Текст книги "Голубые цветочки"

Автор книги: Раймон Кено

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Сидролен зевнул.

– А вы не хотите рассказать еще разок? – спросил он.

– Еще чего! – сказала Лали. – Надо было слушать, а не спать.

– Ну ладно, тем хуже для меня, – сказал Сидролен, – оставим до другого раза.

– Никакого другого раза не будет, хватит с вас.

– Я учту, – сказал Сидролен.

Он потянулся и встал. Рыболов на другом берегу все еще сидел на месте; пес, свернувшись калачиком, по-прежнему дремал в лодке.

– В общем-то, не так уж они и жестоки, – сказал Сидролен, – ведь они никогда ничего не вылавливают.

Лали глянула на рыбака, но не сказала ни слова. Она сидела, но теперь тоже встала.

– Я не хотела портить вам обед и сиесту, – сказала она, – но на вашей загородке кто-то намалевал целую кучу надписей. И препротивных – более чем.

Сидролен молча отправился за банкой краски и кистью.

– Там ругательства, – сказала Лали, – и оскорбления.

Сидролен направился к мостам.

– Это что, про вас написано? – спросила Лали.

– Ну да, – отозвался Сидролен.

– Что ж вы такого натворили?

– Я вам расскажу, когда вы заснете.

Сидролен взбирается вверх по откосу. Он даже не смотрит на надписи, а прямо начинает замазывать их. Лали отправляется мыть посуду. Целая компания кочевников с турбазы останавливается рядом, желая что-то спросить у Сидролена: они даже знают, как по-французски «метро». Про метро-то они у него и спрашивают. Он отвечает жестами.

– Ну вот, уже начинают мигрировать, – говорит Сидролен, глядя им вслед. – Осень наступает. «Моя вечная осень, томленье души!..»

– Что вы сказали? – спросил прохожий.

– Я цитировал, – ответил Сидролен.

– Кого ж это?

– Поэта, конечно. Вы что, не услышали анапеста?

– Я не обратила внимания. Думал, вы хотите что-то у меня узнать. Время, например.

– Да ничего я от вас не хотел, – сказал Сидролен.

И он продолжал красить, а прохожий молча наблюдал.

Подошла новая группа кочевников; эти тоже знали, как по-французски «метро», – с соответствующим вопросом они и обратились к прохожему. Тот жестами изобразил незнание.

– Есть здесь поблизости метро? – спросил он у Сидролена.

Сидролен указал кочевникам дорогу, они горячо поблагодарили его и удалились.

Сидролен вновь взялся за кисть и вполголоса промолвил:

– Так я и думал. Они начинают мигрировать. Осень подходит.

И он продолжал молча трудиться.

– А где конец? – спросил прохожий.

– Конец чего?

– Конец цитаты.

– Экий вы нетерпеливый! Я еще и не начинал цитировать.

– Значит, это ваши собственные слова: «Они начинают мигрировать. Осень подходит»?

– Мои собственные.

– А те слова, что вы сейчас замазали, они чьи?

– Какого-нибудь прохожего, я полагаю.

– Это вы меня обвиняете?

– А вы что, единственный прохожий на свете?

Не слыша ответа, Сидролен оглянулся на прохожего: тот стоял к нему спиной и притворялся, будто разглядывает завершавшееся строительство дома напротив. Сидролен делает еще несколько мазков… так, теперь все в порядке. Он опускает кисть в банку и поднимает банку с краской за ручку – тоненькую металлическую ручку, которая слегка врезается в пальцы.

Прохожий исчез.

XIII

Часы на деревенской колокольне давно уже отзвонили пять, когда герцог д’Ож выехал из замка в сопровождении Пешедраля, самого младшего из братьев виконта де Прикармань, недавно поступившего на службу к герцогу. Оба они ехали верхом – герцог на Сфене, а паж на Стефе. Герцог молчал, и Сфен скакал молча; Стеф и Пешедраль делали то же самое. Проезжая по городской площади, они повстречали группу местных нотаблей, которые низко поклонились им.

– Ну как жизнь, господа, – спросил рассеянно герцог, – в добром ли вы здравии?

– В превосходном, – отвечал бальи, – в превосходном.

– А кроме этого есть ли что-нибудь заслуживающее нашего внимания?

– Мы идем сейчас выбирать делегатов в Генеральные Штаты, – отвечал бальи.

– Ах, да, Генеральные Штаты…

И герцог не стал развивать эту тему.

– Мы начали составлять книгу жалоб, – продолжал бальи. – Монсеньор Биротон и аббат Рифент присоединятся к нам, и ежели господин герцог соблаговолит оказать нам свою милостивую помощь, мы смогли бы отослать в Париж общий перечень претензий от всех трех судебных округов, что доказало бы Его Величеству единство и сплоченность французов перед лицом священной особы короля.

– Да здравствует король! – вскричали нотабли. – Да здравствует король!

– Да здравствует король! – счел нужным заорать и Пешедраль.

Оплеуха герцога тотчас отправила его в дорожную пыль, откуда он медленно выбрался, чтобы вновь, с обалделым видом, вскарабкаться в седло. Нотабли благоразумно воздержались от комментариев.

– Ну что ж, – сказал повеселевший герцог, – желаю успехов в работе, господа.

И он резвым галопом поскакал в направлении кладбища. Там он спешился и бросил Сфеновы поводья Пешедралю, который еле успел их подхватить.

– Эй ты, макака! – сказал герцог, – кто тебе позволил кричать «да здравствует король»?

– Я как все! – прохныкал Пешедраль.

– Так вот, запомни… но сперва сойди с коня. Когда паж спешился, герцог схватил его за ухо и, довольно сильно выкручивая это последнее, повел свою речь в таких словах:

– Запомни же, дорогой мой пажёнок, макака, попугай несчастный, что ты должен поступать не как все, а как твой господин, уразумел? – как твой господин. Ясно?

– Нет. Ничего не ясно.

Герцог взялся за другое ухо пажа и, накручивая его, продолжал в таких словах:

– Вот я – что я сделал? Кричал ли я «да здравствует король!»? Нет, не кричал, Понял теперь?

– Да, конечно… но разве нам не велено во всех случаях кричать «да здравствует король»?

– Может быть, – ответил герцог, выпустив пажеское ухо, ставшее пунцовым, и впадая во внезапную задумчивость. – Может быть, – повторил он спустя несколько минут.

И направился к кладбищу.

Когда Пешедраль счел, что герцог отошел достаточно далеко, он принялся растирать себе уши, ворча:

– Ух, горилла, как больно дерется! И за что! За здравицу королю! Как будто в тысяча семьсот восемьдесят девятом году нашей христианской эры запрещено кричать «да здравствует король». Ну так вот, я буду, буду кричать «да здравствует король», буду и все тут!

Что он тотчас же и сделал, но только шепотом.

– Вам, юноша, этого не понять, – сказал Сфен. – Просто наш герцог не занимается политикой.

– Господи Иисусе! – завизжал паж. – Конь заговорил!

– Да, лучше уж сразу ввести вас в курс дела, это значительно облегчит наши отношения. Впрочем, я не один такой: Стеф тоже говорит. Правда, Стеф?

– Да, – лаконично молвил Стеф.

– Ну-ну, не дрожите же так, – сказал Сфен Пешедралю, – чего вы испугались? Накануне революции бояться не велено.

– Революции? – воскликнул Пешедраль, стуча зубами от ужаса, – ка-ка-какой ре-ре-во-во-люции?

– Той, что грядет, – ответил Сфен.

– Господи, он еще и пророчествует, – вскричал Пешедраль голосом сколь придушенным, столь же и душераздирающим. – Пророчествует, что твоя Валаамова ослица.

– Нет, это не конюший, это семинарист какой-то, – презрительно изрек Сфен, – подумать только, он меня сравнивает с ослицей! Да ты глянь мне под брюхо!

Шутка эта так развеселила Сфена, что сам он, а за ним и Стеф засмеялись, а потом прямо заржали от восторга, и хохот их окончательно деморализовал несчастного Пешедраля, который рухнул наземь, горько плача. Выплакав добрую пинту слезной жидкости и слегка успокоившись, паж встал, по-прежнему дрожа, и увидал, что Сфен и Стеф мирно и молча выискивают самые лакомые травки среди луговой флоры. Это их занятие, вполне, однако, орфогэппическое[58]58
  Гибрид слов «орфоэлия» (совокупность произносительных норм языка) и «гипнология» (коневодство, наука о лошадях).


[Закрыть], доконало Пешедраля: в целях безопасности он счел самым разумным искать спасения под крылышком у своего господина. Вот почему он также вошел на кладбище и в конце аллеи увидел герцога, в глубокой задумчивости стоящего перед могилой, из которой двое могильщиков выгребали чьи-то кости; они складывали их в две кучки перед герцогом. Зрелище это вселило в пажа такой ужас, что он со всех ног кинулся прочь и вскоре очутился на террасе замка, где несколько особ, беседуя о том о сем, попивали кофе и ликеры, в частности, укропную настойку.

– Пешедраль! – воскликнул его брат, – что с тобой стряслось? Отчего ты покинул высокородного и могущественного сеньора Жоакена, герцога д’Ож?

Все засмеялись – все, но не Пешедраль, который плаксиво высказал самое свое заветное желание:

– Я хочу домой, к маме!

– Ну-ну, Пешедраль, – сказал его брат, – неужто высокородный и могущественный сеньор посягнул на твою честь?

Все засмеялись – все, но не Пешедраль, который продолжал причитать:

– Это не герцог! Это не герцог! Это лошади!

– Не болтай ерунды, Пешедраль, никогда я не поверю, что наши славные коняги питают слабость к маленьким мальчикам.

Все засмеялись – все, но не Пешедраль, который, дрожа, объявляет:

– Они говорят! Они говорят!

– До чего же он глуп! – восклицает герцогиня, любуясь пажом.

– Болван! – кричит ему разгневанный брат, – неужто ты веришь в эти затхлые средневековые сказки?!

– Я читал о таком в рыцарских романах, – говорит с усмешкой монсеньор Биротон, – во времена последнего или предпоследнего крестового похода, кажется…

– Седьмого, – уточняет аббат Рифент.

– Ах, какая эрундиция! – восклицает герцогиня, поигрывая веером.

– Итак, во времена седьмого крестового похода, – продолжает Онезифор все тем же ироническим тоном, – конь герцога д’Ож повергал в ужас сарацинов, осыпая их ругательствами.

– Какая нелепица! – фыркнул виконт де Прикармань, – виданное ли дело, говорящее четвероногое!

– Ну как же, – возразил аббат Рифент, – одно-то было. Валаамова ослица.

– Сфен пророчествует точь-в-точь, как она, – сказал робко Пешедраль.

– Ты не слишком-то силен в катехизисе, – строго заметил ему Рифент, – Валаамова ослица вовсе не пророчествовала, она открыла рот лишь затем, чтобы воспротестовать против побоев хозяина, ибо узрела ангела Господня. И это было чудо.

– В общем, – заключил Пешедраль, – я хочу домой, к маме.

– Ты останешься здесь, – ответил ему брат. – Это приказ.

– Если бы мама знала, что здешние лошади говорят, она бы велела мне ехать домой сию же минуту.

– Но ведь тебе уже сказали, что говорящих лошадей не бывает, – втолковывал ему аббат Рифент. – Разве что это чудо.

– А чудеса в наши дни стали редки, – вздохнул монсеньор Биротон.

– Это что ж такое, Пешедраль? – сказал незаметно вошедший герцог. – Так-то ты сторожишь лошадей? Можешь возвращаться домой к матери!

Даже не поблагодарив, Пешедраль тут же исчез.

– Твой братец болван, – сказал герцог виконту де Прикармань, наливая себе укропной настойки.

Несколько мгновений он молча разглядывал напиток, потом добавил:

– Рецепт Тимолео Тимолея. Увы, бедняга Тимолео! Я опять ходил скорбеть и размышлять на его могиле.

– Ах, да забудьте вы этого знахаря, этого шарлатана! – сказал Онезифор. – Кто в наши дни еще верит в эликсиры долголетия и в философские камни?!

– Зато вы верите в то, что мир был создан точно в четыре тысячи четвертом году до Рождества Христова.

– Господин герцог, – возразил аббат Рифент, – у нас есть веские основания верить в это.

– Какие же? – спросил герцог.

– Ах, как вы скучны, Жоакен! – сказала герцогиня. – Теперь вы заделались богословом.

– Да уж не прогневайтесь, милочка, – ответил герцог, вновь наполняя опустевший стакан. – Итак, аббат, ваши основания?

– Святое Писание, господин герцог, – сказал аббат Рифент.

– Хорошо сказано, Рифент, – заметил монсеньор Биротон.

– Оно противоречиво, ваше Святое Писание, – отрезал герцог, – стоит только сунуть туда нос, как это сразу бросается в глаза. А вот что нам делать – тем, кто логически мыслит? К четыре тысячи четвертому году до Рождества Христова мир просуществовал уже тысячи и тысячи лет.

– Абсурд! – вскричал Онезифор.

– Ах, Жоакен никогда не был силен в астроломии, – вздохнула герцогиня, – то есть в астроногии, хотела я сказать.

– В хронологии, – уточнил аббат Рифент. – Ну а люди, – спросил он иронически у герцога, – люди, по-вашему, тоже существовали за тысячи и тысячи лет до сотворения Адама?

– Конечно.

– А какое доказательство можете вы сему представить, господин герцог?

– Ага! – возликовал монсеньор Биротон, – вот когда нашего преадамита приперли к стенке!

– Да, какое же доказательство, Жоакен? – спросила в свою очередь герцогиня.

– Вы ввели его в затруднение, – заметил виконт де Прикармань, который до сих пор не осмеливался вмешиваться в дискуссию.

– Да нисколько! – спокойно ответил герцог. – Доказательства непременно где-нибудь да существуют, остается лишь найти их.

– Прекрасный ответ, – усмехнулся аббат Рифент. – Господин герцог, надеюсь, не прогневается, если мы сочтем, что он уклонился от разъяснений.

– Рифент, – сказал монсеньор Биротон, – вы его посрамили.

– Жоакен, – сказала герцогиня, – ты напрасно уперся: где уж тебе вести богословский диспут с аббатом! У тебя кишка тонка.

– Да, я бы, например, не рискнул, – подтвердил виконт тоном заправского остроумца.

– Черт подери! – вскричал герцог, энергичным пинком подкинув в воздух стол, – да вы меня за придурка, что ли, держите?

От китайского кофейного сервиза эпохи Минг осталась лишь фарфоровая пыль, а от бутылок и стаканов – стеклянная. Герцог стоя оглядел сверху вниз присутствующих особ и враждебно вопросил их:

– Вы, сволочи, уж не биржуа ли какие-нибудь, что так измываетесь надо мной? Я гляжу, эти чертовы кюре вообразили, будто им все дозволено. Не знаю, что меня удерживает от того, чтобы задать трепку этим долгополым.

– Жоакен! – вскричала герцогиня, – ты просто темный феодал!

– А ты, милочка, заслуживаешь хорошей порки!

И герцог хватает герцогиню за руку. Руссула сопротивляется. Герцог хватает ее за другую. Руссула вырывается. Герцог тащит ее к чулану, где хранятся плетки. Лакей собирает осколки фарфора и стекла. Монсеньор Биротон и аббат Рифент удаляются с оскорбленным видом. Герцог все так же упорно тащит свою супругу, которая все так же энергично тормозит; ее каблуки высекают искры из булыжников.

Виконт де Прикармань решает вмешаться.

– Господин герцог, – говорит он голосом таким же упавшим, как китайский фарфор, – при всем моем почтении к вам…

– Как ты смеешь лезть в мои дела, олух? – в ярости кричит герцог.

Выпустив герцогиню, которая шлепнулась задом оземь, он влепил виконту такую пощечину, что тот пошатнулся. Виконт, скорее инстинктивно, нежели от храбрости, выхватил шпагу. Герцог обнажил свою, и вот уже Прикармань распростерт на земле, продырявленный насквозь и совершенно мертвый. Герцогиня с горестными воплями бросается на его труп. Герцог вытирает шпагу о юбку Руссулы и вкладывает сие смертоносное оружие в ножны. Затем он изучает сложившуюся ситуацию.

А вот и еще кто-то робко приближается к нему, чтобы изучить ту же ситуацию.

– Вы убили его, – шепчет Пешедраль.

В руке у него узелок с пожитками, он уже собрался домой, к маме.

– Он и вправду умер? – спрашивает Пешедраль.

– Если до сих пор не умер, то теперь-то уж точно помрет, – отвечает герцог, – эта дама его наверняка задушит.

Герцогиня по-прежнему вопит во все горло. Наконец она возглашает:

– Он умер! Он умер!

– Ну вот, – говорит герцог Пешедралю, – теперь ты проинформирован.

– Значит, я стал виконтом де Прикармань? – спрашивает Пешедраль.

– А ведь верно! – восхищенно говорит герцог.

– Вот здорово!

На вопли герцогини сбежались кюре и прислуга.

– Господи! – воскликнул монсеньор Биротон. – Ну, с вами не соскучишься!

– Насколько я понимаю, имела место дуэль, – сказал аббат Рифент.

– Вне всякого сомнения, – подтвердил Онезифор. – Взгляните, Прикармань еще сжимает шпагу в руке.

– Убить человека на дуэли – немалый грех, – сказал аббат Рифент, – но все же куда меньший, нежели неверие в христианский календарь.

– Господин герцог, – заявил епископ in partibus Сарселлополисейский, – вы должны покаяться в содеянном и пожертвовать церкви значительную сумму денег за ваши преадамитские убеждения.

– Как видите, – сказал аббат Рифент, – суд Божий куда более суров, нежели суд людской, который простит вам сей грех.

– Сомневаюсь, – ответил герцог д’Ож, – и, по здравом размышлении, предпочитаю убраться подальше, может быть, даже и за границу. Я не желаю сидеть тут и дожидаться сержантов короля и милости помянутого короля. Закатали же моего превосходнейшего друга Донасьена[59]59
  Донасьен Альфонс Франсуа, маркиз де Сад (1740–1814) – французский писатель, был заключен в Бастилию за «развратные и жестокие нравы», описанные им в своих произведениях.


[Закрыть] в Бастилию за какие-то пустяковые проделки. Мой бедный Донасьен среди бастильских стен! Каково я срифмовал, а?

– Посредственно, – отозвался аббат Рифент.

Герцог тут же выхватил шпагу с твердым намерением пришить аббата не сходя с места; тот благоразумно описал сложную траекторию, дабы укрыться за спиной Онезифора, однако герцог сдержался и вложил шпагу в ножны.

– Утешьте Руссулу, – велел он обоим священникам. – Я, так и быть, не стану ее пороть, хотя рука у меня так и чешется наподдать ей как следует. Итак, прощайте, господа.

– А Генеральные Штаты? – спросил монсеньор Биротон. – Разве вы не собираетесь присутствовать на их заседаниях?

– Вздор! Сейчас меня больше интересует моя свобода.

И он обратился к Пешедралю:

– Иди седлай Сфена и Стефа, виконт, я беру тебя с собой. Вот тебе случай повидать дальние края.

– Тысячу раз благодарю вас, господин герцог, но эти говорящие лошади…

– Надеюсь, ты не собираешься затыкать рот Демосфену?

– Я не уверен…

Герцог повернул Пешедраля спиной к себе и метким пинком послал его прямо в цель.

Описав грациознейшую параболу, но так и не выпустив узелка из рук, Пешедраль приземлился у ворот конюшни.

Когда герцог несколько минут спустя вернулся с вещами, все было готово. Они тотчас отбыли.

Терраса опустела. Герцогиня исчезла, исчез и усопший Пострадаль. У подножия лестницы монсеньор Биротон и аббат Рифент ожидали сеньора замка. Они весьма почтительно поклонились ему.

– Вы хорошенько все обдумали, мессир? – спросил монсеньор Биротон. – Не слишком ли опрометчиво вы поступаете?

– И потом, вы не сможете присутствовать на заседаниях Генеральных Штатов, – добавил аббат Рифент.

– Друзья мои, – сказал им герцог с видом крайнего удовлетворения, – вы так и не поняли, почему я уезжаю.

– Почему? – хором вопросили оба священника.

– Я еду за доказательствами.

– За какими доказательствами?

– За доказательствами вашего невежества. И да здравствуют преадамиты!

– Да здравствуют преадамиты! – хором подхватили оба коня, к которым осторожный Пешедраль присоединился с некоторым опозданием.

И все четверо галопом вылетели из замка.

В тот день они одолели длиннейший перегон и, совершенно разбитые, добрались наконец до таверны «Первобытный человек» в Сен-Жену-Турну – довольно большом городе, расположенном в округе Везина-о-Бум близ Ша-мпурд-ля-Рож.

– Черт подери! – сказал герцог, садясь за стол, – мы заслужили добрую трапезу. Эй, подать сюда вина и свиных колбас!

– Эге, малютка! – добавил он, обращаясь к служанке и похлопывая ее по спине, – у меня руки так и чешутся наподдать тебе по заду как следует.

– Благодарю покорно! Вот уж это совсем лишнее!

– Но как же! От руки герцога…

– От руки грязной свиньи, – ответила та, увернувшись.

– Вот видишь, – весело сказал герцог Пешедралю, – тут уже республиканским духом пахнет. Ладно, мы еще поглядим, чья возьмет.

И он жадно накинулся на свиную колбасу.

– А что ты теперь скажешь о Сфене? – спросил он с набитым ртом. – Разве он не веселый попутчик?

– Еще бы! – ответил Пешедраль, – не пойму, как я мог испугаться его болтовни в первый раз. Теперь я нахожу ее вполне естественной.

– Ну, естественно! Нет ничего более естественного, чем естественное. Таков девиз моего превосходнейшего друга Донасьена.

– Скажите, господин герцог, а кто такие преадамиты?

– А, это просто дразнилка для нашего славного Онезифора. Они не существуют. А вот коли бы существовали, наш славный Онезифор сел бы в лужу.

– Но кто же они?

– Это люди, жившие до Адама.

– Фу, какой вздор!

– Ты изъясняешься точно как аббат Рифент. Не заставляй меня жалеть, что я взял тебя с собой.

– С вами трудно беседовать, господин герцог: вы утверждаете, что они не существуют, и в то же время гневаетесь, когда я называю это вздором.

– Несуществующая вещь вовсе не обязательно есть вздор. Ах, ах, капуста с салом, как я люблю жирненькое!

– Прочь лапы, старая свинья! – сказала служанка герцогу, который на минутку спутал гастрономию с анатомией. – В следующий раз я вам блюдо на голову надену. А в нем будет горячее рагу.

– Не слишком-то она сговорчива!

– Как это вы дозволяете столь грубо обращаться с собою, господин герцог?

– Не забудь: я путешествую инкогнито, и давай-ка уберем эту капусту с салом!

Они молча убирали капусту, как вдруг появился форейтор, одетый форейтором и открыто выказывающий все признаки самого низменного страха. Он вопил:

– Невероятно, но факт! В конюшне… конь… и он говорит!

Все расхохотались от чистого сердца, герцог – первый; один лишь Пешедраль, весьма обеспокоенный, сохранял серьезность.

– Опять нализался, – сказал хозяин. – И не стыдно тебе спьяну скандалить?

– Оставьте, оставьте его, – вмешался какой-то проезжий. И обратился к форейтору:

– Так что же сказал этот конь?

– Увидев, что я вхожу в конюшню, он крикнул: «Да здравствуют преадамиты!»

– Вот чокнутый! – бросил кто-то.

И все расхохотались от чистого сердца, герцог – первый; один лишь Пешедраль, еще более обеспокоенный, сохранял серьезность.