Текст книги "Париж в августе. Убитый Моцарт"

Автор книги: Рене Фалле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

– Подойдите, Анри, подойдите.

Он приблизился. Она на секунду прижала свои губы к его рту и тут же закрыла за собой дверь. Ее створка хлопнула в голове Анри. В течение пяти минут Плантэн глупо стоял перед нею, не шевелясь. Потом он пустился бежать по улицам, перепрыгивая через выставленные на тротуар мусорные баки. Его сердце билось с частотой три тысячи ударов в минуту, а кровь текла со скоростью 160 километров в час. Пат, моя малышка, моя блондинка, мое красное платье, мое Соединенное Королевство, моя Темза, моя маленькая девочка, моя Великобритания, мое регби, мой футбол, мой дансинг, мой пудинг, моя любовь…

Он был один в ночном Париже, город и жизнь лежали в его ладонях.

Внезапно он остановился и, подняв руки вверх буквой V, как президент Республики, прокричал имя Пат, упавшее, как камень в тишину.

Из темноты возник ошеломленный полицейский.

– Эй, там! Что это с вами?

Он осторожно приблизился к Плантэну, застывшему в позе победителя.

– Не шевелитесь.

Ощупал его и, успокоенный тем, что Плантэн не вооружен, проворчал:

– Вы что, с ума сошли, что так кричите на улице?

– Я вам сейчас объясню, господин полицейский. Я влюблен.

– Влюблен?

– Влюблен, господин полицейский.

Тот поправил кепи.

– Это не причина.

– Да нет же, причина! Если вы позволите, я опять начну кричать, иначе я задохнусь.

– Это запрещено.

– Но я же сказал вам, что я влюблен!

– Это не предусмотрено. Вы не отдаете себе отчета! Если все влюбленные примутся так орать, никто уже не будет понимать друг друга. Покажите мне свои документы.

Усмехаясь, Плантэн достал бумажник.

– Вы ошибаетесь, господин полицейский. В Париже нет такого количества влюбленных. На самом деле я здесь единственный.

– Нет, извините! – возразил блюститель порядка. – Есть еще и я! Я очень люблю свою жену. Ее зовут Югетта.

Анри непочтительно передернул плечами.

– Вам кажется, что вы влюблены в Югетту. Но это неправда.

– Как это неправда? Вы что, шутки шутите?

– Вы давно женаты?

– Подождите… В ноябре будет двенадцать лет.

– Двенадцать лет! Вы смеетесь, старина. Прежде всего, где вы познакомились с Югеттой?

– На балу полицейских. Мы танцевали с ней венский вальс.

– Прекрасно. Ставлю сто франков против одного су, что вы никогда не были так влюблены в нее, как в тот вечер. Вспомните опьянение вашего венского вальса.

– Да, конечно, ничего подобного…

– Так вот, мсье, мой вальс – это сегодняшний вечер.

– Да… да… да… я вас понимаю. Тогда кричите, кричите, но все же не слишком громко.

– Спасибо. Доброй ночи, господин полицейский.

Плантэн пошел дальше. Полицейский застыл один в задумчивости. Его, как в театре марионеток, тащила за собой нить удивительной мечты. Бедняга вздохнул: «Югетта…», а потому во все силы своих легких ночного сторожа взвыл на луну:

– Югетта! Югетта! ЮГЕТТА!..

Анри же опять бросился бежать. Таким образом он пересек Центральный рынок, миновал ящики с фруктами, овощами, грузовики и тележки. Кто-то на всякий случай крикнул у него за спиной: «Держите вора!» Изумленные шлюхи с улицы о’Зурс приняли его за ракету.

Он стремглав взлетел по лестнице и постучал в дверь мсье Пуля.

Придурок открыл тут же, в руках у него была щетка.

– Что такое? – тявкнул этот олух. – Вы меня разбудили!

– Мсье Пуль, ах, мсье Пуль! – бормотал запыхавшийся Плантэн.

– Что – мсье Пуль?

– Я должен вам сказать…

– Что? Говорите!

– Вы дурак, мсье Пуль.

– Что?.. Что?..

– Да, мсье Пуль. Мерзкий дурак, жалкий дурак, зануда и старая свинья. Это все, мсье Пуль. Спокойной ночи, мсье Пуль.

Он захлопнул дверь перед носом ошеломленного идиота и кинулся к двери Гогая. Упал прямо в объятия удивленного нищего.

– Ах, Улисс, Улисс, я боялся, что ты уже спишь. Учти, я бы вытащил тебя из постели!

– Отдышись, ты совсем запыхался. Что с тобой случилось? По крайней мере, это не пожар? Ответь, если речь идет всего лишь о пожаре, это было бы лучше.

Анри отрицательно помахал пальцем. Гогай налил в рюмку водки и протянул ее Плантэну, тот выпил залпом.

– Улисс, я мужчина. Я только что сказал мсье Пулю, что он дерьмо, сказал так, по пути.

– Браво, Рике. Нужно сказать то же самое мамаше Пампин.

Плантэн нахмурился.

– Этой потом, позже.

Он отогнал темное облако и растворился в небесном блаженстве. Гогай увидел сказочный ореол над головой своего друга.

– Однако, Рике, это ведь не из-за того, что ты назвал Пуля дерьмом, ты находишься в таком состоянии?

– Я счастлив.

Гогай восхищенно присвистнул.

– Черт, ты говоришь прямо. Счастлив! Только и всего! Если бы сейчас был воскресный вечер, я бы сказал, что ты выиграл на скачках.

Анри небрежно махнул рукой, давая понять, что даже выигрыш на скачках – пустяк по сравнению с той милостью, которая снизошла на него. Тогда Гогай все понял и подпрыгнул:

– Не хочешь ли ты сказать, что влюбился?

– Да! Да!

– Кричи потише. Влюбился!

– Да!

– Потише, я тебе говорю. Значит…

– Я даже только что оглушил негра, в котором было два метра роста. Если хочешь знать все – у него не осталось ни одного зуба, у этого парня.

– Извини меня, Рике, но я не вижу связи.

– Она есть. Я мужчина? Улисс!

Гогай в свою очередь выпил водки, настолько сложным оказался их разговор. Он подвинул гостю стул, но тот кружил вокруг него, как бегун на соревнованиях.

– Сколько времени, Гогай?

– Пол-одиннадцатого.

– Я знаю ее уже три с половиной часа. Я увижу ее опять через… одиннадцать с половиной часов. Я ни за что не засну.

– Может быть, она англичанка?

Плантэн презрительно расхохотался:

– Разумеется. А кем еще она могла бы быть?

– Я не знаю, итальянкой…

– Час от часу не легче. Итальянка, которая сказала бы: «I want to live»! Поздравляю, Гогай. Или испанка. Или девушка из Оверни, раз ты оттуда родом. Но… может быть, тебе скучно со мной, Улисс?

– Совсем нет. Напротив. Но дай мне время, чтобы к этому привыкнуть.

Плантэн наконец сел и закрыл лицо руками.

– Ее зовут Патрисия Гривс, но ее называют Пат. Двадцать семь лет. В конце месяца она возвращается в Лондон. Если ты думаешь, что я сошел с ума, ты прав, Гогай. У меня всего три недели, чтобы быть сумасшедшим. Три недели. Потом я буду мертв. Всю мою жизнь.

Эта внезапная печаль растрогала Гогая. Но Плантэн уже пришел в себя и весело сказал:

– Улисс! Перед тем, как расстаться со мной около своего отеля, она меня поцеловала.

– В губы?

– Да. Очень быстро, но все-таки в губы. Ты думаешь, это хороший знак?

Гогай ласково улыбнулся.

– Скорее всего.

– Я тоже так думаю.

– Можно узнать, как ты с ней познакомился?

Плантэн оживленно рассказывал о своем приключении, опорожняя рюмку за рюмкой, в которую Гогай через равные промежутки времени наливал водку. Он ничего не забыл и в заключение, опять погрустнев, спросил:

– Улисс, скажи мне, что я ей не безразличен. Что ее поцелуй – это не те двадцать монет, которые бросают в твою кружку на станции Шателе.

Гогай обнял его за плечи.

– Ты не знаешь женщин, Рике.

– Не очень хорошо. Во всяком случае, по ним я не такой специалист, как по уклейкам.

– Это и видно. И вот одна из них, из женщин, позволила тебе проводить ее к Пантеону.

– Да, может быть, это ей просто было нужно…

– Пусть так. У Пантеона ты заявляешь, что не хочешь с ней расставаться. Она тебя не прогоняет.

– Нет.

– В Сен-Жермене ты ради ее прекрасных глаз превращаешься в Фанфана-Тюльпана. Женщины обожают Фанфанов-Тюльпанов. Кроме того, ты ведешь себя с ней со всем почтением и уважением, чего они и требуют в первый день. На второй тебе нужно будет все-таки немного пересмотреть свое поведение.

– Ты знаешь, я не собираюсь набрасываться на нее.

– Очевидно, что она и не потребует от тебя так много, но ты мог бы постараться поцеловать ее, чтобы она по крайней мере знала, что ты ее хочешь.

– Ты думаешь, она дурочка, что ли? Как будто она этого не видит!..

– Это ничего не значит. Нужно это сказать. Они любят это слышать. Даже англичанки.

– Что значит – даже англичанки?

– Если тебе больше нравится – даже эскимоски, даже эфиопки.

– Да, мне так больше нравится. Англичанки – это святое.

– Я хотел сказать, что они – такие же женщины, как и все остальные, вот и все. И поскольку ты начинаешь меня раздражать, я должен сообщить тебе, что существуют и английские мамаши Пампин. У нас нет на них монополии.

– Не сердись. Как ты считаешь, у меня есть шанс?

– Вероятно, – ответил Гогай, пораженный таким простосердечием, – вероятно.

Плантэн посмотрел на своего приятеля.

– Ты – настоящий друг Улисс, что не напоминаешь мне о Симоне и детях.

– Они не имеют никакого отношения к этому, Рике.

– Так это еще одна причина, по которой какой-нибудь придурок обязательно заговорил бы о них со мной. Ты – не какой-нибудь придурок, Гогай!

Он встал перед зеркальной дверцей шкафа.

– Я говорю себе, что я с этим не справлюсь. Она, должно быть, смеется надо мной. Потому что у них, у англичан, есть чувство юмора. Я не очень-то красив. Это должно быть видно – то, что я всего лишь ничтожество, это должно бросаться в глаза, как булыжник в морду полицейского, этого нельзя не видеть. Ты понимаешь, она – манекенщица в доме моделей. Она будет смеяться, когда я скажу, что люблю ее.

Гогай так и подпрыгнул.

– Она не будет смеяться.

– Ей будет неловко.

– Она не будет смеяться, а все потому, что ты не скажешь ей, что любишь ее, как ты говоришь.

– Это нужно!

– Ничего не нужно, ничего! Ни слова!

– Ты знаешь, это ведь тоже видно, как и все остальное.

– Согласен, но, как и все остальное, пока не сказано, это не сказано! Доверься старшим, Рике! Молчи, иначе твоя Патрисия так и будет твоею только в мечтах. Она будет издеваться над тобой. Она будет играть с тобою. Не нужно открываться до такой степени, иначе ты получишь оплеуху прямо по морде. А это больно! Любовь – это серьезно. Это тебе не шуточки. Если хочешь выиграть, не нужно тащиться туда с цветами.

Анри небрежно пожал плечами.

– Мне плевать, выиграю я или нет. Я хочу жить три недели. Не порть мне удовольствие. У нее кожа, как у ребенка, такая свежая, такая…

– Ладно. Это все очень старая песня, я пел ее своей Клотильде, своей бедной жене, похороненной в Бенё, она имела такое же счастье когда-то в таком же августе. Но это обман! Твой замысел, однако, – это прежде всего увиваться за ней. Если бы такого замысла не было у тебя, то, может быть, он пришел бы ей в голову относительно тебя.

– Ты думаешь, – спросил Плантэн, охваченный безумной надеждой, – что это возможно?

– Это уже случалось несколько раз с тех пор, как земля вертится, и, разумеется, может случиться опять. Если ты будешь держать рот на замке, это должно случиться.

– Спасибо, Гогай, спасибо. Я ничего не скажу. Ни слова.

– Это тебя надо благодарить за то, что ты здесь.

Они выпили по последней, и Гогай изложил свой план военной операции. Поскольку Пат изъявила желание увидеть картины Плантэна, ему хорошо было бы показать ей что-нибудь иное, нежели почтовый календарь. Прежде всего нужно создать в комнатах артистический беспорядок и убрать все, что может напомнить о существовании детей.

– Что касается картин, тебе повезло – я их тебе найду.

– А ты не врешь?

– Не беспокойся! Я знаю парня, у которого есть талант.

– Откуда ты его знаешь?

– Клиент. Мы частенько беседуем. Как-то вечером после моей работы мы даже выпили вместе аперитив. Я вижу его каждые два-три дня. И поговорю с ним о тебе.

– Откуда ты знаешь, что у него есть талант? Это он тебе сказал?

– Однажды у него с собой была одна картина, она мне понравилась.

– Мне понравились бы оленихи на поляне.

– Да нет, это совсем не то. Я же говорю тебе, что он талантлив.

– Хорошо… Тем лучше… Но давно ли ты стал любителем искусства?

– Уже пятьдесят лет, с тех пор, как хожу в Лувр, не испытывая никакого желания рассказывать об этом таким типам, как ты или Битуйу.

Плантэн крепко пожал ему руку.

– Гогай, как здорово иметь друга. Ты представить себе не можешь, что для меня значит возможность поговорить с кем-нибудь о ней. Благодаря тебе я, может быть, смогу поспать три-четыре часа.

Когда Плантэн ушел, Гогай покачал головой. «Только этого не хватало, – пробормотал он, – только этого и не хватало. Он ни с кем не поменялся бы местами даже за выигрыш на скачках сразу по трем номерам. Но я, Улисс Гогай, предпочитаю быть на своем месте».

Постучав в стену мсье Пуля, спрятавшегося под своей кроватью, Плантэн поставил стул перед открытым окном и, скрестив руки, стал смотреть в ночь.

Пат лежала вытянувшись под простыней в отеле «Мольер», волосы обтекали ее, как вода. Обнимет ли он ее этими руками, вот этими самыми, скрещенными сейчас на подоконнике?

Пат милая, такая милая, слишком милая для какого-то продавца из отдела рыбной ловли.

Плантэн смотрел в ночь.

Ночь, где все звезды белокурые.

Где все глаза серые.

ГЛАВА V

Анри заснул одетым, сидя на стуле. Он продремал так до наступления дня, до того, как солнце высоко поднялось над землей, когда его разбудил белый голубь, севший на подоконник. В это воскресенье белый голубь ворковал по-английски. Анри бросил быстрый взгляд на свои часы. Восемь. Белый голубь наклонил голову, чтобы заглянуть ему прямо в лицо. Не двигаясь, Плантэн смотрел и не узнавал свою комнату. Обстановка была здесь лишь для того, чтобы следовать за всеми поворотами и странностями ума. Плантэн жил здесь с незнакомцами и даже с Плантэном, который не был настоящим.

В это утро он был охвачен волнением впечатлительного ребенка, которого ведут к первому причастию. Он увидел белого голубя в перьях, в красном платье. Закрыл глаза. Губы Пат опустились на его лоб, покрывая его короткими поцелуями, прохладными и круглыми, как капли. В этой области реальность неважна; когда мечта материализуется, пусть даже во сне, она перестает быть мечтой и становится похожей на реальный мир. Губы Пат прижались к губам Анри, он задержал дыхание, чтобы не спугнуть их. Голубь взлетел, шурша крыльями. Рот Пат последовал за ним над крышами.

Плантэн поднялся со стула, потянулся. Сегодня он не будет выглядеть таким оборванцем, как вчера. Он наденет свои серые воскресные брюки и красивую бордовую тенниску. Будет свежевыбритым. Но ему не будет двадцать пять лет. На мгновение он пожалел о них, об этих годах, которыми не воспользовался.

Плантэн, умелец, как всякий француз, соорудил душ в кухонном закутке. Фантомы боятся холодной воды. Когда Анри вышел из душа, он был всего лишь мужчиной, который желал определенную женщину во плоти.

Ему не хватало всего – опыта, уверенности в себе, ловкости рук. Он так и сказал себе, он, умевший ловить и подманивать уклеек, но не знающий, как подойти к женщине. Да, когда-то, танцуя танго под красным шаром, он это умел. Конечно, он мог бы переспать с мадам Битуйу. Но Патрисия Гривс – не девушка, с которой он танцевал танго, не мадам Битуйу с крупным лицом и мощной грудью. Никто ничем не мог ему помочь.

Ему было проще схватиться с уклейками или с двухметровым негром, чем вот так, с незащищенной головой противостоять тени, украшенной уклончивой улыбкой.

«Тогда, – сказал он себе, бреясь, – тебе лучше лечь обратно в постель и отказаться от всего».

Он выругался, когда лезвие бритвы прервало его речь:

«Потому что, братец мой, если тебя послушать… когда ты придешь, ты будешь очень мил… Она расплатится с тобой… из твоей копилки, как скажет Гогай… и тебе не останется ничего, кроме твоего носового платка, во-первых, чтобы помахать ей на прощанье, во-вторых – чтобы вытереть свои слезы…»

Он порезался, потекла кровь, но это совсем не взволновало Плантэна, который смотрел прямо в глаза Плантэну, грозя ему бритвой:

«Потому что, старина, совсем ни к чему разыгрывать из себя сильного человека. Что касается чувств, ты не выйдешь победителем. Она полностью уничтожит тебя. Тебя узнают только по шнуркам ботинок».

Сломленный – иллюзии были развеяны, он тяжело опустился на кухонную табуретку. Кровь текла по его подбородку.

«Не нужно туда идти. Я не пойду».

Перед лицом опасности он поступил как герой – разделся, бросился на кровать и накрылся простыней, чтобы больше об этом не думать.

Было десять тридцать, когда он вошел в холл отеля «Мольер». Если она ушла, он пустит себе пулю в голову. У него не было револьвера, но, как полковой старшина, «он не хотел этого знать».

– Мадемуазель Гривс? Патрисия Гривс. У меня назначена встреча с ней. Она, по крайней мере, не выходила?

– Не думаю… – проворчал портье, который явно не отличался большим умом. – Нужно позвонить…

Задыхаясь, Плантэн смотрел, как другой служащий набирает номер.

– Алло? Мисс Гривс? Здесь внизу господин, он спрашивает вас. Мсье?

– Анри Плантэн.

– Анри Плантэн… Хорошо, мисс.

Он положил трубку и уставился на Анри глазом несвежей устрицы:

– Можете подняться. Третий этаж. Комната двадцать шесть.

В этом гнилом глазу промелькнул какой-то похабный отблеск.

Анри медленно поднялся на два этажа, похожий на приговоренного к отсечению головы. Его ноги в красивых серых воскресных брюках дрожали. Он постучал в двадцать шестую комнату.

– Come in, – крикнула Пат.

Он вошел. Комната была пуста, постель не убрана. Шум льющейся воды заставил его повернуться к ванной комнате. Голос Пат, неподражаемый и восхитительный голос Пат, упал на него, как почтовая печать – нестираемая и отчетливая:

– Я в ванной, Анри. Подождите минутку.

Минутку. Он будет ждать ее до седых волос, если нужно.

– Не торопитесь, Пат.

– Спасибо.

Она крикнула еще:

– Подождите и не подсматривайте! И засмеялась, хлопая по воде ладонями.

Плантэн не уловил в этом замечании ничего неприятного для себя. То же, что он понял, было менее приятно. В двух шагах от него была она – обнаженная, покрытая мыльными пузырьками; ее длинные-длинные обнаженные ноги в ванне, и все ее тело обнаженное, все ее тело, которое он никогда не увидит, которое он никогда не обнимет. На его висках совсем некстати выступил пот, и он провел по волосам наэлектризованной рукой… Пеньюар крестом раскинул рукава на ковре. Шелковые чулки свисали со спинки кресла. Бюстгальтер устаревшей, британской модели, разочаровывающий отсутствием возможностей для воображения, был небрежно брошен на комод. Мятный запах духов, вызывающих недомогание, влетал и вылетал из комнаты с движением занавески на окне.

– Как дела, Анри?

– Хорошо, – проблеял Анри, которого наполняла тревогой смесь запаха мелиссы, бюстгальтера, смятых простыней и вертевшихся в голове мыслей о содержимом этой невидимой и такой близкой ванны.

– Вы опоздали. – Божественная радость, она это заметила! – Я думать… Я думаю… вы не приходить.

– Я думала, что вы не придете, – выговорил он, слабо улыбаясь.

– Это очень трудно для меня, глаголы. Почему вы опоздали?

– Я не опоздал, вы же еще в ванной.

Она помолчала…

– Анри. Вы не такой, как вчера. У вас странный голос.

– Да. Я постарел.

– О! Почему?

– Был… был без вас. Время тянулось для меня так долго, что прошло добрых пятьдесят лет.

– Я иду.

Он слышал, как она вышла из ванны. Слышал, как шуршит полотенце по влажной коже Пат, влажной от твоих поцелуев, Анри Плантэн, продавец отдела рыбной ловли в магазине «Самара». Голая рука протянулась к Анри.

– Дайте мне халат.

Анри поднял пеньюар и, прежде чем положить его в эту раскрытую ладонь, прижался губами к запястью, к пальцам – каждому по очереди, в то время как Пат по другую сторону двери издавала короткие псевдовозмущенные крики.

Наконец растрепанная, свежая после ванны, завернувшаяся в пеньюар, в шлепанцах на босу ногу Пат вошла в комнату.

Она тут же повелительным жестом прижала указательный палец к губам Анри и мечтательно заговорила по-английски, глядя ему прямо в глаза:

– Я думала о тебе, проснувшись. Тебе повезло. Мы переживем прекрасное приключение. Оно началось вчера, так написано в моем гороскопе. Ты будешь моей памятью о Париже. Нужно, чтобы это было очень приятное воспоминание, обещай мне это. Я уже в твоих руках, но тебе пока не нужно это знать. Ты будешь мой француз. Каждая англичанка должна узнать одного француза в своей жизни, любой француз должен однажды полюбить англичанку. Поэтому нужно, чтобы ты меня любил, ты. Я больше не могу.

Он старался понять ту смутную музыку, которая тихо звучала рядом с ним. Он знал, что это важно. Но не мог разобрать и двух нот. Он был уверен, что она не будет переводить, впрочем, и просить ее об этом не стал. Она отошла от него, села на кровать, растерянная, и продолжала, как бы для самой себя:

– Нет, я больше не могу. Я отдала бы Лондон и Париж за то, чтобы любить тебя. Ты не знаешь лондонских доков. Мое сердце – сердце Леди Доков утонуло в Темзе, маленький француз. Будь ласковым со мной, очень милым, очень нежным, потому что нужно, чтобы я забыла. Нужно. Мне двадцать семь лет, и я хочу жить.

Он понял отдельные слова – Париж, Лондон, маленький француз и, конечно, «я хочу жить». Чувствуя себя неловко, прошептал:

– Остановитесь, Пат. Остановитесь. Вы больше не со мной. Говорите теперь по-французски. Не грустите. Я так счастлив быть рядом с вами…

Она посмотрела на него любящим взглядом:

– Ты прав. Это не твоя вина.

Она поднялась и повернулась к солнцу, заливавшему комнату.

– Я не грущу. Я счастлива, очень. Извините меня, Анри. Теперь идите в ванную. Я оденусь.

Он уже пошел было туда, когда она произнесла его имя и протянула ему руку. Анри колебался.

– Поцелуйте мою руку еще раз.

Он надолго припал к ее руке. Когда ее охватило волнение, похожее на то, какое испытывал он сам, Пат отстранилась.

– Идите, Анри.

Он закрыл за собой дверь ванной комнаты. У него было такое чувство, как будто он оказался на самом дне ловушки. Теперь она была обнаженная в комнате. Ему никогда не будет дарована милость находиться в той комнате, где она предстает в своем женском обличье. От этой чехарды у него сжималось горло. Здесь было еще хуже, чем в комнате, в этих влажных запахах ванной.

Отпечатки мокрых ног медленно испарялись с кафельного пола, как будто их кто-то сдувал.

Он зарылся лицом в махровое полотенце, сохранившее для него нетронутыми все тайны, ароматы и опьянение незнакомого тела.

– Анри!

Он отбросил подальше это полотенце, слишком тяжелое от секретов.

– Вы можете вернуться.

На этот раз она выглядела как ангел в небесно-голубом платье. Этот голубой цвет сочетался – как в церкви – со светлым золотом волос. Пат прочла в глазах Анри, что она никогда еще не была такой красивой и что благодаря этому маленькому французу она будет еще красивее каждый день в течение трех недель.

– Я вам нравлюсь? – спросила она, поворачиваясь на своих высоких каблуках.

«Что такого я сделал Господу Богу, – спросил себя Плантэн, – что оказался на пути этой девушки? За это придется дорого заплатить, и Симона не утешит меня».

«Нельзя, – думала она, принимая позы из журнала “Вог”,– я не должна делать ему больно.

Он слишком милый. Если я огорчу этого бедняжку, я его убью».

Да, она была еще красивее, чем в красном платье. Он смотрел на нее с каким-то изнеможением.

– Анри! Я вам нравлюсь?

– Да, Пат.

– Очень?

– Да.

– Может быть, слишком?

– Может быть.

Она не должна была задавать таких вопросов. Открывать одному человеку свои чувства – это еще более унизительно, чем демонстрировать толпе людей то, что видно через разорванные брюки. Чтобы поправить положение, пока еще не поздно, он засмеялся. Весьма неестественно.

– Но не думайте, Пат, что я в вас влюблен.

Тень Гогая взвилась: «Не говори ей, что ты ее любишь, дурень, но я никогда не советовал тебе, балда, уверять ее в обратном. Как же он глуп, этот идиот, как же он глуп!»

Ему стало стыдно перед Гогаем. В серых глазах Пат промелькнуло любопытство.

– Я ничего не думаю, Анри, ничего.

Пунцовый, Плантэн пробормотал:

– Но вы мне нравитесь, Пат! Вы еще милее, чем в красном платье, и, однако, вы даже не знаете, какой милой вы были в красном платье.

– Знаю. Вы мне сказали об этом вчера.

Сейчас они переживали самую важную минуту в их отношениях, и Пат, будучи истинной женщиной, до кончиков своих очень длинных ногтей, не торопила это драгоценное мгновение. Именно в тех случаях, когда нужно сохранить нынешнюю минуту в ее призрачном равновесии, мужчины всегда делают самые неловкие шаги. Резкий свет прожектора ослепляет их, заставляет натыкаться на стены мучительного желания, их крылья, если таковые имеются, трещат, и собственная глупость варит и вываривает их в своем отваре. Успокоившись, они горько сожалеют о волнующем миге, когда было неясно, получит или нет это страстное желание свое элементарное удовлетворение. Слишком поздно. Потом им нужно будет все начинать с нуля, в другом месте, всегда в другом. Пат знала, что Анри может сразу же потерять к ней всякий интерес, и удерживала его от того, чтобы броситься по этому скоростному шоссе, где мчатся неизвестные люди.

– Пойдемте, Анри. Пойдемте, ладно?

Поскольку он ждал ее на пороге, Пат проговорила, не оборачиваясь, закрывая дверь на ключ, все на том же английском:

– У нас много времени впереди, маленький француз. Намного больше, чем ты думаешь. За три недели у нас есть время даже на то, чтобы разочароваться и испачкать наши будущие воспоминания, как воротничок рубашки.

Она так улыбнулась ему, что он в ответ мог только расплыться до ушей.

В это воскресенье Париж был пуст, да, наконец-то. Все население бросилось вон из города. Может быть, они были на покрытых мазутом берегах Марны, в Венсенском или Булонском лесу или на автодорогах, неважно где, но здесь их больше не было. И тогда стало видно, что без леса это дерево прекрасно. Что авеню де л’Опера обладает шармом некоторых домов священников – невозмутимая под августовским солнцем, со своими немногочисленными американцами, увешанными фотоаппаратами, несколькими парочками влюбленных, отдельными робкими и тихими машинами. Что зеленые своды улицы Риволи, если их оставить в покое, приобретают обманчивый вид лесной чащи. Что в этом городе можно жить, но никто не делает этого в обычное время.

Через двадцать лет, если эти расчеты правильные, в парижском районе будет пятнадцать-шестнадцать миллионов жителей, то есть восемьсот-девятьсот паломников на гектар, то есть тридцать пять сантиметров тротуара на одну морду. Это предприятие, близкое к эксперименту, состоящему в том, чтобы постараться налить два литра вина в бутыль объемом 750 миллилитров, было расценено как разумное, желательное и достойное могущественной страны всеми великими умами, вышедшими из университетов. Один министр, вероятно, большой любитель этого дела, потребовал, чтобы во Франции было 100 миллионов жителей. Ему обещали их ровно к 2040 году. Он взбесился! Сейчас же, он хочет этого сейчас! Зачем? Просто так!

В ожидании такой Франции с раскосыми глазами Пат и Анри будут наслаждаться этим появившимся из руин Парижем, его лицом, которое завтра вновь примет вид боксерской груши.

– Куда мы пойдем?

– Куда хотите, Пат. В Инвалид?

– Сегодня я не хочу видеть смерть. Отведите меня на Монмартр.

Жизнь туриста – это не жизнь. Турист всегда идет туда, куда ходят туристы, с единственной целью иметь возможность дома рассказывать другим туристам туристические истории. Туриста не устраивают тихие местечки. Он не имеет на них морального права. Тихие местечки никого не интересуют. Здраво рассуждая, Пат не могла сказать в Лондоне: «В Париже я видела одно тихое местечко». Она должна была бы сказать: «Я видела Наполеона, Эйфелеву башню, Сен-Жермен-де-Пре, Монмартр». Волей-неволей в любом уголке мира нужно идти к подножию местных пирамид.

Плантэн тихонько вздохнул. Монмартр! В его-то годы! Но в конце концов даже в толпе, вновь обретенной сразу же после того, как они от нее избавились, он будет с Пат. Когда «официальные визиты» окончатся, может быть, у него будет время показать ей Центральный рынок, пока он не исчез, как только что вышвырнутый на помойку старый Менилмонтан^[9].

– Хотите, возьмем такси?

– О, нет! Я пойду пешком. – Иронически добавила: – Когда вы устанете, Анри, вы скажете.

Она протянула ему руку исключительно по доброте душевной, потому что от этой мужской руки сейчас ей было жарко. Плантэн испытал приступ озарения, вероятно, потому, что ему тоже от этой женской руки…

– Нет, Пат. Вам будет слишком жарко. Он заслужил улыбку, которая могла разбить сердце. Ему нужно было выбросить из головы ее комнату и ванную, сказать себе: «Это не женщина, это нечто другое, лучшее – это моя любовь». И радость от того, что он был с ней, стала бы другой, в сто раз большей. Когда тело в этом не участвует, тогда вам остается не оно, а жест, манера держать сигарету в кончиках пальцев, акцент во фразе «будет дождь», недовольная гримаска, взгляд на звезды или на собаку. Неизвестно, что осталось бы от любви, если бы мы все это знали заранее, любовь утратила бы самую прекрасную тайну своего зарождения. «Это моя любовь, – размышлял он, – моя любовь». Он подстроился под ее шаги. Сегодня утром он взял деньги. Если их будет недостаточно, он продаст даже золотые часы своего отца. Мертвых мало заботит, что произойдет с их часами – вещью, бесполезной для того занятия, которое они себе избрали. При необходимости он займет несколько тысяч у Гогая. Он не может позволить себе быть бедным эти три недели. Все возможности для этого будут у него потом. Потом. Он разозлился на себя за то, что подумал об этом «потом». Она была здесь, рядом с ним, живая и высокая, и белокурая, и голубая, и мятная. Пока она открывает для себя Париж, он рядом с ней откроет нечто большее – мир. Он не будет обделен. Что касается неуверенности, он находил в ней свои преимущества, поскольку неуверенность – обратная сторона счастья. Быть уверенным в любви другого человека – это уже ее потерять.

– О чем вы думаете, Анри? Вы много думаете.

– Я думаю, куда мы пойдем обедать.

– Французы думают только о еде. Когда же они поели, они думают только о женщинах.

– Англичане никогда не думают о женщинах?

– Думают. Время от времени. Но это не видно.

Она дала ему руку в тот момент, когда он сам прикоснулся к ней. Это совпадение заставило их обменяться взглядами – с ее стороны удивленным, с его – глуповатым, немного блаженным. Они остановились. Их губы были так близки, что Пат отвернулась, прошептав:

– Какие же мы глупцы…

Он заставил себя идти дальше, мужественно сжав зубы. Она присоединилась к нему, поблагодарив крепким пожатием руки.

– Это Опера?

– Да.

– Вы были внутри?

– Нет.

Они знали, что говорят только, чтобы говорить. Она ничего больше не сказала и размышляла, глядя на свои туфли: «Патрисия… Патрисия… Что не так? Не для того ты приехала в Париж, чтобы заниматься этими глупостями. Тебе двадцать семь лет. Тебе уже не шестнадцать».

Но женщины напоминают мошек. Озабоченные, они внезапно улетают от своей заботы, хотя ничто в их поведении не предвещало этого полета. На улице Обер Пат улыбнулась. На улице Комартэн она смеялась. На Трините она была само счастье – белокурое и голубое.