Текст книги "Париж в августе. Убитый Моцарт"

Автор книги: Рене Фалле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Его бросило в холодный пот.

– Бегите тоже, Кароль. Это единственный выход.

– Нет, Уилфрид, мы ничего не сделали.

– Докажите это.

– А они, они-то что они докажут?

– Это большая разница. Им ничего не нужно доказывать. Они осуждают. И заканчивается это словами: «Господа присяжные удаляются на совещание». Если мы не понравимся присяжным, я получаю двадцать лет, а вы десять. Знаю я все это. Когда они вас увидят, то сразу поймут, и это будет отягчающим обстоятельством, что вы можете вызвать интерес у мужчины. Ведь мы при встречах скорее всего смотрели друг на друга, а не отворачивались.

– Вы потеряли самообладание, Уилфрид. Отвезите меня в отель.

– Как прикажете.

Он завел машину. Они медленно объехали город, ставший уже безлюдным.

«Вы потеряли самообладание». Как у нее получается сохранять его? Она оглушена горем, но не утратила способность к здравому рассуждению. И эта рассудительность заключалась в том, чтобы довериться мужчинам, их правосудию. И барашек идет на заклание, как будто на горное пастбище. Наивная. Ну и делай, что хочешь, идиотка. Мне до тебя нет дела. Я не знаю тебя. Мне плевать. О да, уж ты-то не упала бы со скалы! И мы не оказались бы в этой западне. Он никак не мог найти отеля. Этот город не что иное, как зловещий лабиринт. Быть просто прохожим – вот чего Уилфрид желал всем своим существом. Прохожим в отличие от него не надо барахтаться, вроде мухи, прилипшей к бумаге.

Голубую вывеску отеля они увидели издалека.

– Остановите, Уилфрид.

Он повиновался. Кароль колебалась. Уилфрид ждал, не торопил ее. Его больше ничего не интересовало. Она была ему безразлична. По другую сторону стены. Когда он был молод, ему нравился такой тип женщин: неброские и тем не менее обращающие на себя внимание. Их можно увидеть на вокзалах в залах ожидания, но, куда идут их поезда, не знает ни один человек. Они ждут. Они загадочны, а в уголках их глаз, хранящих легкий отпечаток «гусиной лапки», читается немного тревожная любовь. Вечерняя любовь. Огни позади жизни. Эти женщины волнуют юношей.

Уилфрид уже давно отказался от ремесла золотоискателя. Он понял, что чистого золота не существует. Но оно встречается во всевозможных, довольно приятных, поддельных украшениях.

Кароль взялась за ручку дверцы.

– Прощайте, Кароль.

Она проговорила, тяжело дыша:

– Вы меня губите, Уилфрид. Вам это безразлично?

Она начинала ему надоедать. Он видел, что рука ее на ручке двери дрожит, и пробормотал смущенно:

– Вы вольны поступать, как вам вздумается, Кароль. Я не имею права давить на вас. Я вам объяснил, что должно случиться и что случится. Вот и все.

– Вы делаете глупость. Огромную глупость.

– Возможно. И меня очень удручает, что это коснется вас. Но не говорите, будто я думаю только о себе. Я думаю о моем сыне и о своей матери. Простите, что они для меня важнее, чем вы.

– Вы их больше не увидите.

– Нет, увижу, когда-нибудь.

– Они поверят…

– Это единственные люди, которые поверят мне. Но, даже если не поверят, тогда, во всяком случае, им не придется приходить ко мне в тюрьму на свидания. Отовсюду, где бы я ни был, я буду писать в газеты, прокурору. Я им объясню, что я испугался. Испугался несправедливости правосудия. Может быть, меня поймут.

Она отпустила ручку дверцы.

– Это ужасно Уилфрид, ужасно беспокоиться о себе, когда он только что умер.

– Я знаю, Кароль. Он говорит: «Такова смерть», а мы говорим: «Такова жизнь». Если бы он оказался на нашем месте, вряд ли он думал бы о другом. Такому поведению, без сомнения, недостает благородства, но это так.

Она обреченно вздохнула:

– Я не знаю, куда идти.

– Вы не обязаны следовать за мной. Ваш паспорт здесь, в отеле?

– Нет.

– Мой тоже. Если б он был со мной, я уже этой ночью уехал бы за границу. Что вы решили?

– Увезите меня.

Она сжала его руку:

– Я не хочу оставаться одна. Я не хочу возвращаться туда одна. Я сойду с ума, если вернусь одна в этот отель.

Он почувствовал, что она так напугана, что готова броситься за ним куда угодно, а потом в один прекрасный день очнуться. Кароль все еще цеплялась за соломинку:

– Вы правда напишете в газеты и прокурору?

– Непременно.

– Может быть, вы и правы. Ни за что на свете не хотела бы я присутствовать на похоронах Норберта в качестве подозреваемой в чем бы то ни было.

Внезапно у нее вырвался крик ужаса:

– А если его похоронят прямо сейчас?

– Нет. Они будут держать его в больнице. Они очень долго могут его держать. Вплоть до конца расследования.

Кароль закрыла глаза. Ее лицо, обрамленное светлыми волосами, казалось зеленоватым.

– Поедем, Уилфрид, поедем.

Лично он не боялся одиночества. Вот уже много лет, как он привык к нему и даже довольно уютно чувствовал себя в этом положении. Уилфрид почувствовал досаду. Надо было уехать, не говоря ни слова о своих опасениях этой женщине. Конечно, его поведение назвали бы подлостью. Но, если бы мужчины могли гордиться буквально всеми своими поступками, на дорогах было бы не продохнуть от непонятных существ с выпяченной от гордости грудью.

Он все не спешил трогаться с места и процедил сквозь зубы:

– Кароль, вы еще можете передумать. Возможно, что я ошибаюсь, и все закончится благополучно. Так бывает.

– Нет, Уилфрид.

Она еще сильнее сжала его руку.

– Не оставляйте меня. Нужно быстрее уехать. Я не могу вернуться в эту комнату.

Он повернул ключ зажигания. Ничего не зная о наследстве, он нажал на кнопку, которая убивает китайского мандарина.

«Мерседес» мчался в кромешной темноте. Кароль, совершенно измотанная, временами погружалась в короткое дремотное забытье. И этот отрывистый сон раздражал Уилфрида. Она уже забыла Норберта. На те несколько минут, когда голова ее свешивалась на грудь, Норберт уходил из ее мыслей, Норберт страдал от забвения. Тогда Уилфрид слишком резко выкручивал руль на поворотах, стараясь таким образом разбудить свою попутчицу. Сознание возвращалось к ней, взгляд блуждал во мраке, вновь оживали боль и мысли о Норберте.

– Кароль, я прошу вас стать моей женой.

– Норберт, милый, почему?

– Потому что.

– Это не слишком серьезная причина.

– Да. Я хотел бы сделать вас счастливой.

– Но я счастлива!

Он не знал, что еще сказать. Тогда она согласилась. Он ей нравился. Он был симпатичным, смешливым юношей и без порочных наклонностей. Ей уже исполнилось двадцать пять лет, и она начинала искать защиту от превратностей жизни. Норберт и стал тем защитником, предоставив надежное убежище в престижном квартале, которое ее просто ошеломило. У них не было детей, потому что дети вырастают.

– Счастлива?

– Да, Норберт.

– Тебе со мной не скучно?

– Нет, дорогой, ты очень забавный.

– Я считал, что все женщины скучают со своими мужьями, и только потому, что они – их мужья.

– Ну, я не настолько подчиняюсь общим правилам.

Ее страстью было посещение антикварных магазинов. Их квартира была обставлена соответственно ставшему уже знаменитым «изысканному вкусу». Все, побывавшие в гостях, говорили о Кароль, что у нее есть вкус, даже если в конечном счете вкусом этим обладал столяр, живший в прошлом веке, или торговец восемнадцатого века, продававший скобяные изделия.

– Я устал сегодня.

– Хочешь виски?

– Будь добра. Это сегодня Уилфрид обедает с нами?

– Да. Мы пойдем в театр?

– Непременно. Мы же договорились в прошлый раз. Это развеет его.

– Его жена не вернулась?

– Нет. Это тяжелое потрясение.

– Он скоро придет в себя. В глубине души, он не любит никого.

– Эгоист, как все мужчины и т. д. и т. п. Очень знакомая песня, моя дорогая. Мужчина – это животное, в первую очередь – рогатое, а потом – эгоистичное. Вот и вся наша исключительность.

– Речь не о тебе, дорогой, а об Уилфриде.

Иногда по вечерам она заходила за ним в агентство. Тогда, в те вечера, она была красивой, представительной, богатой. Они шли перекусить, а потом – в кабаре, выпить по стаканчику. Летом ли, зимой ли, она могла отправиться на море или в горы, по выбору.

Они шли по жизни, как по мягкому ковру. И этот ковер, протертый их ногами, только что продырявился, и они провалились, один – в смерть, другая – в ночь. В ночь, которую даже яркие фары «мерседеса» не могли превратить в рассвет. Кароль, с кровоточащей раной внутри, закрыла глаза.

Описание ночи. Темные или светлые, они опрокидываются и обвиваются вокруг любви и людей, и фетровых птиц. А над волнующимися деревьями висит трагическая звезда. Деревья перебегают с место на место и ранним утром снова напускают на себя невинный вид.

– Кароль?

Она вздрогнула.

– Вы даже не спрашиваете, куда мы едем.

– Нет…

– Мы спрячемся, как крысы, на вилле Омера. Вы уже встречались с Омером Масс?

– Я не знаю.

– Как-то мы вместе провели там вечер: вы с Норбертом, я с женой и Омер с женой. Надо сказать – ужасный вечер. Норберт был пьян, а Омер ухаживал за вами. Худой, элегантный, в очках.

– Да, может быть.

– У него вилла в ста пятидесяти километрах отсюда. Это время года Омер проводит в Италии. Ключи всегда лежат под голубой керамической вазой. Питаться будем консервами и шампанским. В сад сможем выходить только по ночам. Никто не должен знать, что на вилле живут двое.

Это слово «двое» показалось странным. Здесь, в машине, оно так резануло слух, что Кароль повернула голову.

Но кто же такой, этот Уилфрид? Она видела его время от времени на протяжении пятнадцати лет, но никогда не задавала себе такого вопроса. Она понимала, что никогда не присутствовала при настоящих, задушевных разговорах Норберта и Уилфрида. Он был вежливым, остроумным, сдержанным. Друг, в высшей степени порядочный. Но для нее – абсолютный незнакомец. Она хоть раз видела его руки?

Кароль посмотрела на них, крепко сжимающих руль. Сильные, запачканные за целый день руки. Руки, которые всю жизнь прожили вместе с ним, ласкали женщин и колотили мужчин. Живые руки. У Кароль перед глазами возникли руки Норберта, лежащие поверх больничного одеяла, неестественно напряженные.

Словно от резких приступов боли, Уилфрид бросал машину то в одну, то в другую сторону. Норберт. Да, Норберт. Это был друг. Но, что ни говори, не по-дружески было дать Уилфриду увязнуть по самую шею в этой невероятной передряге. И Уилфрид злился на него из-за этого. Если бы Норберт хоть на минутку задумался о последствиях, он нашел бы в себе силы взять слабеющей рукой карандаш. «Пиши, Норберт, пиши скорей: я упал сам, один». Может быть, он был в состоянии для их спасения написать несколько слов. Может быть… Но разве можно было предвидеть, что он умрет? Из-за какой-то форели… Уилфрид все еще недоумевал по поводу ничтожности ставки. Из-за какой-то рыбы Норберт разбился и оставил свою жену и друга в глупейшем положении. Когда-то давно в Черном лесу их окружила небольшая группа озверевших от отчаяния эсэсовцев. И они выбрались оттуда живыми. Скала назначила Норберту свидание. Подошва резинового сапога, соскользнувшая с камня, – вот и все. Конец. Непостижимо. 23 часа 30 минут. Прошло только два часа, как он умер. Два часа или две тысячи лет…

«Господи, убей нас, убей нас, чтобы пришел конец этой игре». Гул мотора все нарастал. Уилфрид мчался на такой скорости, на которой раньше никогда не решался водить машину. Он едва успел выровнять ее после одного поворота, как – через десятую долю секунды – уже другой. От напряжения по спине потекла струйка пота. Кароль сказала:

– Будьте внимательней, Уилфрид. Это бесполезно.

Он отпустил педаль. Это было в самом деле бесполезно. И все-таки слова эти его задели. Этой несчастной идиотке не нравилась смерть. А ему – да. У него на глазах Кароль причудливым образом меняла цвета. Она вызывала в нем любопытство. Она была похожа на женщин, которых он видел в черных вечерних платьях, бледных, с ярко накрашенными губами, загадочных и молчаливых. Но, как только они начинали говорить, тут же утрачивали тот шарм, который заставлял его замирать на месте. Смотри-ка, а ведь он сам тоже испугался этого поворота. Рассказывал сам себе небылицы. А, по сути, он не лучше Кароль. Такой же глупый. Он не хотел умирать. Он в самом деле признает это, но… но это вовсе не одно и то же, нет. Такой вот Уилфрид умрет совершенно по-другому, не так, как какая-то миниатюрная блондинка.

– Алло, Норберт?

– Привет, старина.

– Ты пойдешь? У меня есть два билета на бокс. Это будет жуткое зрелище.

– Подожди, спрошу разрешения у генерала. Генерал дает мне знать, что он немного устал.

– Тогда ровно в десять около «Бум-Бум». Идет?

– Идет.

Что с ним сталось бы, не будь у него друга? Друг – это не приз. Его нельзя купить. Судьба отсчитывает их вам по капле: один, два, три и не больше. Норберт умер.

– Алло, Уилфрид?

– А, это ты!

– Скажи на милость, старина, вот незадача: я умер.

– К черту!

– Как скажешь.

– Откуда ты мне звонишь?

– Не могу сказать. Профессиональный секрет. Какое-то время нам придется не видеться. Не очень расстроился, старина?

– Мог бы постараться и умереть после меня, например. Я бы тогда не горевал.

– Вот эгоист! Кароль не ошиблась, обозвав тебя эгоистом.

– Я не эгоист. Мне очень больно.

– Больно потому, что это касается тебя. Если раньше тебе было приятно встречаться со мной, то теперь ты скорбишь не обо мне, а об этом утраченном удовольствии.

– Норберт, ты говоришь черт знает что. Кроме шуток, как дела?

– Могли бы быть и лучше. Я в потемках. До скорого, Уилфрид. Да, послушай, Моцарт и в самом деле убит!

– Ну, пока, старина.

Вдруг что-то навалилось Уилфриду на плечо, и он вздрогнул. Кароль заснула, и голова ее, качнувшись, прислонилась к плечу Уилфрида. Она была совершенно измотана. Он не решился оттолкнуть ее.

«Бедняжка», – подумал он.

А Норберт все не прекращал:

– Что ты сказал, Уилфрид? Ты говоришь с кем-то? С Моцартом?

– Да нет. Сам с собой. Вот уже тридцать восемь лет как я говорю сам с собой.

Он переключал скорости очень осторожно, чтобы не разбудить Кароль. Машина летела по дороге. И свет, падающий еще из некоторых окон, казался Уилфриду опасным и враждебным.

Я боюсь именно вас. Вы – не источники света, вы – люди, мелкие людишки, которые живут только для того, чтобы судить жизнь других. Это вы меня подталкиваете, преследуете и осуждаете. Это вы улюлюкаете вслед и убийце, и невинному человеку, когда он, связанный, взбирается в тюремную машину. У вас не хватает смелости самим быть убийцами, невиновными. Вы, затерявшись в толпе, кричите «смерть», вы – добропорядочные отцы, заботливые матери, добрые соседи, старые работяги и аккуратные служащие, храбрецы – здесь, неподкупные – там, и вы судите и жаждете крови. В крайнем случае, тюремного заточения. Если бы вы знали, что я проезжаю мимо ваших домов, вы набросились бы на телефоны или побежали бы доложить в жандармерию. Освещенные окна, сердце мое сжимается. Это из-за вас я убегаю. Подстреленного кролика, по крайней мере, съедают. А я, я, я? Что вам от меня надо?

Глупо, конечно, но, проезжая по этой неизвестной деревне, он сигналил не переставая. Чтобы отомстить за себя.

Кароль дрожала. Ее волосы слегка щекотали Уилфриду нос. Она снова села прямо, смущенная тем, что не смогла совладать со своей усталостью. От нее приятно пахло. Этого запаха он доселе не знал. Машина свернула с шоссе и въехала на узкую дорогу, змейкой извивающуюся в поле. Наконец фары осветили ограду, потом подъезд, перед которым машина остановилась.

– Это здесь? – спросила Кароль.

Прежде чем ответить, Уилфрид долго тер глаза.

– Да. Мы приехали.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ 

В ДЕРЕВНЕ

Ключ от подъезда оказался под плоским камнем. Ключи от гаража и дома – под керамической голубой вазой. Это был комплект для друзей Омера. Затерянная в полях вилла стояла на распутье чего-то такого, о чем Кароль не осмеливалась напрямую спросить себя. Пока Уилфрид открывал гараж, она пробормотала:

– У меня такое впечатление, что многим известно это уединенное место.

Уилфрид загнал машину в гараж, а потом ответил:

– Все они, кроме меня, сейчас в Италии, я уже говорил вам об этом.

Какая-то статуя начала века, возвышающаяся в парке, при лунном свете выглядела и трагично, и смешно одновременно. Они вдохнули душную летнюю ночь. Наконец-то, тишина и покой. Мотор замолк, но гул от него еще продолжал раздаваться в ушах. Мгновение они, совершенно оглушенные, наслаждались тем, что осталось еще на земле от неуловимой размеренности бытия. Фонтан там, внизу. Над их головами пролетел ангел. Нет, оказалось, всего лишь летучая мышь.

– Войдем внутрь.

Они вошли в огромный холл, и их шаги гулко раздались в тишине. Уилфрид зажег свечу.

– Я не буду больше ничего зажигать. Вы хотите поесть?

– Нет.

– Хорошо. Наедимся завтра.

Он рухнул в кресло. Кароль, стоя, оглядывала комнату. Проигрыватель. Бар. Камин. Красные обои. Белый потолок.

– Выпейте скотч, Кароль.

– Нет.

– Выпейте стаканчик. Подкрепитесь. Вы все найдете в баре. Минеральная вода – в холодильнике.

– А вы?

– Охотно. Я дошел до ручки. Но спать не хочу.

Омер был непревзойденным мастером по организации всякого рода увеселений. Это безвестное пристанище служило перевалочной базой. И только пыль на двойных портьерах свидетельствовала о тех вечеринках, которые здесь устраивались. Легкий привкус вина. Неуловимое ощущение. Удовольствие – это домашнее животное, которое привязывается к вам только в том случае, если вы его подкармливаете. Если же вы забываете наполнять его миску, оно ищет другого хозяина и вскорости находит его. Дом этот – всего лишь просторная клетка для тех, кто попал в отчаянное положение. Кароль никогда не узнает, что Норберт один раз был здесь. Уилфрид вновь увидел, как он, затягиваясь сигаретой, меняет пластинки в проигрывателе. Лучше бы он танцевал. Он не натанцевался вдоволь. Он, глупец, предпочитал заниматься рыболовными снастями и стрельбой по тарелкам. Он мало, слишком мало, очень мало танцевал.

Кароль вернулась со стаканами в руках.

– Спасибо.

Они выпили молча. Свеча стояла далеко от них, пламя ее колебалось, отчего тени их дрожали.

– Уилфрид, мы здесь долго пробудем?

– А куда вы хотите ехать? Поскольку за границу нельзя, то это место – единственно подходящее из тех, что я знаю.

– Нельзя же проводить здесь целые дни, ничего не делая. Как мы узнаем новости?

– Завтра напишем и объясним наше положение. В газеты, прокурору, как уже решили. Мы не будем молчать. Молчать было бы гораздо тяжелее, чем решиться на побег.

– Я напишу своему адвокату.

– Прекрасная мысль. Если кто-нибудь захочет связаться с нами, он сделает это по радио.

Кароль у этой ночи просила только одного: дать ей силы поверить Уилфриду. Слишком долгое время Норберт был поводырем для нее. И, потеряв его руку, она не могла больше идти. Инстинктивно она оттягивала жуткую минуту, когда ей придется остаться в комнате одной:

– Не хотите покурить?

– Пожалуй.

Он посмотрел на ее белое платье, все в пятнах крови Норберта и вымазанное речными водорослями:

– Вы можете переодеться. Любая одежда – в распоряжении гостей Омера.

– А кто эти гости?

– Я не знаю.

Он действительно этого не знал.

– Это очень любопытный дом, – повторила она.

– Да, весьма. Пойдемте отдыхать.

Он вошел в кабинет поискать электрическую лампу. Кароль пошла за ним по лестнице. Уилфрид показал ей дверь:

– Это здесь. Я оставляю вам лампу. Постарайтесь заснуть.

Она смотрела на него, и в глазах стоял ужас:

– Уилфрид, я боюсь.

– Я знаю. Я буду в соседней комнате. Если станет слишком страшно, разбудите меня.

Он сжал ее руку. Она в растерянности застыла на пороге, не решаясь войти в комнату. Несколько смешавшись, он прошептал:

– Смелее, Кароль, смелее. Мне тоже, мне тоже очень плохо.

Она открыла дверь, потом с силой захлопнула ее за собой и зарыдала. Он слышал, как она бросилась на кровать. Он вздохнул, вошел в соседнюю комнату и разделся. Улегся в постель, чутко прислушиваясь к ночным звукам. Снаружи – уханье совы. Рядом, через стенку – приглушенные рыдания Кароль, находящейся во власти новоиспеченного привидения. Наконец в водопроводных трубах зашумела вода.

Уилфрид закрыл глаза. Под закрытыми веками трепетало пламя. От усталости он не чувствовал ни рук, ни ног. Норберт приближался к нему из вечности. Вечность. Что это такое, вечность? Уилфрид зарылся головой в подушку. Сова звала: «Уилфрид! Уилфрид!»

Проваливаясь в короткую ночь, Уилфрид все размышлял о том, кто такой Бог. Чтобы узнать это, времени потребуется гораздо больше чем вечность.

Когда она проснулась, было уже светло. Солнце пробивалось в комнату. Просочившись через планки жалюзи, его лучи собрались в лужицу в углу комнаты. Едва заметная улыбка тронула губы Кароль, и тут память вернулась к ней. Сердце сжалось в кулак. Она спала спокойно, без сновидений. Кошмары не терзали ее, предпочтя явиться утром.

Она встала, прошла в ванную комнату и взглянула на себя в зеркало. Лицо было отвратительным, опухшим, помятым. И однако это поблескивающее лицо – все, что у нее осталось для того, чтобы продолжать жить, хотя пока неясно как. Она умыла его, причесала волосы так, словно это все было чужое. Наконец тревога о своем будущем дала о себе знать. Если они избежали тюрьмы, что с ней станет дальше? Она работала секретаршей, когда познакомилась с Норбертом. Но в сорок лет не возвращаются на работу секретарем. На такую работу берут молодых и хорошо разбирающихся во всем. А она сейчас ни в чем уже не разбирается.

– Кароль?

Этот голос из-за двери заставил ее вздрогнуть от испуга. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что это такое, и прийти в себя.

– Да?

– Я услышал ваши шаги. Что вы будете – чай или кофе?

– Чай.

– Жду вас внизу.

Если они избежали тюрьмы. Ничего они не избежали. Уилфрид не кто иной, как безумец, мальчишка. Самое худшее – их могли бы допрашивать час, ну два. И очень быстро бы узнали, что они совершенно чужие друг другу. Отдохнув и отдалившись от ночных кошмаров, она сожалела о своей слабости. Лучше было бы спокойно отвечать полицейским на их вопросы.

– В таком случае, мадам, почему вы уехали с мсье Вараном?

– Мы испугались.

– Чего?

– Несправедливости правосудия.

– Да?.. Но теперь вы вернулись.

– Да. Я хочу дать знать своему адвокату, в чем меня подозревают. В Англии мне было бы гарантировано право неприкосновенности личности.

– Право?..

– …неприкосновенности. Но, несмотря ни на что, условное освобождение существует.

– Честное слово, мадам, я не вправе решать вашу судьбу. Не покидайте больше вашего отеля. Мы продолжим поиски мсье Варана. Он высадил вас на дороге, по вашей просьбе, так?

– Совершенно верно.

Она отвечала бы им сдержанно, без капли волнения, как женщина, уверенная в себе и не потерявшая чувство собственного достоинства, несмотря на свое страшное горе. Довольная сама собой, она вытянула босые ноги, подставив их солнцу. Оно было горячим, как губы. В могилах нет солнца. Когда процесс тления уничтожит тело, почему бы костям не показаться солнцу? Мертвецы были бы счастливы. Сеньор, те самые мертвецы, которые принадлежат вам.

Она снова посмотрелась в зеркало. Эта прическа не подходит ей. Больше не подходит. Кароль хотела выглядеть построже, чтобы внешний вид соответствовал ее положению. Она зажала зубами шпильки для волос.

«Господин прокурор, тот факт, что я уклонился от исполнения распоряжения правоохранительных органов, прошу не рассматривать как побег. В этом моем поведении, также, как и в действиях мадам Эйдер, повинен страх. Мы страшимся внешней стороны этого происшествия, которая, увы, слишком часто вводит в заблуждение лиц, ведущих расследование. Нам известно о сотнях ошибок, допущенных правосудием…»

Уилфрид перечитал. Это было не то, что он хотел сказать на самом деле. Этого не достаточно. Ему хотелось выкричать свой страх, потребовать, чтобы их услышали, чтобы их поняли, обвинить, да, обвинить весь мир в несправедливости и примитивности. Он разорвал листок. Наверху хлопнула дверь.

Кароль спустилась вниз. Волосы на затылке туго затянуты в узел. В одном из платяных шкафов она нашла темно-зеленое велюровое платье, чулки, туфли.

– Доброе утро, Кароль. Ваш чай на столе. Я осмелился выпить свою чашку, не дожидаясь вас.

– Не стоит извинений.

Все предметы в этой сумрачной комнате были пропитаны тревогой, а снаружи ярко светило солнце. Уилфрид склонился над очередным листком бумаги. Кароль заметила, как глубокая складка у него на лбу обозначилась еще резче. Удивительно. Что она здесь делает, какая необходимость пить чай в обществе этого незнакомца? Да, мсье комиссар, незнакомца. Если они и разговаривали друг с другом, то о самых банальных вещах. Он дружил с Норбертом. Норберт исчез, так что же они делают вместе, без связующего звена? Она выпила чай.

– Уилфрид?

– Да, Кароль.

– Мне надо вам кое-что сказать.

Он отодвинул лист бумаги.

– Говорите.

– Уехав, я поступила необдуманно. Теперь я подумала. Я возвращаюсь в отель. Еще не поздно.

Он холодно посмотрел на нее.

– Возвращайтесь, Кароль. Ведь вы сами захотели поехать со мной. И если я исполнил вашу просьбу, так это только потому, чтобы оказать вам услугу.

– Вы были очень любезны, и я благодарю вас, но я возвращаюсь.

Он тоже выглядел теперь иначе. Сейчас на нем были полотняные брюки и футболка, вместо старых потертых джинсов и куртки, составлявших рыбацкий костюм. Со своего места Кароль почувствовала запах лаванды. Он улыбнулся ей.

– Поступайте, как сочтете нужным, Кароль. Но, если вы обнаружили какой-нибудь веский довод или факт, способный осветить проблему под другим углом, не будете ли вы так любезны, сообщить мне об этом?

Она прошептала:

– Ничего я не обнаружила. Мне достаточно одной правды. Правда – это сила. Они прекрасно поймут, что я не лгу. Правду невозможно не увидеть!

Уилфрид все улыбался:

– Я желаю вам этого, Кароль. От всего сердца. Скажите им, что я не кто иной, как трус.

– Может быть, и скажу.

– И, поскольку правосудие вершится людьми, а многие из них также трусливы, в их среде, без сомнения, найдутся один-два, которые скажут себе: «Он прав! Он похож на меня! Это мой брат!»

– Это как раз то, что я скажу в суде в вашу защиту, Уилфрид.

– Ничего другого я от вас и не ожидал.

Теперь из листка бумаги он смастерил самолетик.

– Если они вас спросят, где я…

– Не беспокойтесь, я не знаю, где вы. Я с вами рассталась на дороге.

Самолетик взлетел и упал на каминную полку.

– Я очень расстроен, Кароль, что не смогу проводить вас до вокзала.

– Просто скажите, как до него добраться.

– Идите в деревню, там найдете машину.

Такое равнодушие немного задело ее. Чужие – да. Но почему бы не перенести на нее хоть крупицу их мужской дружбы? Дружба – это неизбывное желание женщин. Божий дар, в котором им отказано. Они могут добиться всего, всего, кроме этого, ни на чем не основанного единомыслия, этого полного согласия. Она никогда не ревновала к дружбе, но вдруг ей показалось, что они оба что-то скрывали от нее, что они вместе замечательно проводили время, но она от этого была отстранена, как недостойная. Она почувствовала, как от негодования у нее застучало в висках. Кароль медленно встала и взяла сумочку.

Он проводил ее до двери, ведущей в парк.

– Прощайте, Кароль.

– Не бойтесь, никто не увидит, что я выхожу отсюда.

– Хорошо бы, – отрезал Уилфрид.

Он быстро закрыл дверь и через щель в ставнях смотрел на Кароль, исчезающую в зарослях аллеи. «Хорошо бы», – повторил он сам себе, поднимая самолетик. Он еще два или три раза запустил его, а потом забросил в угол комнаты. Посмотрел на отпечаток губной помады, который остался на крае чашки, потом растянулся на диване и принялся листать газету полугодичной давности. Он пробежал глазами результаты баскетбольного матча с неожиданным для себя интересом, поскольку всегда был равнодушен к этой игре. Понемногу тишина стала настолько гнетущей, что ему захотелось кричать. Он-то рассчитывал, что хоть Кароль наполнит этот дом живыми звуками. Ее шаги, скрип дверей – единственное, чем она могла принести пользу. Он встал, подошел к проигрывателю и, убавив громкость, завел пластинку Чарли Паркера. Паркер. Он тоже умер. Его музыка обвивалась вокруг тела, как плющ. Уилфрид, немного успокоившись, снова взял в руки газету и углубился в кроссворд. Вскоре он застрял на неразрешимом вопросе: «По вертикали. Водится в степи. Из восьми букв». С тоской он подумал, что, если бы все прошло благополучно, то завтрашним утром он уже ехал бы к морю. Что подумает Сильвия, когда в назначенное время он не появится, Сильвия, которой он дал прозвище по названию голландской сигаретной марки, крошечная пантера? Эта мысль была неприятна. Постоянно какие-нибудь фокусы, чтобы испортить отпуск? Он нисколько не любил деревню. А обстоятельства пригвоздили его к ней, как Христа. Да еще под глухой крышей, за закрытыми ставнями и задернутыми шторами. «Это происходит именно со мной». А его сын? Что он скажет с высоты своего беспощадного двенадцатилетнего возраста? «Мой отец? Он скрывался с одной женщиной и убил своего лучшего друга. Вот чем он занимался во время своего отпуска. А твой отец, он что делал?» Уилфрид вскочил на ноги. «О, нет, это невозможно, это неправда!» Он снова сел за стол и придвинул лист бумаги.

«Мсье. Ваша газета должна выступить в мою защиту. Я – невиновен, что выглядит, впрочем, не слишком убедительно. Я – всего лишь человек, оказавшийся один на один с машиной, которая сотрет его в порошок, если Вы не поможете остановить этот смертоносный механизм. Выслушайте меня. Я боюсь. Я боюсь. Вот факты…»

Капля пота шлепнулась на слово «боюсь». Пять букв. По горизонтали.

Кароль медленно шла под сияющем солнцем. Сорок лет, когда вы вдвоем, – это не старость. Он был таким надежным. Внимательным. Он очень ею дорожил. Гордился своей женой. «В ней столько изящества», – говорили знакомые. Так говорили потому, что это было действительно так. Теперь же, даже если все уладится, тень недоверия будет окутывать вдову. Вдова Кароль Эйдер. «Никто ничего не узнал наверняка, но…» Сорок лет – тяжелая ноша для одного. Но это и не чемодан, никто не может понести его за вас. Ей наверное следует начать жизнь заново. А так ли это нужно, начинать заново этот спектакль? Она порылась в сумочке и достала солнечные очки.

Мужчины – самые рьяные эгоисты, даже когда они мертвы, особенно – когда они мертвы. Норберт был мертв. В конечном счете это проще простого. И удобно. А у Кароль не осталось ничего. Кроме шестикомнатной квартиры и двух глаз, чтобы плакать. Или тюремной камеры. Камеры, в которой каждый месяц будет стоить ей десяти лет жизни. Камера, без туалетных принадлежностей, без массажистки, без диеты. Когда ее выпустят оттуда, ей будет сто лет. «Вот, мадам, Вашу искренность оценили по заслугам». Но она, она, кто ее оценит и вознаградит по заслугам? На улице никто не будет больше останавливать на ней восхищенный взгляд, тот взгляд, в котором читается любовь. Он раздражает, если задевает вас. Но если скользит мимо, – это смерть.