Текст книги "Париж в августе. Убитый Моцарт"

Автор книги: Рене Фалле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

– Странные вы, французы, – заметила она перед сквером. – Вы – великие поэты, но вы также чиновники. В Париже мало травы, и у вас запрещено ходить по газонам. В Лондоне по ним ходят, на них лежат. Трава не для того, чтобы на нее смотреть.

– Мне на это наплевать, – ласково сказал Плантэн.

– Что это значит?

Он объяснил, небрежно махнув рукой над плечом.

– Мне на это наплевать, – повторила Пат, – мне на это наплевать… – Она записала это выражение в блокнот.

– Почему вам…

– Почему мне наплевать? Потому что я в тебя втрескался и потому что у тебя самые прекрасные стеклышки на свете.

Она плохо понимала «тыкание» и еще хуже – жаргон.

– Что вы сказали? Что вы сказали? – кричала она, теребя и пощипывая Анри руку. – Что значит «стеклышки»?

Плантэн показал пальцем на глаза Пат.

– Глаза! Глаза!

Довольная, она и это записала.

Они пообедали на террасе на площади Пигаль. Анри пережил там жуткие мучения, стараясь манипулировать вилкой и носком с элегантностью. Он никогда раньше не бывал в таком дорогом ресторане. Ему показалось, что официант с первого взгляда догадался о его бедности. Официанты и полицейские быстро распознают бедняка, даже если он одет в смокинг, взятый напрокат на один вечер. Когда Анри увидел, как Пат управляется с персиком при помощи столового прибора, не дотрагиваясь до него рукой, он предпочел отказаться от десерта.

Пат была румяной и прехорошенькой, она выпила три бокала вина. Он допил то, что оставалось в бутылке, для храбрости, она была ему необходима для того, чтобы не покусывать, не целовать пальцы, руки и шею Пат, чтобы не сжимать Пат в сумасшедших объятиях, чтобы не повторять Патрисии Гривс «Я вас люблю» или «I love you» – эти три слова составляли основу общеизвестного франко-английского словаря, вместе с уже названным пинг-понгом и баскетболом. Да, действительно, самая настоящая храбрость, унаследованная от сражавшихся под Верденом. Она требовалась еще и для того, чтобы не хлопать глазами при виде счета в этом туристическом ресторанчике, где вас заставляют дорого заплатить за соседство с жалким фонтанчиком и несколькими малопривлекательными задницами.

Вялый официант лениво переставлял ноги. Черные, густые, широкие брови падали ему на глаза. Избитый пес нюхал воздух, в котором плавали ароматы колбасы. Несколько кюре из монастыря Урюфф шли в Сакре-Кёр. Какой-то мрачный придурок терзал двух своих детей: он всем пожертвовал ради них. Мир был грязным, лето было грязным, и солнце было гнилое.

Но была Пат – моя любовь, моя дорогая, моя любимая, мой апельсинчик, мой вчерашний мак, моя сегодняшняя незабудка, мой пушок, мой медовый чепчик, моя английская стрекоза. Пат – моя любовь, мой ясный Альбион, вся моя лазурь, весь мой жар, твои пепельные глаза, твой ярко-красный рот, твоя шелковая кожа, между нами Северное море, холодное и серое, моя любовь.

Над ними был Сакре-Кёр, бледный, как репа, еще более искусственный, чем декорации Оперы, уродливость которого сделала из него любимый болванами предмет искусства, Сакре-Кёр – до зубовного скрежета и дверного скрипа.

«Сакре-Кёр!» – Пат застыла, пораженная, перед этим благочестивым плевком в лицо расстрелянных в 71-м году «во искупление их грехов» нищеты, холода и ярости.

Мальчишки, которые никогда не уезжают на каникулы, играли на краю запретного газона, вечером они опять вернутся в свои новостройки из папье-маше, которые сейчас выглядят как новенькие, а через десять лет превратятся в трущобы.

Любовь моя, не восторгайся Сакре-Кёр лжехристовым, нога Иисуса никогда не ступала здесь. Иди сюда, подальше от них. Они всюду. Невозможно побыть одному. Они так боятся одиночества, что собираются в кучи и толпы, и их жизнь при замедленной съемке оказывается всего лишь безнадежным перегоном скота. Любовь моя, какое же пустое небо, и когда же, когда же оно упадет на наши головы? Пат. Моя Патрисия. Мой прекрасный кусочек суши, со всех сторон окруженный водой. Мой счастливый остров.

– Пат, если бы я был ковбоем, я бы взял вас на руки и карабкался бы по всем этим лестницам, и оглушительная музыка играла бы для нас до слова КОНЕЦ, когда зрители с шумом отодвигают скамейки, чтобы уйти.

– Вы ковбой, – сказала Пат, уловившая только первые слова в этой прекрасной фразе, которую он составлял в течение пяти минут, – маленький французский ковбой.

И в каком-то необъяснимом порыве чувств она быстро-быстро поцеловала его руку. Плантэн, очень удивленный этим, огляделся. Толстая дама внизу, испытывавшая на прочность складной стульчик, прыснула со смеху.

Она смеется над ними? «Англичанки сумасшедшие», – сказал он себе. Плантэн еще не был тем романтическим героем, которым он станет позднее. Ему предстояло еще пройти длинный путь.

Август опустошил некоторые зарубежные города и провинциальные поселки, выплеснув их жителей сюда, на паперть, закрутил их, обозревающих с открытым ртом окрестности и панораму бесконечных серых крыш.

«Париж, это весь Париж, смотри, Бернар, смотри, это Нотр-Дам, ты сможешь рассказать своему шурину, что ты видел его так, как видишь сейчас, это Лионский вокзал».

Два автобуса вывалили свой груз голландцев и немцев. Близнецы. Фотоаппараты. Пат протянула обнаженную руку к горизонту:

– Анри, что там внизу?

– Лионский вокзал.

– А там?

– Лионский вокзал.

– Вы злой, Анри, я вас больше не люблю.

– Это Мадлен, церковь.

Рядом с ними два бывших эсэсовца вздыхали над этим раем, тоже потерянным для них в результате войны. Три кузена из Нидерландов не жалели об этой поездке. Они наверстают упущенное в будущем году в Венеции, в гондоле, загруженной так, что вот-вот затонет.

– Анри, покажите мне, где вы живете.

Он указал на церковь Сен-Эсташ.

– От этой церкви – пятьсот метров влево.

– А я?

Плантэн ткнул пальцем над зеленью Оперы.

«Слушай своего отца, Бернар. Париж – это колыбель искусств, у меня две любви – моя родина и Париж, но в мире всего одна Пигаль, это город братьев Люмьер. Это Эйфелева башня. И если тебя это не привлекает, то я буду весьма разочарован. Я тебя слишком баловал, но это не мешает быть мужчиной, я знаю, что говорю. Резиденция правительства и всех центральных органов власти, великолепно, посмотри, вместо того чтобы ковырять в носу, не зря же мы приехали сюда из Дижона».

Монахини с детскими глазами, ослепленные ярким блеском цинка и стекла, застыли здесь, как свечки. Семейства улыбались для фамильных фотографий.

Восторженная Пат внезапно превратилась в белокурую богиню туризма.

Плантэн покорно ждал, пока она устанет от восхищения. Он был несправедлив, нетерпелив. Ему предстояло еще выдержать площадь Тертр, на которой торгуют своими картинками художники. Серьезное испытание. Огромное скопление картин. Самое главное – не забыть, что он художник!

Они отправились туда всей толпой – Пат, скандинавы, бретонцы, Анри, пруссаки, автобусы, продавцы мороженого и кузены из Лиона, которых прогуливали, как собачек.

Оборванные и бородатые художники продавали свою мазню на каждом квадратном метре. Над мертвым Утрилло возвышался ужасный мазила с бантом на шее. Достаточно было одного Утрилло и одной плавучей прачечной, чтобы привлечь миллионы остолопов. Они приходили посмотреть на художников. Те оправдывали их ожидания. Длинные волосы, велюровые брюки. На них взирали с уважением. У Сакре-Кёр было полно картин – красных, белых, серых, золотых, цвета кала и мочи, для столовых, спален, на все вкусы, на любую безвкусицу и по любой цене. В этой проклятой толкучке Анри не отпускал руки Пат. Он может ее потерять. Толпа украдет ее у него. Ужасно, Пат при виде этих мастеров, небрежно называющих свое основное орудие труда щеткой, может заподозрить, что он вовсе не художник.

В непосредственной близости от площади возвышались стенды базара живописи, увешанные картинами, гравюрами, рисунками углем, сепией, акварелью, фотографиями Сакре-Кёр – из дерева, из жести, из пластика, сувениры Монмартра – в длину, в ширину, черно-белые и цветные.

Пат подняла глаза на Анри.

– Это не живопись. Вы пишете не так, Анри?

Он принял серьезный вид и вошел в роль.

– Конечно, нет. Настоящий художник не кривляется перед публикой. Можно обладать иным талантом, чем на Монмартре.

Только бы обещанный Гогаем художник не был таким же, не дай Бог!

Наконец-то им удалось выбраться из этого клея из платьев в цветочек, окладистых бород, кружек пива, клетчатых рубах. Анри оглох от криков «О, как это мило», переводимых и повторяемых на двадцати иностранных языках.

Они спустились по улице Монт-Сени, подальше от этой суеты и наконец уселись на террасе тихого кафе. Она заказала чай на двоих.

– Чай? – состроил гримасу Плантэн.

– Я пила с вами вино. Вы можете выпить со мной чаю?

Он, улыбаясь, кивнул.

Она вынула из сумочки почтовые открытки, купленные наверху, и, извинившись, начала быстро писать. Ревнуя, он украдкой читал имена незнакомых ему адресатов. Нэлли Хавкинс, ладно. Мистер и миссис Майкл Симпсон, хорошо. Но кто такие эти Рональд Мур, Колин Пейн? Кто? Вероятно, негодяи, которые спали с ней. Штопор вонзился ему в сердце и вырвал его. Он ничего не знал ни о ней, ни о ее жизни. Какие слизняки ползали в ее прошлом? Сколько раз чужое дыхание касалось этого затылка, склоненного сейчас над видами Монмартра?

Она разлила по чашкам заварившийся чай.

– Вы пьете с лимоном?

– Я не знаю.

– Не знаете?

– Я редко пью чай…

Возможно, он выпил одну чашку лет десять назад, но он был не очень в этом уверен.

– Не чокаемся! – объявил он, осторожно поднося к губам чашку.

Если подумать, с лимоном было бы лучше. По крайней мере, был бы хотя бы вкус лимона. Она выпила – хоп! – залпом, заполняя открытку для третьего ужасного адресата – Джона Спинука, и ловко наливала в свою чашку новую порцию.

– Кто он, этот Спинук? – проворчал Плантэн, как ему казалось, равнодушным тоном.

Не прекращая писать, она улыбнулась.

– Один приятель.

– А Колин Пейн?

– Приятель.

– И Рональд Мур тоже?

– Да.

Она хитро посмотрела на него и спросила:

– А что?

– Ничего, ничего.

Она ласково погладила его по щеке и убрала открытки в сумочку:

– Как вам чай?

– Я предпочитаю божоле.

– Утром вы тоже пьете божоле?

– Нет, кофе.

– Ваша жена тоже?

– Не говорите мне о моей жене.

– Ваша жена симпатичная? Симпатичнее меня? Француженки красивые.

– Пат…

– Не говорите мне о моих друзьях.

Он проглотил свой чай. Вместе с этим небольшим уроком.

Пат решила отправиться к Триумфальной арке, которой не хватало в ее коллекции. Такси они нашли только у мэрии восемнадцатого округа. Когда они проезжали по улице Коленкур над Северным кладбищем, Пат удивилась:

– В Париже у мертвых нет покоя.

– В Париже ни у кого нет покоя.

– А где вы будете похоронены, мой дорогой?

Вопрос был шокирующий. Должно быть, сидящий впереди водитель такси веселится. Но раз она настаивает…

– Мне плевать, Пат.

– Что? Нельзя на это плюю.

– Плевать!

– Хорошо. Нельзя на это плевать. Я знаю… очень милое кладбище около доков. Рядом есть бар, бистро. Я буду похоронена там. Вы приедете посмотреть на меня, Анри?

– Пат!.. Поговорим о чем-нибудь другом.

– Что? Это забавно.

Она дружески похлопала его по колену. Как сказать ей, что завтра, в понедельник, если она захочет встретиться с ним, он будет свободен только вечером. С утра поверх светящейся одежды своей новорожденной любви он наденет серый халат продавца. Он закрыл глаза от отвращения. Он покончит с собой, проглотив все крючки «Самара».

Когда, поприветствовав могилу Неизвестного солдата, возле которой всегда многолюдно, они слонялись по Елисейским полям, освещенным пурпурным закатом, так по-туристически, что казалось, это устроил Комитет Парижа по празднованиям. Когда они шли, держась за руки, сзади к ним подскочил дылда в твидовом костюме и спортивной кепке, радостно закрыл ладонями глаза Пат и заорал:

– Ку-ку, Пат! Угадай, кто это?

Высокий ухмыляющийся дьявол не обращал ни малейшего внимания на остолбеневшего Плантэна. Да и как он мог вмешаться, если Пат улыбалась?

– Скажите еще что-нибудь. Два слова – и я догадаюсь.

– Я не знал, что вы в Париже, малышка Пат.

– Это Питер!

– Да! – радостно воскликнул этот Питер, отпуская молодую женщину.

Англичане расцеловались как старые друзья. В глубине души Анри уже проклинал эту досадную встречу.

Питер, позвольте представить вам Анри, французского художника. Он ни слова не говорит по-английски.

– А я – ни слова по-французски!

– Анри, это Питер Байк, приятель из Лондона. Друг. Будьте с ним любезны. Я вас прошу.

Мужчины пожали друг другу руки. Питер – сердечнее, чем Плантэн, который уже чувствовал себя очень несчастным. Прогулка продолжилась, Пат шла между двумя своими кавалерами.

– Но что вы тут делаете, Пат?

– Я приехала из Рима. Все тот же фильм. Как только я решу все вопросы с французским продюсером, уеду отдыхать в Норвегию. Думаю, дней через десять.

– Питер пишет киносценарии. Это он написал «Бурный вечер», вы знаете?

– Нет, – пробурчал Анри.

Питер небрежно обнял Пат за шею. Она покраснела и поспешно высвободилась.

– Отпустите меня, Питер, – по-английски проговорила она.

– Почему? Этот француз влюблен в вас?

– Думаю, да.

– А вы?

– Он мне очень симпатичен.

– Извините.

– Я не хочу причинять ему боль.

– Отошлите его. Я приглашаю вас на ужин.

– Я его не отошлю.

– Хорошо, хорошо. Ничего. В таком случае я приглашаю вас обоих. Это вас устраивает?

– Я не хочу, чтобы он знал, что между нами что-то было. И не хочу также, чтобы он знал, что я работаю официанткой в баре на Пикадилли.

– Хорошо, Пат. Я не грубиян. К тому же, каким образом я мог бы ему все это рассказать?

– Если бы очень постарались, вы бы смогли. Дайте мне слово, Питер.

– Даю слово. Вы немного влюблены в него. Теперь я это знаю.

– Вы информированы лучше меня, Питер. Я же ничего не знаю.

Плантэн опустил голову, он помрачнел, все очарование исчезло, он был безразличен к этим непонятным фразам, порхавшим над его головой.

– Я оставлю вас, Пат, я не хочу быть невежливым, – вздохнул он.

Теперь уже наступила очередь Питера потерять интерес к разговору, которого он не понимал.

– Анри, я прошу вас остаться. Мы поужинаем вместе, втроем. Останьтесь.

– Это действительно необходимо?

– Я вас прошу.

– Вы прекрасно знаете, что я не могу вам ни в чем отказать.

– Спасибо, Анри…

Мягкость голоса Пат вызвала улыбку на губах Питера. Плантэн боролся с желанием покинуть их. Конечно, его самолюбие было бы удовлетворено, но как же быть с другой любовью? К тому же она хотела, чтобы он остался. Итак, он останется, жалея о том, что мир так тесен, проклиная этого спортивного красавчика, увенчанного лаврами сценариста. Ему показалось, что он, Плантэн, скромный, безликий, стал еще на десять сантиметров ниже ростом.

Они ужинали «У Фуке». Питер Байк ругал своего французского продюсера, единственного, кто сейчас, в августе, был здесь, а не в Сан-Тропезе.

– Иначе вы бы меня не встретили, – заметила Пат.

– Это правда. Я не джентльмен.

В этой шикарной обстановке тысяча и одной ночи Анри чувствовал себя хуже, чем кошка в лохани, полной воды, он полностью сосредоточился на своей тарелке и на незнакомом ему искусстве элегантного опустошения ее. Он даже не прислушивался к беседе англичан.

– Вы очень красивы, Пат. Я бы с удовольствием провел с вами ночь. Это вернуло бы нас на пять лет назад.

Она окинула его холодным взглядом:

– Питер, в Париже есть француженки. Если бы я была мужчиной, я бы не колебалась.

– Может быть, у меня вкус художника, – хихикнул он… прежде чем добавить со злобой: – Он не очень-то блестящий, ваш кавалер. С вами становится все сложнее, Пат.

– Да, Питер. Итак, у меня нет ни малейшего желания видеть вас в своей постели.

Он громко расхохотался:

– Не будем спорить, барменша моего сердца. А что вы сказали этому несчастному художнику?

– Что я манекенщица, позирую для журнала «Женщина и красота».

– Смешно, очень смешно!

Поскольку она выглядела очень печальной, он проявил великодушие:

– Я желаю вам счастья, Пат. Большого счастья. От всего сердца. За десертом я вас покину. Я остановился в отеле «Георг V», это на тот случай, если вы захотите увидеть меня. По-дружески, Пат, я вам обещаю. Потому что я вас очень люблю.

– Спасибо. Я живу в отеле «Мольер» на улице Мольера.

Озабоченная, Пат все же обратилась с какой-то французской фразой к Плантэну, который взглядом возблагодарил ее за страдания. Из вежливости Питер решил проявить интерес к этому ничем не примечательному французу.

– Пат, в Норвегии я буду ловить форель и лосося. Спросите его, не рыбак ли он.

– Анри, Питер спрашивает – вы не рыбак?

– Нет, конечно! – воскликнул Анри со священным ужасом, настолько преувеличенным, что его собеседники расхохотались.

– Питер едет в Норвегию ловить форель.

– Он может уезжать прямо сейчас, – пробурчал Анри.

Растроганная, она погладила его по руке. Этот жест не ускользнул от Питера, который небрежно заметил:

– Перед тем как уехать из Лондона, я случайно встретил Вильяма.

Несмотря ни на что, на этот раз Анри понял, что происходит что-то необычное. Пат внезапно сильно побледнела. Он обеспокоился.

– Что случилось, Пат?

– Ничего, ничего. Оставьте меня.

– Мы говорили о вас.

Она вздрогнула:

– Вы хотите сказать, Вильям говорил с вами обо мне?

– Нет. Я говорил с Вильямом о вас, это другое дело.

– Понимаю…

Вильям, Вильям… Анри различал на лету это имя, мужское имя. Она прошептала так тихо, что Питеру пришлось наклониться к ней:

– Он не хочет меня видеть, да?

Питер не ответил.

– Я ему все объясню… Он вернется. Это тот Вильям, которого я люблю. Никто другой. Все знают это, кроме него.

Теперь Питеру было уже неловко из-за чувства грусти, вызванного им с некоторым удовольствием, и он стал упорно смотреть в меню. Пат катала между пальцев хлебный мякиш, взгляд ее затуманился:

– Я забуду его. В каком-то смысле для этого я и приехала в Париж, Питер. Чтобы забыть его.

– Вы, однако, слишком сентиментальны.

– Я? Я тверда, как этот бокал.

– Бокал твердый, но он бьется.

– Я хочу вернуться в отель, Питер.

– Полагаю, француз вас проводит?

– Да.

– Он смотрит на меня, как собака, готовая защищать своего хозяина. Он меня укусит, этот придурок.

– Он стоит больше, чем вы все. По крайней мере, для него я – не официантка, которую можно заставить страдать, чтобы развлечься. Он великий художник, понимаете?

– Он не похож на богатого человека.

– Великие художники становятся богатыми только после своей смерти.

– Тогда он прекрасно бы сделал, если бы умер.

Они молча выпили чай. Расстроенный Плантэн последовал их примеру. На тротуаре они распрощались.

– Я иду искать француженку, Пат. Я пересплю с ней за ваше здоровье.

– До свидания, Питер. Может быть – до скорого.

– Разумеется. До свидания, мсье.

– Привет, – пробормотал Плантэн, протягивая вялую руку.

Пат и Анри удалились. Он очень осторожно держал ее за руку. Он чувствовал, что она ранена, растеряна, беззащитна. И шепнул:

– Пат… Кто такой Вильям? Вы его любите? Вы его по-прежнему любите?

Он вел себя как брат, как отец, он благородно жертвовал собой. Она грустно улыбнулась ему.

– Нет, Анри.

Но звездочки слез блестели в ее серых глазах. Он повел ее прочь от огней Елисейских полей. Они шли медленно, как больные, Пат прижималась щекой к плечу Анри.

– Поплачьте, Патрисия, вам будет легче, я уверен. Поплачьте. Я тоже, я… тоже немного вам друг.

– Да, Анри.

И она заплакала тихонько, как будто истекая кровью. Этот плач в темноте взволновал его и заставил любовь проникнуть в его грудь глубже и дальше, чем удар сабли.

– Плачь, моя милая Пат, моя дорогая, плачь. Он прижал ее к себе – легкую и тяжелую, теплую и застывшую. Это продолжалось долго. Потом они сели на скамейку около площади Согласия. Она шмыгнула носом, высморкалась, припудрила лицо.

– Я ужасно выгляжу, Анри, я увэрена.

– Ты никогда не была такой красивой.

– Вы смеетесь надо мной?

– Ты самая красивая девушка.

– Я не такая красивая, как француженки.

– Самая красивая девушка на свете.

Она немного повеселела.

Перед отелем «Мольер» он вздохнул.

– Я увижу вас еще, Пат?

Она возмутилась, и это вызвало у Плантэна огромную радость.

– Приходите завтра. Конечно. Вы мой друг. Единственный друг. Приходите так же, как сегодня, утром.

– Я не могу. Я смогу прийти только в семь часов вечера.

– Почему?

– Вам будет стыдно за меня, но я даю уроки рисования.

– Почему – стыдно за вас? Я тоже работаю, в Лондоне, – тихонько сказала она с горечью. – Хорошо, я жду вас в семь.

– Ладно… Спокойной ночи, Пат.

– Спокойной ночи, Анри.

Сейчас он уйдет. Она собралась позвонить в дверь. Но опустила руку. Подошла к Анри, прижалась к нему.

– Поцелуйте меня, Анри.

Потеряв голову, он поцеловал ее прямо в губы, в прекрасный рот, прижимая к себе так сильно, что они походили на молчаливых борцов в ночи.

Она стонала, как белый голубь на крыше. Улицы кружились перед их закрытыми глазами.

Наконец Пат оттолкнула его. Она дрожала.

– Теперь уходите. Не надо. Не надо. Уходите.

Он не двигался.

Она вернулась к отелю, войдя в полосу света из темноты. Открыла дверь и сказала, обернувшись:

– Семь часов.

ГЛАВА VI

Он сдавливал руками свою подушку. Кусал простыни. Обнимал, гладил стену. Двадцать раз внезапно просыпался. Красное платье только что прошло по комнате. Потом – голубое. Белокурые волосы. Взгляд цвета морской волны.

Наконец он поднялся с кровати, озабоченный и усталый. На его губах, как выжженный железом, остался вкус губ Пат. Вкус лета, жасминового чая, родника и мелиссы. Болезнь. В деревне о животных говорят «они заболели», не уточняя – чем. Анри был «болен». Ему было не по себе в собственной коже. Он мог быть только в другой. Значит, небо упало ему на голову, как он сказал себе у подножья Сакре-Кёр. Плантэн как бы перешел в другое измерение и плавал в этом пространстве, новом и слишком огромном для него. На него снизошла благодать, а он этого не понимал. Он знал одно – для того, чтобы жить, ему нужно чувствовать губы Пат на своих губах. А нужно идти в «Самар» – это казалось ему глупым и ничтожным. Обычно по понедельникам магазины не работали, но в этот день они открывали свои двери, чтобы заранее «компенсировать» праздничную субботу – 15 августа. Однако у Плантэна не было никакого желания видеть никого, кроме Пат, он хотел говорить только в эти ушки, прикрытые сеткой белокурых волос.

Гогай постучал в дверь, вошел. С первого взгляда старик оценил ситуацию. Плантэна больше не было на этой земле, он погиб. Они обменялись обычным «Как дела?». Гогай поостерегся задавать хоть малейший вопрос. Его друг подхватил болезнь, более серьезную, чем чесотка или сифилис. Гогай ничего не мог сделать для него на тех недоступных вершинах, воздух которых теперь вдыхал Плантэн. Помимо воли у Анри вырвался крик боли.

– Подумать только, нужно провести целый день в «Самаре» вместо того… вместо того, чтобы… Это ужасное свинство. Потому что…

Он порвал шнурок ботинка и даже не заметил этого.

– …У меня не так уж много дней. Тридцать первого все будет кончено. Лишить себя этого ради того, чтобы идти продавать катушки лески по 16 или по 24 сантима, хуже некуда!

Мамаша Пампин расположилась на своем коврике, как куча потрохов в углу скотобойни. Анри посмотрел на нее сквозь стекло, и мамашу Пампин охватило ужасное предчувствие – что она, сама того не ведая, стала внушать меньшее отвращение, а это разрушило бы ее престиж.

У Розенбаума посетители кричали во все горло, обсуждая результаты вчерашних скачек.

– А ты на что поставил, Плантэн? – спросил Розенбаум.

– Я уж и не знаю, – пробормотал тот.

– Ладно, ты еще не проснулся, – решил хозяин кафе и покинул его, чтобы продолжить свои записи в «журнале скачек», одновременно, через равные промежутки времени, как петарды, отпугивающие ворон, взрываясь заявлениями типа:

– 7.4.1.– это махинация, и я вам это докажу! Это физически невозможно!

Последние его слова потерялись на другом конце стойки бара. Анри отхлебнул кофе, забыв положить в него сахар.

– Улисс, – сказал он наконец, – тебе несложно будет делать за меня ставки на скачках по воскресеньям? Мне сейчас не до этого, понимаешь?

– Да, хорошо, если ты так хочешь.

Анри возмутился:

– Что это за кофе? Он отвратительный!

– Ты не положил сахар, – тихо сказал Гогай. – Анри… что касается «Самара»… ты должен сделать так, чтобы тебя укусила собака.

– Что?

– Да. Пойди прогуляйся, а когда увидишь какую-нибудь собаку – бросайся бежать. Ты с легкостью добьешься того, чтобы быть укушенным.

– И что дальше? Тебе это кажется забавным?

– Это не забавно, если собака будет маленькая. Но если это будет большая собака, ты будешь хромать! И ты получишь пенсию!

– Опять ты о пенсии! Ведь будет экспертиза.

– Да, конечно, я же говорю – нужно, чтобы тебе повезло. Нужно, чтобы ее зубы задели большой берцовый или малый берцовый нерв.

– Или чтобы она сожрала меня целиком, так дело пойдет быстрее.

– Не будем больше об этом. Все-таки, это идея. Ну что ты хочешь, чтобы я тебе посоветовал! Если в настоящий момент ты можешь заняться чем-то лучшим, чем работа, симулируй производственную травму!

– Я думал об этом. Но ведь нужно будет пораниться до крови!

– Все равно! Все равно! Действуй, тряпка!

У Гогая был раздосадованный вид. Плантэн легонько прижал его к стойке:

– Не серчай, Улисс. За исключением «Самара» мне не на что жаловаться. Привет. Мне нужно побыть одному…

И прежде чем выйти из бистро, он таинственно добавил:

– …чтобы быть вдвоем.

Заинтригованный Розенбаум приблизился к Гогаю.

– Плантэн, похоже, не в своей тарелке.

– Напротив, как раз в своей. Даже если эта тарелка – английская.

После этой явно абсурдной реплики Гогай исчез, а Розенбаум весь день рассуждал о том, что необычный результат скачек нанес больший урон мыслительным способностям рядовых обитателей улицы Сен-Мартэн, чем летнее солнце.

Итак, это было невозможно. Это слишком глупо, это ужасно. Он не имел права лишиться ее на несколько часов и провести эти часы в отделе Рыбной ловли. К тому же – что будет делать она без него в это время? Она встретится с Питером. Или еще хуже – она познакомится с красивым молодым человеком атлетического телосложения, таким же французом, как и он, Плантэн, и тот будет возить ее по Парижу в открытой спортивной машине. И еще хуже – молодой красавец, уж он-то не будет таким стыдливым и сдержанным, как робкий влюбленный, и переспит с Пат при первом удобном случае.

Именно в этом удручающем состоянии духа Анри появился на службе.

В отделе был он один, не считая сидящей за кассой мадам Бюш. Его коллега из отдела Охоты – Глуби готовился к открытию, его клиенты, осыпанные воображаемыми перьями, вскидывали к плечу свои ружья.

Разглагольствования мадам Бюш, посвященные болезням ее мужа, после чего она должна была перейти к своим собственным хворям, мешали мыслям Анри.

Он быстро разложил товары и присел на корточки перед ящиком. Симулировать травму, да. Как те рабочие, что, устав от работы, с приходом сюда из-за моря весны, роняют себе на руку какой-нибудь инструмент, чтобы получить три дня оплаченного бюллетеня и Свободы. Как те миллионы людей, которым общество отпускает настоящую жизнь лишь по каплям и которые однажды из-за нескольких дней позволяют себе риск и роскошь удачного несчастного случая на производстве, как будто их не подстерегает ежеминутно настоящая, ужасная травма.

Плантэн порой симулировал грипп, прихватывая то тут, то там пару скучных дней. На этот раз он хотел оторвать большой куш, длиной в целую неделю. Потом? Он не заглядывал так далеко. Он рассчитывал появиться здесь не раньше чем через неделю. Анри задумался. Подстроить великолепную травму в «Самаре» – это не так-то просто. Он не мог бить себя по голове удочкой. Заглатывание содержимого пакетика с крючками, о котором он уже думал, тоже вряд ли выглядело бы естественным. Вонзить себе в руку щучий крюк – это было не так-то плохо, но все-таки слишком опасно. После этого уже не будет и речи о любовных прогулках, а скорее – о лечении в клинике, то есть о диаметрально противоположном его целям. Вонзить все тот же крючок, но в палец? Неопасно. Йод. Полдня на залечивание раны. Морской крючок номер 12-0? Он так же опасен, как крюк для щуки. Гарпун для подводного ружья? Конечно, он эффективен, но так же, как револьверная пуля. Перспектива вновь увидеть Пат только на небесах показалась ему весьма ненадежной. И уж во всяком случае – этого пришлось бы слишком долго ждать.

Внезапно он заметил расширители – большие иглы с уплощенным раздвоенным острием, ими рыбаки ковыряют в горле рыбы, чтобы вытащить крючок. Они были менее устрашающими, чем все остальное. Страшные, конечно, но терпимые. Разумеется, Пат заслуживала большего, чем обедня. За мгновение боли он будет видеть ее каждый день. Ни Питер, ни кто-то другой не дотронется до нее, никто, кроме него. Разволновавшись, он проглотил слюну. Мадам Бюш дремала совсем рядом с разворачивающейся драмой. Внизу Глуби расписывал достоинства карабина для стрельбы по воробьям какому-то папаше, озабоченному воспитанием в сыне воинской доблести.

Неподалеку от Анри потенциальный покупатель заглядывал в мешок из «превосходной водонепроницаемой ткани».

Пат. Пат. Моя милая Пат. Моя дорогая. Пат, любовь моя.

Плантэн поднял глаза к потолку…

И испустил ужасный крик.

Мадам Бюш подскочила так, как будто бы ей в ягодицы вонзился нож. Карабин Глуби с грохотом упал на пол. Кровожадный папаша и мужчина с мешком отпрыгнули, как бешеные блохи.

Мертвенно-бледный, Анри выпрямился. Расширитель вонзился в его левую руку. Кровь стекала на витрину с искусственными мухами.

Увидев это, Анри почувствовал, как сердце перевернулось у него в груди, и, безжизненный, рухнул прямо на руки подбежавшего Глуби.

– Врача! – жалобно кричала мадам Бюш и металась от одной стены к другой.

– Врача! – вопили клиенты, уже гордые тем, что смогут рассказать своим родным и знакомым о таком необычном происшествии.

Он пришел в себя только в кабинете врача магазина. Первым делом посмотрел на свою руку. В ней больше не было расширителя. Он, погнувшийся, лежал на столе.

– Ну, старина? Вам лучше?

Плантэн пробормотал:

– Мне больно.

– Еще бы! Я видел несчастные случаи, но этот весьма необычен! Я спрашиваю себя, как вообще вы могли это сотворить!

– О, доктор, я это сделал не нарочно, – прошептал Анри, покраснев.

Тот воскликнул:

– Уж в этом-то я уверен! Чтобы сделать это нарочно, вам потребовалось бы необыкновенное мужество!

Анри улыбнулся, несмотря на стреляющую боль в руке.

Ему сделали укол, потом наложили повязку.

– Как же я буду работать с ней? – растерялся Плантэн.

Доктор мысленно пообещал себе рассказать руководству о беспокойстве этого образцового служащего.

– Работать! Вы с ума сошли, друг мой! Идите спать. Каждое утро приходите ко мне, чтобы сменить повязку. Вы вновь появитесь в своем отделе не раньше чем через неделю.