Текст книги "Париж в августе. Убитый Моцарт"

Автор книги: Рене Фалле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– Это виски достанется вашим почкам, а не вам.

– А?

Он, должно быть, уже не понимал, где находится и скатился прямо на ковер.

– Ах, вы смешите меня, я просто визжу от смеха. Внутри живут гром и молния. Там – булыжник, который живет, который дышит, который ворочается. Как мы его назовем, эту дорогую крошку?

Повернувшись на бок, он торжественно поднял палец:

– Каменный плод моих внутренностей освящен Богом!

Закрывая книгу, Кароль проговорила:

– С того момента, как вы заболели, вы очень много говорите о Боге.

Между двумя стонами он испустил тяжелый вздох:

– Это ради смеха, Кароль. Он не верит в меня, а я не верю в него.

– Ну а я в него верю.

– В таком случае, будьте любезны, поскольку вы с ним на короткой ноге, попросите его прекратить это свинство.

У него не осталось больше храбрости. Он уже не хотел идти на улицу. Люди могли бы подумать, что он одержим бесами. «В средние века, – подумал он, – таких, как я, сжигали». Боль поднялась еще на один градус. Уилфрид напрягся, чтобы выдержать эту новую атаку. Он поднялся на второй этаж, решив не устраивать больше спектакля. Он сказал себе, что боли не существует. Он тоже раскрыл книгу. Первую попавшуюся.

– Просыпайся, а не то я запру тебя в холодильнике.

Человек, у которого не было ни рук, ни ног, проворчал сквозь зубы:

– Шиш!

Рост его составлял пятьдесят сантиметров. Он жил со своей матерью. Летом продавцы мороженного переругивались с ним. Они сажали его перед своими лавками, чтобы привлекать клиентов.

– Сначала попробуем шляпу.

На голову ему водрузили остроконечную, блестящую, зеленого цвета шляпу.

– Ты неотразим! Все девчонки квартала будут твоими.

– Твоя сестра тоже.

Продавец колебался. Он знал, что у человека-обрубка тяжелый характер. Он ничего не ответил и занял свое место за прилавком, заваленным рожками для мороженного.

Оторвавшись от книги, он почувствовал, что балласт, находящийся внизу живота снова потяжелел. От его веса Уилфрид согнулся пополам. И так, не разгибаясь, с книгой в руке, он пробежал рысцой по коридору около ста шагов. И даже не вспотел. У него не осталось больше ни пота, ни слез. Когда он дотрагивался до стен, они на ощупь были влажными. Подкрался вечер, а он даже не заметил как. Куда же ушли все эти часы? Уилфрид не имел об этом ни малейшего представления.

В маленькой комнатке, в беспорядке, стояло около дюжины столов с аппаратами для охлаждения напитков. Человек-обрубок помотал головой:

– Твоя шляпа слишком тесная. Мне больно.

Торговец нашел способ отомстить:

– Если тебе не нравится, я могу вышвырнуть тебя.

Человек-обрубок побледнел от ярости. Он прошипел:

– Так твоя сестра сегодня свободна?

Уилфрид, жадно глотая душный воздух, ходил не останавливаясь. Сколько же километров с самого утра он прошел? Неужели нет конца этой дороге на распятие без креста?

Торговец подскочил. Сорвал с него шляпу, схватил сетку, в которой сидел человек-обрубок и, открыв холодильник, запихнул его внутрь, как арбуз.

Новый приступ боли прервал его чтение, и роман упал на пол. «Не оборачивайся», Кипиан, издательство Vache Katcha – успел прочитать он на обложке, прежде чем, в миллионный раз за этот день, упасть на колени. Не оборачивайся, Уилфрид.

Кто-то смотрел на него. Он узнал этот взгляд. Это было на улице какого-то портового города на Средиземноморском побережье. Юная проститутка, свеженькая, как ягодка. Ее взгляд снизу вверх, как у причастия. Все очарование мира за денежную купюру. Откуда вдруг этот взгляд? Юная проститутка убралась восвояси. Держась руками за пах, он стоял около приоткрытой чердачной двери. Издалека он слышал звон церковных колоколов, ангельская музыка которых просачивалась через слуховое окно. Вечерня, или призыв на молитву Богородице. Он не осмеливался больше даже пошевелиться. Кажется, после этого последнего удара кинжалом боль, успокоившись и насытившись, отступилась от него. Кажется.

Вид потолка. Пустыня, по которой, как одинокий верблюд, ползет муха. И никакого изображения на нем: ни пейзажа, ни морского простора. Это скучный четырехугольник, выкрашенный белой краской. Взгляд здесь теряется и никогда не возвращается обратно.

Сжавшись в углу в комочек, он даже не дышал, в надежде, что боль наконец позабудет о нем. Этот дикий зверь, вне всякого сомнения, был еще жив и готовился наброситься на него и загрызть до смерти, если только Уилфрид допустит такую неосторожность и пошевелится. Боль растворилась во мраке, как ночной поезд. Он еще слышал ее отголоски, разносящиеся по всему телу каждые четверть часа, но они уже были не такие резкие и не такие ослепляющие. Тяжесть нехотя отступала. Уилфрид оставался неподвижным. Из оцепенения его вывел голос Кароль:

– Вам все еще плохо?

Он приложил палец к губам:

– Уже меньше. Прошу вас, тише.

Да, боль могла их услышать. Кароль на цыпочках ушла. Уилфрид еще ждал, застыв в темноте на корточках. Он хлопал глазами, сомневаясь в этом счастье: угадывалось приближение рая, и этим раем был сон. Он осторожно, как привидение, пробрался в свою комнату и вытянулся во весь рост на кровати. Мышцы его одеревенели, кости искривились, нервы обнажились и растрепались, как электрические провода, спутанные в клубок. Безучастный ко всему, с пустой головой, никак не связанный со своим жестоко избитым телом, он ждал прихода вечного покоя. Портьеры, скрывающие его, трепетали, он угадывал их движение. Когда они разлетятся в стороны, придет благодатный отдых.

Он не видел, как они раскрылись. К этому времени он уже спал.

На следующий день, в среду, Кароль постучалась в дверь к Уилфриду. Он открыл один глаз, и тотчас же жуткие воспоминания о вчерашнем приступе мертвой хваткой сдавили горло и желудок. Кароль постучала еще раз. Уилфрид тихо ответил:

– Входите.

Она внесла на подносе две чашки кофе.

– Сегодня моя очередь, – сказала она с улыбкой. – Как вы себя чувствуете?

– Нормально. Разбитый, обессиленный, испуганный, но – все кончено. Скажите, мои волосы еще не все седые?

– Нет еще.

– Значит, они никогда не поседеют. Я не слишком безобразно вел себя вчера с вами, Кароль? – спросил он робко.

– Да нет.

– Я припоминаю, что хотел уйти.

– Я помешала вам сделать это.

– Вы правильно поступили.

Он вдохнул в полную силу. И все его существо заполнила огромная радость от того, что страданий больше нет, даже мурашки поползли по коже. Уилфрид пристально посмотрел на Кароль. Он вспомнил, как его голова лежала у нее на коленях. Он помнил прикосновение ее рук к своим волосам. Но она не должна знать, что он помнит все это. Одним глотком он выпил кофе, опьяненный тем, что ему вновь доступны те маленькие удовольствия, которые он считал потерянными.

– Благодарю вас.

– За что?

– За кофе. За все. Я не забыл того, что вы мне говорили.

Она покраснела:

– Вы были всего лишь ребенком, которому больно. Я и обращалась с вами, как с ребенком.

– Я не знаю. Но мне это помогло.

– Это естественно.

Она избегала встречаться с ним глазами.

– Кароль, я был ужасен?

– Это было ужасно. Но не вы.

– Да, это было ужасно.

Он не мог подобрать нужного слова, но все было понятно и без слов.

– А это может… может повториться?

– Неизвестно. В первый раз это случилось лет десять назад. Больше я не думал про это. Об этом избегают думать.

Он с наслаждением затянулся сигаретой. Солнце, кофе, сигарета – все в его жизни вновь обретало свои привычные краски. И заботы тоже. Вполголоса он спросил:

– Вы слушали вчера вечером радио?

– Да. Ничего.

– Ничего?

Он задумался, зажав зубами потухающую сигарету. Он уже совершенно не знал, какой вывод можно сделать из этого молчания. Под этим безмолвием может скрываться такое болото, из которого невозможно будет выбраться.

– Это странно, Уилфрид.

– Да.

Он остановился на той неприятной мысли, которая уже приходила ему в голову: редакции радиопередач не считали смерть Норберта информацией, достойной внимания. И поскольку Кароль этим утром мало была похожа на женщину, проплакавшую всю ночь напролет, он поспешил поделиться с ней этим нерадостным заключением. Губы Кароль задрожали, по щекам медленно поползли слезы.

– Не плачьте, Кароль.

Она всхлипнула и промокнула глаза носовым платком. Она послушалась моментально, и Уилфриду стало ясно, что у этой женщины никогда, явно никогда не было собственных желаний. Она была рождена повиноваться и идти следом, как тень. Ему не нравилось, когда за ним шли следом, и он решил, как только представится возможность, избавиться от нее. Он снова обретал свою мужскую оболочку, ту оболочку, которая едва не разбилась на мелкие кусочки.

– Лежите, Уилфрид, не вставайте. Не надо рисковать.

– В кровати я умру со скуки.

– А я умру со скуки на ногах.

– Давайте сыграем в карты. Вы умеете играть в карты?

– Немного.

– Вы найдете колоду карт в ящике этого комода.

Она была рождена не только, чтобы повиноваться и быть тенью, но еще для того, чтобы дарить заботу и нежность. Кароль была не из породы бойцовых рыбок. Золотистым цветом и миролюбием она походила больше на линя. Они играли и наслаждались спокойствием. Невозможно постоянно отбывать наказание или перебирать четки тысячи скорбей. Остается только компромисс с небом или с землей. И кроме самоубийства нет другого выхода. Уилфриду необходимо было стереть из памяти прошедший день. А Кароль – прошедшую жизнь. Они в первый день оба перешагнули границу. А на третий здравый смысл подсказал им сразиться в карты, растянувшись на ковре. Это было похоже на то, как заключенные в камерах общаются между собой, перестукиваясь по трубопроводу. На свободе они станут чужими друг другу. И тем не менее будут хранить в своем бумажнике засушенный, не знающий смерти цветок – шифр скорбного товарищества.

В полдень Кароль приготовила завтрак, который они съели вместе в комнате.

Уилфрид про себя усмехнулся такой бойскаутской близости. Кароль взбивала ему подушки и подливала воду для питья. А Уилфрид все повторял про себя: «Если бы Норберт нас видел…» С восходом Сириуса ситуация утрачивала свой трагизм. Уилфрида это забавляло. Потом Кароль ушла, предоставив ему возможность поспать.

Она устроилась внизу, в кресле. Второму этажу теперь оказывалось особое внимание: там находилась комната Уилфрида. Она спешила вновь составить ему компанию для игры в карты. Когда-то она знавала одного человека, который выращивал чечевицу, только чтобы не быть одному. А здесь Уилфрид выполнял роль чечевицы. Она была благодарна ему за болезнь и за беспомощность. Вплоть до настоящего момента он казался ей уж очень несгибаемым. Перенесенные им страдания сблизили его с женщинами, которые ничего не принимают так близко к сердцу, как отчаяние. И на спасение от него они летят, исполненные любви, готовые быть сестрами милосердия, сиделками, готовые жертвовать собой, как члены SPA. Но, самое главное и в первую очередь – это чечевица! Эти зернышки, которые пускают ростки уже через два дня, приносят удовлетворение и самым нетерпеливым.

Едва заслышав, что Уилфрид ворочается в кровати, Кароль моментально взбегала по лестнице.

– Вам что-нибудь нужно, Уилфрид?

– Нет, спасибо. Во всяком случае, только не одиночество. Садитесь.

Птицы громко щебетали, прыгая по водосточному желобу. Уилфрид собрал разбросанные по одеялу карты и перемешал их.

– Снимите, Кароль.

Она улыбнулась, не желая встречаться с его насмешливым взглядом, и сдвинула карты. Высунув кончик языка, она следила за его ходом. Птицы умолкли.

– Ваша очередь, – сказал Уилфрид.

– Извините, – пробормотала Кароль.

Они играли до самого обеда, который съели все также, вместе, в комнате.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 

РАЗВЛЕЧЕНИЯ

Времени было час ночи. Уилфрид не спал. В третий раз за день он включил радио, но ни один канал ни словом не обмолвился об их исчезновении. В газетах, может, что-то и есть, но как это узнать? Кароль это троекратное молчание не взволновало. «Она, конечно мила, – думал он, – но это какая-то устрица. Моллюск. Улитка. Она готова оставаться здесь до той поры, пока не кончатся консервы. А ты? Чем твое поведение отличается, что ты сделал, кроме того, что убежал от действительности, благодаря почечным коликам, да стал карточным королем? Ты думаешь о Норберте, потому что у тебя нет больше друга. О Сильвии – потому что у тебя нет больше женщины. И о себе, потому что ничего другого не остается».

Все закончилось грустным вздохом: «Несчастный я человек», и это было самой сильной жалобой на свою жизнь. Уж слишком она длинная, его жизнь. С ней без всякого сожаления можно расставаться и в гораздо более юном возрасте, но большинство людей с этим не согласны. В двадцать лет уже обо всем имеешь представление: и о земном шаре, и о первой весне, и о первых друзьях, и о первой любви. В двадцать лет со спокойным сердцем можно исчезнуть и избежать пустой перетасовки все тех же весен, возлюбленных и друзей. А вот после двадцати начинается эпоха, отравленная утратами иллюзий, деньгами, физической деградацией и лишениями. Уилфрид мог бы остановить свою жизнь в том возрасте, как и все.

Читать Уилфрид научился по иллюстрированным журналам, хранящимся у них в доме. Эти толстенные подшивки, охватывающие период с 1914 по 1918 год, были собственностью его отца. О той войне у Уилфрида осталось яркое впечатление, впечатление детства. Он называл ее «моя любимая война». И всегда помнил тот запах старой бумаги.

Несколько фотографий из этих журналов навсегда отпечатались в его памяти. На них были изображены длинные цепочки юношей с серьезными лицами. Они были готовы выскочить из траншеи. Этот прыжок выбросит их прямо под вражеский огонь, в объятия мгновенной смерти. Командиры, лейтенанты, смотрят на хронометры и отсчитывают время: пять, четыре, три, два, один, как на старте соревнований. Условленная секунда наступала, лейтенанты поднимали свои сабли, юноши выбегали из ямы и умирали, а потом гнили в другой яме. Но вовсе не этот, очень короткий и предельно ясный цикл вызывал у Уилфрида недоумение, едва эти фотографии попадались ему на глаза. Он всегда пытался представить, о чем думают эти мальчики в касках. Конечно, война, в которой они участвовали, не допускала такого категоричного, чудовищного и арифметически точного мнения: «Вы – в окопах. Если вы вылезете оттуда, вы умрете. И, зная это, вы вылезаете». Уилфрид снова видел перед собой суровые молодые лица обреченных мальчишек. О чем думали эти парни, находясь так далеко от своих девушек и так близко к своим крестам? Ответа не было.

Уилфрид вздохнул, закинув руки за голову. Широко раскрыв глаза, он сидел в темной комнате, которая нисколько не прояснила ситуацию. К тем, запылившимся незнакомцам, Уилфрид испытывал неподдельную нежность. Для него они были более настоящими, чем живые. Они существовали с той поры, когда он сам ходил еще в коротких штанишках.

В приоткрытые ставни пахнуло жарой. Несколько звезд, оторвавшись от неба, падали в другой мир. Только по ночам добренькие люди решались оставлять, наконец, друг друга в покое. А днем этот покой, о котором столько говорили, сжирался заживо.

Уилфрид резко вскочил с кровати и прислушался. С подъездной дороги доносилось урчание автомобильных моторов. Машины гудками перекликались друг с другом, и темп этой игры он узнал тотчас же. Он и сам несколько раз участвовал в таком же негромком концерте, предупреждающем о приезде гостей. Приближался Омер со своей ватагой.

Уилфрид побледнел. Они с Кароль попались в ловушку. Он натянул пижамные брюки.

– Уилфрид, вы слышите? Что это?

– Войдите.

Она повиновалась. Он бросил быстрый взгляд на кружева ее ночной рубашки.

– Такое впечатление, что эти машины едут сюда. Они уже на дорожке возле дома.

Почти шепотом Уилфрид сказал:

– Они едут сюда. Три машины. Это Омер.

– Он не в Италии?

– Он возвращается оттуда. На обратном пути заехал сюда и проведет ночь здесь.

Кароль побелела также, как и он.

– Что же нам делать, Уилфрид?

– Поскольку они были в Италии, может, им ничего не известно.

– Но что они подумают, когда увидят нас здесь вдвоем?

– Пусть думают, что хотят. Это неважно. Когда они уедут, мы тоже уедем, только в другую сторону.

– А если они знают?

– Если знают, мы испробуем на них действие правды. Ведь вы все продолжаете верить в нее, в ее силу, не так ли? Увидите, как они посмеются над этим. Это вас должно убедить.

Послышались голоса. Кто-то открывал отчаянно скрипевшие ворота. Свет фар ударил в ставни, осветив комнату.

– Возвращайтесь к себе и ложитесь. Я их встречу.

Глаза ее затуманились от выступивших слез. Он коснулся ее руки. Внизу захлопали дверцы машин, раздался мужской и женский смех. Ее рука была горячей.

– Бегите, Кароль, бегите быстрее.

Он подтолкнул ее к двери. А Омер орал уже во все стороны:

– Дамы и господа, неприятная новость, исчез ключ!

Вся компания разразилась фонтаном восклицаний. Уилфрид, чуть заметно дрожащей рукой, распахнул ставни в своей комнате и показался в оконном проеме.

Все, оторопев, повернули головы к нему. Омер вздрогнул от неожиданности, потом, как комик на эстраде, скрестил на груди руки, и этот жест тут же успокоил Уилфрида.

– Вот это да! Захватчик! Уилфрид! Какого черта ты здесь делаешь, презренный любитель американских забегаловок?

Уилфрид машинально подхватил эту манеру развязного разговора, который в этой компании считался своего рода визитной карточкой.

– Я сплю. В такой час я, как тот генерал, который хочет спать и умереть в своей кровати. Короче, я сплю.

Омер был на седьмом небе.

– И спишь ты один?

– Да, мсье.

– Кто это? – спросила какая-то брюнетка в белом летнем пальто.

– Это же Уилфрид! – закудахтал лысый господин, жирный и красный. – Эй, Уилфрид!

– Привет, Брюно, – узнал его Уилфрид, перегнувшись для этого через подоконник.

– Это еще не все, – ответил Омер. – Напяливай-ка трусы и спускайся, открывай нам.

– Пусть идет голым, – вопил лысый, – голым!

Уилфрид закрыл окно и медленно вытер рукой вспотевший лоб. Кароль окликнула его из коридора:

– Они ничего не знают?

– Во всяком случае, по их виду этого не скажешь.

Внизу уже вовсю дубасили в дверь. Вздыхая, Уилфрид спустился, повернул ключ в замке и тут же утонул в приветствиях, хохоте, шелесте женских платьев, запахе духов.

– Вот он, Уилфрид, которого мы видели в окне, собственной персоной, – тоном зазывалы сообщал Омер. – Это – Люси. Вон та – Эдвидж. Эта, высокая, – Валери. А та, что качается, – это Черная Молли, черная, как ночь, есть такая аквариумная рыбка, так же называется. Косоглазую зовут Нэнси…

Женщины со смехом отнекивались.

– Брюно ты уже знаешь – это животное. Вот Фрэнк. Затем Лелио, он сбежал из своей родной Италии, где его разыскивали, чтобы убить. Он знаменит осквернением религиозных святынь, контрабандой и прочей ерундой.

Тот, кого назвали Лелио, прыснул от смеха, уткнувшись в грудь Черной Молли, женщины в белом пальто.

– Где винный погреб? – горланил Фрэнк.

– Брюно тебе покажет. И принесите шампанского, море шампанского!

Омер оттащил Уилфрида в сторону:

– Не смущайся. Ты хорошо сделал, что приехал.

– Я думал, ты в Италии.

– Италия не может длиться вечно, как и все. Я жутко рад тебя видеть. Теперь скажи мне, с кем ты приехал.

– Ни с кем.

– Невозможно.

– Почему?

– Потому что женщины еще ходят с дамскими сумочками, а я заметил одну такую, торжественно лежащую на столе. Если бы я не был джентльменом, я порылся бы в ней, а потом раструбил бы на всех перекрестках имя и фамилию твоей подружки.

Уилфрид заставил себя улыбнуться.

– Но ты же джентльмен.

– Вот именно. Я ее знаю?

Уилфрид не отвечал, лихорадочно соображая, чем все это может кончиться.

– Я ее знаю?

– Послушай, Омер, это совсем не то, что ты думаешь.

– Как, это не женщина! Так что же, эта сумочка принадлежит полисмену?

– Омер! Омер! – скандировали гости.

Омер грубо отмахнулся от них.

– Я догадался, Уилфрид. Да, да, я догадался. О твоем странном поведении. У тебя неплохой вкус. Поскольку ты не поднимаешь глаз от пола, я делаю вывод, что это – жена одного из твоих друзей. Самого лучшего, может быть? Я чрезвычайно счастлив и горд иметь среди своих гостей очаровательную, утонченную, самую ослепительную блондинку, прелестную мадам Эйдер. Кароль, если память мне не изменяет, мадам Эйдер.

Уилфрид схватил его за руку.

– Омер, умоляю тебя!

Омеру не понравилось, что его шутка не имела успеха.

– О, извини, Уилфрид! Извини! Ты влюблен. Да, да, трагическое лицо, изменившийся голос, это никого не введет в заблуждение. В отличие от мадам Эйдер. За твою любовь и прими мои поздравления.

– Клянусь тебе.

– Что ты не спал с ней?

Глаза Омера, скрытые стеклами очков, ликовали. Уилфрид раздосадовано вздохнул:

– Я с ней не спал.

– А что же ты делал с этой дамочкой? Играл в карты?

– Ты даже не представляешь, как близок ты к истине.

Омер поморщился:

– Это не смешно, Уилфрид. Совсем не смешно. Говори это кому угодно, только не мне. Ты, пожалуй, обставишь и Тристана с Изольдой. Только в этом доме нет меча.

Уилфрид посмотрел ему прямо в глаза:

– Да все равно, думай что хочешь! Только…

– Только что?

– Джентльмен?

– Джентльмен! Конечно!

Он состроил равнодушную мину и пожал плечами, явно забавляясь:

– Бедняга, Уилфрид! Я тоже однажды был влюблен. В четырнадцать лет. И больше это не возвращалось. Я заставил любовь бояться меня.

Он нагнулся, спасаясь от артиллерийского залпа пробкой шампанского, который произвел Брюно, целясь в них.

– Бокалы! Бокалы!

– В буфете.

– Музыку!

– Будьте любезны, мсье Уилфрид?

– Мадемуазель?

– Нэнси. Я не танцую с мужчинами, так небрежно одетыми. Мне больше нравится видеть их голыми, либо в смокингах.

– Омер, у тебя нет пластинок с твистом?

– Прошу прощения, но когда я был в этом добром стареньком домишке в последний раз, твиста еще и в помине не было.

– И потом, вам это не по возрасту. Вы должны танцевать только танго.

– Очаровательная Валери! Дорогая! Вы знаете, что здесь находится еще одна дама?

– Дама?

– Да, Валери. Уилфрид до ужаса боится спать один. Он боится темноты.

– Ее можно увидеть?

– Она спит.

– О ком вы говорите?

– Уважаемый Фрэнк, там наверху дама, она лежит в кровати, обнаженная, она ждет вас, она сгорает желанием. Так ведь Омер?

– Это не совсем так.

– Женщина?

– Вы их никогда не видели, Фрэнк?

– Омер, попросите ее спуститься. Она там, наверное, умирает от скуки, задыхаясь, как сэндвич меж душных одеял.

– Попросите Уилфрида. Этот сэндвич принадлежит ему.

– Сейчас. Уилфрид?

– Да?

– Я – Фрэнк.

– Еще раз добрый вечер, Фрэнк.

– Я узнал, что у нас там, наверху, спящая красавица? Если вы на самом деле прекрасный принц, как все о вас говорят, быстренько сбегайте за ней.

– Это бесполезно.

– Почему? Вы не осмеливаетесь ее нам показать?

– Нэнси! – воскликнул Омер. – Относитесь уважительнее к Кароль. Она могла бы быть, по крайней мере, вашей старшей сестрой.

– В самом деле? Но все равно, ей же не пятьдесят лет!

– Недавно исполнилось сорок, – уточнил Омер.

Нэнси усмехнулась. Уилфрид внимательно смотрел на нее. Придется ему защищать своего друга Кароль от этих опасных бабенок.

– Она не сойдет вниз, – прошипел он, – она очень устала.

– В самом деле? – насмешливым тоном повторила Нэнси свой вопрос.

Омер, чтобы не смотреть на Уилфрида, протирал стекла своих очков. Лелио танцевал с Черной Молли, Эдвидж – с Брюно. Омер вернул очки на место и взял Уилфрида под руку:

– Уилфрид, нижайше прошу, простить меня, но мне нужно поддерживать свою репутацию негодяя, ты прекрасно это знаешь. Влюбляйся, Бог с тобой. Это случается гораздо реже, чем выигрыш в рулетку. Везет не рогоносцам, а любовникам. Я тебе завидую.

– Омер, я не влюблен.

– Тем хуже для тебя. Довожу до твоего сведения, что в данный момент в этих пижамных штанах ты выглядишь смешно.

– Я ухожу.

Наверху он тихонько поскребся в дверь Кароль:

– Это я, Уилфрид.

Дверь приоткрылась.

– Ну что?

– Не знаю, как вам сказать, но… но внешняя сторона ситуации против нас, как всегда.

– Я в этом не сомневаюсь. Поставьте себя на их место.

– Вот именно. Как раз поэтому мы здесь и находимся. Они хотят увидеть вас.

– Увидеть меня?

– Да. Особенно… особенно…

– …Женщины?

– Да.

– Что от меня требуется?

– Может так случиться, что они вломятся к вам, подогретые шестью выпитыми бутылками шампанского.

– А вы?

– Я? Чтобы они отстали, мне нужно веселиться, как безумному. Так нужно, поймите это.

– Это ужасно.

– Да…

Уилфрид состроил гримасу. Он не мог им объяснить, что эта женщина недавно потеряла мужа. Он пожал плечами. Дверь тихо закрылась. Одевшись, он тщательно побрился.

Омер бил кулаком по столу:

– Веселимся! Веселимся! Ненавижу тоску. А впрочем, я застрахован от любой тоски!

– Все веселятся, – гоготал Лелио.

– Вот и отлично.

Омер обернулся к лестнице и отвесил церемонный поклон. Кароль спускалась вниз, бледная, в черном платье. Брюно восхищенно присвистнул. Омер вскинул бровь:

– Брюно, старина! Вы что, уже пьяны? Без сомнения, своей красотой мадам Эйдер заслуживает множества комплиментов, но не такого же сорта. Мадам Кароль Эйдер, я – к вашим услугам.

Он шагнул по направлению к Кароль и поцеловал ей руку. Она вздрогнула и прошептала:

– Благодарю вас, мсье Масс.

– Вы, остальные, подойдите. Надо вас представить, пока вы еще сохраняете приличный вид.

Кароль мужественно выдержала эти изъявления восторга и улыбнулась Омеру. Он протянул ей бокал.

– Веселитесь, мадам Эйдер, пейте, смейтесь, пойте! Как поживает мсье Эйдер?

Она закрыла глаза и задрожала. Содержимое бокала пролилось на пол. Омер очень умело разыграл замешательство:

– О, мадам, что с вами? Прошу вас, очнитесь. Простите мой вопрос, признаю, он был дурного тона. Взгляните на меня. Спешу заверить, что вы целиком и полностью можете положиться на мою скромность. Мсье Эйдер никогда не узнает…

– Замолчите! Замолчите!

Она позволила усадить себя в кресло, и Омер протянул ей другой бокал.

– Ну, ну, Кароль, не падайте в обморок из-за такой ерунды. Мы с вами в чудесной компании. Все останется между нами. Это, можно сказать, наше кредо. Например, мы не скажем мадам Масс, о том, что повстречались здесь. Вот, вам нечего больше бояться. Развеселитесь. Смейтесь, Кароль. Вы позволите себя так называть – Кароль? Просто мы категорически не любим употреблять фамилии.

Омер ликовал. Ему удалось заставить Кароль улыбнуться.

– Простите меня, мсье Масс.

– Омер, мы же только что договорились.

– Я глупо вела себя. Но, умоляю вас, не будем больше говорить об этом.

– Конечно, Кароль, мы не говорим больше об этом! Обещаю.

Он, очень довольный, исподтишка наблюдал за ней. Вечер получался чудесным.

– А вы не изменились, Кароль. А, вообще-то нет. Еще более опьяняющая и воздушная. Ваши черные глаза горят темным светом, и в них читается что-то вроде очаровательной тоски, как будто что-то вас тяготит.

Взгляд ее стал суров. Омер пришел в восторг от своей шутки.

– Ой, ой, злюка! Не хотите ли посмеяться? Посмеяться и потанцевать! Умоляю, подарите мне этот танец… Кароль?

Она машинально поднялась. Гостиная освещалась только свечами. На своей спине Кароль почувствовала ледяное прикосновение руки Омера.

– Не напрягайтесь так, Кароль. Это – медленный фокстрот, а не национальный гимн.

Он танцевал хорошо. Кароль любила танцы. Легкое опьянение просачивалось внутрь ее сопротивляющегося тела. Это напоминало эффект от укола новокаина.

– Вот, уже лучше, Кароль. Выражение тревоги ушло с вашего лица. Правда, чудесная минута. Музыка для нас – это как губка для школьной доски. Все стирается. Забудьте. Необходимо все забыть. Все. Как-то, ребенком, я, забавы ради, в подвале родительского дома повесил кошку. И, верите ли, я абсолютно все забыл, я имею в виду эту кошку.

– Вы полагаете?

– Да. В противном случае, я не рассказал бы о ней.

Спустился Уилфрид. Брюно, невзирая на протесты, разжег камин, поэтому пришлось раскрыть все окна и двери. По стенам и по потолку протянулись огромные тени. Нэнси танцевала с Брюно. Уилфрид пил шампанское, наблюдая за движениями Кароль. «Она танцует. Жизнь продолжается. Чужая смерть, любовные наслаждения и почечные колики – все это лишь мгновение».

– Фрэнк, дайте-ка мне бутылку!

Фрэнк уселся на другую ручку кресла. Черная Молли подошла и положила голову ему на колени.

– Здравствуй, левретка, – сказал Уилфрид.

– Моя вина в том, – задумчиво изрек Фрэнк, – что я вижу слишком далеко. Я – экран рентгеновского аппарата. Когда я смотрю вот на эту левретку, как вы изволили выразиться, я вижу только ее скелет.

Черная Молли вздохнула, но не двинулась с места:

– Развлекаться с вами – большая глупость.

К ним подошла Кароль. Уилфрид предложил ей бокал шампанского, который она выпила одним махом.

– Еще один?

– Да, пожалуйста.

– Потанцуем?

– Если вам очень хочется.

– Мне хочется.

Однажды, они уже танцевали вместе под беспокойным бдительным оком Норберта, которому в танцах нравилась только музыка. Но тогда не было ни пламени от горящих в камине поленьев, ни свечей.

– Я хочу есть! – закричала Люси.

– Я тоже! – почему-то по-английски подхватил Брюно.

– Гусиная печенка! – скомандовал Омер.

Ладонь Уилфрида на талии Кароль была просто обжигающей.

– И не стыдно вам, Уилфрид, танцевать со мной? Ведь всем этим девушкам лет по двадцать пять.

– Это у них пройдет.

– С ними я чувствую себя неуютно. Уж очень они хорошо подобраны. Хоть одна была бы уродиной.

– Омер против.

– Кто такой Омер?

– Кто такая Кароль?

Она грустно улыбнулась:

– Я танцую. Я пью. Я улыбаюсь. Что вы можете подумать обо мне?

– Что вы так поступаете по принуждению и против своей воли.

– Да, но… но как вам объяснить? Мне нравится танцевать, пить шампанское и улыбаться. Это отвратительно.

– Нет, Кароль, ведь вы же не умерли.

– Не произносите этого слова.

Он почувствовал, как задрожала рука, которую он держал.

– Мне необходим шум, – снова заговорила она. – Так же, как и им. Оглушительный, непрекращающийся шум.

– Громче проигрыватель! – крикнул Уилфрид.

– Может, я слишком много выпила?

– Не думайте об этом. Слишком много выпить невозможно. В этом, может быть, наше единственное превосходство над животными. Омер очень заинтересовался вами.

– Вот интересно, почему бы это. В его распоряжении целых пять девушек.

– Вы – шестая, и вы не в его распоряжении.

– Мне сорок лет, Уилфрид. Мне кажется, будь я мужчиной…

Он рассмеялся.

– Не становитесь им никогда. Это очень грустно.

Уилфрид подошел к Омеру.

– Уилфрид, мне скучно.

– Ты прав. Все интересное – впереди.

– Я могу потанцевать с Кароль?

– Хоть всю жизнь.

Омер пригласил Кароль. Нэнси принесла из машины транзисторный приемник и слушала его, сидя на верхней ступеньке лестницы. Уилфрид подсел рядом.

– Вы позволите?

– Я слушаю новости.

– Зачем?

– Хочу узнать, как дела на Бирже.

А вдруг сейчас скажут что-нибудь о Норберте. Уилфрид пальцем дотронулся до бедра Нэнси: