Текст книги "Париж в августе. Убитый Моцарт"

Автор книги: Рене Фалле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Она улыбнулась, заметив его, и тоже остановилась, почти дотронувшись до него. И заговорила. С ним заговорила. С ним.

– Мсье… Пожалуйста… Я заблудилас…

У нее был трогательный, необыкновенный английский акцент, и она произнесла «заблудилас».

Он смотрел на нее, ошеломленный. Она улыбнулась и продолжала:

– Я хотела бы пойти… в Пантеон.

Как она чудесно это произносила – «Панте-он-н». Он понял, что нужно ответить, и быстрее, иначе она примет его за дурака и уйдет. В горле у него пересохло, он прохрипел:

– Вы хотите пойти в Пантеон?

– Да.

– Хорошо, значит, так… Пойдете по первому мосту направо, пересечете Сите, пройдете перед Дворцом Правосудия…

Она наморщила нос, пытаясь понять этого раскрасневшегося француза, который говорил так быстро. Опять засмеялась:

– Извините. Вы говорите очень быстро. Я не понимаю.

Она хорошо сделала, что не спросила дорогу у священника. Святой отец убил бы из-за нее двух своих собратьев. Плантэн никогда не видел так близко такого свежего лица, такой нежной кожи, на которую гениальный создатель нанес несколько веснушек.

Он отважился на улыбку и, указывая рукой на мост о Шанж, начал медленно повторять свои объяснения. Она внимательно слушала, стараясь не утомить этого любезного господина.

– Вы поняли?

Она не очень уверенно пробормотала «да» и вздохнула:

– Он большой, Париж.

Он решился.

– Я могу вас проводить.

– Проводить?

– Да… Пойти с вами в Пантеон.

Она оживилась.

– Вы можете?

Нахмурилась.

– …Нет. Я вас… побеск… беспокою. Беспокою?

– Да, именно так, побеспокою. Вы меня совсем не побеспокоите.

– Совсем?

– Напротив.

Он непринужденно добавил:

– У меня масса времени. Я гуляю.

Она поблагодарила его:

– Вы очень милы. Да. Да. Очень.

Он не был похож на тех французов, скрытые мысли которых не отличаются скромностью. Его смущенный вид показался англичанке весьма надежным.

– Пойдемте, – сказал он.

Они медленно пошли рядом. Плантэн не торопился ее потерять и шел по берегу прогулочным шагом. Она, счастливая, помахивала маленькой черной сумочкой. Да, она была счастливой, сияющей, молодой и оживленной. Ей было лет двадцать пять, двадцать шесть. Она была даже немного выше его ростом. И она действительно была англичанка. Анри никогда не разговаривал с англичанкой. В том, что она – англичанка, уже было заключено для него очарование. Она могла бы быть немой, он бы этого даже не заметил. Слово «женщина» очень неточное, оно может обозначать одновременно и мамашу Пампин и это милое создание в красном платье. Он разозлился на себя за то, что вспомнил о консьержке, и в этот момент англичанка заговорила:

– Это очень приятно – идти не торопясь. Я ходила весь день. Париж очень красивый, но очень большой для моих ног. Вы очень любезны, что сопр… меня соп… Как?

– Меня сопровождаете.

– Меня сопровождаете. Меня сопровождаете. Нужно запомнить. Как вы находите моего француза?

Он посмотрел на нее, удивленный:

– Какого француза?

– Моего. Французский, на котором я говорю.

Он засмеялся. Теперь уже она смотрела на него с удивлением.

– Извините меня, мадемуазель. Я понял «моего француза». Мужчину.

Она рассмеялась в свою очередь, и тогда у него возникло ужасное чувство, что она внимательно разглядывает его и что после такого серьезного изучения он разлетится на жалкие кусочки.

Но нет, она улыбнулась.

– У вас есть чувство юмора, мсье. «Мой француз» – это смешно.

– Вы думаете? – пробормотал он, не вполне уверенный в этом.

Когда они поднялись на мост, она показала на Сену.

– Это Сена, – сказала она.

– Да, это Сена.

– Я думаю, что Наполеон смотрелся в Сену. Это точно. Хотя бы раз.

– Может быть.

Его мысли о Сене не заходили так далеко.

– …Мне кажется ужасным, что Наполеон смотрелся в Сену, как мы.

Он пробормотал:

– Да… если подумать.

Нежный пушок цыпленка вздрагивал на затылке молодой женщины, пушок, в который ветер запускал свои пальцы. Он был уже не просто белокурый, он был такой белый, что… что… Анри ущипнул себя через штанину брюк, чтобы убедиться, что все это ему не снится… Нет, она жила, она говорила, и это была молодая англичанка душераздирающей красоты, да, именно так – душераздирающей. Потому что через десять минут она покинет его, и он будет убит на месте, разорван, еще больший придурок и трахнутый, чем когда-либо раньше.

Они пошли дальше. Под красным платьем он угадывал очертания длинных ног, длинных, длинных, как шелковистые щуки, покрытых таким же, как на затылке, пушком. От этого он совсем ошалел. Этот алкоголь был для него слишком крепок, после обыденности его улицы и отдела рыбной ловли.

– Вы побледнели, – испугалась она.

Он покраснел и, набравшись самообладания, бросил:

– Совсем нет. Я покраснел.

Она посмотрела на него так же, как незадолго до этого.

– Я нахожу ужасным (она подчеркивала это слово «ужасный», которое должно было с успехом заменить ей все сложные прилагательные) ваше чувство юмора.

Он был этим польщен. Может быть, он не был такой уж посредственностью, как сам повторял себе раз за разом.

– Может быть, у вас есть родственники-англичане?

– Нет, ничего подобного.

– Вы не знаете английский, хотя бы немного?

– Ни слова. За исключением… пинг-понг…

Она прыскала со смеху при каждом новом слове:

– Закусочная… Кресло-качалка…

Он вовремя воздержался от малоприличного «ватерклозета». В голову ему пришла запоздалая мысль посмотреть на ее левую руку.

Она не носила обручального кольца. Вот только… носят ли англичане вообще обручальные кольца? Он должен был признаться, что ничего об этом не знает. Он ничего не знает о ней, даже ее имени. Маргарет? Мэрилин? Элизабет? Он небрежно бросил:

– Меня зовут Анри.

Она, казалось, не слышала.

– Вы впервые в Париже?

– Да.

– А вы давно приехали сюда?

Он старался говорить медленно, чтобы она лучше поняла. В знак благодарности она улыбнулась, отчего сердце у него забилось, как у кролика.

– Три дня назад.

– Три дня! Но вы очень хорошо говорите по-французски!

Она решила, что он над ней смеется.

– Я выучила его не за три дня. Я его уже знала, я учила французский в школе.

Он, Плантэн, ничего не выучил в школе. И этот маленький лентяй Жильбер тоже ничего не учит! Если бы все французы были уверены, что однажды вечером встретят красное платье с британских островов, они бы яростно учили язык, который в данный момент срывался с губ молодой женщины, чтобы говорить на нем с блеском. Неожиданно она сказала ему прямо в лицо:

– Мое имя Патрисия. Патрисия Гривс.

– Патрисия…

– Но меня называют Пат.

– Пат…

– Что это?

– Фонтан на площади Сен-Мишель.

– Ах, очень красиво!

Казалось, ее не смущает то, что он идет рядом. Он был совсем не похож на джентльмена и, чтобы казаться интересным, соврал.

– Пат… – он попробовал это имя на вкус, оно напоминало апельсин. – …Пат… мне неловко. Вы понимаете – неловко? Мне неловко за свою одежду, но я человек искусства. Я художник.

Она широко раскрыла свои прелестные серые глаза.

– Анри! Вы художник!

– Да, – скромно подтвердил он.

Он попал в точку. Внезапно он вырос на двадцать сантиметров. Он больше не был жалок, он был живописен, великолепен! Он принадлежал к богеме. Его будничная одежда стала просто забавной позой, презрением к буржуазным привычкам, даже яростным бунтом против общества!

Пат изобразила гримасу сожаления.

– Я вас разочарую. Я ничего не понимаю в живописи.

Он вздохнул с огромным облегчением и улыбнулся.

– Я тоже.

Серые глаза раскрылись еще шире и стали еще прекраснее.

– Вы тоже?

Он принял разочарованный тон, каким должны были бы говорить великие мастера:

– Никто не понимает в живописи. Живопись нужно изобретать. Нет ничего, ничего за подсолнечниками Ван Гога!

Он вспомнил афишу выставки, несколько месяцев провисевшую на улице Риволи. Сказал неизвестно что:

– Ничего, только тишина. И смерть.

Это было слишком. Пат, сделавшись серьезной, на секунду сжала его руку.

Каким прекрасным казался Плантэну в этот вечер Париж, какие приятные были члены Союза за Новую Республику, какие игривые были шоферы такси, симпатичные прохожие и улыбающиеся полицейские! Наконец-то что-то изменилось в мире. Атлантика поглотила Симону с детьми и выбросила их на берег в виде пузырьков. Мамаша Пампин отдала душу, и потроха, и кишки. Землетрясение поглотило четыре магазина «Самаритена». Цифры 1.7.9 принесли самый большой выигрыш на скачках в этом году. Де Голль исполнял «Марсельезу» в «Олимпии» в защиту тех, кто отказывался от несения военной службы по религиозно-этическим соображениям. «Контрактники» на сей планете сами себе выписывали штрафы за парковку в неустановленном месте. Новостройки под соломенными крышами обвивал плющ и дикий виноград. Трубы заводов давали плоды, благоухавшие лучше, чем яблоки из садов Гесперид. Англия больше уже не была островом, и Анри Плантэн стал подданным Соединенного Королевства.

Она назвала его по имени, она пожала его руку!

На ее виске дрожала невесомая прядка волос.

– Где вы живете в Англии?

– В Лондоне.

– Но там же все время туман, в Лондоне.

– Все французы так говорят. Там бывают туманы в сезон туманов. А потом они прекращаются.

Они поднимались по бульвару Сен-Мишель, и Пат удивлялась:

– Ведь у Франции больше нет колоний, не правда ли? Откуда же все эти негры?

– Дело обстоит так: у Франции больше нет колоний, это у колоний теперь есть Франция. Латинский квартал – у негров, площадь Пигаль – у арабов. Все повернулось с точностью до наоборот.

– Понимаю. У нас в Лондоне много ямайцев.

– Если все будет хорошо, то когда-нибудь мы станем цивилизованными людьми, и тогда мы наконец-то в свою очередь сможем пожирать миссионеров. Прямо руками без вилки.

Этот смех. Этот смех… Этот смех! Когда они поднялись к аббатству Клюни, он незаметно взял Пат за руку. Она, казалось, не обратила на это внимания. Он был художником. Очень милым. И французом. Самое большее, что может позволить англичанка французу, не протестуя, – это взять ее за руку.

Уличный фотограф нацелил на них свой аппарат. Плантэн сунул в карман карточку, протянутую ему фотографом, стараясь, чтобы этот жест казался естественным. Он испытал от этого огромное облегчение. Что бы ни случилось с ним потом, он сохранит от этой встречи, от этой прогулки осязаемый сувенир, который позже докажет ему, что все это было на самом деле.

– В прошлом году, – сказала Пат, – я провела отпуск в Турции. А в позапрошлом – в Германии. А вы?

– В Испании. Я изучал свет.

– Там красиво, в Испании? Я тоже хотела бы туда съездить.

– В этой стране много… как это сказать… оригинального.

– Я думаю, в следующем году я поеду туда.

– Вы любите путешествовать?

– Да.

– Вы одна в Париже?

– Я всегда одна.

– Даже в Лондоне?

– Особенно в Лондоне. А вы один?

Одна ложь повлекла за собой другую:

– Да.

Она укоризненно погрозила ему пальцем.

– Анри! Анри! – и показала на его обручальное кольцо.

Он не очень смутился.

– Сейчас я один. Моя жена на море.

– Без вас?

Он принял загадочный вид.

– Без меня.

Она деликатно воздержалась от каких-либо комментариев и стала разглядывать витрину обувного магазина. Несмотря на решетку, они ясно отражались в стекле, и ее красота поразила Плантэна.

Что делает эта девушка рядом с ним? Стала бы она прогуливаться по Лондону с таким малопривлекательным типом, как тот, который был сейчас перед ним, перед его глазами? Он возразил самому себе: «В конце концов у меня есть и нос, и рот, как у всех остальных?» О чем он думает! Да, «мсье Дюран» такой же, как все остальные, именно в этом твой недостаток! Пат – она не такая, как все остальные. Хотя она и смотрела на туфли с таким же восхищением, как все женщины, они были недостойны ее ног.

– Пантеон, – заметил он, – улица Суффло.

Она забавно захлопала в ладоши.

– Ах! Я увижу Наполеона!

Он так и подпрыгнул.

– Наполеона?

– Да. Побежали. Анри, вы не хотите бежать?

– Не стоит труда. В любом случае он вас подождет. Но не в Пантеоне.

– Почему?

– Потому что его здесь нет.

– О, его украли!

– Пат, прах Наполеона никогда не был в Пантеоне. Он в Отель дез Инвалид.

– Дез Инвалид?..

Она готова была расплакаться, и Плантэн испугался, что Пат рассердится. Разумеется, не из-за Наполеона, но то немногое, что он знал о женщинах, говорило ему, что они не переносят, когда им перечат. Он ласково прошептал:

– Кто сказал вам, что Наполеон похоронен здесь? Во всяком случае, не я, Пат. Вам нужно было спросить у меня.

Она нервно встряхнула сумочкой.

– Я так думала. На Пантеоне написано: «Великим людям от благодарной родины». Разве французы не считают Наполеона великим человеком?

– Считают, – подтвердил Плантэн, никогда в жизни не говоривший так много об императоре, – конечно, считают.

– Ну и что же?

Он мог противопоставить этой британской логике только самую презренную континентальную мысль:

– Ну и то, что он – в Инвалид.

Воцарилась тишина, которой Плантэн воспользовался для размышлений. «Великим людям и так далее» – ладно. Но почему нет второго Пантеона – «маленьким людям»? Ведь без маленьких людей не было бы победоносных войн и соответственно не было бы генералов – победителей под Ваграмом и в других местах. В данном случае Анри чувствовал себя ущемленным.

Пат скорчила гримасу.

– Я пойду в Инвалид. Завтра.

– А куда вы пойдете сейчас?

Она выглядела разочарованной.

– Я не знаю…

Конечно, сейчас она попросит его оставить ее одну. Солнце зашло. Анри почувствовал холод во всем теле. Они расстанутся здесь, она оставит его перед лицом «великих людей», его, самого ничтожного из всех. Она говорила сама с собой:

– Я пойду… Я пойду в Сен-Жермен-де-Пре.

– Да…

– Вы загрустили, Анри. Не нужно грустить из-за Наполеона. Это не ваша вина.

– Это не из-за Наполеона. Я грущу, потому что сейчас покину вас.

Она заглянула ему в глаза:

– Покинете меня? Вы хотите меня покинуть?

– Я не хочу. Но так надо.

– Вас кто-нибудь ждет?

– Никто.

– Вам плохо со мной. Вам со мной скучно?

Он грустно улыбнулся. Клавесин, приглушенный пуховой периной, наигрывал где-то в глубине его сердца «Вязальщиц» Рамо. Несмотря на название, в этой музыке не было ничего особо веселого. Она настаивала.

– Я вам надоела, да?

Опустив глаза, он пробормотал:

– К тому же, вам на меня наплевать.

– Что? Я не поняла.

Он набрался сил и посмотрел на нее в упор.

– Вы не поняли, что я хочу пойти с вами в Сен-Жермен-де-Пре, хочу поужинать с вами, хочу видеть вас завтра, послезавтра, каждый день!

Он чуть было не сказал в конце, как мальчишка: «Вот, на тебе!» На этот раз она поняла и посмотрела на него с интересом:

– Знаете, Анри, вы – ужасный человек. Ужасный.

Он почувствовал, что она взяла его руку и сильно сжала в своих ладонях.

– Я не знаю, где находится Сен-Жермен. Проводите меня.

У него возникло безумное желание поцеловать ее. Выше сил было ему сопротивляться. Плантэн оторвался от нее, сделал шаг назад и вздохнул.

– Пойдемте, Пат. Патрисия Гривс.

Теперь он боялся ее. Он осознал, что для него было бы лучше после окончания работы отправиться прямо домой вместо того, чтобы идти на набережную Межисри и встретить там то, что часто (это скажут вам все газеты) похоже на смерть. Но он так же отчетливо, как при свете вспышки, понял, что у него никогда не хватит мужества удрать, вырвать из своей жизни, как гвоздь, это красное платье и слишком светлые волосы.

Она напевала по-английски, уверенная, что теперь он не покинет ее, что она получила в свое распоряжение на все время пребывания в Париже корректного гида. Милый этот художник, милый. Да, завтра он покажет ей Наполеона. Да, сегодня вечером он будет отгонять от нее этих надоедливых мух – мужчин, вышедших на охоту.

Нежная, непонятная песня, которую она напевала, взволновала Плантэна. Временами он уже не видел ее лица в спускающейся ночи, различая только светлое пятно волос. Она вернулась, там, на набережной Межисри, после того как прошла мимо. Она не должна была бы возвращаться. Он сохранил бы свою тоску в себе. До утренней зари, которая прекрасно убила бы эту хандру. Как убивала до сих пор.

Пат перестала петь.

– Вы больше не разговариваете, Анри?

– Вы больше не поете, Пат?

Они подошли к Люксембургскому саду, из которого до них доносились запахи цветов и деревьев. Двое влюбленных обнимались у решетки сада. Этот уголок Парижа был спокойным. Несчастные терзания Анри Плантэна – среднего француза опадали здесь одно за другим, как листья, охваченные огнем. Впервые ему было двадцать лет, и это странно повлияло на него – эти двадцать лет, которых у него никогда раньше не было. Он имел на них право, как любой, обладающий социальной страховкой.

Пат протянула руки, обнимая весь мир, и с закрытыми глазами воскликнула:

– Я хочу жить! Я хочу жить! Жить…

Анри был немного смущен этим слишком натуралистичным жестом молодой женщины, неожиданным, в его понимании, для англичанки. Она повторила еще громче, раскатисто, выставив грудь в августовскую ночь:

– Я хочу жить…

Ее влажные губы приоткрылись, чтобы вдыхать этот теплый воздух. Наконец она прошептала другим, более отчетливым голосом:

– Нужно жить, Анри. Я хочу жить.

Она дрожала. Он взял ее за руку. Может быть, сейчас самое время ее поцеловать. В это мгновение она согласилась бы. Но потом? «Потом» всегда разочаровывает. Все что угодно, только бы не выпустить ее руку, чтобы не упорхнула эта волшебная птичка, птичка-синичка, птичка-невеличка! Он ни в коем случае не хотел рисковать. Только два события могут поколебать этот застывший порядок вещей. Война, которая может сделать имя первого попавшегося человека легендарным и бросить его, окровавленного – славный сержант Бобийо! – сразу в энциклопедический словарь, в Лярусс. Любовь тоже может снять эту повседневную оболочку и туго натянуть – так, чтобы под нее проскользнули Эрнани, Сорель, Фортунио – весьма удивленные тем, что оказались здесь. В облике какого-то продавца из отдела рыбной ловли, к примеру. Достаточно одной зарницы над Парижем в августе месяце, чтобы где-то над каким-то дремлющим человеком взорвалась граната. Никто не верит в возможность этого взрыва. Как в бою – кажется, что эта граната предназначена для других.

– Вы никогда не курили гашиш, Анри?

– Да нет… только сигары «Галуаз».

Она больше не смеялась. Всем своим существом он чувствовал живую теплоту ее тела.

– А я курила гашиш, в Турции. Это неприятно. Я… каш… сильно. Как это сказать?

Она покашляла.

– Кашлять?

– Если хотите. Я кашляла сильно, сильно. Я подумала: он странный, гашиш, плохой. Они обожают его курить. Но я после кашляла долго, ужасно, Анри, ужасно! Как будто идешь по небу и пьяный, но не так, как от виски, а как… как… в стихах.

Потом она сказала нечто странное:

– Нужно научиться курить гашиш без гашиша, вы понимаете? Нужно жить!

Она опять закрыла глаза. Он порывистым движением обнял ее за талию, но эта талия не поддалась ему, и Плантэн смущенно отступил. Он не мог больше выносить эту темноту. Огни площади Одеон придали ему видимость спокойствия.

– Сколько вы пробудете в Париже?

– Я думаю, до конца месяца.

– Вы работаете в Лондоне?

– Да.

Она вышла из своего странного забытья, чтобы рассмеяться и посмотреть Анри прямо в глаза.

– Анри! Ну и лицо у вас! Что случилось?

– Ничего, Пат.

– Да нет! У вас нет чувства юмора. Нужно смеяться! Жизнь прекрасна!

– Не так прекрасна, как вы.

– О, фрэнчи! Маленький фрэнчи!

Ее губы бабочкой порхнули по его щеке.

– Я красивая?

Он передразнил ее.

– Ужасно.

– Нет! Не ужасно! Я старая. Мне двадцать семь. А вам?

Он колебался.

– Угадайте.

– Тридцать восемь.

– Нет. Я на десять лет старше вас. Тридцать семь. Я знаю, что выгляжу старше. Но я прожил такую жизнь…

– О, расскажите мне!

– Я страдал.

– Женщина? Две женщины? Три женщины?

Он непринужденно взмахнул рукой.

– Да нет! Живопись. Это хуже, чем все женщины. От нее умирают, как Ван Гог.

– Умирают также и из-за женщин.

Движением руки он отмел такую возможность.

– Только не я.

Он повторил несколько стандартных фраз, услышанных по радио или вычитанных во «Франс-Суар»:

– Еще очень молодым я хотел выразить мир в цвете. Мне было пятнадцать лет, когда я покинул свою семью. Я воевал в Индокитае, я хотел увидеть вблизи преломление цветов Востока, а также – страха.

– Страха!

Она пришла в восторг.

– Да, у страха есть свои оттенки. Говорят: «Белый от страха». «Зеленый от страха». И это правда. Но нужно жить рядом с ним, чтобы изучить его нюансы.

Вероятно, она с трудом понимала эти тонкости французского языка, но какое это имело значение – она подняла на него глаза. В них не было ни тени подозрения, они не примеряли на спину этого мужчины жалкий серый халат продавца.

– К несчастью, – вздохнул он, – торговцы пока не поняли мою живопись. Я мало зарабатываю… Но, – горячо продолжал он, почти веря в это, – я не отчаиваюсь. Однажды успех придет.

– Я в этом увэрена, Анри, увэрена. Вы покажете мне свои картины?

Его на мгновение охватила паника. Такого поворота событий он не предусмотрел. Но это означало также, что она согласилась бы зайти к нему домой…

Он кивнул.

– Конечно, Пат, конечно.

Толпа педиков в матросках, в ботинках, покрытых грязью пяти континентов, гватемальские писатели и пригородные убийцы – все встречались на фестивале в Сен-Жэрмен-де-Пре.

Там были кафе, где появление в сопровождении женщины расценивалось бы как признак не очень хорошего тона. И другие – от которых несло эфиром. А некоторые хранили наивную верность «экзистенциализму» сорок шестого года.

Здесь играли на гитаре, сидя на тротуаре. Поливали грязью начальство. Крыли обывателя – с досады, что он присоединился к ним так поздно. Девственницы из шестнадцатого округа здесь напускали на себя вид дешевых портовых шлюх. Комедианты и министры ели в хорошей компании «У Липпа» кислую капусту. Поскольку здесь, несмотря ни на что, были приличные заведения, где одна только стоимость коньяка, без помощи полиции, держала на расстоянии подозрительных посетителей.

Девушки с голубыми глазами, заставляющие усомниться в небытии, буддисты на кромках тротуаров, готовые за сэндвичи даже подставить зад. Уж они-то прекрасно, как никто другой, осознавали абсурдность существования.

Перед церковью одноглазый художник с волосами, расчесанными на три коровьих хвоста, наклеивал зернышки лимона на полотно, с которого стекал деготь. В темном углу очень спокойный американец целовал в губы посыльного. Изящный молодой человек приятной наружности выблевывал в сточную канаву свое превосходное образование. Он будет заниматься политикой или йогуртом, как его папа.

Плантэн почти не знал этих кварталов, столь любимых интеллигенцией. Он был здесь почти таким же чужестранцем, как Пат.

– Не выпускайте мою руку, – посоветовал он. – А то вас затащат в переулок и изнасилуют.

– Изнасилуют – что это значит?

– Я не знаю, как это сказать… Вы действительно не понимаете? Изнасиловать…

– Это… с мужчиной?

– Именно так!

Она громко рассмеялась. Какой-то человек заговорил с ней по-английски, и она неожиданно ледяным тоном бросила ему фразу, которая заставила грубияна провалиться под землю.

«Триумфы», «Феррари» громыхали по всем улицам, и это забавляло Пат.

– Вы знаете Черчилля, Анри?

– Да, немного.

– Он говорил… Подождите… Он говорил: «Замена…»?

При каждом трудном слове она взглядом искала одобрения.

– Да? «Замена лошади мотором – грустный этап в прогрессе человечества».

– Кому вы говорите! А вы согласны с его мнением?

– Разумеется. Посмотрите на меня, Анри. Я – маркиза из XVIII века. Снимите это платье…

– С удовольствием.

– Фрэнчи! Фрэнчи! Будьте джентльменом! Снимите это платье, оденьте меня как маркизу, с париком и с… черные штучки на щеках?

– Мушки.

– Ну, если хотите. Я ужасная маркиза, нет? Красивая?

– Не красивее, чем сейчас.

– Почему?

– Потому что это невозможно.

Она мечтательно повторила:

– Потому что это невозможно… Вы очаровательны, Анри. Да, да.

Он сказал с иронией, но глаза его были серьезны:

– Пат, я бы дал себя убить за вас.

В этот самый момент рука весом в десять килограммов обрушилась на его плечо и отбросила Анри, как шелуху, на двадцать шагов назад. Пат нравилась мужчинам. Тот, кто таким образом отшвырнул Плантэна, был огромный негр, сенегалец, пьяный, как поляк, вращавший своими глазами гориллы перед этой белой женщиной, которую он собирался схватить и утащить на верхушку ближайшего каштана.

Анри, не сознавая опасности, уцепился за рубашку дракона, спасая свою принцессу. Рубашка треснула. Негр обернулся. Его кулак вылетел вперед, как снаряд. У Плантэна была всего лишь десятая доля секунды на то, чтобы пригнуться. Струей воздуха ему растрепало волосы.

– Анри! – закричала Пат, готовая уже собирать кусочки своего верного рыцаря, чтобы сложить их в сумочку и показывать в Англии со слезами в голосе.

Когда-то на сомнительных танцульках субботними вечерами Плантэну приходилось драться. К нему вернулись рефлексы старых танго. Нога с хрустом ударила по голени противника. Животное завопило: «Ой! Ой! Ой!» на своем родном языке и наклонилось, чтобы потереть место ушиба. Тогда Плантэн подпрыгнул, и его колено подбросило подбородок негра вверх на добрых полметра.

Сопровождаемый стуком вылетевших на тротуар зубов, Джо Луис^{[8] из саванны распластался на земле с мягким шлепком половой тряпки.}

Анри схватил Пат за руку.

– А теперь бежим, а то он приведет своих друзей с мачете!

Ему пришлось тащить ее, тянуть за собой. Пат была бледна и не могла пошевелиться. Так они очень быстро добрались до улицы Бонапарта и улицы Жакоб.

Она больше не могла бежать, и они уселись у церковной паперти.

Пат, задыхаясь, прижимала руку к сердцу. Ее голова склонилась и легла на плечо Плантэна, который, зарывшись носом в ее волосы, чувствовал, что теряет сознание от нежности.

– Все кончено, Пат, кончено. Теперь не надо бояться.

Она бормотала:

– Это за вас я боялась. За вас, мой друг… мой маленький француз. Страх, что он вас убить…

Она еще сильнее прижалась к нему.

– А это вы его убили.

– Убил! Скажете тоже! У него крепкая голова! Такая крепкая, что у меня болит колено!

– Он потерял свои зубы, вы видели?

– Они вырастут снова.

Она вздрогнула:

– Это ужасно, Анри, ужасно.

Не собирается же она оплакивать его до завтра, это чудовище! Голос шептал в ухо Анри: «Ну поцелуй же ее, ради Бога, поцелуй ее, никогда больше тебе не представится такой возможности!» Он это знал, но героически отказался воспользоваться ситуацией. Завтра Пат рассердится на него за это, а он дорожил этим завтра больше, чем ее губами. Он тихонько погладил ее волосы.

– Успокойтесь, Пат. Успокойтесь. Я здесь.

Если подумать, он скорее даже гордился своим боем. Уложить на брюхо противника, в котором на восемьдесят фунтов больше, чем в вас, – это дает право «ходить вразвалку, хвастаясь своей силой», как сказал бы Битуйу.

– Успокойтесь, маленькая, милая Пат. Пат такая милая.

Да, она успокоилась. И, к сожалению, подняла голову с его плеча. Он догадался, что под покровом темноты паперти она улыбается ему.

– Милая Пат…

– Пат – какая?

– Маленькая Пат, милая Пат… Такая милая, милая, милая… Вы не сердитесь, что я говорю вам это?

– Нет. Пат милая… Пат такая милая…

– Вам никогда этого не говорили?

– Нет.

– Что же, ваши англичане вам никогда ничего не говорят?

– Говорят, Pretty Pat!

– Что это значит?

– Милая Пат.

– Да, это похоже.

– Я предпочитаю – милая Пат.

– Потому что это – новое слово?

– Может быть.

Ему было хорошо. В темноте было очень уютно. Невидимый, он был молодым, красивым, высоким. В темноте он что-то из себя представлял.

Она медленно вышла на освещенную часть улицы. Ее высокие каблуки громко стучали в тишине. Он подошел к ней.

– Вам не холодно, Пат?

– Нет.

Улица Сен-Пэр, набережная Малаке. Напротив – Лувр, кремовый, ярко освещенный.

– Вы расист, Анри.

– Расист?

– Вы сделали больно этому негру.

– Вы смеетесь! По крайней мере… хотите посмеяться. Если бы я его не оглушил, он бы меня стер с лица земли. Он мог быть белым, желтым или зеленым – это ничего не меняет. А вы? Что бы он сделал вам, а? Может быть, ребенка!

– Ужасно! Нет, Анри, вы расист, это нехорошо. Не надо снова начинать.

Он спросил себя, что это – шутка, не зная, что и думать.

– Я хочу пить, – сказала Пат.

Они уселись на открытой террасе какого-то кафе.

– Я устала. Ужинать не буду. Я хочу вернуться в свой отель.

Он был разочарован. Она ласково улыбнулась.

– Нет, Анри, не грустите. Не надо. Жизнь ужасно прекрасная. Мы поужинаем вместе завтра, я вам клянусь. Вечером. А если хотите, можем и днем пообедать тоже.

– Это правда?

Она прищурила глаза:

– Вам это доставит большое удовольствие?

– Разумеется.

– Почему?

– Потому… потому что… Я не знаю…

Бледный призрак – официант очень вовремя прервал этот тягостный допрос.

– Так, и что, мсье – мадам?

– Я съем сэндвич, – объявила Пат.

– Тогда два сэндвича.

– Ветчина – масло? – угрожающе пророкотал официант.

– А что еще у вас есть?

– Ничего. Только с ветчиной и с маслом.

– Хорошо. Значит, два. И два бокала божоле.

– И два бокала, – промямлил гарсон, поворачиваясь на каблуках.

Она подвинула свой стул к нему.

– Маленький француз великолепен. В боксе.

Он поднял свой бокал. Она, заинтересованная, сделала то же самое.

– За вас, Пат!

– За вас Анри.

Капля вина упала на ее красное платье, прямо на грудь. Он прошептал, взволнованный:

– Я влюбился в тебя.

– What is it?

Он покачал головой и впился в свой сэндвич. Между двумя маленькими кусочками – она ела с необыкновенным изяществом кошки – Пат еще немного рассказала о себе:

– В Лондоне я работаю в Доме моделей. Я манекенщица. Правильно – манекенщица?

Он кивнул, восхищенный.

– В журналах мод есть мои фотографии. Я вам их пришлю.

Он согласился одними глазами, потому что вспомнил, что с полным ртом не разговаривают. Когда он заказал этому официанту-амебе еще два бокала, Пат не возражала. Но, допив вино, она сладострастно провела ладонью по своей обнаженной руке, закрыла глаза и сквозь слегка приоткрытые зубы почти простонала:

– Жить, жить…

Взволнованный, Плантэн не решался даже проглотить слюну.

Пат жила в отеле «Мольер», на улице Мольера, около Пале-Руаяль. Они пересекли площадь Каррузель, над которой уже взошла луна. Слегка захмелевшая Пат, повиснув на руке Анри, напевала английскую песню, другую, которую он никогда не слышал, прекрасную песню, в которой любовь делает свои первые шаги под луной и под триумфальной аркой Каррузели. Они шли небыстро. Однако они очень быстро, слишком быстро оказались перед дверью отеля.

Пат сжала руку Плантэна, задержав ее в своей, и убежденно сказала:

– Анри, вы ужасный мальчишка. Я поздравляю вас с убийством негра. Нет. Нет. Вы спасли мою жизнь. Франция довольна вами. И Англия. Очень. И я тоже. Приходите сюда в десять часов. Вам удобно в десять?

– Если хотите – в девять.

– Я предпочла бы десять. Я спать.

Она забыла свой французский. Отпустила его руку, открыла дверь, обернулась. Он смотрел на нее так, как никто на нее не смотрел. Растроганная, она произнесла: