Текст книги "Покер с Аятоллой. Записки консула в Иране"

Автор книги: Реваз Утургаури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

заставит вас палец отдернуть, на поверхности ногтя +50о С!

После 45оС каждый последующий ощущается как дополнительные десять. Невозможно

ошибиться – 46 сейчас или 47, слишком уж разница велика. После 48-ми воздух превращается в

густой кипящий кисель, который обжигает при движении. Каждый шаг дается с трудом. И не дай

Бог дотронуться до металла! Многие не выдерживали. Несколько раз я сам наблюдал: работает

сварщик на высокой отметке, над головой у него пекло градусов 80 и перед ним дуга в 8000.

Смотришь, раз и скувырнулся, повис на поясе. Ну и бежишь вместе со всеми снимать. Самая

высокая температура, которую мне довелось испытать, +52°С.

Скидок на жару не было. Залезешь в такую погоду по скобам на отметку 200 дымовой трубы, растолкуешь там персам, что от них требует инструкция по технике безопасности, и мало не

покажется. Кстати, насчет ТБ. Мне приходилось в большом количестве переводить тексты

наглядных пособий, и официальных и народного сочинения. И это была очень полезная практика.

Самый внушительный (самодельный) плакат висел на участке строительства дымовой трубы у

инженера-москвича Аркаши Флоринского. На здоровой фанере красным цветом было написано

по-русски: «Лучше семь раз пристегнуться, чем один раз наебнуться!». Действовало неотразимо.

«Можешь на фарси перевести?» – спросил меня как-то Аркаша. К тому времени прошло уже

полгода моей стажировки, и я с уверенностью ответил: «Могу».

Интересной и очень полезной практикой стала для меня подготовка к визиту на стройку шаха

Ирана Мохаммада Реза Пехлеви.

Я столкнулся с незнакомым мне до сих пор высоким стилем персидского языка. Обыкновенный

глагол «амадан» – «приходить, прибывать», в случае когда дело касается уважаемого человека, превращается в «ташриф авордан», что дословно означает: «приносить (свой) почет». Но когда

речь заходит о коронованной особе, иранцы произносят «ташриф-фармаи» – «соблаговоление

почета». И все приподнимаются на цыпочки.

С визитом шаха мне здорово повезло, я до сих пор ему благодарен. Если бы не Мохаммад Реза, я

так бы и вернулся домой с одним только строительно-гинекологическим лексиконом.

Моим учителем высокого стиля персидского языка в течение целого месяца был милейший

человек – полковник контрразведки САВАК. Внешне как две капли воды он походил на нашего

институтского преподавателя Ахмеда Керимовича Мамед-заде, члена иранской

коммунистической партии (Туде). Это веселое обстоятельство, известное только мне, создавало

хорошее настроение и повышало усвояемость материала. Мы сидели с полковником в

прохладном кабинете стройуправления. Он листал досье советских специалистов, которые в день

визита допускались на стройку, потом беседовал с каждым из них, а я переводил. По ходу мы

говорили о персидской литературе, истории Ирана и просто о жизни. Он был добродушным,

умным, великолепно образованным интеллигентом, подробно и интересно отвечал на мои

вопросы. Ему импонировало, что я знаю Хайяма, Хафеза, Фердоуси, Рудаки. Когда речь зашла об

истории Ирана начала двадцатого века и я высказал мнение о том, что Мирза Кучек-хан патриот и

герой, полковник просто растаял. А после того, как я прочитал на память слова песни «Поцелуй

меня...», с ним произошло неожиданное.

Скажи, – произнес он проникновенно, – кто всему этому тебя научил?

Преподаватели в университете.

Кто они?

Иранцы.

Коммунисты?

Да, коммунисты. Но знаете, они любят родину не меньше, чем вы.

Слушай, – в голосе полковника неожиданно зазвучали просительные нотки, – назови имена, я

же их всех лично знаю!

В тот момент у меня не было никакого сомнения: старый контрразведчик не имел темных мыслей.

В глазах пожилого человека стояли слезы. Это была совершенная ностальгия по молодости и, возможно, бывшим друзьям, с которыми пути разошлись в противоположные стороны. В эту

секунду я вдруг ясно увидел – он похож на Керимыча не только внешне.

Не обижайтесь, – ответил я, – не могу.

Он понимающе кивнул.

От нашей совместной работы помимо лингвистических приобретений у меня осталось

удостоверение личности, выданное перед визитом шаха, где было написано: Министерство

энергетики Ирана, Резван Гаури, переводчик персидского-русского языка, и поверх моего фото —

печать САВАК66.

Шах прилетел к нам на вертолете, который пилотировал сам. Первыми вышли охранники, они

оцепили машину. Затем ряд придворых и членов правительства и только потом Мохаммад Реза.

Мы, советские специалисты: руководство объекта, часть инженеров и переводчики, стояли

небольшой группой в ста метрах от вертолетной площадки. Вся территория стройки за сутки до

визита была оцеплена контрразведкой. Высокие, крепко сложенные и одинаково одетые парни

контролировали каждый метр. На земле перед ними лежали приоткрытые саквояжи. Что там

внутри, я разглядеть не сумел. Шах проехал на джипе по разным участкам, потом остановился

около нашей группы, вышел и обратился к начальнику строительства. Его интересовал только один

вопрос: когда мы наконец построим ТЭС. Переводил шаху мой однокурсник Алик Бенинашвили, так же как и я, присланный сюда на стажировку. Алик по национальности – тат, жгучий брюнет, с

большими навыкат глазами, крупным носом с широкими ноздрями, смуглой кожей – ну чистый

аравиец. Персидский язык в нашей группе Алик знал лучше всех, а на стройку попал по причине

неарийского происхождения. Шах слушал его перевод внимательно и, когда он закончил, спросил: Ты где выучил русский?

Алик расправил плечи, раздул аравийские ноздри и, прямо глядя в глаза шахиншаху Ирана, гордо

сказал:

Я сам – русский!

Возникла пауза. Мухаммад Реза изумленно смотрел на Алика, оценивая экстерьер. Все знали, что

шах считает себя проницательным человеком и этим весьма гордится. Было видно: ошибка его

коробит.

Тогда скажи, откуда знаешь персидский? – шах сдвинул брови.

Выучил в Московском университете, – коротко ответил Алик.

Ну что ж. – сказал шах, не раздвигая бровей, – хорошо выучил.

На этом исторический визит иранского монарха завершился{[42]}.

Шах улетел к себе в Тегеран, а мы остались на прежнем месте с планом опережения графика

строительства, которое должно было закончиться три года назад.

Проблем на стройке хватало. Причиной большинства являлись разгильдяйство и глупость. Как

пример, расскажу о подъемном кране. Был у нас кран на базе автомашины. Его отгрузили из

Союза в Иран как «временный ввоз» и, чтобы сэкономить на таможенной пошлине, в документах

указали: «запчасть козлового крана». На стройку тогда отправляли состав за составом, всего не

проверишь, и иранцы шлепули на эти бумаги печать. По прибытии техники в Ахваз возникли два

безответных вопроса: как вывезти кран из Ирана назад? Но это – дело далекого будущего, а

насущный вопрос – как на запчасть козлового крана оформить автомобильный номер, без

которого машина ездить не может, а следовательно, обречена на простой. Сунулись направо-

налево, но иранцы разводят руками – козловой кран по дорогам не ездит. Наших такой ерундой

не унять: «Как не ездит?! Обязательно ездит! Не ставите номера, ну и хрен с вами, поедет без

номеров!» И поехал! Через пять лет его все же арестовали жандармы и поставили к себе во двор.

Вызволять кран из жандармских застенков отправили меня. Тут нужно добавить немаловажную

деталь: к моменту ареста машины на ней уже не было крана, его заменили цистерной для

перевозки воды.

Жандармское управление провинции Хузестан смахивало на крепость: глухие стены, по углам

вышки, посередине ворота, на входе вооруженные часовые. Мне надо было каким– то образом

попасть внутрь, и желательно непосредственно к руководству. В лоб не пройдешь, следовало что-

то придумать. Выручило меня то самое удостоверение с печатью контрразведки. Я предъявил его

дежурному офицеру и сообщил, что хочу видеть начальство, но приехал вместе с советским

шофером и не знаю, как правильно поступить.

– Шофера придется оставить снаружи, – ответил дежурный, взяв под козырек, – а вы,

пожалуйста, проходите.

Он снял телефонную трубку и доложил обо мне по инстанции.

В кабинет начальника жандармерии я вошел, минуя всех сидящих в приемной. Судя по реакции, он полагал, что имеет дело с сотрудником контрразведки, приставленным к советским

специалистам. Моя совесть при этом была совершенно чиста – я же не говорил, что работаю в

САВАК, и не подделывал ее печати.

Ну как я отдам им эту машину, на нее же нет документов? – возмутился жандармский полковник.

Как это нет?! – я протянул ему таможенные бумажки.

Полковник внимательно их прочитал.

А что такое «козловой кран»? – спросил он меня. Я объяснил (по-персидски – это «кран —

ослиные ноги»).

Полковник посмотрел через окно во двор:

Позвольте, но там же стоит грузовик?!

Ну да, грузовик, – сказал я невозмутимо. – Понимаете, таможенники в Джульфе напутали. В

декларацию вместо «подвижного» вставили «козловой». Вы же знаете джульфинцев, им что

«подвижной» кран, что «козловой»...

Сваливая вину на северян, я бил без промаха: север и юг традиционно недолюбливали друг друга.

Это точно, – согласился жандарм, – от этих парней никогда не знаешь, чего ожидать. – И он еще

раз глянул во двор:

Постойте, но там же цистерна!

Ну да, цистерна, – опять согласился я, – это уже на стройке советские поменяли... у меня с ними

столько проблем!

Я вернулся назад сидя за рулем мутанта-грузовика, гордый проделанной работой – это был уже

не технический перевод, это было высокое творчество!

В самом конце стажировки со мной приключилась одна небольшая история, о которой стоит

упомянуть. Как– то раз меня отправили в Абадан. Ничего особенного – рядовая командировка.

Предстояло проехать 160 км, зайти на торговую фирму, сделать нужный для стройки заказ и

вернуться назад. В тот день я почему-то немного задержался с отъездом и добрался к месту в

обеденный перерыв, который на юге длится не менее четырех часов. Чтобы не жариться на

солнцепеке, зашел в первый попавшийся кинотеатр. Там, как помню, шла легкая американская

порнушка. После окончания обеденного перерыва сделал дела и вечером был в Ахвазе. А на

следующий день тот кинотеатр сгорел и вместе с ним куча народа. Это был «Рекс», с поджога

которого началась в Иране кровавая смута.

Ее первыми признаками стали появившиеся из ниоткуда фотографии аятоллы Хомейни. Водители

автобусов, доставлявшие нас из жилого поселка на стройку, въезжая в сельскую местность, водружали их на лобовое стекло, а возвращаясь в город, который контролировали армия и

жандармы, меняли на портрет шаха.

Мне довелось застать лишь начало событий. Осенью 1978 г. я вернулся в Москву и продолжил

учебу.

Ахваз сыграл важную роль в моей востоковедческой биографии, никакой иностранный

университет не дал бы больше. Знания, приобретенные в тот период, стали прочной основой. В

дальнейшем они постоянно расширялись, совершенствовались и применялись на практике,

наиболее активно в период дипломатической службы. В общем, как правильно говорил

основатель нашего университета: «Зря ничего не пропадает!»{[43]}

В 1985 г., будучи уже дипломатом, я приехал из Исфагана в посольство. В тот период советско-

иранские отношения были перенакалены. В Тегеране наши находились в ожидании очередного

нападения. Ребята предельно устали. Меня попросили подежурить в приемной посла и заняться

скопившейся рутинной работой – переводом писем и нот иранского МИДа. Я присел за широкий

стол, заваленный стопками документов и уставленный телефонами, и стал разбирать бумаги.

Работы было действительно много. К тому же большая часть корреспонденции, в силу упомянутых

обстоятельств, содержала каверзы и завуалированные оскорбления, что портило настроение.

Помимо этого постоянно звонил городской телефон, по которому несколько одних и тех же

голосов на неграмотном персидском языке сообщали, что они «отымеют советскую маму»! «Алло, это посольство русских? – спрашивал голос. – Я твою маму... я твоего папу!..» Реагировать

адекватно было категорически запрещено. По инструкции полагалось молча выслушать, дать

выговориться и только после этого повесить трубку. Таким образом подчеркивались наше

спокойствие, выдержка и безусловное превосходство над невидимым противником.

На столе стояло три городских телефона. Они непрерывно трещали и требовали ответа. Один из

них, не угадаешь какой, с периодичностью в пять-шесть минут разражался похабнейшей бранью.

Было понятно, что это не «глас народа», а местные спецслужбы компостируют мозги. Приемчик

несложный, дешевый, но действенный. Любой нормальный человек в конце концов выйдет из

себя. А на следующий день за телефоны сядет новый сотрудник посольства и тоже получит свою

порцию желчи. Такая вот дрянь.

В середине дня я коротко доложил об этих звонках послу и офицеру безопасности (так положено) и получил указание – терпи!

Мое молчание возмущало и распаляло звонивших: «Алло, это посольство русских? Чего

молчишь?! Обосрался?!» И затем – известная уже тирада.

Настал вечер, кончился рабочий день, здание посольства опустело, но телефон в приемной

продолжал звонить без умолку. Эта гнусь тянулась уже четырнадцать часов. И я подумал: «Чем я

рискую? Рядом ведь никого уже нет». Одновременно в памяти промелькнули: Ахваз, стройка, дымовая труба.

Алло, посольство русских?

Да, посольство.

На той стороне произошло некоторое замешательство – я говорил без акцента, это

дезориентировало. Но все-таки после короткого интервала оттуда вновь прозвучало: «Маму!..

Папу!..»

Я спокойно все выслушал и, когда он выдохся, вежливо спросил: «Ты все сказал?»

На той стороне снова возникла пауза, и совсем уже нерешительно: «Ну да... А что?»

Кейфуешь?

Ну, кейфую... А что?

Хочешь послушать, что я скажу?

Ну, скажи.

Запоминай! Я тебе так в жопу вставлю, что у тебя пупок мхом покроется!!!

В трубке возникло гробовое молчание, потом ее аккуратно повесили. Я же забарабанил кулаками

по груди вроде Кинг-Конга и победно взревел. И в этот момент шестым чувством вдруг ощутил

чье-то присутствие за спиной. Обернулся. Сзади, в раскрытых дверях своего кабинета, стоял Вил

Константинович Болдырев, Чрезвычайный и Полномочный посол Союза Советских

Социалистических Республик в Исламской Республике Иран. Невероятно! Откуда он взялся?! Все

ведь давным-давно ушли?! Но вычислять было поздно, катастрофа произошла! Болдырев владел

персидским, как русским, и это обстоятельство ставило жирный крест на моей карьере. Мне ясно

представилось падение тела с высокой скалы в глубокую пропасть.

Болдырев смотрел на меня поверх приспущенных на нос очков. В его взгляде читалась

заинтересованность профессионала, в руках он держал карандаш и блокнот.

– Ну-ка, ну-ка, – произнес посол, – повторите, пожалуйста, как вы сказали?

А В ЭТО ВРЕМЯ В ИСФАГАНЕ

МЕСТНЫЕ МУЛЛЫ...

На первом этапе исламской революции иранское духовенство вело бой на два фронта: против

внешних врагов, где всегда сохраняло единство, и одновременно между собой.

Раздоры в своей среде муллы скрывали, но делать это было непросто, поскольку их свара подчас

принимала свирепые формы.

Сторонники Хомейни не имели такой экономической и материальной базы, как их религиозно-

политические противники. Они стремились укрепиться в государственном руководстве и,

используя эти позиции, двигаться дальше к абсолютной власти. Делалось это жестко, без

сентиментов: если надо, в воздух взлетал целиком съезд партии, и неважно, что собственной, исламской! Теракт списывали на леваков, а погибших объявляли шахидами и прославляли.

В начале 1983 г., после трех лет кровавой резни, когда общие враги были закопаны, скрывать

междоусобицу от посторонних глаз стало еще сложнее.

Я прибыл в генконсульство именно в этот период.

Секретно Экз. № 1

Исфаган, с населением 2,5 млн. человек, является самым крупным административным и

религиозным центром юга Ирана. Здесь действуют свыше 300 мечетей, два духовных медресе и

теологический центр.

Накануне исламской революции особым влиянием в провинции пользовались великие аятоллы

Гольпаегани и Хомейни{[44]}. Последователи Хомейни подвергались притеснениям не только со

стороны шахских властей. Традиционно сильная здесь группировка Гольпаегани всячески

противодействовала росту чужой популярности.

Внешне противоречия носили форму религиозного спора: ортодоксальное духовенство не

признавало теорию «велаяте факих»70. На самом же деле борьба шла за паству и контроль над

сбором добровольной и обязательной подати мусульман – «садака» и «закят».

Отношения обострились до такой степени, что в апреле 1976 г. религиозно-террористическая

группа «Хадаф», руководимая Мехди Хашеми, организовала убийство аятоллы Шамс-Абади,

наместника Гольпаегани в Исфагане. По данным следственных органов, террористы готовили

покушение и на самого Гольпаегани.

После прихода Хомейни к власти в 1979 г., борьба продолжилась в новых условиях. Хомейни не

решился физически устранить своего противника, поскольку его авторитет среди паствы и клира

чрезвычайно высок. Гольпаегани находится в Куме, откуда скрытно руководит действиями

религиозно-политической оппозиции. Великий аятолла покровительствует обществу «Ходжат

ие»71– влиятельной организации, имеющей структуру масонской ложи. Основные центры

общества расположены в Мешхеде, Куме и Исфагане.

В настоящее время религиозно-политическая оппозиция Хомейни в Исфагане по-прежнему

остается сильна. Ее сторонники контролируют большую часть мечетей и до последнего времени

занимали важные административные должности.

В финансовом и социальном плане оппозиция опирается на крупную и среднюю торговую

буржуазию, так называемый «базар», пользуется поддержкой афганской эмиграции, которая

превышает здесь 100 000 человек.

Оппозиция успешно срывает экономические и политические мероприятия, рассчитанные на

одностороннее усиление группировки имама. Последователи Хомейни отвечают жесткими

контрмерами.

В феврале на пост генерал-губернатора Исфагана был назначен ходжат оль-эслам Голямхосейн

Карбасчи, в прошлом представитель Хомейни в жандармерии страны. С его приходом в

провинции начались кадровые чистки. С должностей были уволены до 70% чиновников, их место

заняли лично преданные генерал-губернатору люди.

Первый удар был нанесен по афганской эмиграции. Карбасчи ужесточил режим пребывания

беженцев в провинции. Одновременно местные СМИ придали гласности чинимые афганцами

уголовные преступления. В результате оппозиционное духовенство лишилось возможности

опираться на них без риска потерять авторитет среди собственно иранской паствы.

Второй удар был нанесен по «базару». Власти объявили спекуляцию «прямым продолжением

физического террора»72, квалифицировали как антигосударственную деятельность и передали

такие дела под юрисдикцию исламских революционных судов. В провинции были проведены

показательные аресты среди торговцев базара, сопровождавшиеся конфискацией имущества.

Противники имама в Исфагане, во главе которых после гибели Шамс-Абади стал руководитель

местного теологического центра аятолла Хадеми, оказались готовы к натиску властей. Они

ответили политическойдискредитациейсторонников

Хомейни.

В типографии Исфаганского теологического центра были отпечатаны открытки с изображением

аятолл Шамс-Абади и Тахери (представитель имама в провинции), стоящих друг против друга, с

надписью: «Кто убил Шамс-Абади?! Требуем назвать убийцу!». В результате личных усилий

Хадеми дело об убийстве Шамс-Абади было возобновлено и передано в Высший судебный совет.

Влед за этим противники Хомейни организовали масштабный саботаж на транспорте.

В ноябре 1983 г. владельцы грузовиков в Исфагане, занимающем первое место в стране по

количеству автотранспорта, отказались брать государственные подряды на доставку грузов из

южных портов в глубь Ирана. Все складские помещения в Бендер-Аббасе и Бендер-Бушере

оказались заполнены до отказа, разгрузка иностранных судов была остановлена.

Нет сомнений, что для организации саботажа такого масштаба в условиях безработицы и военного

положения в стране необходимы серьезное политическое прикрытие и немалые деньги.

И то и другое нашлось. Об этом свидетельствовал сам Тахери. Он возложил ответственность за

сабатаж на тех, «кто еще в прошлые времена, подобно обществу "Ходжатие" стоял здесь на дороге

имама».

Особое усиление политической конфронтации в Исфагане наметилось во время предвыборной

кампании в меджлис и самих выборов в период лета 1983 – лета 1984 г.

В ходе подготовки к выборам стало очевидно, что оппозиционное Хомейни духовенство поставило

задачу завладеть большим числом депутатских мандатов, добиться отставки кабинета премьер-

министра Мусави и, используя свое экономическое пр е имуще ст во , попыт ат ься отт еснит ь

после до ват елей имама от государственной власти. В ответ на это Хомейни «строго предупредил

теологов Кума и других городов, базар, меджлис, имамов-джоме и государственных служащих и

потребовал, чтобы они отказались от курса, направленного на подрыв и ослабление

правительства». В заявлении-фетве

Хомейни запретил какую бы то ни было критику правительства.

Впервые религиозно-политическая оппозиция получила столь полное и авторитетное

определение.

После выступления Хомейни его сторонники в Исфагане усилили давление на оппозицию.В начале

декабря 1983 г. генерал-губернатор Карбасчи объявил, что в целях обеспечения безопасности на

выборах губернаторам шахрестанов передаются в подчинение все органы правопорядка, включая

местные подразделения КСИР.

Сопротивление жестоко подавляли. В середине декабря 1983 г. пасдары центрального

исфаганского гарнизона, прибывшие в город Фалаварджан, разгромили местный корпус, который

поддерживал имама-джоме Фалаверджана, сторонника оппозиции. В ходе вооруженного

столкновения были задействованы танки и РПГ. Число жертв с обеих сторон превысило 100

человек.

По мере приближения даты выборов разногласия между враждующими группировками в

Исфагане крайне обострились. Произошло еще несколько вооруженных столкновений.

В начале 1984 г. обстановка в провинции свидетельствовала о том, что сторонникам Хомейни, несмотря на все усилия, не удается подавить скрытую подрывную деятельность религиозно-

политической оппозиции. В других районах страны у Хомейни также не было очевидного

перевеса. Прямым следствием этого явился перенос выборов с 11 февраля на 15 апреля 1984 г.

Группировке Хомейни необходимо время, чтобы сбить волну антиправительственной агитации, достигшую к концу января 1984 г. своего апогея.

15 апреля результаты голосования по стране в целом оказались в пользу сторонников Хомейни, но

в Исфагане дела обстояли иначе. Религиозно-политическая оппозиция представила

неопровержимые доказательства подтасовок в списках избирателей, подмены бюллетеней. После

ее протеста Наблюдательный совет отменил результаты выборов в трех избирательных округах: городах Хомейнишахр, Ферейдуншахр и самом Исфагане. Новый тур выборов был назначен на 9

августа 1984 г.

Сопротивление оппозиции в Исфагане на этот раз не принесло ей желаемого результата. Слишком

велик оказался административный ресурс власти. На повторных выборах 9 августа 1984 г. в

меджлис были избраны 7 человек, все – сторонники Хомейни.

Но группировка Гольпаегани в Исфагане не смирилась с поражением. Ее представители, не

прошедшие в меджлис, вскоре заняли важные государственные должности.

В генконсульстве мы внимательно следили за борьбой духовенства, старались разобраться в ее

хитросплетениях и оперативно информировать Центр.

Секретно Экз. № 1

... анализ текущих событий в Иране, в частности на примере провинции Исфаган, свидетельствует, что в ближайшее время в стране будет нарастать конфронтация между крупными религиозно-

политическими группировками.

Совершенно очевидно, что авторитетные иранские богословы, за плечами которых многолетний

опыт идеологической, политической и силовой конфронтации, не сложат оружие перед

сторонниками Хомейни. Если властям удастся лишить их финансовой и экономической опоры

внутри страны, оппозиционные аятоллы вероятней всего через посредников начнут искать

поддержку за рубежом.

В этой связи возможен их альянс с монархической группировкой в эмиграции, сильной в

финансовом отношении, чьи интересы близки оппозиционному Хомейни высшему духовенству.

Нельзя исключать также контакты с разведслужбами Великобритании и США.

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ГЛУПОСТИ

или ТРОПОЮ ОГНЕННОЙ ВОДЫ

Иногда нас награждали. Случалось, что даже вполне заслуженно. Награды бывали разные:

ордена, медали, почетные грамоты, благодарности в приказе. Но была одна – необыкновенная!

Ни до, ни после я про такую не слышал. В списке желаемых она стояла на втором месте после

ордена с медалью. И называлась «съездить за водкой»!

В Иране, исламском государстве, в те годы действовал строжайший сухой закон. Употребление

алкоголя приравнивалось к наркотикам. Наказание для обычного смертного – смертная казнь.

Для дипломата – persona non grata, что практически равнялось концу служебной карьеры.

Начальство в Москве и Тегеране понимало (сами такие), что требовать от нас «сухого поста»

бессмысленно. Но обстоятельства – есть обстоятельства, поэтому предупреждало, что если что. в

общем, «кранты» будут всем.

В этих условиях пили практически «всё, что горело».

Аристократическим напитком номер один была водка. Ее небольшой запас (сколько можно

утащить в чемодане?!) дипломаты возили с собой из отпусков. Она шла на вес золота (под день

рождения, Новый год, 23 Февраля, 8 Марта, 9 Мая, Октябрьскую революцию, в подарок другим

дипломатам, ближайшим друзьям без диппаспортов), но, как ни тяни, очень быстро кончалась.

На втором (уважаемом) месте находился разведенный медицинский спирт. Но в Иране он шел на

фронт, и достать его могли в ограниченных количествах лишь редкие специалисты, те, у кого

имелись доверительные связи среди аптекарей. Эти контакты хранились в глубочайшем секрете, почти на уровне нелегальной агентуры.

В основном же потребляли некачественную «киш– мишовку», покупая ее у местных армян.

В отличие от тегеранских ребят, я находился в привилегированном положении. Консул – сам себе

командир. А на местном уровне к тому же большой начальник.

На территории исфаганского консульского округа (половина страны, вся южная часть)

располагались три крупных объекта советско-иранского экономического сотрудничества. Люди, в

разное время – от нескольких сотен до нескольких тысяч, варили. Не на продажу, для себя. При

этом использовали добротные сорта изюма и фиников, да еще с фантазией в виде различных

ароматических «присадок» из чеснока, красного перчика, полыни, зверобоя, можжевельника, перегородок скорлупы грецкого ореха и т.п. А поскольку у многих высшее техническое

образование и светлая творческая мысль, а под рукой почти неограниченная инструментальная

база, то качество продукта – слеза!

Вот так! Поэтому лично я до покупки сивухи не опускался, ну и сам, конечно, ничего не варил.

Только маркировал. Обычные сорта шли под этикеткой «Имамовка», особые назывались

«Консульский сбор» и «Консульская беседа». Моих командировок в Тегеран друзья в посольстве

ждали с нетерпением. Они знали: я не подведу. И я не подводил.

Общий литраж всего этого, выпитый в условиях сухого закона под страхом выдворения из страны

и крушения карьеры, в течение пяти лет войны с воздушными бомбардировками, ракетными

обстрелами, терактами и т.п., думаю, не удастся уравнять последующими упражнениями до конца

жизни.

Но. о награде!

Дипломатическая работа состоит из многих разнообразных задач, всех не перечесть. Но главная —

это сбор и аналитическая обработка информации. Всё остальное вторично, сначала информация!

А для этого необходимо общение: встречи, беседы, приемы. Естественно, возникает вопрос их

обустройства. Можно, конечно, сказать: «Приходите, господа, к нам в гости. Попьем чайку с

бубликами. Чай у нас заваристый, воды улейся. Ну, а потом, напившись кипяточку, вы расскажете

нам про ваши секреты, а мы про свои не расскажем. Можно, конечно, и так. Но почему-то за всю

историю мировой дипломатии такого никому в голову не приходило.

Человека, от которого ждешь откровенности (или оплошности), надо к себе расположить, надо

создать соответствующую его представлениям о комфорте раскрепощающую обстановку, чтоб

информация из него если не рекой, то хотя бы «кап-кап, кап-кап». Причем эту обстановку

создавать надо постоянно, чтобы встречи с тобой ассоциировались в его сознании с радостным

праздником. Здесь одним разом не обойдешься. Здесь процесс нужен.

Ну, вот мы и подошли к ней, родимой!

Но перед этим сразу оговорюсь: отвергаю любые заменители. Не пытайтесь (раз на Востоке) предложить, допустим, траву в кальяне. Это вызовет смех. И в прямом, и в переносном смысле.

Один только вид рассевшихся на паркете дам и господ в вечерних туалетах в количестве сотни

человек по случаю Дня вашей независимости чего стоит?! И вряд ли вам удастся из них что-либо

выудить, с чубуком– то во рту. А уж надымят, будьте любезны, проветривать придется до

следующего национального торжества.

И опять мы вернулись к ней, незаменимой!

И всё бы теперь понятно и всё бы хорошо. Но вот незадача, где ее, милую, взять в исламском

Иране?! Да еще в количестве, помноженном на дипкорпус и национальные праздники. Это же

тонны!

Как где взять, привезти!

Каким образом?

Да в багаже!

В каком багаже?!

В дипломатическом, он не обыскивается.

А ну как всё-таки обнаружат, это ж скандал на государственном уровне!

А ты государство сюда не впутывай. Ты пошли пацанов, пусть они тащат.

А ну как их зацапают, это ж не пол-литра, ведь «кранты» же ребятам?!

Да, действительно. А и хрен с ними, возьми добровольцев!

Съездить за водкой стояла длинная очередь!

Тяга была колоссальная. «Исламская действительность» подпирала так, что вырваться отсюда

посередине года хотя бы на несколько дней мечтал каждый. Более того, особым ловкачам

удавалось на один световой день смотаться в Москву, повидать родных.

Дело было так: представительскую водку из МИД СССР направляли в Баку, где она ждала нас на

складе Азербайджанского МИДа. Из Тегерана до Баку курьеры ехали поездом. Там с помощью

местных ребят, дай Аллах им здоровья, перепаковывали картонные ящики (1,5-2 тонны) во что-то

типа баулов. Получался личный багаж. Паковать надо было так, чтобы если иранский носильщик

при разгрузке «случайно» (такое бывало) долбанул тот баул об асфальт, он бы не звякнул, не

булькнул, не завонял и, упаси Господи, не потек.

Обратно, чтобы «запутать следы», шли морем до Энзели. Оттуда на машинах в Тегеран.

Путешествие в оба конца занимало четыре дня. Разница между прибытием в Баку и отплытием