Текст книги "Покер с Аятоллой. Записки консула в Иране"

Автор книги: Реваз Утургаури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

вопрос: «Саша, зачем?!» стоявший уже по колено в яме завхоз злобно ткнул лопатой в землю и

буркнул: «х... его знает!»

В один из вечеров ко мне в кабинет пришли все мужчины – сотрудники консульства: «Реваз

Валерианович, больше нет сил, с таким командиром не только псы, но и мы сами здесь в землю

ляжем. Собираемся ставить вопрос: или он, или мы. Хотим знать ваше мнение?!»

Утром я зашел в кабинет к Растерянному и попросил выслушать. Смысл моих слов сводился к

следующему: все мы сейчас связаны одной судьбой. Бомба не станет выяснять, шофер ты или

генконсул, и, если толпа начнет рвать нас на части, тоже не спросит паспорт – дипломатический

он или обычный. Среди наших людей нет военнообязанных, никто из них не подписывался ехать

сюда погибать. Тем не менее они без паники вкалывают по полной. В этих условиях между нами

не должно быть корпоративной дистанции, и командовать ими можно, только подавая личный

пример.

– Ты молодой еще и неопытный, – ответил Растерянный, – а я эту публику давно изучил.

Каждый сверчок – знай свой шесток, тем более в такой обстановке! Какое тут равноправие?! Тут

гайки закручивать надо!

Выйдя из его кабинета, я сказал: «Действуйте, ребята, возражать не стану».

Дальше события развивались достаточно быстро. Состоялось открытое партийное собрание

коммунистов, на котором Растерянному предъявили неоспоримые обвинения в воровстве

государственного имущества, регулярном пьянстве, интригах, личном малодушии и паникерстве, проявленном во время бомбардировок. Партийная организация единогласно приняла решение о

вынесении ему строгого выговора с занесением в учетную карточку, и весь коллектив

ходатайствовал перед руководством Министерства иностранных дел о снятии Генерального

консула СССР в Исфагане с занимаемой должности и откомандировании в Советский Союз.

Я подробно рассказал про случай с Растерянным, так как он совершенно уникальный. В истории

советской дипломатии не было других примеров, когда техсостав снимал с должности

руководителя загранучреждения. Мне его не было жалко. Собственные поступки привели этого

человека к позорному финалу.

В результате его откомандирования я оказался в тупиковом положении: о переводе в Тегеран

теперь не могло быть и речи. Приказом посла я был назначен Управляющим делами Генерального

консульства СССР в Исфагане (в ранге атташе).

В Исфагане за мной постоянно следили. Это происходило по двум причинам. Во-первых, местная

контрразведка не могла допустить и мысли о том, что среди сотрудников консульства нет

разведчиков. В их понимании в этом случае все остальное теряло смысл. Во-вторых, им больше не

за кем было следить (я имею в виду иностранцев), и получалось, что меня одного сторожило

целое Управление.

Вычислить разведчика, действующего под дипломатическим прикрытием, в большинстве случаев

сложности не представляет. Его рабочий режим, обусловленный спецификой деятельности,

совершенно иной, чем у «чистого» дипломата. Разведчик вынужден больше двигаться. В

«опасных» странах, таких как Иран, где для обычных дипломатов существуют ограничения в

передвижении по городу, предписанные собственной службой безопасности, разведчик особенно

легко узнаваем. Он появляется в такое время, в таких местах, куда никто из мидовцев даже

случайно заехать не может. Машину паркует всегда «носом» к выезду: это – железное правило, в

отличие от «чистого», который бросает как попало. Существует масса деталей, всех не перечесть, по которым определяется «кто есть кто», и плотное наружное наблюдение в течение максимум

полугода дает на этот счет, как правило, точный ответ.

Исключение составляют консулы. В отношении консула сложно наверняка сказать, из какой он

конторы! Он ездит куда хочет и когда хочет, и черт его знает, то ли по «чистому» делу, то ли нет.

Может сесть за руль ночью и поехать кататься. Посольскому дипломату за это снимут голову, а

ему, шельмецу, ничего не будет. И опять же не поймешь: тайник он поехал закладывать или

просто, дурак безбашенный, выпил и бузотерит! Консулы всегда были для контрразведки двойной

головной болью.

Иранцы «пасли» меня скрытно, но через несколько месяцев все были уже хорошо мне знакомы.

Уважая их труд, я не вредничал и если, скажем, в автомобильной пробке они отставали, не

отрывался, а ждал, пока подтянется «хвост». Такие вещи профессионалами ценятся, тем более что

особой нужды играть с ними в «казаки-разбойники» у меня не было.

Вспоминается один показательный случай. Как-то в пятничный день58 я тормознул свою «Волгу» у

открытого ресторана на берегу Заяндеруд, присел за столик и заказал пару кебабов. Боковым

зрением заметил: бежевый «Пейкан» проехал чуть дальше, остановился у перекрестка, в машине

– водитель и два пассажира, мотор работает, водитель смотрит в зеркало заднего вида; мотоцикл

остановился, не доезжая до ресторана, на нем двое мужчин, прикрыты кустами, мотор работает, оба сидят в седле.

Скоро мне принесли заказ, и я с аппетитом принялся за еду. Неожиданно к ресторану подкатил тот

самый мотоцикл. Его седоки, двое мужчин средних лет, быстрым шагом направились к

свободному столику. Бросив короткий взгляд в мою сторону и прикинув время, которое

потребуется мне на еду, они заказали себе по гамбургеру и кока-коле. Видно, парни чертовски

проголодались, иначе вряд ли бы так грубо нарушили правила наблюдения.

Я продолжал уплетать вкусный кебаб и, когда дожевал последний кусок, вдруг обнаружил:

контрразведчики смотрят на меня напряженнейшим взглядом, держа у рта недоеденные

бутерброды. И такая досада была в их глазах: сейчас придется все бросить и снова катить вслед за

«Волгой» неизвестно куда. Я оценил ситуацию, окликнул официанта и попросил принести чай.

Парни облегченно вздохнули и продолжили есть. Я спокойно сидел за столиком, не притрагиваясь

к стакану, что означало: чай мне не нужен – это знак уважения с моей стороны. Поступок был

правильно понят. Когда они всё доели, старший по возрасту, вставая из-за стола, приложил правую

руку к сердцу и слегка кивнул головой: «Принято с благодарностью!». Затем они сели на мотоцикл

и отъехали на исходное место.

Можно не сомневаться, что иранская контрразведка дружеских чувств ко мне не питала, тем не

менее через несколько лет во время вооруженного нападения на генеральное консульство один

из этих парней спас мне жизнь. Не исключаю, что причиной было чисто профессиональное

уважение.

В те годы в Советском Союзе один за другим умирали вожди. Какая-то на них, горемычных, навалилась тогда напасть. С одной стороны, особо удивляться не приходилось – все были людьми

весьма преклонного возраста, но с другой – все-таки странно – уж больно тесно они

скучковались у выхода!

Уход из жизни советского лидера всегда тянул за собой цепочку кадровых перестановок в высших

партийных и государственных эшелонах власти. Как только очередной вождь навечно закрывал

глаза, его соратники начинали рядить, кому достанется освободившееся кресло. Этот процесс в

зависимости от ранга усопшего занимал от нескольких часов до нескольких суток. О его смерти

народу пока не говорили. Однако по радио и телевидению сразу начинали транслировать

печальную музыку. Пальма первенства среди мелодий почему-то досталась «Лебединому озеру».

Знаменитое анданте Чайковского в то время стало сродни похоронному маршу: как услышишь

Петра Ильича заиграли – значит, кто-то в Кремле перекинулся. Но нет худа без добра: таким

образом широкие массы советских трудящихся почти на регулярной основе приобщались к

шедеврам музыкальной классики.

Имя ушедшего из жизни советского руководителя первыми сообщали западные «радиоголоса».

Мир все уже знал, а у нас по-прежнему продолжал играть симфонический оркестр. Когда

кадровый вопрос наконец был решен, населению официально сообщали, кто умер. В стране

объявлялся национальный траур, партийный чиновник, заявленный в качестве руководителя

похорон, после их завершения пересаживался в кресло покойного.

В советских загранучреждениях по этому поводу организовывали два мероприятия: созывали

граждан на митинг и открывали «книгу соболезнований». Траурный митинг отдельного

повествования не заслуживает, он мало чем отличался от рядового партийного собрания. А вот по

поводу книги стоит сказать несколько слов.

Все начиналось с «Лебединого озера». О тревожном сигнале мне обычно докладывал дежурный

по консульству, у которого на столе двадцать четыре часа работал приемник. «Реваз

Валерианович, – сообщал он по внутренней связи, – Чайковского играть начали!» Это

настораживающее известие я перепроверял самолично: всякое бывает, вдруг просто так завели! И

только убедившись, что одна и та же мелодия звучит по всем советским каналам, звонил в

Тегеран.

«Слава, – спрашивал я шефа протокола посольства, – приспускать?» Речь шла о государственном

флаге на крыше генконсульства, который на треть опускался в случае официального траура. И если

слышал в ответ: «Повремени!» – было ясно, что в посольстве еще не получили на этот счет

указания из Москвы.

Мы со Славой хорошо понимали друг друга, но для невидимого противника смысл беседы должен

был оставаться тайной.

Тем временем музыка по радио продолжала играть, и в консульство звонили взволнованные

руководители исфаганских строительных коллективов:

Реваз Валерианович, уже полдня Чайковского играют!

Слышим.

Какие будут указания?!

Продолжайте работать!

После этого я снова набирал номер посольства: «Слава, приспускать?» И получал все тот же ответ:

«Повремени!»

Но в конце концов тайное становилось явным: диктор ТАСС произносил известное имя и

подробности предстоящих траурных мероприятий. В посольстве и генконсульстве приспускали

государственные флаги. Наш завхоз снимал со стенки очередной портрет, оборачивал его верхний

угол черной лентой и ставил на стол в зале приемов. Перед портретом клали толстую тетрадь, которую обклеивали черной бумагой, – это и была «книга соболезнований». Затем мы

направляли официальную ноту в генерал-губернаторство Исфагана, в ней извещали местные

власти о печальном событии и что в генконсульстве открыта «книга соболезнований» и начинали

ждать, не придет ли кто из иранцев посочувствовать нашему горю.

Отчет о том, кто приходил, когда, какую запись оставил, направлялся в Центр. Считалось, что по

записям в «книге соболезнований» можно сделать вывод об отношении к нам политической

элиты страны. Возможно, такой хитрый способ получения информации где-то в других местах и

мог быть оправдан, но в Иране он представлялся совершенно излишним. Все, что здесь о нас

думали «верхи и низы», без утайки, большими буквами писалось на заборах, и самая приличная

надпись, которую мне довелось прочитать, гласила: «Смерть СССР!»

Тем не менее в течение всех траурных дней с 10.00 до 18.00 мы должны были дежурить в зале

приемов в бессмысленном ожидании посетителей. Ближе к обеду Растерянный не выдерживал:

«Все равно никто ни хера не придет! – озвучивал он наши общие мысли и, вопросительно глядя

на меня, предлагал: – Давай лучше выпьем?»

В Тегеране дела обстояли иначе, «отмечаться» к нам приезжал весь иностранный дипкорпус.

Происходило это следующим образом.

Дипломаты на машинах подъезжали к воротам, пограничники пропускали их внутрь территории.

Машины следовали по дорожкам посольского парка к главному зданию (тому самому, где

проходила Тегеранская конференция) и парковались. Гости поднимались по широким ступеням к

парадному входу. Здесь на просторной площадке их встречал один из наших младших дипломатов

(условно – атташе), он гостеприимно распахивал двери. Иностранцы входили внутрь здания и

попадали в огромный торжественный зал с большими зеркалами, золотой лепниной на стенах, высоченными потолками. В зале находился другой дипломат (третий или второй секретарь), он

делал приглашающий жест по направлению к двустворчатой двери, находящейся в

противоположном конце помещения. Пройдя через эту дверь, гости попадали во второй зал, размером и пышностью превосходивший первый. На этот раз их приветствовал кто-то из старших

дипломатов (как правило, в ранге советника) и... отправлял дальше. И только в третьем зале

гостей встречал сам посол, стоявший рядом с траурным столиком, на котором размещались

портрет в черной рамке и книга.

Первыми приезжали послы стран «соцлагеря». Они с улыбкой здоровались с атташе у входа, тепло

жали руку третьим и вторым секретарям, обнимались с советником. Войдя в траурный зал,

целовались с нашим послом, затем принимали скорбный вид, присаживались за столик, длинно

писали в книге, вставали, склоняли голову перед портретом. На выходе процедура прощания

повторялась в обратном порядке: целовались с послом, обнимались с советником, жали руку

второму-третьему секретарям, улыбались атташе, распахивающему перед ними дверь.

Ближе к полудню подъезжали послы стран третьего мира и не слишком враждебные нам

капиталисты, а за ними уже в самом конце рабочего дня послы стран – членов НАТО.

Эти не замечали атташе у входа, через раз кивали секретарям, не всегда протягивали руку

советнику. Войдя в траурный зал, спокойно здоровались с нашим послом, скорбного вида не

принимали, делали краткую запись и, не задерживаясь перед портретом, направлялись к выходу.

На этом пути процедура расставания повторялась в обратном порядке. С послом прощались без

сантиментов, с советником – за руку через раз, секретарям просто кивали, а атташе опять-таки не

замечали.

Однажды я приехал на пару дней в Тегеран, чтобы, как говорили у нас, «отписаться», т.е. передать

в Центр информацию, которую можно было отправить только шифротелеграммой. В это время в

Москве в очередной раз кто-то умер. В посольстве проходили стандартные траурные

мероприятия. Меня они напрямую не касались, я был из другого учреждения. Но случилось так, что в середине дня я проходил через ближний от входа зал, где гостей встречал мой приятель

Сережа Копейко. «Послушай, старик, – сказал он мне, – выручи! С утра здесь стою, ничего не ел, подмени на полчасика, пока я сгоняю перекусить!»

Помочь другу – святое дело. «Иди, – говорю, – заправляйся».

Я заступил на траурный пост, а Серега отправился кушать. Но не прошло и десяти минут, как мимо

меня в сторону зала, где находился посол, неожиданно побежала вереница людей.

В чем дело, что за суета?!

А ты не слышал?

А что я должен был слышать?!

Как что?! Велаяти сюда едет!!!

Вот-те раз! Сам министр иностранных дел Ирана, доктор Велаяти решил выразить

соболезнование! При нынешних отношениях – это знаковое событие! За ним, безусловно, стоит

какая-то интрига! Скорее всего, иранцам от нас что-то срочно понадобилось.

Через несколько минут из глубины парка к зданию посольства на большой скорости подкатили два

бронированных джипа. Дверцы первого сразу открылись, и из него высыпала охрана: здоровые

молодцы в камуфляже, бронежилетах, с автоматами. Они профессионально оглядели всю

территорию вокруг, в том числе и воздух. Только после этого из второго джипа вышел министр.

Доктор Велаяти, в прошлом врач-педиатр, образованный человек, каким-то образом оказавшийся

среди исламских революционеров, был в те годы бессменным министром иностранных дел и

влиятельной в стране персоной. Среднего роста, спортивного телосложения, с правильными

восточно-арийскими чертами лица, короткой аккуратной стрижкой, цивильно одетый, он внешне

приятно отличался от большинства своих партнеров по власти. Что же касалось политических

взглядов доктора, то он был таким же ярым врагом коммунизма и антисоветчиком, как и его

коллеги в чалмах.

Велаяти прошел в здание вместе с группой чиновников иранского МИДа, занимавшихся советским

направлением. Охрана министра осталась у входа. Ни на кого из наших дипломатов Велаяти

внимания не обратил. Неизвестно, о чем он говорил с советским послом, разговор этот длился не

менее часа, но из траурного зала министр вышел в замечательном настроении. То ли

реализованный на практике лозунг «Смерть Советам!» придал ему тонус, то ли он получил от

Болдырева желаемые ответы на заданные вопросы? Так или иначе, проходя через последний зал, т.е. мимо меня, он решил попрощаться и протянул руку. Это была великая честь, если б не одно

обстоятельство: в этот момент Велаяти шел быстрой походкой, пересекая зал на расстоянии не

менее десяти метров от того места, где я стоял. Наши позиции и скорость его движения

предполагали, что я должен сейчас же сорваться и подбежать к нему, чтобы успеть пожать руку, пока он не вышел за дверь.

Чисто восточный ход: отношение большого начальника к маленькому служке, эдакий вариант

барского расположения с обязательным элементом унижения младшего. Гарантирую – любой

иранец тут же побежал бы. Надо признаться, что такой импульс на долю секунды возник и у меня

(все– таки грузинское воспитание – уважение к старшему), но я сразу же его подавил: еще не

хватало, чтобы советский дипломат униженно спешил подхватить снисходительно поданную руку

чужого министра, который спит и видит крах СССР! Однако следовало немедленно что-то делать, оставлять Велаяти без внимания было нельзя. Выручило знание восточных традиций, в том числе

и траурных процедур. «Твою мать! У кого в доме покойник, – задал я себе риторический вопрос,

– у тебя или у меня?! Кто здесь скорбит, ты или я? Кто к кому по законам Востока в этом случае

должен бежать?!»

Опустив голову, я предался глубокой печали, причем так погрузился в образ, что действительно

начал ее ощущать, одновременно из-под бровей наблюдал за министром. Улыбка сошла с его

лица. Он был далеко не дурак и ситуацию оценил моментально. Ему стало ясно, что, шагая по залу

посольства с вытянутой рукой, он в этой же идиотской позе через десять секунд выйдет за дверь.

Мой ответный ход лишал его основания рассчитывать на иное. Мне понравилась его быстрая

реакция: Велаяти развернулся и, не опуская руки, направился в мою сторону. Подождав, когда

министр приблизится, я сделал ему навстречу один-единственный шаг, пожал руку, и с тяжелым

траурным вздохом вновь отступил назад.

Извини, старик, задержался, – сказал Серега Копейко, стряхивая ладонью крошки со рта. —

Жены-то нет... пока туда-сюда. Как у тебя тут, все нормально?!

Да вроде справился, – ответил я.

Осенью 1987 г. мне наконец-то прислали замену. Им оказался выпускник ИСАА МГУ Юра Наумов, очень толковый, образованный парень, но совсем еще молодой и неопытный. Наш новый посол в

Иране Владимир Гудев попросил меня задержаться с отъездом, чтобы ввести Юру в курс дела.

Этим я и занимался с утра до вечера, понимая, что дата моего долгожданного возвращения домой

напрямую зависит от способности молодого коллеги как можно быстрее разобраться с делами.

Надо отдать Юре должное, он схватывал все с полуслова, хотя некоторые вещи на первых порах

его искренне удивляли.

Смотри! – говорил я, открывая массивный сейф в своем кабинете. – Видишь в маленьком

отделении материалы на папиросной бумаге? В случае форсмажора их следует уничтожить в

первую очередь. Потом досье из этого отделения, потом из того, а уже потом вали все на пол и жги

кучу разом – тут уже несерьезная мелочь.

Я торопился преподать ему нашу науку, поэтому через пару недель уже подходил к концу.

И последнее! Ответь на вопрос: как ты поступишь, если над Исфаганом собьют иракский

бомбардировщик, а пилот катапультируется и на парашюте приземлится на территорию

генерального консульства?!

А что, такое бывало? – насторожился Юра.

Пока что нет, но ты обязан быть готовым ко всему.

Знаешь, – обиделся он, решив, что я издеваюсь, – иди ты...

В Исфагане в это время стояла прекрасная осень, в ярко-голубом небе светило нежаркое солнце, в

саду пели птицы и вообще... У Юры было отличное настроение: первая командировка – начало

карьеры! Он не подозревал, как обманчиво здешнее всё...

Через неделю, когда мы уже третий день не вылезали из бомбоубежища, иранцы сбили над

городом вражеский самолет. Сначала пилот выделывал в небе кульбиты, пытаясь загасить пламя, но вскоре МИГ ярко вспыхнул и, оставляя за собой черную полосу дыма, вертикально пошел к

земле. От самолета отделилась точка, и в небе над нашими головами раскрылся купол иракского

парашюта. «Только не сюда!» – машинально вырвалось у Юрки.

Впрочем, уроки высокого консульского мастерства оказались у него еще впереди. Через пару

недель на генконсульство было совершено вооруженное нападение афганских

контрреволюционеров в количестве около пятисот человек. Нам удалось отбиться, а Юре

посчастливилось приобрести навыки по уничтожению с помощью керосина и спичек секретной

документации. А после на Исфаган стали падать здоровенные иракские ракеты класса «земля-

земля» советского производства, и местные жители обсуждали вопрос, не разорвать ли всех

«шурави» к чертовой матери?!

В результате совокупности обстоятельств, когда через пять месяцев, в марте 1988 г., я покидал

Исфаган, душа моя была совершенно спокойна, поскольку управлять делами здесь оставался

закаленный в боях Юрка Наумов, уже матерый консульский волк.

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ ИРАНЦАХ

Я думаю, пришло время сказать несколько слов об иранцах. Какие они?

На эту тему написано достаточное количество толковых книг. Постараюсь никого из известных мне

авторов не повторять и расскажу о своих личных наблюдениях и впечатлениях.

В древние времена центром мировой культуры на Евроазиатском континенте был Восток, где одну

из доминирующих позиций занимал Иран. К нему устремлялись взоры соседей, ему подражали, завидовали, его боялись, с ним торговали и воевали и многому, многому у него учились. Так

продолжалось тысячелетия. Это, безусловно, наложило отпечаток на современных иранцев: они

амбициозны, традиционно хорошо воспитаны, умны и хитры.

С точки зрения государственного устройства Иран до последнего столетия являлся классическим

примером восточной деспотии (да и сейчас недалеко от нее ушел), а это значит – в любой

момент можно было остаться без головы. Такое немаловажное обстоятельство тоже отразилось на

людях. До сих пор, желая удачи, они говорят: «Саее то кутах нашавад» – «Чтобы твоя тень не

стала короче».

Вероятно, отчасти в силу тех же причин иранцы чрезвычайно учтивы. Этикету и комплиментам у

них может поучиться любой дипломат. Разговор они ведут не спеша, с тактом и красноречием. В

беседе и даже споре никогда не вспылят. Это у нас способом убеждения является повышенная

интонация, у них – исключительно аргументы и логика. В разговоре с иранцем вы непременно

попадаете под его обаяние, но будьте уверены – в результате вас непременно попытаются

обмануть.

Иранцы щедры на обещания, но редко их выполняют, если это не связано с личной выгодой.

Иранцу ничего не стоит поклясться, хотя при этом он врет. Клятвы у них оригинальные. Они

никогда не клянутся собой, они клянутся вами. «Бе джане то!» – говорит иранец, что означает:

«Клянусь твоей душой!». В лучшем случае он скажет «Бе джане баче!», т.е. «Клянусь детьми!», но

пропустит обязательное по правилам персидской грамматики местоименное окончание. Таким

образом, невозможно установить, чьи это дети.

Знаки почитания в Иране соблюдаются до тонкости: старшего и гостя всегда посадят на главное

место. При их входе и выходе все встают. Угощение подают, начиная с них. Пока не справятся о

состоянии здоровья, по существу говорить не начнут. Высшие с низшими общаются

снисходительно, нередко надменно. Низшие по отношению к высшим держатся подобострастно.

Иранцы ни за что не позволят усомниться в своей воспитанности. Вы никогда не встретите от них

прямого и тем более грубого отказа. Мне вспоминается случай с собранием сочинений Владимира

Ильича Ленина на языке дари{[38]}, которое числилось в подарочном фонде генконсульства. Оно

пылилось на складе много лет и не имело никакого будущего, поскольку при слове «коммунизм» у

местных вождей рука тянулась к пистолету.

Так вот, когда в 1985 г. в результате пожара (поджога) сгорела библиотека Исфаганского

университета, я отвез сочинения Ильича в политический отдел генерал– губернаторства с просьбой

передать книжки в дар Университету... и их приняли!!! Потом, скорее всего, выкинули. Но это

потом, а развернуть меня на пороге и выгнать вместе с этой крамолой не позволило воспитание.

Впрочем, может, и не выкинули, может, и ознакомились: через много лет Костя Шувалов, будучи

уже послом в Иране, рассказывал мне, что во время встречи с Рафсанджани в его кабинете он

заметил на книжных полках произведения всех «классиков» революций – от Робеспьера до Мао.

А Рафсанджани для пустой красоты книжки на полки не ставил.

Иранцы своеобразно деликатны даже в нецензурной брани. Самое распространенное – «педар

сухте» – «отец, сгоревший в огне», подразумевает, что отец оскорбляемого человека по причине

гибели в огне не попал в рай (?!). По грубости оно соответствует русскому «... твою мать» и

употребляется в качестве как личного оскорбления, так и простого восклицания в разговоре.

Ругаются практически все, в том числе и интеллигенция, но до драк дело, как правило, не доходит.

Иранцы не отличаются особой храбростью, хотя трусами их тоже не назовешь. В беседе с

иностранцем они любят вспоминать победоносных предков, ходивших в походы при шахах Аббасе

I и Надире. При этом их не заботит, что среди тех героев собственно персов-то было раз-два и

обчелся.

Иранцы любят свою страну, хотя многие эмигрируют. Они весьма способны к восприятию

европейской культуры, делают это естественно и легко. Но, возвратившись в свою среду,

немедленно переходят к прежней жизни по форме и содержанию.

Значительная часть мужского населения занимается торговлей. С раннего утра иранец сидит в

своем магазине или лавочке на базаре. Он в меру трудолюбив, но южный климат делает свое

дело, поэтому убиваться на работе он не будет ни при каких обстоятельствах. Понятие

«агрессивная позиция на рынке» ему совершенно чуждо. «Кому надо, придет и купит», – считает

он. И поскольку так ведут себя почти все, то в целом принцип оправдывается.

Но не следует считать, что иранская торговля – сонное царство. Совсем наоборот, особенно это

касается базара. Здесь сосредоточена жизнь города: на огромном крытом пространстве размером

в сотню, а то и больше гектаров продают, покупают, едят, пьют, не прекращается движение

носильщиков, тележек, мотоциклов, пикапов, осликов с поклажей. Толпы покупателей движутся

по кривым узким улочкам от лавки к лавке, мальчишки бегают с подносами, уставленными

стаканчиками с чаем. Попав в этот хаос и суматоху, вы очень скоро начинаете понимать, что в них

есть свой скрытый стройный порядок.

Городской базар – это отдельный мир, где происходят события, напрямую влияющие на жизнь

всей страны. У иранцев имеется даже специальный термин «базариан» – это социальный класс

иранского общества – торговцы базара, весьма уважаемые люди, с которыми считаются все без

исключения, в том числе и правящее духовенство. У них отлажены вековые коммерческие связи, цеховые порядки, есть свой этикет и, конечно же, хитрости.

В обхождении с покупателем иранский купец предельно учтив. Когда вы спрашиваете: «Сколько

стоит?», он непременно отвечает: «Габель надаре!», что означает: «Не стоит того...», имеется в

виду – бесплатно. Но попробуй не заплатить! Я ради смеха однажды сделал вид, что понял эти

слова буквально, взял товар, поблагодарил хозяина и направился к выходу. Бедняга чуть не

заплакал.

С иранцем надо обязательно торговаться, это неотъемлемая часть процесса купли-продажи. Если

вы торгуетесь весело, с душой, выдумкой, не жалея времени, вам непременно пойдут на уступки.

Это доставляет иранцу огромное удовольствие, он ценит ваш юмор, сам умеет и любит шутить.

Вместе вы разыгрываете мини-спектакль, который длится минут двадцать-тридцать, в результате

чего цена может снизиться вдвое.

Если иранец вступает с вами в долгосрочные коммерческие отношения, главный вопрос, который

будет его волновать помимо прибыли, – это сможет ли он вас обхитрить в процессе ведения дел.

Ему необходимо быть уверенным в этом, поскольку сам он, исходя из опыта жизни, все время

будет ждать от вас обмана. Если такой уверенности у него нет, он не чувствует себя в безопасности

и в бизнес с вами вряд ли пойдет. Поэтому, выстраивая деловые отношения с персом, надо

обязательно дать ему эту иллюзию: повесить морковку на удочку и держать перед бегущим

вперед ишачком. Уверяю, в результате все будут довольны.

Иранцы в своей массе доброжелательны, но эгоистичны и неискренни, причем по отношению не

только к чужакам– иностранцам, но и к своим. По их собственному признанию, говорят одно, думают другое, делают третье.

Внешне иранцы-мужчины, особенно фарсы, красивый народ: среднего и выше среднего роста, хорошо сложены, имеют правильные черты лица, смуглые брюнеты.

Женщины также привлекательны: в основном брюнетки, с правильными чертами лица, тонким

правильным носом, четко очерченными бровями, большими выразительными глазами, красивой

грудью средних и выше размеров. Все, что ниже талии, к сожалению, в большинстве случаев

вызывает грусть. Практически все – безобидные кокетки. На собственно иранца они не поднимут

ресниц, но на иностранца непременно блеснут глазами, особенно если рядом нет своих. Но это

ничего не значит, просто кокетство и любопытство у них в крови.

В основном женщины занимаются хозяйством в своем доме, иное муллы не поощряют.

Исключение составляют остаточные случаи на государственной службе, медицинские сестры и

секретарши в частных фирмах.

Положение замужней иранки нельзя назвать угнетенным. Наоборот, в большинстве случаев

мужчина у нее под каблуком, причем без страданий. Жена имеет сильное влияние на мужа, в

доме она полная хозяйка. При этом в отношении своих мужей иранки очень ревнивы, хотя те, как

правило, повода не дают. В подавляющем большинстве они добрые семьянины и очень любят

детей. Я ни разу не слышал, чтобы родители здесь повысили голос на ребенка, о физическом

наказании речь вообще не идет.

Разводы в Иране довольно редки. Причиной этого, на мой взгляд, являются традиционно высокие

моральные нормы в отношениях между мужчиной и женщиной в сочетании с безжалостной

системой наказания отступников: сексуальные связи вне брака во все времена, кроме периода

Пехлеви, карались здесь очень сурово. Мужчинам, как ворам, отрезали уши, а женщин сажали в

мешок с кошками и били палками по кошкам. Существовали и другие не менее экзотичные

варианты, которые в начале прошлого века Реза Мохаммад-шах отменил. Хомейни, придя к

власти, восстановил казнь в виде «забрасывания камнями».

Многоженство разрешено. Максимально допустимое количество жен – четыре. Но для