископа, ни распоряжаться материальными благами, что находились в ведении собственно капитула; они представляли собой связующее звено, как бы осуществлявшее посредничество между церковными иерархами и мирянами, столь многочисленными и столь сильно отличавшимися друг от друга; следует заметить, что глубокая пропасть, отделившая духовенство от христиан-мирян, образуется гораздо позже, и только тогда под словом «Церковь» станут подразумевать только тех лиц, что занимают какое-либо место на церковной иерархической лестнице.

Итак, Абеляр мог жениться на Элоизе, не рискуя утратить никакие привилегии клирика и даже, вероятно, не «расставаясь» со своей пребендой каноника. Элоиза и не касается этой стороны создавшейся ситуации, а описывает те неудобства, которые могут возникнуть для Абеляра в связи с его новым положением женатого человека, и она, живописуя жизнь в браке, создает картину, способную устрашить любого интеллектуала: «Подумайте о том, в каком положении вы окажетесь, вступив в законный брак. Какая связь может быть между трудом в школе и домашним хозяйством, между пюпитром [партой] и колыбелью, между книгой или глиняной табличкой и веретеном, между пером или стилом и куделью с пряжей? Найдется ли человек, который, предаваясь размышлениям над Священным Писанием или над философией, мог бы выносить пронзительные крики новорожденного младенца, пение укачивающей его кормилицы, хождение слуг взад и вперед по дому, мужчин и женщин, и ту нечистоплотность, что связана с младенчеством?»

Каким падением, каким унижением было бы это для мыслителя! Мог ли тот, кто посвятил себя философии, представить себя на месте человека обыкновенного, рядового, мог ли он вести жизнь обычного человека, жизнь, заполненную заботами о материальном благе?

«Богатые люди так поступают и в сем преуспевают, скажете вы. Да, без сомнения, а все потому, что они имеют в своих дворцах или просторных жилищах особые, предназначенные только для них помещения, где они могут предаваться уединению, потому что деньги не играют никакой роли при их богатстве и потому, что им неведомы повседневные заботы. Но положение философов совсем не таково, как положение людей богатых, и те, что ищут богатства и удачи, или те, чья жизнь связана с этим миром, вовсе не посвящают себя изучению Священного Писания или философии». Похоже на то, что Элоиза излагает здесь постулаты некоего всеобщего закона, которые признавались истинными в ее время и признаются таковыми и в наше. Вот суть этого закона: перед человеком всегда стоит необходимость выбора между богатством и радостями, доставляемыми работой ума. Элоиза прежде всего высказывает желание, чтобы Абеляр неизменно принадлежал к числу людей, отстраняющих от себя все заурядное, все обыденное и возвышающихся над толпой. Таким он предстал перед ней в момент их первой встречи, таким она его желает видеть, и она сознает, что, именно оставаясь таким, он сохраняет верность как самому себе, так и ей. Мысль о том, что это выдающееся создание Божье может оказаться низведенным до положения отца семейства, – эта мысль для нее невыносима. Но в этом мнении так ли уж она далека от нас? Так ли чужды нам подобные идеи? Не без изумления мы обнаруживаем, что примерно такую же позицию занимает в наши дни женщина, относительно которой никто не посмеет отрицать, что она одновременно является весьма типичной, характерной фигурой для нашей эпохи и что она оказала на эту эпоху очень сильное влияние; имя этой женщины Симона де Бовуар. Когда ей представилась возможность вступить в брак с Сартром, она написала: «Должна сказать, что ни на миг у меня не возникало желания „дать продолжение“ его предложению. Нет, эта перспектива меня нисколько не соблазняла.