Текст книги "Сердечные струны"
Автор книги: Ребекка Пейсли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
Теодосия не приходила в сознание, его беспокойство возросло. Продолжая держать у нее на лбу прохладную салфетку, он прижал ее к себе.
– Теодосия, очнись. Ну, очнись же, Теодосия.
Его тревога усилилась, когда она не отреагировала на его голос. Он быстро расстегнул лиф платья, стянул его к талии и вылил воду из фляжки на грудь.
Вода растеклась по сорочке, намочив ее. Она пошевелилась.
– Теодосия! – громко позвал Роман, похлопав ее по щеке. – Ради Бога, очнись! Открой глаза! Посмотри на меня, Теодосия!
Сознание возвращалось к ней медленно: вначале до нее дошел низкий, но отдаленный голос, за которым последовало ощущение влажности и холода, затем – пульсирующей боли в голове и жжения в виске.
Постепенно она почувствовала что-то большое и теплое с правой стороны – равномерный стук отдавался в ее правом ухе ритмичным звуком, она узнала его – сердцебиение. Кто-то держал ее.
Лежа с закрытыми глазами, она пыталась понять, что случилось и кто ее держит; вспомнила звук выстрела и чувство испуга и смятения. Кто-то… выкрикнул ее имя, больше ничего не могла вспомнить.
Биение сердца у ее уха усилилось, послышался низкий голос. Сильные руки держали ее.
– Роман.
Она еще не открыла глаза, но когда прошептала по имя, он понял, что она приходит в себя; продолжая похлопывать ее по щеке, приговаривал:
– Очнись, милая.
Ласковое слово слетело с губ помимо его воли. «Милая?» – повторил он про себя. Он никогда за всю свою жизнь не называл так ни одну женщину.
– Ну, хорошо, – повысил он голос, – хватит уже очнись же!
Открыв глаза, она увидела двух Романов, смотревших на нее. Заморгав, попыталась протереть глаза, но прошло несколько секунд, прежде чем стала видеть окружающий ее мир.
Первое, что она увидела – кусочки ясного голубого неба, – глаза Романа, слабо улыбнулась, затем посмотрела на его губы.
Если они могли о чем-то сообщить, то его душевное состояние было ужасным.
– Роман? Что слу…
– Лежи тихо, – предупредил он. – Не разговаривай.
– Но я только хочу…
– Ты ударилась головой. – Теперь, когда у него было доказательство, что все в прошлом, тревога уступила место гневу. – Вначале ты оставила своего телохранителя спящим в Уайт Крик, ехала одна всю ночь; разумеется, выбрала безлунную, так что твой след невозможно было отыскать; привязав лошадь, не выпрягла ее; отправилась спать под повозку, забыв разжечь костер; и в итоге ты едва не стала завтраком для чертовой стаи волков, которые не боялись подойти, потому что не было огня. Вот тогда, ударившись головой, ты и потеряла сознание.
Ее голова все еще кружилась, и потребовалось почти целых пять минут, чтобы все понять.
– Почему назвал меня милой?
Он нахмурился. Значит, она все-таки слышала. Черт побери!
– При чем здесь…
– Как ты можешь думать обо мне, как о милой, а затем так сердиться?
Он мягко положил ее на землю и поднялся на ноги.
– Не собирался называть тебя милой, понятно?
Это одно из слов, выражающих беспокойство, глупых слов, которые люди говорят, когда нервничают. О, черт, Теодосия, ты была без сознания и не приходила в себя! Оно просто вырвалось, и все тут, поэтому забудь, что я это говорил.
По ней пробежала дрожь, она увидела, что лежит мокрой и полураздетой, ее грудь явственно просвечивала сквозь прилипшую сорочку.
– Ты снял с меня платье.
Он увидел подозрение в ее огромных карих глазах.
– Ага, а потом изнасиловал, разыскиваюсь в пяти штатах за изнасилование бессознательных женщин. – Он отошел от повозки и поднял кольт, который швырял в койота. Боже, подумать только, бросался одним из своих ценных пистолетов в проклятого волка! Никогда не совершал подобной глупости за всю свою сознательную жизнь.
И все из-за женщины. Женщины!
Бормоча проклятия, он перезарядил оба кольта и дал один Теодосии. – Последний раз ты ела вчера. Надо что-то дать желудку, иначе голова будет кружиться еще сильнее. Пойду охотиться – буду неподалеку, и пока меня не будет, оставайся там, где сидишь. Если что-нибудь случится, выстрели два раза в воздух. Ты ведь знаешь, как стрелять из пистолета? Она подняла револьвер, прицелилась в небо и взвела курок. В эту же секунду тоненькая веточка свалилась на нее, заставив вскрикнуть от удивления.
Покачав головой, Роман отправился искать завтрак.
Когда он через некоторое время вернулся, Теодосия крепко спала, положив руку на грудь, все еще держа пистолет, нацеленный прямо в лицо.
– О, черт бы… – пробормотал Роман, забирая оружие и засовывая его обратно в портупею. – У тебя нет ни капли разума, которого Бог дает даже хомяку.
Запах пищи вскоре разбудил Теодосию. Открыв глаза, она увидела Романа, помешивающего что-то в котелке над костром.
– Что ты готовишь?
– Суп. В повозке нашлась провизия, но ничего такого, из чего готовится свежий суп. Но я обошелся своими средствами. Сомневаюсь, что ты сможешь отказаться от такой вкуснятины.
Держась за голову, Теодосия села. Прошло несколько секунд, прежде чем боль несколько стихла, она заговорила.
– Что за суп?
– Их степных цыплят. Я убил трех.
– Степных цыплят?
Он бросил в суп немного соли.
– Слышал, что их еще называют куропатками, но это название не особенно мне нравится.
– Никогда не ела Tympanuchus cupido pinnatus на завтрак.
Он искоса взглянул на нее.
– Это науканизм для названия супа из степного цыпленка?
– Науканизм?
– Это название языка, на котором ты говоришь, когда начинаешь свои заумные речи.
Она игнорировала его колкость.
– Tympanuchus cupido pinnatus действительно суп из степного цыпленка.
«Шишка на голове явно не повредила ее мозги», – подумал он.
– Как ты можешь думать о чем-то мудреном, когда речь идет о трех ощипанных, кипящих, степных цыплятах?
– Я…
– Не важно. Вот. – Он налил в миску супа и подал ей. Себе он положил мяса.
– Кажется, наелась, – сказала Теодосия, доев суп. – С тех пор, как я покинула Уайт Крик, делала все так, как, мне казалось, сделал бы ты.
Он бросил косточку в костер.
– Да? Но я никогда бы не улегся, воображая какой-нибудь званый обед и приглашая волков съесть его.
Она осторожно легла спиной на листья.
– Я бы не оказалась в таком затруднительном положении, если бы ты не вывел меня из себя своим возмутительным поведением. После того, как мисс Фоулер ушла, я сказала тебе, что покидаю Уайт Крик. Но ты, будучи в состоянии алкогольного опьянения, не имел ни воли, ни способности сопровождать меня. Неужели ты в самом деле собирался найти меня в комнате, когда проснешься?
– Уж, конечно, я не ожидал найти тебя здесь, в волчьем королевстве! Куда, по-твоему, ты направлялась?
Она набрала горсть песка и дала ему просыпаться между пальцами.
– В город.
– Какой город?
– Первый, что мне встретится. Он встал.
– Ты направлялась на юго-запад, Теодосия. Через четыре-пять дней ты бы оказалась в пустыне, в полном одиночестве в компании кактусов, москитов и гремучих змей. – Он прошел к повозке и стал рыться в вещах Теодосии.
Когда он принес ей ночную рубашку, она нахмурилась.
– Что…
– Надевай. Ты не едешь никуда ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Ты останешься здесь до тех пор, пока я не решу, что тебе можно отправляться в дорогу, поэтому располагайся поудобнее.
Она надела рубашку через голову, опустила ее, затем сняла все, что оказалось под ней.
– Ты ошибаешься, что у меня нет попутчика, – сказала она, продевая руки в рукава рубашки.
– Со мной Иоанн Креститель, который является великолепной компанией. Он не унижает меня, не кричит. Принеси его, пожалуйста.
Роман поднял одежду с земли, бросил ее в повозку, затем наклонился, чтобы достать клетку из-под дна телеги: дверца клетки распахнулась.
Иоанна Крестителя в ней не было.
– Роман? Пожалуйста, принеси его мне, – повторила Теодосия, недоумевая, почему он стоит так неподвижно.
Стоя к ней спиной, Роман прижал клетку к груди и отчаянно пытался решить, что делать. Если сказать, что птицы нет, она заставит искать ее и, конечно, захочет пойти с ним, должна будет пойти, так как он никак не мог оставить ее здесь незащищенной.
Но как же ее раненая голова? Она не может никуда ехать.
Он не скажет, что птицы нет, но если не скажет, попугай уйдет еще дальше. Теодосия никогда не простит ему, если что-то случится с ее любимцем. Проклятие!
– Роман?
– Э… он спит. – Роман поставил клетку в повозку так, чтобы Теодосии не было ее видно. – Спит как убитый. Он… разве я только что не сказал тебе, что ты должна сегодня отдыхать? Ложись спать! – Все еще не глядя на нее, он обошел повозку, окидывая взглядом каждый дюйм земли, который проходил, ища следы Иоанна Крестителя.
От Теодосии не ускользнул расстроенный тон его голоса. Что-то было не так. Стараясь выяснить, в чем дело, она попыталась подняться, борясь со слабостью, которая пошла через нее. Делая по одному маленькому осторожному шагу, приблизилась к повозке.
– Иоанн, – прошептала она, увидев пустую клетку. Ухватившись за край телеги для поддержки, подняла клетку.
Когда Роман обернулся, первое, что он увидел, был предательский блеск глаз.
– Не плачь. Я найду его. Боже, только не плачь. Она безмолвно кивнула, затем покачнулась.
Клетка упала на землю.
Роман тут же подхватил ее на руки.
– Клянусь, найду его, Теодосия, но не пойду искать прямо сейчас, не могу взять тебя с собой. Ты опять чуть не потеряла сознание, и я…
– Койоты, – прошептала она. – Что, если они его съели?
– Не съели. Они его не съели. Понятно? – Боже, он надеялся, что койоты не съели попугая.
– Пожалуйста, найди его, Роман.
Ее голос дрожал – от страха ли, от боли, Роман не знал.
– Найду, но…
– Со мной ничего не случится. Я буду править повозкой, а ты поедешь верхом.
– Черта с два! – Он пожалел, что закричал, в ту же секунду, как увидел, что слезы снова наполнили ее глаза. – Я же просил тебя не…
– Не могу сдержать слезы, – прошептала она, чувствуя, как несколько слезинок защекотали ей губы. – Иоанн Креститель для меня больше, чем домашнее животное, Роман. Он… ну, что бы ты почувствовал, если бы пропал Секрет, и единственный человек, который мог найти его, отказался бы помочь?
В тот же момент, когда прозвучал этот вопрос, Роман понял, что потерпел поражение. Действительно, если бы Секрет пропал, он бы обыскал каждый дюйм земли, пока не нашел бы его.
А попугай разве не сыграл свою роль в спасении Теодосии от братьев Повязок? – припомнил он.
Роман тяжело вздохнул. Он пойдет по следу африканского попугая через весь Техас, заодно заботясь о раненом гении из Бостона, на котором не было ничего, кроме ночной рубашки.
Это выглядело глупейшей вещью, которую он когда-либо делал.
Не говоря ни слова, он посадил Теодосию в заднюю часть повозки и сделал для нее постель.
– Я поведу мустанга. Ты останешься в повозке.
Знаю, тут мало места, но ты подогни ноги или что-то в этом роде. – Он смотрел, пока она устраивалась на постели.
Забросав землей костер и привязав Секрета к повозке, он возобновил поиски следов, которые бы указали, в каком направлении ушел попугай.
– Ты не поедешь верхом? – спросила Теодосия, наблюдая, как он обследует землю вокруг повозки.
– Попугай не настолько тяжел, чтобы оставить следы, которые можно увидеть, сидя в седле. Я должен быть ближе к земле. Он ведь не умеет летать, верно?
– Только на короткие расстояния. – Она поморщилась, когда боль прострелила голову. – У него подрезаны крылья.
– Ты подрезала ему крылья? – удивленно спросил Роман. Он недолюбливал попугая, но, тем не менее, не мог представить, как можно было сделать с ним что-то подобное.
– Лишь укоротила некоторые из перьев, те, которые необходимы для полета. Он не испытывал боли во время процедуры. – Усилием воли, удивившим ее саму, она боролась с ужасной слабостью, охватившей все тело. – Как давно, по-твоему, он ушел?
Роман припомнил, что сбил клетку, когда вытаскивал Теодосию из-под повозки.
– Около трех часов.
– Три часа? О, Роман…
– Он же попугай, Бог мой, а не бегун! Не мог он далеко уйти, особенно не умея летать.
Она приказала себе успокоиться.
– Вот птичий след, – пробормотал Роман, проследив глазами за отпечатками лап до тех пор, пока они оставались заметными. – Песок, – сказал он, наклоняясь. – Вот здесь он прилип к траве. – Поднявшись, поглядел вдаль. – Он пошел в этом направлении.
– Как ты…
– Если ты почувствуешь себя хоть чуточку хуже, скажешь мне, Теодосия. Обещай, что скажешь, не то я не сдвинусь с места, чтобы искать твою птицу.
Она знала, что он сдержит клятву.
– Обещаю.
Удовлетворенный, Роман взял за уздечку мустанга и пошел, не сводя глаз с травы.
– Что ты видишь? – Теодосия держалась за края повозки, наблюдая за действиями Романа.
– Прошедшей ночью была сильная роса. Когда Иоанн Креститель шел утром по траве, у него на лапах был песок, и он остался на мокрой траве. Нам повезло, что трава растет островками, окруженными песком. Каждый раз, оставляя траву, он проходил через песок, затем снова по траве. Роса уже высохла, но песок еще остался прилипшим к траве. Так у нас есть след.
Несмотря на страх за попугая и боль в голове, продолжающую ее мучить, объяснение Романа поразило ее. Живя в Бостоне, она проводила тысячи часов в компании умнейших людей, но никогда не встречала никого, кто бы владел теми изумительными навыками, которые сейчас демонстрировал Роман.
Она поняла, что если есть на свете человек, способный найти Иоанна Крестителя, то им был Роман Монтана.
И час спустя он доказал, что она права. Теодосия увидела Иоанна Крестителя. Хотя он напоминал не более чем серое пятно на расстоянии, она узнала его – красные перья его хвоста светились, как маяк.
Птица восседала на роге оленьего скелета, спокойно прихорашиваясь.
– Роман, вот он! О, пожалуйста, давай поймаем его, пока он снова не убежал!
Роман не двигался. Что-то было не так. Он не видел ничего тревожного, но все его инстинкты предостерегали, что опасность где-то рядом. Застыв, он наблюдал и ждал ее доказательств.
Она предстала в виде мужчины: спрятавшись в дубовой роще и сливаясь с растительностью, воин команчи целился копьем в Иоанна Крестителя.
ГЛАВА 11
Мгновенно отреагировав, Роман выхватил винтовку из перевязи на седле Секрета и, приложив ее к плечу, прицелился.
Теодосии казалось, что он метит в Иоанна Крестителя.
– Роман! О Господи, что ты делаешь? – Поднявшись на колени, она попыталась схватить его за плечо, но сделала это так резко, что вывалилась из повозки.
Не обращая внимания на ее крики, он опустил палец на спусковой крючок и выстрелил в тот момент, когда воин метнул копье.
Перепуганная резким выстрелом, Теодосия подняла голову и увидела что-то длинное и тонкое, вылетевшее из дубового леса: так и не определив, что это такое, лишь поняла, что Иоанну Крестителю грозит опасность, но не успела закричать снова, как летящий предмет развалился в воздухе, расколовшись на две части, которые упали на землю.
Роман опустил ружье и, не сводя взгляда с воина, помог Теодосии снова взобраться в повозку.
– Зачем тебе вздумалось вывалиться?
– Упала, пытаясь помешать тебе застрелить Иоанна Крестителя. Ты…
– Целый час я разглядывал чертовы песчинки на траве, чтобы найти его! С какой стати нужно было делать все это, а потом убивать? – Боже, можно ли привыкнуть когда-нибудь к тому, что у нее напрочь отсутствует здравый смысл?
Она, кивнув, убрала волосы с глаз.
– Да, да, конечно, ты прав. Зачем стрелять в Иоанна Крестителя, но я… я запаниковала, Роман, не могла здраво рассуждать, все случилось так быстро, не поняла, что ты… – Она заглянула ему в глаза. – Что это за предмет, в который ты стрелял?
Роман видел, что индеец скрылся в лесу, но его исчезновение ни в коей мере не уменьшило его тревоги. Воин без лошади – что-то абсолютно необычное для команчей. И совершенно ясно: копье – его единственное оружие.
Не имея ни лошади, ни оружия, воин наверняка попытается добыть их любым способом.
– Проклятие! – разозлился Роман. – Утром отбивался от стаи койотов, не подозревая, что вскоре придется бороться с воином команчей.
– Роман?
– Разбил в щепки копье команчей, которым воин собирался убить Иоанна Крестителя, возможно, из страха, так как сильно сомневаюсь, что ему когда-нибудь раньше приходилось видеть африканского попугая, а индейцы… ну, подозрительно относятся ко всему, чего не знают.
– Воин команчей? – Теодосия окинула взглядом окрестности, но не увидела никаких признаков индейца.
– Как ты его увидел? Где…
– Солнечный луч блеснул на металлическом острие копья, так обнаружил себя и воин.
– Ты… попал в копье? – прошептала она, словно в молитве.
– А как бы ты себя чувствовала, окажись воин убитым?
– Что? Нет. Нет, конечно. Не пережила бы, если бы это случилось. Но ты…
– Целился в копье, зная, что воин приготовился метнуть его.
Невозможно постичь его равнодушия, – Боже милостивый, попасть в летящее копье с расстояния, по крайней мере, в сотню ярдов! Другой бы на его месте зачислил себя в герои, но не Роман, приученный применять выработанное в общении с природой искусство в случае острой необходимости, а когда отпадала в этом нужда, забывал, словно рубашку, отслужившую свой срок.
Восхищенная произошедшим, она обняла его, Роман тут же отстранился.
– Ложись в повозку.
Теодосия вздрогнула. Его голос напоминал звук, издаваемый колесами, когда те наезжают на кучу гравия, и поняла: возражать не следует. Едва опустившись на постель, сооруженную для нее в повозке, почувствовала несколько нервных толчков, и до нее дошло, что Роман снова заметил индейца.
– Оставайся здесь, – распорядился он. Пальцы, сжимающие ружье, побелели. Воин команчей, вышедшей из леса с маленьким свертком вруках, направлялся прямо к повозке.
Приближаясь к белому мужчине с заряженным ружьем, индеец демонстрировал то ли немыслимую храбрость, то ли глупость, а скорее всего отчаяние, думал Роман. Он напрягся, соображая, что предпринять для защиты Теодосии.
Наконец, пришелец остановился возле повозки, опустился на колени и медленно положил сверток на землю; не сводя черных глаз с вооруженного бледнолицего, стоящего перед ним, развернул его и поднялся.
Роман увидел младенца, лежащего среди тряпок.
– Что бы это значило? – пробормотал он, когда ребенок заплакал.
Растревоженная звуком детского плача и ругательством Романа, Теодосия поднялась. Стоящее перед ней существо привело ее в полное замешательство: без всякой одежды, кроме набедренной повязки из оленьей кожи, он смотрел прямо в ее глаза. Захваченная врасплох, девушка отвела глаза и взглянула на ребенка – малышу было примерно месяца четыре, и, слушая его плач, она испытала прилив жалости.
– Роман, – чуть слышно сказала она, – ребенок…
– Наверное, сын воина, – ответил Роман. – Мать, должно быть, умерла.
Преисполненная состраданием, Теодосия стала спускаться с повозки, держась за голову, но вдруг остановилась – воин заговорил.
– Маманте, – выкрикивал он, положив руку на грудь. – Маманте.
– Должно быть, его зовут Маманте, – решила Теодосия. Также положив руки на грудь, сообщила: – Я – Теодосия, а этот мужчина – Роман. Скажи же ему, кто мы.
– Ты только что сделала это, Теодосия. А теперь возвращайся в повозку.
Маманте указал на мустанга, впряженного в повозку.
– Ему нужна лошадь, – предположила Теодосия.
Маманте похлопал себя по животу, затем, присев на корточки, опустился перед ребенком.
– Он хочет съесть мою лошадь, – добавила Теодосия.
Роман подавил желание рассмеяться.
– Зачем ему есть твою лошадь, когда ее можно использовать по прямому назначению, а еду получить от нас. Последний раз прошу, возвращайся в повозку.
Роман не двигался, показывая, что не собирается помогать команчи. Теодосия поднялась на колени.
– Разве ты… не согласен дать ему все, в чем он нуждается?
Не придавая значения жалостливым ноткам ее голоса, Роман сосредоточенно разглядывал воина – темные синяки на груди и животе Маманте свидетельствовали о его поражениях: с висящими по бокам руками и опущенными плечами индеец представлял собой мужчину, лишенного силы и гордости.
Передав ружье Теодосии, ее телохранитель вытащил нож из ножен на бедре, приняв борцовскую стойку.
– Не собираешься же ты драться ножом с невооруженным человеком!
– Не вмешивайся, Теодосия.
Времени для дальнейших возражений уже не было: соперники отошли от ребенка, чтобы начать поединок.
Роман выбросил руку с кинжалом, едва не задев лица Маманте, ринулся вперед, ударил головой в живот индейца, заставив его согнуться; тот, не успев перевести дух и выпрямиться, снова оказался на земле от сильного удара ногой в бок; растянувшись на спине, сжимал горсть земли, закрыв глаза; прошло несколько долгих мгновений, прежде чем начал подниматься на ноги; тяжело дыша, принялся ругаться, словно пьяный, размахивая кулаками.
Теодосия ощутила приступ тошноты.
– Роман, прекрати это безумие! Ты же убьешь его!
Получив еще один удар кулаком в челюсть, Маманте закружился и опять упал. Снова поднявшись с земли, стоял, не двигаясь, согнув спину, низко свесив голову.
Словно не удовлетворившись своим явным превосходством и предоставляя противнику последнюю возможность, Роман двинулся к плачущему младенцу, – подойдя к нему, остановился, жестоко ухмыляясь.
Страх на какое-то мгновение прижал Маманте к земле; вдруг, собрав всю ярость, издав резкий воинственный клич, воин прыгнул вперед, оттолкнув бледнолицего от ребенка.
Удержавшись на ногах, Роман поднял кинжал прямо над головой противника, ожидая его реакции. Индеец молниеносно схватил и стиснул его запястье.
Добившись именно этой реакции, нападающий, делая вид, что боится потерять нож, ударил противника коленом в живот – оба мужчины упали, катаясь в пыли, продолжая отнимать друг у друга смертельное оружие.
Наконец, Роман медленно разжал пальцы.
Испустив еще один воинственный клич, Маманте овладел ножом. Оба поднялись, стояли, не шевелясь: сверкая черными глазами, воспрянувший духом индеец бросился на землю и перекувырнулся в сторону своего противника.
Когда он прокатился мимо, Роман напрягся, зная, что может случиться, но не сдвинулся, чтобы предотвратить удар, и в следующую секунду почувствовал резкую боль в бедре. Зажав ножевую рану, вовремя увернулся, сделав прыжок в сторону и отразив опасное нападение. Когда Маманте проносился мимо, техасец схватил воина за руку, отклонившись назад, ударил ногой в живот, упал на спину, перебросив его через голову.
Ослепленный воин и отец секунду смотрел на небо, прежде чем понял, что выронил нож.
«Возьми же кинжал, черт побери!» – молча приказывал Роман.
Маманте приподнялся с земли, опираясь на левую руку, протягивая правую к оружию, но снова упал, получив удар ногой; задыхаясь, свернулся в клубок и покатился прямо на кинжал, зажав его обеими руками, вскочил на ноги и медленно начал наступать.
Хорошо зная, что команчи дерутся насмерть, Роман, однако, не имел намерения продолжать поединок: изнеможение испытуемого было очевидным, и ему не хотелось, чтобы храбрый воин, потерявший так много сил, признал свое поражение.
Он бросился на Маманте, который среагировал, подпрыгнув в воздух, и обеими ногами ударил Романа в грудь; когда тот упал, воин встал на колени у его головы, схватил за волосы, приставил нож к горлу.
Роман лежал молча, не шевелясь, с обезумевшим выражением, которое иначе, как страх, истолковать было невозможно.
– Роман, – позвала Теодосия так слабо, что ее голос больше напоминал шепот. – Маманте. – Стоя в тени под большим дубом, она прижимала индейского мальчика к груди и умоляла мужчин перестать драться.
Они взглянули на нее разом и увидели ее слезы, сбегавшие по щекам и падавшие на ребенка.
Роман молча поздравил ее, осознавая, что девушка даже не представляла, насколько горькими и мучительными выглядели ее слезы и беспомощность, когда она баюкала ребенка, наблюдая такую жестокость; в то же время воина команчей глубоко тронула забота о его сыне.
– Пожалуйста, перестаньте, – пробормотала Теодосия. Бледная от ужаса, она поднесла ребенка к лицу и заплакала.
Маманте быстро встал. Глядя на поверженного, бросил нож вниз – он вонзился в землю у его левого уха. Роман не дрогнул, а лишь смотрел на воина: гордость, вспыхнувшая в глазах Маманте, убедила его, что не зря заставил команчи сражаться. Выдернув нож из земли, поднялся.
– Теодосия, положи ребенка и приготовь сумку с едой.
Неуверенно приблизившись к команчи, она отдала ему младенца, поправила детское одеяльце; покопавшись в повозке, наполнила сумку беконом, сухой фасолью, яблоками, овсянкой, банками консервированных овощей, положила буханку хлеба и изрядное количество сахара.
Пока Теодосия готовила мешок с продуктами, Роман достал из седельной сумки веревку, выпряг мустанга и набросил импровизированную уздечку.
Расправив плечи и высоко вздернув подбородок, Маманте принял свои трофеи, взял веревочные поводья, вскочил на нового коня, перебросив сумку с провизией через плечо. Теодосия отдала ему ребенка, но его лицо оставалось непроницаемым до тех пор, пока Роман не протянул ему свое ружье и полный запас патронов – надменный блеск глаз, исчез, уступив место мягкому выражению признательности. Широко улыбнувшись, индеец взял винтовку и патронташ, пустил мустанга рысью.
Через несколько секунд он скрылся из виду.
– Зачем, Роман? – потребовала ответа Теодосия, крепко взяв его за предплечье и пытаясь встряхнуть. – Ты же видел его синяки? Не заметил его слабости от голода и усталости? Почему заставил его бороться?
Он повернулся к ней и провел пальцами по невысохшей дорожке слез, оставшейся на щеке.
– Ни один мужчина, будь он белый или индеец, не станет просить, Теодосия. Когда Маманте – воин команчей – не попытался завладеть тем, в чем нуждался, стало понятно, что он теряет самоуважение, свою душевную силу. Заставить его сражаться за вещи, которые ему нужны, – единственное, что можно было придумать, чтобы вселить в него гордость. Очевидность этой истины смутила ее: при всем своем знании человеческой натуры, явившемся результатом многих лет учебы, ей и в голову не приходило, что самое серьезное несчастье мужчины – не голод и не ушибы, а потеря самоуважения. Роман не только почувствовал глубокое горе команчи, но и сумел его излечить.
– Роман?
Не ответив, он отошел в сторону и, взяв Иоанна Крестителя, вернулся, передав попугая Теодосии.
Она ласкала птицу тыльной стороной руки, не спуская глаз с Романа.
– Ты позволил Маманте взять верх, ведь так, Роман? – мягко спросила она.
Он не ответил, но она знала, что его молчание означало «да».
– Безмерно поражена широтой твоих способностей, физическим мастерством, пониманием человеческой души, состраданием… ты замечательный человек, Роман, и я счастлива, что узнала тебя.
Прилив нежности, пробужденный ее словами, нахлынул волной, он подумал – насколько уже привык к их ожиданию и ощущению: ему будет недоставать этих эмоций, когда они расстанутся; не останется никого на свете, кто дал бы ему почувствовать то, что испытал сейчас.
Он провел пальцами по волосам, вспомнив, что всегда верил, будто ранчо и лошади удовлетворят все его желания.
Теперь уже не было такой уверенности.
Сидя на мягкой постели, сооруженной для нее Романом, Теодосия просматривала свои вещи – в Уайт Крик упаковывалась в такой спешке, что платья ужасно помялись, перчатки и нижнее белье скрутились в тугие узлы, а драгоценности рассыпались по разным местам сумки.
Она сложила драгоценности в сверкающую горку, подняла взгляд на Романа, ухаживающего за Секретом: его пистолеты и металлическая пряжка ремня слабо поблескивали в свете костра; сухие веточки, опавшие листья и ломкая ореховая скорлупа хрустели под подошвами, лунный свет высвечивал волосы.
События минувшего дня вернулись к ней. Закрыв глаза, она мысленно их восстанавливала, слабо улыбнулась, вспомнив мастерство, которое продемонстрировал Роман, идя по следу Иоанна Крестителя, и мудрость, проявленную в отношении команчи.
Она почувствовала, будто слегка защемило сердце, от него протянулись невидимые нити, пронизавшие все клеточки тела. Открыв глаза, увидела, что Роман наблюдает за ней. Его смелый и твердый взгляд заставил ее покраснеть.
– Рана не беспокоит тебя?
Он похлопал по повязке под бриджами.
– Должно быть, жить буду. А как ты?
Она поняла, что для него ножевая рана – не более чем царапина: такая беззаботность помогла ей освободиться от всякого беспокойства. Осторожно дотронулась до виска.
– Со мной тоже все хорошо.
– Любуешься своим богатством? – поддразнил ее Роман, заметив сверкающие драгоценности.
Теодосия взяла в руку рубиновую брошь, подняла украшение так, чтобы он мог его видеть. Свет костра замерцал на нежно-красном камне, отражаясь от изящных золотых цепочек, свисавших с ее нижней части.
– Ты когда-нибудь слышал термин «сердечные струны», Роман?
– Когда-нибудь слышал термин «сердечные струны», Роман? – повторил Иоанн Креститель и выплеснул воду из клетки.
Роман наклонился к лошадиному брюху.
– Сердечные струны? Да, слышал кое-что. А они действительно существуют?
– Это такое выражение. – Теодосия встряхнула брошью, наблюдая, как свисающие золотые цепочки закачались. – Эта брошь принадлежала моей матери, и я дорожила ею все эти годы. Это рубиновое сердце, и к его нижнему краю прикреплены тонкие золотые цепочки – сердечные струны.
Роман взглянул на поблескивающую брошь – сердце.
– «Сердечные струны» – интересный термин, – пробормотала Теодосия, продолжая наблюдать, как свет костра поблескивает на гранях рубиновой броши. – Когда-то давным-давно, в пятнадцатом столетии, сердечная струна считалась нервом, поддерживающим сердце. В настоящее время этот термин используется для описания глубокого чувства и привязанности, поэтому говорят, что человек, который чем-то сильно тронут или взволнован, испытывает тянущее чувство в сердце. Я очарована как красотой выражения, так и его определением.
Роман провел рукой по скребнице, которую держал. Только ли эта брошь побудила Теодосию заговорить о сердечных струнах, или она думала о своих чувствах, своей привязанности? Если так, то была ли это любовь к нему?
Что испытывала Теодосия? Она упомянула о своем сексуальном влечении, о признательности, о восхищении, но чувствовала ли к нему что-то другое?
Ему хотелось спросить.
Но он не сделал этого: если подтолкнуть ее к обсуждению чувств, то невольно втянется в разговор, а ему, конечно же, не хотелось, чтобы это случилось, так как, по правде говоря, не знал, что чувствует к ней. В большинстве случаев она выводила его из себя, но в остальных…
– Извини за мое нерациональное поведение в Уайт Крик, Роман. Мне не следовало уезжать из города без тебя.
Он снова повернулся к Секрету и провел скребницей по лоснящемуся крупу.
– Все, что ты делала с момента нашей встречи, было нерациональным, Теодосия, – заключил он. – Почему извиняешься только сейчас?
