Текст книги "Дневник мотылька"

Автор книги: Рейчел Кляйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

24 ноября

Знаю, что это не нравится никому, но я не могу перестать вспоминать Люси. Никого не беспокоит, что имена Люси и Эрнессы слились воедино, а ведь они совсем не подходят друг другу – эти имена. Всех беспокоит только то, что я пытаюсь разъединить их.

Люси. Мне гораздо лучше, когда я просто произношу ее имя. Она становится ближе. Я снова обладаю ею, пусть это обладание длится всего несколько секунд, пока звучит это слово: «Люси». И пусть я злю всех вокруг, я не в силах не говорить о ней. Пусть отворачиваются, пусть не слушают. С огромным интересом углубляются в процесс поглощения овсянки. Уходят за второй порцией кофе. Когда они возвращаются, ее уже нет – Люси для меня потеряна. Конечно, она больше не приходит на завтраки. Кто-то отмечает ее в журнале. И это не я.

Да, я знаю, что она обыкновенная, заурядная. Но если бы у меня была такая возможность, я бы говорила о ней бесконечно.

25 ноября

Я дома. Мама забрала меня на каникулы по случаю Дня благодарения. Было невозможно дольше оставаться там, где двери ванной закрыты с обеих сторон и никто никому не говорит ни слова. Мы избегаем друг друга.

Я сидела внизу на диванчике у окна и смотрела на проезжающие машины. Как обычно, мама опаздывала, а Люси увезли одной из первых. Во всяком случае, она хоть заглянула ко мне попрощаться. Я боялась, что она уедет молча и я все каникулы буду думать об этом. У меня на коленях лежала раскрытая книга. И уже в который раз я читала одну и ту же фразу, которая казалась мне совершенно бессмысленной:

…он познал эту тоску благодаря любви, для которой она, в известном смысле, предназначена, которая должна ее освоить и подогнать под себя.

Эрнесса тоже читала эти слова, заглядывая мне через плечо. Я ощутила ее присутствие, но не повернула головы. Я узнала ее дыхание, прежде чем она заговорила.

– Одна из моих любимейших книг, – сказала она, – Пруст. Я читала его давным-давно. По-французски. Но помню все до сих пор. Завидую тебе – ведь ты только начинаешь ее читать. Начинать гораздо лучше, чем вспоминать.

Как давно она читала ее? Сколько ей сейчас? Шестнадцать – от силы семнадцать. Не желаю иметь с ней ничего общего. Ну конечно, она читала это по-французски! Тут подъехала мамина машина. Подхватив сумку, я выскочила на улицу.

Эрнесса вышла сразу вслед за мной. На ней было черное пальто с бархатным воротником, на голове – берет. Вряд ли я смогла бы надеть что-либо подобное. Я чувствовала бы себя слишком неловко. Но Эрнессе удается выглядеть элегантной женщиной и хрупкой девочкой одновременно. Ее пальто просто великолепно. Как бы я хотела иметь что-нибудь такое. Но вместо этого я ношу мамину старую лыжную куртку. Мама говорит, что сейчас у нас совсем нет денег на новую одежду, потому что она уже бог знает сколько не выставлялась.

Я оглянулась, когда мы отъезжали, и видела, как Эрнесса садится в зеленый автомобиль с мужчиной. Брюнет, где-то маминого возраста. Ее отец умер, а это кто тогда?

Однажды в коридоре зазвонил телефон, и я сняла трубку. Мужской голос с сильным акцентом спросил мисс Эрнессу Блох. Я постучалась к ней в комнату и позвала. Она кинулась к телефону так стремительно, что чуть не сбила меня с ног. Я пошла своей дорогой в комнату к Софии, а она восторженно щебетала с кем-то на незнакомом мне языке. Кое-какие слова звучали как французские, но я ничего не понимала.

Еще раз я слышала, как она говорит по телефону по-английски. Я уловила только конец фразы перед тем, как она повесила трубку:

– Я думаю, это будет как нельзя кстати… Удачного вам дня. – Она говорила как героиня романа.

27 ноября
Ночь

Я знаю, что за вонь выползает из-под ее двери и, словно грязная вода, растекается по всему коридору. Такой же запах шел от Милу, когда он умирал: гнилостный смрад сливался со сладковатым ароматом гиацинтов, которые росли у мамы на кухне. Эти два запаха стали неразлучны.

Мама сказала, что его тело уже начало разлагаться, он разлагался заживо. Глаза у него гноились, веки слиплись. Густая сукровица, смешанная с бурой слизью, сочилась из пасти и склеивала ее. Мама обтирала ему морду мокрой тряпочкой и баюкала его на руках, как ребенка. Она целовала его прямо в смрадный нос, что-то шептала ему на ухо и плакала. А меня тошнило всякий раз, когда я оказывалась рядом с ним.

Так Милу и умер в конце концов – у мамы на руках. Мы завернули его в белую простыню и закопали теплым зимним днем в оттаявшую землю. Он был уже в могиле, но его запах впитался в стены. Каждый раз, заходя на кухню, я искала его взглядом в том углу, где он умирал так долго. Гиацинты засохли. Их аромат выветрился, но его запах все витал здесь, точно призрак над местом своей гибели. Милу был мертв, а запах продолжал жить.

28 ноября

Среди ночи я вдруг проснулась и уже больше не могу уснуть. Я лежу тихо-тихо, погружаясь в пустоту. Мама все спит и спит. Будить ее бесполезно. Она спит день и ночь. Чем меньше я сплю, тем больше спит она. Она крадет у меня мой сон.

После папиной смерти я приехала в Брэнгвин.

В первую же ночь я внезапно проснулась. Была полночь. Я лежала на узкой белой металлической койке в своей клетушке. Мамы не было в соседней комнате. Прижав ухо к стене, я различила незнакомое ровное дыхание. Мое одиночество было безмерно. Но вот я приподняла голову над подушкой и увидела под дверью желтую полоску света. Пол в коридоре, устланный черным в крапинку линолеумом, был ледяным. В одном конце коридора находилась ванная с высокими белыми кабинками. Туда доступ был открыт. В другом конце стояла на страже мисс Мак-Каллум. Стоило мне зашелестеть простыней, и в дверях ее комнаты тут же замаячила бы всклокоченная голова с бульдожьим лицом. Словно тролль, она преграждала мне путь на волю. Я не знала пароля. Она бы никогда меня не выпустила.

Но в своей комнате за плотно прикрытой дверью я была в безопасности. Полоска света под дверью успокаивала. Я закрыла глаза и тут же уснула.

29 ноября

Я вернулась первой – сама попросила маму отвезти меня пораньше. Пришлось сказать ей, что завтра у меня доклад и надо просмотреть в школе кое-какие книги. Четыре дня – дольше рядом с мамой я не выдержала. Что-то с ней произошло с тех пор, как я уехала в Брэнгвин. Теперь я знаю, почему она мне никогда не звонит. Все свое время она проводит в мастерской. Она даже спит там – на раскладушке. Но меня она к себе не пускает. Раньше я всегда была рядом, пока она работала. Я заваривала ей чай, мыла кисти, помогала натягивать холсты. Мы часами болтали ни о чем, пока она писала. Теперь же я почти все время просидела на диване, читая Пруста. А мама только раз вышла из мастерской, закрыв ее за собой на ключ, – это было вечером на День благодарения, когда мы поехали на ужин к моей тете. Мама говорит, что наконец в состоянии выразить горе, причиненное смертью отца, но она пока не хочет, чтобы кто-нибудь это видел. Все еще очень сыро. Может, она вообще никогда никому это не покажет. Она очень тщательно оберегает свое горе.

Окончательно решив остаться в школе, я попросила маму привезти мне туда все мои книги. Она не хотела, но я настояла. Даже детские книжки, зачитанные в прах, с изрисованными карандашом обложками. Без книг моя комната дома стала пустой и холодной. Эта комната перестала быть моей. Находиться в ней невыносимо.

Все выходные мама слушала одну и ту же музыку, снова и снова. Пластинка замолкала, она ее переворачивала и снова опускала иголку. Это сводило меня с ума. Я уже знала, в каком месте игла прыгнет и маме нужно будет ее поправлять. Приходилось сбегать из дому на улицу. В конце концов я была сыта этой музыкой по горло и в воскресенье за завтраком спросила маму, зачем она крутит одну и ту же пластинку.

Она ответила, что это Пятая симфония Малера, которую папа беспрерывно слушал перед тем, как все произошло.

– Я хочу понять, что он чувствовал, – объяснила она. – Эта музыка подпитывала тоску, что глодала его, и тоска становилась еще прожорливей. Ненавижу эту музыку. Но она давала ему силы писать, значит, я должна ее слушать.

Как ни старалась я не расстраиваться в ее присутствии, слезы сами полились из глаз.

– Не надо грустить, – сказала мама. – Я больше не грущу. Это эгоизм. Папа был безмерно несчастлив при жизни. Каждое утро он медленно открывал глаза и неохотно оглядывал комнату. Каждое утро он с ужасом обнаруживал, что все еще дышит. Я раньше считала, что он бросил нас из-за меня, и винила себя в том, что его уход причинил тебе боль. Но теперь я понимаю, что это был лишь первый шаг. Малер поведал мне об этом. Сначала папа должен был разорвать связь с теми двумя существами, которые удерживали его на этом свете. Он должен был уйти к другой женщине. К какой – не имело значения. К первой попавшейся. И она это знала. Он старался внушить нам ненависть к себе. Он предавал нас в мелочах, чтобы мы смогли пережить самое главное его предательство. Он и после ухода от нас продолжал слушать Пятую Малера. Та женщина сама мне рассказала об этом. «Безостановочно» – вот это слово было ею сказано. Это сводило ее с ума. После того как все случилось, она вернула мне пластинку. И вот теперь я наконец прозрела. Поняла, какой была дурой, не замечая, что происходит у меня под носом. Я думала только о себе. Я забывала о нем. Не видела его страданий.

Это мамина версия.

У меня есть своя собственная. Отец был настолько несчастен, что уже ничего не чувствовал. Он ненавидел жизнь. Он не мог припомнить, что такое любовь. Жить и любить – для него было одно и то же.

Я помню, как однажды пришла к отцу в кабинет – поговорить. Он сидел у стола. Ни раскрытой тетради, ни книги на столе не было. Он смотрел на свои книги – на те, что стояли боком на полках, и на те, что лежали стопками по всему полу.

– Я как-то сказал, что книги – моя пища, но теперь вся моя пища отравлена.

Я засмеялась этой шутке. Но он не шутил.

Прошлым летом мы были на море, и мне показалось, что маме стало лучше, но теперь я знаю, что жестоко ошиблась. Она лелеет свое горе до той поры, когда оно сможет жить самостоятельно. Теперь горе – ее дитя. А я просто путаюсь под ногами.

Школа, книги, Люси. Пойду взгляну, не приехал ли кто-нибудь еще.

Ни души. Все сидят по домам до последнего. В школе такая тишина, какой не бывает даже глубокой ночью. Представляю себе, что все спят в своих кроватях, посапывая сквозь дрему, ворочаясь с боку на бок. Нет даже миссис Холтон. И время объято сном.

Интересно, а привидения непременно должны пугать? Может быть, они успокаивают, словно прикосновение знакомой руки.

В последний раз я видела папу живым, когда мы вместе пошли в ботанический сад. Как приятно нам было гулять там, держась за руки, в полном молчании. В воздухе висел туман, и я продрогла. С деревьев уже облетели все листья. Стволы потемнели от влаги.

– Раньше я любил приходить сюда весной, – сказал отец, – когда все цветет и благоухает. Море впечатлений. Но теперь я больше всего люблю вот такую пору. Меж осенью и зимой, когда все предстает без прикрас. В истинном свете. Гораздо труднее отличить одно дерево от другого – только по коре, почкам, по форме кроны, но это необходимо.

Мне так нужно спросить его: а люди? Похожи ли они на деревья? И в какое время года можно увидеть людей такими, какие они на самом деле?

«Человек, которого любили деревья»: он понимал деревья, чувствовал, как они нуждаются в защите, особенно зимой, когда никому до них нет дела. И деревья ответили ему взаимностью, но их любовь оказалась настолько сильна, что поглотила его.

30 ноября

Патер мертв!

К девяти утра об этом уже знала вся школа. Его нашли с перерезанным горлом на Дальней лужайке утром в воскресенье. Ужасная смерть для собаки. Хуже не бывает. Бетси сказала, что его вспороли, как рыбу, и голова держалась на одном лоскутке кожи.

Я точно знала, как он выглядел, когда его нашли. Пегая шерсть слиплась от темной крови. Короткие, вытянутые назад лапки уже окоченели и не касались земли. Черные мухи облепили морду, садились на глаза, заползали за поживой в еще влажные раны.

Мисс Руд ни словом не обмолвилась об этом на утреннем собрании, но ее нос под толстыми розовыми очками был красен. Определенно, что-то случилось. Такой мы ее никогда не видели. По крайней мере, у нее есть чувства (ходили слухи, что когда-то она был помолвлена, но этот человек погиб во время мировой войны, неужели – Первой мировой?). Мне было ее очень жалко.

В прошедшие выходные ни одна ученица не оставалась в школе. Правда, есть еще местные дети, которые всегда норовят прошмыгнуть на территорию, чтобы напакостить «школе зазнаек». И никто не заподозрил ни одну из нас.

Патер никогда не бегал без поводка.

Это сделала Эрнесса, я знаю. Я чувствую это всем своим существом. Я помню отражения наших лиц, всплывшие на дверном стекле и заслонившие собой пса, только и слышно было его яростное тявканье. Она – единственная, кто не выносит собачьего лая, как не выносит запаха мертвецкой, где когда-то лежал в гробу ее отец. Во всяком случае, она так говорит. Патер был всего-навсего надоедливый маленький песик, но она ненавидела его – лай Патера терзал слух только ей одной, это была ее персональная пытка. Мне это отвращение непонятно. За ланчем я рассказала Доре и Чарли, что именно говорила Эрнесса, когда мы стояли возле комнаты мисс Руд, и как она внезапно оказывается там, где ее никто не ждет. Обе подруги встревожились не на шутку.

– Мой папа сказал бы так: «Это не Эрнесса преследует тебя. Возможно, это ты следуешь за ней, только на большом расстоянии», – добавила я.

Пока они обдумывали это, подошла Люси со своим подносом. Теперь мы видимся с ней только во время ланча. Завтрак она пропускает. Иногда прибежит под конец, когда уже собирают посуду, и выпьет в одиночестве чашку кофе. Она твердит, что ей необходимо похудеть, хотя она и так уже кожа да кости. «А этот живот?» – ответила она на все доводы. Я помню, как ее раздражало мое прошлогоднее сидение на диете. Но это было еще во времена наших совместных вечерних чаепитий по выходным. Теперь во время уик-эндов я ее почти не вижу. Даже когда она просто делает уроки в своей комнате, ее двери плотно закрыты.

Мы разом замолчали. Она села за стол слегка поодаль. Потом, помедлив, спросила:

– В чем дело? Я прервала какую-то интересную дискуссию?

У нее был печальный голос.

– Нет-нет, ничего такого, – ответила я.

Но кое-что она прервала. В гробовом молчании мы уткнулись в свои тарелки с остывающей едой. Теперь я наконец-то не одинока в своих подозрениях насчет Эрнессы. Но мы по-прежнему не знаем, кто она такая.

Люси почти все время проводит в комнате напротив. С таким же успехом она могла бы находиться на другом конце света.

ДЕКАБРЬ

1 декабря

Сегодня нам раздали подписные листы для желающих попасть в баскетбольную команду. Я даже не хотела записываться. У меня нет ни сил, ни желания снова напрягаться, сдавая нормативы, чтобы в результате угодить в группу «Г», где одни мазилы, которым игра до лампочки. К тому же эту группу обычно тренирует мисс Бобби. Хорошо ли я играю, плохо ли – никого не колышет. Даже забросив большинство мячей в корзину, я вечно в последних рядах. В подписном листе я не увидела фамилии Люси. В прошлом году она была в группе «Б», хотя играет ничуть не лучше меня. В этом году мы с ней имели бы неплохие шансы оказаться во втором составе. В баскетбольную группу «А» всегда сложнее попасть, потому что в команде мало игроков. Спрошу у Люси после ужина.

После ужина

Люси сказала, что в этом году она не будет сдавать нормативы. Игры и тренировки отнимают слишком много времени. Она и так очень устает и отстает по всем предметам. Я спросила, что же она выбрала взамен. Ритмическую гимнастику. Это для тех девчонок, которые не хотят ничего делать и только притворяются, что занимаются физкультурой. Я ушам своим не верю. Люси отставала и раньше. Но она всегда любила спортивные игры. Она выбрала эту гимнастику только для того, чтобы быть рядом с Эрнессой. Они становятся неразлучными. Люси забыла все, что любила прежде. Эрнесса овладела ею. Эрнесса поглощает ее.

2 декабря

Я подумываю о том, чтобы не идти на баскетбол. Нет, только не ритмическая гимнастика. Дергаться, как марионетка, и валяться на спине, болтая ногами в воздухе, – это не для меня. Миссис Харлан могла бы открыть группу современного танца, если бы удалось набрать достаточно девочек. Миссис Харлан – единственная учительница физкультуры, которая даже в килте выглядит женственной. Она замужем. И она очень хорошо ко мне относится. Как-то мне влетело от мисс Бобби за то, что я не надевала футболку под свитер. Миссис Харлан подошла ко мне в вестибюле и сказала: «Если ты не хочешь все время попадать в истории и каждую пятницу после уроков просиживать в комнате для занятий, то тебе просто надо придерживаться правил. Ведь это не так уж трудно – носить форму?»

Терпеть не могу эту мисс Бобби. В этом году я ненавижу ее еще сильнее, чем когда-либо. А она не выносит меня за то, что я – еврейка. Вот и все. У меня-то, по крайней мере, есть причина для ненависти. Меня бесит ее вид: эти впалые коричневые колени и морщинистые бедра, выглядывающие из-под килта, и дряблое лицо под седой щеткой волос.

Сегодня во время сдачи баскетбольных нормативов (вот так шутка!) она сама подошла ко мне и спросила, где моя подруга Люси.

– Она хорошо бросала, вполне прилично для второго состава в этом году.

– Люси некогда играть в баскетбол, – ответила я, – у нее не очень хорошая успеваемость по другим предметам.

– Я должна поговорить с ней.

Непременно пойду на современные танцы, если откроют группу. Думаю, я уговорю Дору и Чарли составить мне компанию. Дору – точно.

«Еврейский бук». На дереве вырезано еврейскими литерами: «Едва ты приблизишься к этому месту, с тобою случится то же, что ты сотворил со мной».

3 декабря

Рановато еще для снега. Я выглянула утром в окно и увидела, что кругом бело. Снега не очень много, он просто припорошил все вокруг. Холодно, и снег не тает. Видимо, придется достать зимнюю юбку. Дольше оттягивать не удастся. Что может быть скучнее этой серой шерстяной ткани?

4 декабря

Сегодня ночью мы с Чарли и Дорой выскользнули прогуляться после отбоя. Давненько я этого не делала. В первый год мы с Отем часто убегали после отбоя и пили вино из маленьких бутылочек, какие выдают в салоне самолета, – эти бутылочки Отем стащила у своей матери. В то время мне было все равно, что со мной будет. Мы с Отем гуляли ночью, и я ничего не боялась. Сейчас наши пути разошлись. Уже почти год мы даже не разговариваем друг с другом. Я хорошо учусь и не хочу все испортить, вылетев из школы. И не хочу быть такой, как раньше. Это слишком печально.

Около двенадцати Чарли пришла ко мне и сказала, что Эрнессы нет в ее комнате.

– Я стучала в дверь, и если она не заснула вечным сном, то ее просто нет. Я пробовала открыть дверь, но она на замке. Интересно, где Эрнесса взяла ключ? Пошли глянем, на месте ли Люси.

Я уже стояла в ванной и поворачивала дверную ручку. Дверь бесшумно растворилась, и я заглянула в комнату, боясь увидеть пустую кровать с откинутым покрывалом. Но Люси лежала в постели и спала крепким сном.

– Почему-то я не думаю, что Эрнесса убежала на свидание с каким-нибудь парнем из Брэнгвин-колледжа, – сказала Чарли. – Не того она разлива. К тому же слишком холодно.

– Надо бы Дору позвать, – предложила я.

– Пошли поищем Эрнессу на улице, – сказала Чарли. – Мне очень надо пыхнуть.

Мы накинули пальто прямо на ночные рубашки и вышли. Не знаю, что мы собирались найти. Мы заклинили сигнализацию одной деревяшкой, а другой заблокировали замок, чтобы дверь не захлопнулась. Толку от этой сигнализации. Любая девчонка знает, где спрятаны эти деревяшки.

Мы прошли по дорожке прямо к высоченным чугунным воротам. Они всегда распахнуты – даже ночью. Дора и Чарли все время оборачивались – им то и дело мерещились чьи-то шаги за спиной. У самых ворот я оглянулась на здание Резиденции. Днем подъезды всегда заставлены машинами девчонок из дневной школы – по большей части желтыми или зелеными «фольксами». А теперь дорожки опустели. Все замерло под снежным покровом.

Внезапно меня осенило – я поняла, почему Эрнесса гуляет здесь ночами в полном одиночестве. Ей хочется видеть и Резиденцию, и Дальнюю лужайку, и подъездную дорожку такими, какими они были до того, как это место превратилось в школу для юных леди, мысленно вернуться в те времена, когда гости пили чай на просторных террасах и катались в колясках, запряженных пони. Я тоже всегда думаю об этом. Не о том, что есть, а о том, что было.

Где-то неподалеку она тоже глядела на эти террасы, давая волю воображению.

Я ничего не сказала ни Доре, ни Чарли. Вслед за ними я прошла сквозь резные ворота, хотя мне очень хотелось повернуть назад. Они не понимали, что мешает мне выйти за ворота. Внутри школы я забываю, что остальной мир существует. Я не обязана верить в его реальность. Все, что за воротами, – скрыто в тумане. Я вижу горизонт, но все здесь ненастоящее.

Стояла ясная ночь. Рваные края редких облаков серебрились в лунном свете. А луна была высокая и такая яркая, что казалась белой-белой. Все кратеры и горы на ее поверхности были такими рельефными, будто прорисованы от руки. А по ту сторону чугунной ограды Резиденция, словно сумрачный собор, устремила к луне острия своих шпилей. Неужели я действительно здесь живу и учусь? Может, это лишь сон?

Далеко мы не пошли. Встали сразу за главными воротами. Холод был жуткий, и мы переминались с ноги на ногу, чтобы совсем не окоченеть. Припорошенная снегом мерзлая трава хрустела при каждом шаге. Мы простояли всего каких-то десять минут у выезда на улицу. Свет случайных фар выхватывал нас из темноты. Интересно, что думали водители о трех девчонках, маячивших посреди зимней ночи в пальтишках, накинутых прямо поверх ночных сорочек? Наверное, мы казались им привидениями?

Мы решили вернуться. Идя по дорожке, я вгляделась в мерцающую равнину, на краю которой в зарослях кустарника умер Патер. Именно там это должно быть – огромный черный зверь, мощными крыльями рассекающий воздух, темная тень на мерзлой земле. Я бы увидела его так ясно на фоне снега в сиянии луны, стоило только дождаться. Девчонки побежали к дверям. Они звали меня, подгоняли. Но всякий раз, когда я хотела зайти внутрь, мне казалось, что я что-то вижу. Казалось, вот-вот это «что-то» обретет форму и явится мне, надо только пристальнее вглядеться во мрак. Наконец луну затянуло серым пеплом облаков, и мое видение померкло. Ничего не было. Такое случается только в книгах.

Чарли придерживала дверь для меня.

– Господи, где ты там застряла? – заорала она. – Я себе всю жопу отморозила, да еще тут дохлой рыбой воняет.

– Заткнись, – ответила я.

Тухлятиной несло страшно, хуже не бывает. Завтра же утром первым делом попрошу уборщика сделать что-нибудь с этим подвалом. Иначе я не смогу заниматься музыкой. Повсюду эта вонь.

Мы помчались вверх по лестнице. На первом пролете мне послышался топот внизу.

Влетев на этаж, мы с Дорой бросились к своим комнатам, но Чарли остановилась у двери Эрнессы и стала барабанить в нее, вопя на весь коридор:

– Эй, Эрнесса! Где ты, мать твою, шляешься? Уже полночь!

– Не ори! Чокнутая! – зашипела я.

Но Чарли не унималась:

– Достала травку, Эрнесса? Давай делись, подруга!

Ответа не было.

– Кретинка! Ты хочешь, чтобы нас с тобой сцапали? – сказала я Чарли.

– Долбишься с кем-нибудь в Брэнгвин-колледже?

Я схватила Чарли за руку и потащила к ее комнате.

– Вот, что я тебе говорила? Нет ее! – сказала Чарли.

Из комнаты Люси послышался какой-то шорох, ее дверь приоткрылась, но я успела заскочить в свою комнату и навалилась на дверь. Сердце бешено колотилось. Хоть бы Чарли не растрепала про наше ночное приключение.