Текст книги "Покер с Аятоллой. Записки консула в Иране"

Автор книги: Реваз Утургаури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

можно достать?

Тебе нужен «фикус Бенджамена», – ответила Ната, – красивый и не требует яркого света. Запиши

телефон. Продавец, кстати, – твой тезка. Живет на окраине города, там же у него парники. Но

только никому не давай его номер, не хочу лишней конкуренции, у него лучший товар и самые

низкие цены.

Я не стал тянуть с этим делом и в тот же день позвонил садовнику.

Добрый день, господин Реваз! Меня зовут Реваз Утургаури, хочу приобрести «фикус Бенджамена», ваш телефон мне дала...

Здравствуйте! – неожиданно радостно воскликнул садовник.—Как хорошо, что вы позвонили! Я

много раз видел вас в небе над городом и по телевидению, пытался найти, но не знал, как

связаться! Очень хочу с вами встретиться!

И не то было удивительно, что совершенно незнакомый человек обрадовался моему звонку, а то, что он говорил по– персидски.

Мое настоящее имя Эзатолла, – раздалось в трубке, – я из тех исфаганских грузин, которых

двадцать лет назад вы отправили в Грузию! Помните нас? Мы все вас помним, приезжайте,

пожалуйста, буду искренне рад.

Конечно же, мы скоро встретились. И я услышал невеселый рассказ о перевернутых судьбах. Но

жалоб не было, хотя в прошедшие годы Эзатолла и его жена, тоже иранская грузинка, потеряли

двух сыновей, дом, землю и стали практически бедняками.

Жизнь в Советском Союзе была очень тяжелой, – признался Эзатолла. – У нас оказался

совершенно разный менталитет. И дело не в вере или условиях быта. Вы помните Исфаган: песок

и камни?! А какой замечательный урожай грузины собирали на этой земле?! А здесь?! Чернозем

выглядел как пустыня – люди совсем не хотели трудиться! В первые годы особенно мы были для

многих как бельмо на глазу. Сколько раз тогда вспоминали ваши слова: не спешите, еще раз

подумайте! А после провозглашения Грузией независимости сразу же началась война! Она

полностью все смешала: убийства, разбои, грабежи на захваченных врагом территориях,

полмиллиона беженцев. А затем еще десять лет всеобщего разорения под властью собственных

воров– политиканов. Только недавно жизнь изменилась, дай Бог, чтоб так было дальше.

Почему же Эзатолла не уехал обратно в Иран? Он сам не сказал, а я не решился спросить.

Они с женой принимали нас в маленьком домике, расположенном на территории небольшого

питомника. Помещение из трех комнат отапливалось железной «буржуйкой». Мы пили чай с

ароматным айвовым вареньем. Эзатолла говорил о горьких, порой даже страшных вещах, но

удивительно: в его словах не звучало ни злобы, ни даже обиды. Немолодой уже человек

рассказывал про свою жизнь, ровесница жена подкладывала ему варенье и называла ласково —

Резико. А я в этот момент вспоминал, как четверть века назад в Исфагане он – школьный учитель

персидского языка и литературы – настойчиво убеждал меня принять его ходатайство и

позволить вернуться на родину предков.

Ну а «фикус Бенджамена», завезенный, кстати, в Грузию из Ирана, мы получили в подарок.

Исфаган расположен на пути из Тегерана в Персеполис – столицу великой империи Ахеменидов, бывшую одним из центров древней культуры Востока. Поэтому через наш город часто проезжали

путешествующие по стране иностранные дипломаты (никаких туристов в Иране тогда и в помине

не было). Путь из столицы до популярных развалин – 900 км. Многие останавливались в

генконсульстве на день-другой, осматривали местные достопримечательности и двигались

дальше. В мои приятные обязанности входили прогулка с гостями по историческим местам и

прием дома младшего дипсостава. Коллеги чувствовали себя очень свободно, живо

интересовались историей города, которую, конечно же, и сами знали, но без таких подробностей, как я, много фотографировали, покупали недешевые сувениры и непременно приглашали в гости

в Тегеран. От этих встреч сохранились светлые воспоминания и несколько замечательных друзей

– болгар и чехов, с которыми отношения не прекращаются до сих пор.

В отличие от иностранцев, советским гражданам, даже дипломатам, праздные поездки по стране

были запрещены. Поэтому если кто-нибудь из наших и посещал Исфаган, то только в составе

делегаций различного уровня. В основном они состояли из солидных мужчин, отвечавших за

вопросы развития двусторонних экономических отношений. Даже в жару эти люди не снимали

белых рубашек и галстуков, а местную старину осматривали без восторженных эмоций, давая

понять, что им это не в диковинку. Сувениров не покупали, экономя командировочные. Иногда

среди них встречались продвинутые востоковеды. Помню, однажды в Шахской мечети, входившей

в обязательную программу маршрута, какой-то иранец, сидя на коврике, заунывно что– то читал

нараспев.

Молится по-арабски! – объяснил подчиненным глава сопровождаемой мною делегации,

демонстрируя свое интеллектуальное лидерство.

Я прислушался: «Нет, не молится».

Ну да! Коран вслух читает, – просвещенно поправился он.

Нет, не Коран.

А что?

Поет по-персидски рекламу похоронной фирмы и адрес мастерской, где делают надгробные

плиты.

Впрочем, «экономистам» такое было простительно. Знать язык и страну – не их прямая задача.

Беда заключалась в том, что некоторые советские дипломаты находились на том же уровне.

В начале XX в. российская ориенталистика была необычайно сильна. Она делилась на научное и

практическое направления (под вторым подразумевалась разведка). Здесь творили такие титаны, как Николай Рерих, Василий Радлов, Петр Чихачев, академики Бартольд и Марр! А чего стоит

история генерала Корнилова, писавшего стихи на персидском, владевшего также дари! Боевое

крещение он принял в Афганистане, где, переодевшись дервишем, пробрался в глубь чужой

территории и добыл бесценные сведения о британской крепости Дейдади! А затем во главе

разведывательного отряда скрытно прошел по восточному Ирану, той его части, которая на картах

была отмечена белым пятном.

В советский период подобных умов не возникало, больше того, многие рядовые востоковеды: ученые, военные, дипломаты, выделявшиеся из общей среды знаниями и талантом, в тридцатых

годах ХХ в. были без вины уничтожены как враги государства. На их место пришли новые,

социально близкие кадры, среди которых «растерянные» оказались не самыми худшими.

Мой Растерянный был классическим экземпляром этого вида: всю жизнь провел на одном

направлении, но даже к концу карьеры толком не мог объяснить, чем занимался. Языка он, естественно, тоже не знал.

Характерный пример – история с пишущей машинкой.

Когда я уезжал из Исфагана в отпуск, то оставлял готовые к отправке информационные материалы, не имевшие, правда, оперативного значения. Он их подписывал и с интервалами посылал в

Москву, чтобы там видели – в генконсульстве кипит работа! Кроме того, я клал на стол несколько

заполненных бланков-заявок на поездку по стране. Ему оставалось вписать туда только маршрут, к

примеру: «Исфаган – Тегеран – Исфаган», поставить цифрами дату и шлепнуть печать. Всё! Это

была единственная задача, где требовалось знание персидского языка, за которое, кстати, он

получал надбавку 20% оклада.

Дальнейшее мне известно со слов водителя Вити Журбы: «Он сказал, в Тегеран поедем, готовь, мол, машину, а время не уточнил. Ну, я и пошел спросить, когда? Стучусь в кабинет – не

отзывается. Я дверь приоткрыл, заглянул: Господи! От табачного дыма вся комната синяя, в

пепельнице – гора окурков! Смотрю, на столе – твоя пишущая машинка, справа один том

персидского словаря, слева – второй, оба раскрыты. Он сам за столом в кресле сидит. Бычок

дымящийся зубами стиснул, взгляд напряженный, меня не видит. Смотрит в один словарь, потом в

другой, потом на клавиатуру, потом по клавише пальцем – бац! Глядь в бумагу, хвать руками за

голову: «У-у, твою мать!», и ну из машинки бланк вытаскивать. Новый вставил и все сначала: глянет в один словарь, потом в другой, по клавише – бац! И за голову: «У-у, твою мать!»

Несколько раз так повторялось. Я не стал его отвлекать, пошел к себе в гараж, пусть, думаю, сосредоточится».

Вскоре после моего возвращения из отпуска возникла необходимость напечатать какое-то письмо

по-персидски, тут я обнаружил, что каретка машинки не движется, ее заклинило намертво.

Здорово погнулась! – сказали в ремонтной мастерской. – Вы что, ее с высоты роняли?!

Нет, – ответил я, не вдаваясь в подробности, – это всё одним пальцем!

Кстати, насчет моих отпусков, с ними вечно возникали проблемы.

Кто будет работать, если ты поедешь отдыхать?! И как же ты поедешь отдыхать, если отдыхать еду

я?! – на чистом глазу сообщил мне однажды Растерянный. Я отлично помню эту гениальную

фразу. Она прозвучала в жаркий летний день на краю консульской пожарной ямы, которая

служила нам также бассейном. Растерянный стоял по пояс в воде, большими пальцами он заткнул

себе уши, указательными – глаза, а средними – правую и левую ноздрю, сделал глубокий вдох, надул щеки и ушел под воду, подводя этим черту в разговоре. Когда он вынырнул, я спросил: А зачем глаза?

Чего?

Я говорю, зачем пальцами затыкать глаза? Ну, уши и нос – можно еще понять – там дырки, но

глаза-то зачем?!

Он вылез из бассейна, подтянул черные семейные трусы, сел на лавку и серьезно задумался.

Однако хочу вас порадовать: таких, как он, было немного. В условиях сложной военно-

политической обстановки в Иране шансы для выживания этого вида резко снижались.

В советском посольстве в этот период работали блестящие профессионалы: советник Николай

Козырев, первый секретарь Филипп Сидорский, второй секретарь Александр Садовников, третий

секретарь Сергей Третьяков, позже к ним присоединился второй секретарь Константин Шувалов.

Все они в дальнейшем сами возглавили посольства в разных странах, а Сережа, Костя и Саша стали

послами России в ИРИ.

Руководил коллективом Вил Константинович Болдырев. Это был высокоэрудированный человек, востоковед по образованию, дипломат, прошедший путь от переводчика до Чрезвычайного и

Полномочного Посла и на этом пути много и серьезно трудившийся. Болдырев в совершенстве

знал историю Ирана, современную обстановку в стране. В беседе с ним не требовалось лишних

слов.

Знаете, Вил Константинович, это – внук Кашани, – сообщали ему, к примеру, о малоизвестном

политике, назначенном неожиданно на важный государственный пост.

Как, того самого, аятоллы?

Да.

И можно было не сомневаться, что в мыслях посла сразу складывалась четкая клановая схема и

новая мозаика взаимоотношений среди правящего иранского духовенства. С ним было очень

интересно работать.

В отношениях с подчиненными Болдырев был разумно демократичен, но требователен, а

случалось, и строг, если возникала такая необходимость. А еще он обладал замечательным

чувством юмора. Одну историю, рассказанную им самим, я обязательно должен вам передать.

Однажды на прием к Болдыреву запросился посол Великобритании. Дело происходило вскоре

после штурма исламскими боевиками посольства США в Тегеране и захвата заложников.

Аккредитованные в ИРИ дипломаты живо обсуждали вопрос «кто следующий?!» Обстановка в

дипкорпусе, мягко говоря, была напряженной. Скорей всего, англичанин шел на встречу именно в

связи с этим. Тут надо пояснить: посольства СССР и Великобритании расположены в самом центре

города на одной улице. Их территории огорожены кирпичными заборами, между которыми —

неширокая проезжая часть. Англичане с точки зрения безопасности находились в менее выгодном

положении: у них мало земли и административное здание стоит вплотную к забору, а у нас земли

много, здания расположены в глубине территории, а непосредственно за забором – огромный

тенистый парк с большим бассейном и прилегающей к нему зоной отдыха с лежаками, креслами и

столиками.

Серьезные дипломатические переговоры не допускают пустословия. После коротких приветствий

стороны сразу же переходят к делу. Но британский посол начал беседу издалека:

Мы понимаем, сейчас все на взводе. Все ждут провокаций, мы это хорошо понимаем.

Болдырев выжидающе смотрел на собеседника.

Конечно же, надо быть наготове, – продолжал англичанин, – отрабатывать систему защиты! Мы

это хорошо понимаем.

Болдырев терпеливо ждал продолжения.

Наша охрана тоже ждет нападения, каждый день идут тренировки.

«Чего ему надо?!» – подумал Болдырев, начиная слегка удивляться.

Мы все понимаем, господин посол, все понимаем! Но поймите и нас! Люди находятся на пределе

нервного напряжения, наши заборы расположены в двадцати метрах друг от друга.

Было ясно: англичанин чем-то сильно встревожен, но причина оставалась загадкой.

Мне кажется, – вступил в разговор Болдырев, – вам стоит прямо сказать о сути вопроса. Если мы

чем-нибудь можем помочь...

Да, можете и очень серьезно! – тут же ответил британский посол. – Нам известно, что советский

спецназ интенсивно готовится к бою. Каждый день мы слышим, как ваши бойцы тренируются, и, я

не скрою, это нас беспокоит. Их стрелковый тир расположен слишком близко к забору, стрельба

идет в течение всего светового дня и даже в сумерки, до позднего вечера. Пока что пули не

залетали на нашу территорию, но такое может случиться, и это реально опасно. Господин посол, мы просим вас перенести стрелковый тир от забора в глубь территории!

Болдырев посмотрел на собеседника серьезным понимающим взглядом и коротко, по-деловому

ответил:

– Причина вашего беспокойства будет устранена. Если вопрос только в этом, считайте, что он

решен!

Англичанин облегченно выдохнул, поблагодарил и отправился к себе через дорогу.

А Болдырев в тот же вечер собрал техсостав посольства и категорически запретил свободному от

дежурств персоналу – рабочим, водителям, комендантам играть в домино в зоне отдыха у

бассейна.

Приятно было, когда через пару дней британский посол позвонил и еще раз поблагодарил

советского коллегу за принятые меры.

Вот какая веселая штука – дипломатическая работа!

В Тегеране, в отличие от провинции, жизнь дипкор– пуса всегда была насыщена массой событий!

Еще в конце XIX в. один из царских чиновников, повествуя о ней, сообщал: «Бывало много балов и

приемов. Устраивали даже разные спорты: скачки на ишаках, а также бег наперегонки между

французом, немцем и русским. При этом француз и немец бежали пешком, а русский скакал на

лошади. В основном же играли в карты и нарды, крупно и много».

В провинции таких приключений никогда не случалось, да и зарплата была – копейки! На эти

обстоятельства в тот же период жаловался русский генконсул в Исфагане, сообщая о нелегких

условиях государевой службы: жара такая, что донесения он пишет, исключительно сидя в бочке с

водой.

По сути, с тех пор мало что изменилось. В Исфагане, правда, до исламской революции

действовали консульства США и Великобритании (все – шпионы, ни одного «чистого»

дипломата), но за пару лет до моего приезда их прикрыли. Поэтому дипломатическая жизнь в

этой части страны ограничивалась моим общением с Растерянным и его со мной.

Что же касалось остальных сотрудников, то там тоже все складывалось непросто. Жизненное

пространство техперсонала состояло из однокомнатной квартирки и небольшого консульского

дворика. Двенадцать человек в течение нескольких лет обречены были общаться здесь только

между собой: отпуск им не полагался, письма от родных шли около двух месяцев, наши газеты

поступали одновременно с почтой, советское телевидение отсутствовало. Выход в город был

ограничен, а нередко вообще запрещен: шут его знает, что может случиться – повсюду лозунги

«Смерть СССР!». Туда отправлялись только группой, сообщая дежурному цель, маршрут и время

возвращения. Транспорт – собственные ноги, далеко не уйдешь, только за хозмелочами и едой.

Впрочем, на остальное денег и не тратили, копили для обустройства жизни в Союзе.

Общение с нашими специалистами на ТЭС и МЗ (там было много народа) для техперсонала

генконсульства возможным не представлялось – эти объекты находились за городом.

В числе удовольствий оставались пинг-понг, бильярд и просмотр одних и тех же художественных

фильмов в консульском клубе два раза в неделю. Сюда же следует отнести купание в уже

известной пожарной яме размером пять на три метра.

Тест на совместимость перед поездкой в Иран эти люди, естественно, не проходили, поэтому в их

среде постоянно шел скрытый процесс брожения. Любые мелочи становились причиной обид и

неприязни. Кто-то на кого-то не так посмотрел или о ком-то не то сказал и т.п. При этом каждый из

них наивно искал покровительства у руководства. Растерянный любил разбирать эти тяжбы, выявлять морально-нравственные проступки среди подчиненных и на этой почве интриговать.

Главными «преступлениями» этого плана в советские времена считались любовные связи и

алкоголь. «Кто с кем переспал?» – тема номер один дискуссий любого загранколлектива.

Порочащие советского гражданина связи обсуждались со вкусом и подробностями, кулуарно.

Публичному же порицанию виновника предавали без указания имен и деталей, так сказать, в

общем плане.

Объектом недоказанных обвинений по первому пункту у нас был водитель Витя Журба —

молодой, веселый, обаятельный парень. Надо честно признаться, что при виде красивой и даже

не очень красивой женщины взгляд у Вити воспламенялся. Но пламенный взгляд еще не есть

доказательство совершенного преступления, а поймать

Витю с поличным никто не сумел. Это обстоятельство чрезвычайно раздражало Растерянного, и он

мучил беднягу как только мог. Основной темой придирок была собачья шерсть на заднем сиденье

консульского мерседеса.

У Растерянного был пес, японский хин – мелкая, волосатая недружелюбная тварь. Он

путешествовал всюду вместе с хозяином, сидя на заднем сиденье машины. После каждой поездки

Витя выгребал оттуда кучу шерсти, орудуя щеткой и мокрой тряпкой – пылесоса ему не давали.

Но что-то, естественно, оставалось. Это и было поводом для постоянных служебных разносов, вплоть до угрозы сделать «оргвыводы», т.е. откомандировать в Союз! Пса этого Витя от души

ненавидел.

– Тиль-Тиль-Тиль! – ласково подзывал он к себе собачонку, держа в руке кусочек колбаски, и

когда пес подбегал, оглянувшись по сторонам, с возгласом «Тиля, ... твою мать!» давал ему со всех

сил пенделя. Хин с визгом летел в кусты, а коварный, никем не замеченный Витя шмыгал в

открытую дверь гаража и для укрепления алиби спускался в ремонтную яму.

Надо сказать, что пес отвечал ему тем же. Дать Вите пенделя он не мог, но на общих служебных

собраниях, которые Растерянный собирал у себя в кабинете, крепко обнимал лапами Витину ногу

и начинал онанировать. Оттащить его было почти невозможно.

Обвиняемых по второму пункту у нас в генконсульстве не было. Дело в том, что Растерянный сам

оказался запойным. По отлаженной схеме, чувствуя приближение «момента», он звонил

начальнику строительства ТЭС и сообщал, что вечером приедет в рабочий поселок проверять

«пожарную безопасность». На стройке понимали, о чем идет речь, и «накрывали поляну». Он

напивался со второго стакана, но после этого в него помещалось еще несколько литров водки. На

это уходило пять-шесть часов. Потом он падал, безразлично куда. Строители – народ крепкий, но

даже они не выдерживали такого прессинга: начав пить в девять вечера, Растерянный отключался

к трем утра, и так повторялось каждый день в течение недели, не меньше. Я в этих мероприятиях

участия не принимал. Нагрузка ложилась все на того же Витю.

Пока Растерянный «тушил пожар» самогонкой, Витя ждал его в мерседесе у дверей дома

начальника стройки. Я же, находясь в генконсульстве, согласно инструкции по безопасности, не

спал, готовый в любую минуту мчаться их выручать в случае какого-либо инцидента. Под утро

Растерянного загружали в машину, и Витя трогал домой. Въехав в консульский двор, он

вытаскивал тело, перекидывал его через плечо головой назад и, придерживая за ноги, тащил в

резиденцию. Протискиваясь в дверной проем, неловкий Витя обязательно спотыкался и стукал

Растерянного головой о косяк. Голова издавала бильярдный звук. Часто бывало, что неуклюжий

Витя спотыкался в этом месте два раза подряд. Дежурные коменданты, менявшиеся на вахте

каждую ночь, с любопытством наблюдали за ритуальными действиями водителя. Показательно, что, при всех сложностях взаимоотношений в их коллективе, Витю никто ни разу не заложил.

Свалив на кровать бесчувственное тело, одетое по сезону в костюм или пальто, Витя отправлялся

спать. Укладывался и я. Рабочий день в генконсульстве начинался в восемь утра, поэтому спать

нам оставалось недолго.

На следующий день Растерянный появлялся на службе только после обеда, на нем всегда были

темные солнцезащитные очки.

Слышь, Валерьяныч, – говорил он мне, – что– то у меня после вчерашнего голова трещит, не

выручишь похмелиться?!

Да вы же на прошлой неделе все выпили, – стандартно отвечал я. – Но, по-моему, у Вити в

гараже есть в заначке «чекушка». Может, у него попросить? Он – отзывчивый, добрый...

Растерянный спешил в гараж налаживать мирные отношения с Витей, чтоб получить выпивку, и в

жизни водителя наступала счастливая передышка.

Вообще-то мы с Растерянным жили достаточно дружно. В целом он был неплохим человеком, а на

мелочи я внимания не обращал.

Проблемы возникли, когда настал срок моего перевода в посольство, как было условлено еще в

Москве. Растерянный понимал: вместо меня сюда пришлют мальчика с институтской скамьи, так

как должность, которую я занимал, соответствовала этому уровню, а другой в штатном расписании

генконсульства не было. Он стал защищать свои интересы теми методами, которые были ему

привычны. Плохого обо мне сказать ничего не мог, поэтому говорил только хорошее:

«Замечательный парень Резо, – хвалил он меня тегеранскому руководству, – живем с ним душа в

душу! Правда, любит чуток погулять. А что делать?

Один ведь мается, жена-то к нему не едет! Но я смотрю на это сквозь пальцы – парень уж больно

хорош! Ну, выпивает, случается! А как тут не выпить?! Он ведь только сейчас узнал, что ребенок не

от него».

Растерянный не подозревал, что эти беседы слово в слово передавались мне его собеседниками, и так как источник был не один, сомнений в надежности информации не возникало. Я делал вид, что ничего не знаю, и по утрам, придя на работу, отвечал на улыбку улыбкой и пожимал

протянутую руку, а в это время Витя Журба уже мастерил по моему заказу из толстой ореховой

ветки и автомобильной камеры очень серьезную пацанскую рогатку.

Административное здание консульства расположено в центре сада. Каждый вечер сюда с

окрестных помоек слетались многочисленные стаи ворон. Они рассаживались на ветках старых

платанов и устраивались на ночлег. Практически полнеба было закрыто ими. В фойе здания стояло

много кадок с зеленью. В одной из них, недалеко от стеклянных входных дверей,

замаскированная фикусами лежала рогатка. Когда Растерянный после работы отправлялся домой, я позволял ему углубиться в сад метров на сорок и стрелял из рогатки по веткам деревьев. Сотни

отъевшихся на помойке ворон с диким карканьем и хлопаньем крыльев взлетали вверх, и море

помета обрушивалось на Растерянного. Натянув на голову пиджак, он зигзагами мчался по

садовой дорожке. Чтобы не вызывать подозрения, я был вынужден ограничить стрельбу двумя

днями в неделю.

– Ты знаешь, – жаловался он мне на ворон, – такое ощущение, что они из жопы целятся! Но я

главного понять не могу, почему именно по вторникам и четвергам?!

Мой перевод в Тегеран откладывался на неопределенное время. Но интриги Растерянного были

здесь ни при чем. Весной 1985 г., в ходе обострения военного конфликта, иракская авиация начала

атаковать иранские города. Основным объектом нападения стал Исфаган. Сирены воздушной

тревоги звучали здесь каждые три часа. После этого максимум через пару минут на головы людей

валились бомбы. Глухие мощные взрывы доносились из разных концов города.

Иракские летчики «работали», практически не рискуя, с большой высоты «по сектору». Мишенью

являлись жилые кварталы, задачей – создать массовую панику среди гражданского населения.

Особенно тяжелыми для исфаганцев были ночные бомбардировки. Вслед за сигналом тревоги, поступавшим по радио, городское электричество отключалось, улицы и дома погружались в

полную темноту. Черное небо рассекали огненные пунктиры трассирующих снарядов. Они

тянулись от земли вверх в никуда. На большой высоте то там, то здесь начинали мелькать яркие

вспышки разрывов. Осколки горячего металла сыпались на город, в том числе и на нас, попадали в

крыши и стены домов, с резонирующим свистом рикошетили и застревали в стволах деревьев

консульского сада или падали на асфальт во дворе.

Зенитный огонь почти не препятствовал бомбардировкам. Система ПВО Исфагана, судя по всем

признакам, имела устаревшее вооружение, к тому же была выстроена по схеме «круг»54. Это

говорило о том, что сил у иранцев мало. Самолеты противника легко обходили заградительный

огонь, наносили удары и невредимыми возвращались назад. Сразу же после «отбоя» город

наполнялся звуками автомобильных сирен «скорой помощи».

За одну ночь иракская авиация совершала три-четыре налета. Но сигналов воздушной тревоги

было намного больше, поскольку они подавались также в том случае, когда самолеты летели

бомбить соседние города.

На вооружении у иракских ВВС стояли МИГи советского производства, и мирных людей они

убивали бомбами, сделанными в СССР. Надо ли говорить, что отношение иранцев к нашей стране, и без того недружелюбное, приняло форму нескрываемой ненависти?

Для сотрудников генерального консульства ситуация дополнительно осложнялось неадекватным

поведением Растерянного. Во время ночных налетов он прибегал в убежище первым, совершенно

не беспокоясь о том, что происходит с остальными людьми{[36]}. Одет был в хлопчатобумажные

«треники» с пузырями на коленках, домашние тапочки на босу ногу и макинтош поверх майки. На

голове тирольская шляпа с коротким перышком. В темноте под землей он доодевался. «Гоша! —

громким шепотом рычала на него жена. – Не растопыривай пальцы, я не могу надеть на тебя

носки!» Скоро он впал в глубокий запой и полностью ушел в зазеркалье.

Я понимал, что пускать ситуацию на самотек недопустимо. Любая случайность в такое время могла

привести к катастрофе. Попади бомба или ракета в один из соседних домов, искать виновников

смерти людей далеко не пойдут – вот они, «шурави», здесь под боком... и полетят от нас только

клочья. Поэтому собрал у себя в кабинете всех мужчин, и вместе мы составили план действий, включавший в себя несколько вариантов на случай прямого падания бомбы, разрушения здания, пожара, нападения извне. Каждый теперь знал «свой маневр». При этом поскольку мы

вынужденно тренировались не менее десяти раз в сутки, то вскоре наши действия были

отработаны до совершенного автоматизма.

В это же время из прифронтовой провинции Хузестан, которую тоже нещадно бомбили, началась

эвакуация советских специалистов, строивших там ТЭС «Рамин».

В Москве наконец-то поняли, что жизни наших людей реально угрожает опасность, и дали такую

команду. Около восьмисот советских граждан выехали на автобусах колонной из Ахваза в Тегеран, чтобы оттуда отправиться в СССР. Их маршрут лежал через Исфаган. Это решение противоречило

интересам иранцев. Наши люди служили своеобразным щитом самого крупного энергообъекта

юга страны. Теперь электростанция была обречена.

Не буду говорить, каким образом, но мне удалось узнать, что в Исфаган из Тегерана по линии

КСИР{[37]} поступила команда во что бы то ни стало задержать колонну и под конвоем вернуть

назад в Хузестан. Информация пришла поздно вечером, когда автобусы должны были подъезжать

к городу. Я оставил за старшего одного из дежурных комендантов, срочно поднял водителя, и

вдвоем на старой консульской «Волге» мы помчались навстречу строителям. Нам удалось

перехватить их за двадцать километров от Исфагана. Объяснив ситуацию старшему группы и

сообщив, что следует делать, я поставил «Волгу» в начало колонны, и мы продолжили путь.

Перед въездом в г. Исфаган на контрольном посту уже стояло несколько десятков вооруженных

людей. Один из них вышел вперед и поднял руку, давая понять, что проезд закрыт. Каково же

было их удивление, когда «Волга», а за ней все автобусы, не доезжая поста, сделали поворот, выехали на второстепенную дорогу и по ней, увеличив скорость, проследовали в рабочий поселок

ТЭС «Исфаган», расположенный в километре от автобана. Руководство строительства было

заранее предупреждено, и нас там ждали. Когда опомнившиеся пасдары57 примчались вслед, их

встретил объединенный коллектив в количестве около двух тысяч советских мужиков.

В течение последующих трех дней, пока шли напряженные переговоры между посольством в

Тегеране и иранскими властями, я находился в поселке ТЭС, а наша «Волга» с консульскими

номерами демонстративно стояла на въезде у ворот.

Впрочем, эта история имела также и ряд приятных моментов. Мне стало известно, что среди

эвакуируемых из Ахваза людей находятся десять грузин. Я попросил собрать их вместе в доме

одного из моих друзей, накрыл стол, поставил вино, и мы, согласно обычаям, начали поднимать

тосты.

В застолье грузины говорят искренне, и я, когда пили за Родину, сказал, что для меня это понятие

связано с маленькой, Богом забытой деревней высоко в горах Имеретии. Там в сопливые годы я

рос под присмотром прабабушки, в окружении таких же, как она, горцев, которые не вполне

понимали, для чего им в сельпо привезли странное приспособление под названием «замок».

«Имя этой деревни – Хорити», – закончил я. И вдруг неожиданно один из сидевших спросил: «Ты

на самом деле хоритец?!» В ответ я назвал имя прабабушки. Человек встал из-за стола и пошел

меня обнимать, мы оказались соседями, близкой родней и в детстве бегали по одним и тем же

горным тропинкам.

Надо было оказаться за тысячи километров от родных гор, в той ситуации, которую я описал, чтобы выяснить эти обстоятельства.

Но в любом случае спасибо Ирану за необыкновенное знакомство с замечательным человеком

Автандилом Бре– гвадзе, ставшим впоследствии моим близким другом и крестным отцом.

Через три дня, когда проблемы, связанные с эвакуацией наших строителей, были урегулированы и

их колонна продолжила путь в Тегеран, я вернулся в генконсульство. К этому времени Растерянный

вышел из очередной комы и приступил к руководству учреждением, но неожиданно резко сменил

амплуа, решив испытать себя в роли «деспота– самодура». Он начал топать ногами, оскорблять

людей словесно, давать им бессмысленные, противоречивые указания.

Все, что делал Растерянный, носило отпечаток легкого помешательства. В частности, завхозу было

приказано вырыть могилу, застрелить и похоронить в ней сторожевых собак. На мой недоуменный