Текст книги "Голубые цветочки"

Автор книги: Раймон Кено

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– Ай! – взвизгнул Эктор.

– Да ты будешь говорить или нет?

Хозяин прямо из себя выходил от волнения.

– Поддадут мне здесь, наконец, боршч или нет? – со зловещей ухмылкой вопросил герцог. – Пускай эти дюжие и мускулистые молодцы ставят котел на стол и…

– Его конь разговаривает! – взвыл вдруг Эктор, – конь вот этого самого мессира, – уточнил он, крайне непочтительно тыча пальцем в герцога, – он разговаривает, как вы и я! Ой-ой-ой!

– Вот болван! – отозвался герцог.

– Ну, гляди у меня! – угрожающе сказал трактирщик, – если ты соврал…

– Да я побожусь, что это правда! Побожусь, что не вру! Мессиров конь разговаривает!.. он болтает!.. он хвастается!..

– Тогда это дьявольские козни! – вскричал трактирщик.

При этих словах дюжие и мускулистые молодцы выронили большой котел, и его содержимое хлынуло на пол. Все присутствующие бухнулись на колени прямо в боршч, обжигая ноги и крестясь так часто, что в глазах зарябило; «Патеры» и «ностеры»[17]17
  «Pater noster» – лат. католическая молитва, начинающаяся словами «Отец наш небесный…».


[Закрыть] так и загудели со всех сторон.

– За неимением боршча, – сказал герцог спокойно, – мы могли бы отведать рубцов «Украшение воина».

Но повар, зараженный всеобщей паникой, только что уронил блюдо с рубцами в очаг.

– Опять фиаско! – взревел герцог.

Тем временем по близлежащим улицам уже разнесся слух, что в таверне «Три звезды» объявился говорящий конь, и простолюдины столичного города Парижа вовсю замололи языками, обсуждая эту замечательную новость. Вот что, в частности, говорилось:

– Конь словцо уронит, черт тебя догонит.

– Пропоёт петух до срока, рожь сгниёт в мгновенье ока.

– Заболтает устрица, хворь тотчас напустится.

– Рыба речи поведет, боров кровью изойдет.

– Коли бык козлом заблеет, вас нечистый одолеет.

И прочие ширпотребные поговорки, изошедшие из таинственного, столь же сомнительного, сколь и плутотворного источника весьма средне вековой мудрости островитян столичного города Парижа.

– Мессир, – шепнул герцогу Пострадаль, – похоже, дела наши сильно поплошали, как вы это и предвидели. Не вернуться ли нам поскорее домой?

– Не дождавшись обеда?

Снаружи послышались крики:

– На костер его, негроманта! На костер чародеятеля!

– Ты прав, – согласился герцог. – Боюсь, что рейтинг наш в этом квартале сильно упал.

Он встал из-за стола и в сопровождении Пострадаля направился в конюшню; народ, толкаясь и визжа, тут же пустился наутек.

– Ах, мой милый Демо! – сказал герцог, – ну какого дьявола тебе вздумалось демо-нстри-ровать свой дар речи какому-то конюху? Теперь вот вся эта горластая сволочь докучает нам и грозится поджарить на костре.

– Что поделаешь, мессир! – отвечал Сфен. – Мерзавец конюх решил поживиться и не дал мне ни зернышка овса. Вы полагаете, я должен был спустить ему эту наглость?

– Нет, нет, мой добрый Демо, ты прав. Пускай этот негодяй подохнет со страху, он это заслужил. В путь!

На улице их поджидала довольно большая толпа.

– Эй! Эй! – вскричали многие благочестивые прихожане, – это тот самый проклятый вельможа, что открестился от крестового похода. Этот альбигой[18]18
  Альбигойцы – участники еретического движения в южной Франции XII–XIII веков, осуждены Вселенским Собором 1215 г. и разгромлены в Альбигойских войнах. Гоями евреи называют иноверцев.


[Закрыть], как пить дать, молится Магомету, а коняга его уж верно сам Сатана!

На герцога и Пострадаля градом посыпались булыжники, за ними последовали горящие головешки и говёшки, табуреты и табуретки, черепа и черепицы. Герцог был еретиком, аристократом и провинциалом, – иначе говоря, обладал всеми теми качествами, которые приводят в ярость добрых людей, но – что вы хотите! – Бастилию берут не каждый день, особливо в тринадцатом веке.

Выхватив меч из ножен второй раз за день, герцог Жоакен д’Ож врезался в толпу и мигом прикончил двести шестнадцать человек – мужчин, женщин, детей и прочих, из коих двадцать семь были патентованными биржуа, а двадцать шесть вот-вот должны были таковыми стать.

Чтобы выбраться из города, им пришлось сверх того еще сразиться и с лучниками.

III

– Эй! Эй! – послышался крик.

Но Сидролен недвижим, его сонное дыхание мерно вздымает носовой платок, которым он покрыл лицо.

– Эй! Эй! – слышится еще громче.

– Опять какая-нибудь канадка со своим игроком на банджо, – бормочет Сидролен под платком.

– Эй! Э-э-эй!

Крик явно приближается.

– Она одна. Ну и настырная же!

Сидролен решает прервать сиесту. Зевнув, он встает. У сходен действительно топчется какая-то девица в полном туристском облачении.

– Извините, месье, – говорит она, – как я пройти на туристическая турбаза для туристов?

На вопрос Сидролен отвечает также вопросом:

– А вы случайно не канадка?

Да, верно, она канадка, и отнюдь не случайно, а скорее по необходимости, поскольку она родилась канадкой и пока что не вышла замуж за иностранца (она, впрочем, вовсе не утверждает, будто она еще девица), а также не приняла ни руманского, ни занзибусского подданства. Приглядевшись к ней повнимательней, Сидролен замечает, что пригляделся к ней недостаточно внимательно, ибо, не будучи расистом, сразу не просек, что она краснокожая.

– Я вас удивляет? – жеманно осведомилась девица.

– Никоим образом, – ответствовал Сидролен.

– Я есть ирокезка, – заявила девица, – и я этим гордится!

– Ну что ж, есть чем.

– Это есть ирония?

– Нет, нет, я не иронизирую над ирокезами.

– Я вас имела разбудить?

– Я бы солгал, ответив отрицательно.

– Значит, вы надо мной сердиться?

– Голубушка, для чужеземки вы изъясняетесь чересчур вычурно.

– А эта туристическая турбаза, вы наконец расположен говорить мне, где она есть расположена?

Сидролен, прилежно жестикулируя, уточнил месторасположение данного объекта с точностью до десяти сантиметров.

– Я вас благодарит, – отвечала ирокезская канадка, – и я вас просит простить за то, что я имела потревожить ваша сиеста, но мне говорили, что все французы такие любезнательные, такие услужительные…

– Н-да, есть такое мнение…

– Вот почему я и разрешилась…

– Решилась!

– Решилась? Но… как же… без префикса?!

– А вы еще верите в префиксы? Так же искренне, как в любезнательность и услужительность моих соотечественников? Не слишком ли вы легковерны, мадемуазель?

– О Боже! Да разве можно не верить французская грамматика?.. Такая нежная… такая чистая… очаровательная… обаятельная… замечательная…

– Ну-ну, мадемуазель, не стоит лить слезы из-за пустяков. Лучше поднимайтесь ко мне на баржу да пропустите стаканчик укропной настойки, чтобы взбодриться.

– Ах, вот оно что! Вы есть сатир! Меня также говорили это. Все французы…

– Мадемуазель, поверьте, я…

– Если вы, месье, надеетесь достигнуть своих грязных, гривуазных целей, расточая мне свои любострастные любезности, чтобы завлечь в свой вероломный вертеп меня, бедную простушку, нет, более того, – бедную ирокезушку – то вы глубоко заблудились, месье, да, вы глубоко заблудились!

И, круто развернувшись, юная девица вскарабкалась на косогор, выставив при этом на обозрение весьма гармонично развитую мускулатуру своих нижних конечностей.

– Еще одна канадка, которой мне больше не видать! – прошептал Сидролен. – А ведь сколько я их перевидал, этих канадок, – целые кучи докучных канадок – канадки-загадки, канадки-верхоглядки, канадки-ретроградки, канадки-психопатки, но все, как одна, в куртках без подкладки: а, впрочем, что ж тут странного, – ведь вижу-то я их летом. Или по весне. Или по осени. Эх, не сообразил, что бы мне сказать ей: какой, мол, нынче погожий осенний денек! – может, она хоть на это не рассердилась бы.

Он зашел в кубрик глянуть, который час, и в результате сего демарша вновь разлегся на своем шезлонге, дабы достойно завершить прерванную сиесту.

Когда он вновь открыл глаза, то узрел вокруг все, что видел каждый божий день: стены своей спальни, стрельчатое окно, едва пропускавшее свет, и скорчившегося в ногах постели, на охапке соломы, верного пажа Пострадала в окружении нескольких псов, причем все они носили имена: Ату, Фас, Апорт, Улюлю и Прочь. Привычное это зрелище сильно утешило герцога, и он, поднявшись с постели, разбудил всю компанию пинками, чем вызвал хныканье одного и лай других.

Облегчив душу утренним патерностером, а мочевой пузырь – на лестнице, герцог направился в часовню, дабы прослушать там мессу, отправляемую его капелланом Онезифором Биротоном. Онезифор Биротон был, что называется, аббат-наставник: стоило герцогу наставить ему синяк, как аббат наставлял ему два; вот почему герцог горячо любил своего духовного пастыря и нынче утром спешил потолковать с ним о нескольких весьма важных вещах. Не успел аббат Биротон отмессироваться, как герцог д’Ож потащил его к купели, где и сказал:

– Слушай меня внимательно, Онезифор, у меня появилось множество забот, коими я намерен поделиться с тобой по секрету.

– У вас были неприятности в столичном городе Париже?

– Не о том речь, – ответил герцог раздраженно. – А, кстати, ты что-то разнюхал или это просто домыслы?

– Хм… хм… – хмыкнул Онезифор. – Должен вам сказать, что за время вашего отсутствия дочери ваши упорно вели себя спокойно и достойно.

– Ладно, ладно, об этом позже. А сейчас я хочу задать тебе три вопроса, а именно: primo – что ты думаешь о снах, secundo – что ты думаешь о языке животных, и tertio[19]19
  Во-первых, во-вторых, в-третьих… (лат.).


[Закрыть] – что ты думаешь о всеобщей истории в общем и об общей истории в частности? Я слушаю.

– Хм… хм… – хмыкнул Онезифор. – Distinguo[20]20
  Я различаю (лат.).


[Закрыть]…

– Никаких «Distinguo»! – гаркнул герцог, топнув ногой. – Слыхал? Никаких там «Distinguo», никакой диалектики, хватит с меня этой мути! Я желаю ясности! Слушаю тебя!

– Хм… хм… – хмыкнул Онезифор. – Но я не могу ответить на все три вопроса одновременно: моя речь, как и всякая человеческая речь, линейна.

– Не пойму, к чему ты клонишь.

– А вот к чему: мне следует ответить сперва на один вопрос, потом на второй и, наконец, на последний. С какого вам желательно начать?

– Со второго.

– Optime![21]21
  Превосходно! (лат.).


[Закрыть] А какой был второй вопрос?

– Ах ты, осел тупоумный, ты уже перезабыл мои вопросы? Может, тебе еще угодно, чтобы я их повторил, а, дурья башка?

И герцог сопроводил свои слова метким ударом, заехав аббату в правое ухо. На что аббат отвесил герцогу три плюхи – с пылу по рылу, с жару – еще пару.

– Ну ладно, – сказал герцог д’Ож, выплюнув резец, – начинай с любого. Например, с первого.

– Я забыл не ваши вопросы, а их порядок.

– Тогда начинай с какого сам хочешь.

– Я начну со снов.

– Прекрасно! Говори, что ты думаешь о снах.

– Одни из них посылает Господь, другие – диавол.

– А ты, случаем, не из альбигоев?

– Никоим образом, мессир; вот послушайте, сколь католично я лично рассуждаю: существует два рода снов, одни посылает Господь, другие – диавол.

– А как их различить?

– О, это и слепому видно.

– Как, я тебя спрашиваю? Каракатица ты вонючая, как ТЫ их различаешь? Я вот их не различаю.

– А между тем это очень легко. Если вы видите небеса, ангелов или даже просто пташек – при условии, что это не ночные пташки, – то сон сей ниспослан Господом, если же вы видите языки пламени, чертей или даже просто всяких ползучих тварей, особливо змей, значит, сон сей исходит от Диавола.

– Да я никогда ничего такого не вижу.

– А что же вы видите, мессир?

– Мне часто снится, будто я живу на какой-то барже, полеживаю в шезлонге, накрываю лицо носовым платком и совершаю недлинную сиесту.

– Баржа… шезлонг… сиеста… это что еще за чертовы слова? Я их не постигаю.

– Эти слова я придумал сам для обозначения вещей, которые мне снятся.

– Так вы, стало быть, увлекаетесь неологизмами, мессир?

– Ну, ологизмами или не ологизмами, это не твое собачье дело, а моя герцогская привилегия! Итак, я беру латинское «sexta hora»[22]22
  Шестой час (лат.).


[Закрыть] и образую из него слово «сиеста»; или же, взяв из вульгарной латыни слово «barga»[23]23
  Лодка (вульг. лат.).


[Закрыть], которое нахожу и впрямь вульгарным, преобразую его в «барку» или в «баржу»; что же касается шезлонга, то я просто-напросто слил два самых что ни на есть французских слова в одно, руководствуясь самыми что ни на есть общепринятыми и диахроническими законами лингвистики.

– Ох, мессир, далеконько же вы ушли от премудрой и наихристианнейшей онирологии[24]24
  Онирология – наука об изучении снов.


[Закрыть]! Ваша семантическая наука сильно попахивает ересью.

– Какая же это ересь – видеть во сне баржу?!

– Ну, я, конечно, признаю, что во сне редко увидишь ангелов и святых. Судя по моему личному скромному опыту, чаще всего снятся мелкие происшествия повседневной жизни.

– Ну, а они, каракатица ты вонючая, посылаются дьяволом или Богом?

– Ни тем, ни другим. Они безразличны. Положительно безразличны. Ad primam respondi[25]25
  На первый я ответил! (лат.).


[Закрыть].

– Ишь ты какой шустрый! Нет, аббатишка, так легко тебе не отделаться! Не для того я тебя держу при себе, чтобы выслушивать эдакие пустяшные отговорки, каких я и сам напридумываю сколько хочешь. Неужто ты надеешься по-прежнему получать от меня ежедневный харч за подобные благоглупости? Я требую вразумительного ответа!

И герцог, нацелясь в правую берцовую кость аббата, применил добрый старый прием – выпад ногой, достигший своей цели. Онезифор вознамерился ответить, лягнув герцога в живот, но промазал и растянулся на полу. Тотчас же герцог вспрыгнул на него и принялся топтать с криком:

– Отвечай, дурья башка! Отвечай!

Тот сделал знак, что согласен.

– Итак? – спросил герцог, спрыгивая со своей жертвы.

– Итак, – сказал аббат, поднимаясь на ноги, – это все сны из того промежуточного мира, что населен троллями, феями, гномами, домовыми, эльфами, лешими, духами, карликами, ундинами и водяными – существами, которые ни богу свечка, ни черту кочерга, ибо они не привержены ни добру, ни злу.

– Ишь ты как заговорил: ни вашим, ни нашим. Интересно, что скажет на это Святая Инквизиция!

– Optime! Таков мой ответ на ваш вопрос. Ad secundam[26]26
  На второй… (лат.).


[Закрыть], касающийся языка животных…

– Что-то ты больно заторопился, любезный!

– …скажу вам, что отнюдь не всеми признается, будто Адам, преступив Господний запрет, увлек за собою, в падении своем, и животных тварей. Самые именитые богословы оспаривают этот тезис. С другой стороны, поскольку они явно не участвовали в строительстве Вавилонской башни, ничто не мешает им понимать друг друга.

– Кому, богословам?

– Нет, мессир, тварям.

– Ишь ты умник какой! Я же тебе толкую не о тех животных, что говорят между собой, а о тех, которые говорят человеческим языком, а ты мне тут болтаешь невесть что.

И герцог размахнулся, собираясь влепить аббату затрещину, но тот, опередив собеседника, врезал ему прямым в челюсть, заставив слегка покачнуться.

– Ad tertiam, respondeo[27]27
  Отвечаю на третий (лат.).


[Закрыть], – поторопился сказать капеллан.

– Погоди, погоди! – прервал его герцог, водворяя на место свернутую челюсть. – Не так быстро! Я бы желал послушать твое мнение о животных, говорящих в моих снах. Эти-то от Бога или от черта?

– Никакого значения! Без разницы. Ad tertiam…

– Погоди, погоди! Ты мне только что сказал, что ползучие твари, коих мы видим во сне, есть дьявольское наваждение.

– Dixi[28]28
  Я сказал! (лат.).


[Закрыть].

– А если они говорят?

– Bis diabolici[29]29
  Вдвойне дьявольское… (лат.).


[Закрыть].

– А если с ними говорят?

– Ter diabolici[30]30
  Втройне… (лат.).


[Закрыть].

– A если они отвечают?

– Quater[31]31
  Вчетверо (лат.).


[Закрыть].

– Ладно. Это меня вполне устраивает, ибо я никогда не беседовал во сне со змеями, не в пример праматери нашей Еве.

– Но она-то беседовала вовсе не во сне.

– А что видел во сне Адам, когда Господь Бог усыпил его, чтобы вытащить ребро?

– Это уже четвертый вопрос, который мы можем отложить на завтра. Ad tertiam, respondeo…

– Погоди, погоди. Я еще не покончил с говорящими животными. Вот, например, уаттомобили – они от бога или от дьявола?

– Уаттомобили? Понятия не имею, что сие значит.

– Это такие вертлявые визгливые твари, они бегают туда-сюда на круглых лапках, не едят никакой твердой пищи, а пьют только олеум[32]32
  Олеум – старинное название нефти.


[Закрыть].

И глаза у них светятся в темноте.

– В жизни такого не видывал.

– А вот я так частенько вижу их в снах. Тысячами, миллионами, легионами. Они заполняют все улицы и дороги. И это от них доносится с набережной ко мне на баржу тот ровный, несмолкаемый гул…

Поскольку пересказы снов не интересовали аббата Биротона, он немедленно заснул.

– К вящей славе Господней!

Сидролен обернулся.

– О, прошу прощения, – сказал человек, одетый в серо-стальной безупречного покроя костюм. – Я вас знаю, и мне не хотелось лишний раз беспокоить… Вы ведь местный?

– Я живу на барже, там, напротив, – сказал Сидролен.

– Достаточно. A Dieu![33]33
  Господь с вами! (фр.) – созвучно слову «адьё» (прощайте).


[Закрыть]

Квази-священник оседлал свой мопед и покатил к туристической турбазе для туристов. Сидролен, глазевший на прилежно трудящихся строителей, продолжил свою прогулку в том же направлении. За оградой из колючей проволоки множество альбионцев, брабантцев, нидерландцев, финнофонов, пиктов, галлов, остзейцев и норвегов с упоением предавались своим занятиям, каковые занятия состояли в беготне от автокаравана или палатки к туалетам, от туалетов к душевым, от душевых к столовой, а от столовой к автокаравану или палатке, в ожидании новых дорог и маршрутов, ведущих к Эльсинору, Зальцбургу, Уппсале или Эбердину. Это суетливое кишение сопровождалось разноголосой музыкой: назойливое нытье десятков транзисторов временами заглушалось хоровым пением на иностранных языках под аккомпанемент волынки, рожка или окарины. Особо жизнерадостные особи испускали восторженные вопли и колотили себя кулаками в грудь, изображая барабанную дробь.

Рядом с Сидроленом толпились другие зеваки; один из них заметил:

– Дивимся на них, как на заморских зверюшек, а ведь это все же не зоопарк.

– Почти, – сказал Сидролен.

– Ну, не станете же вы утверждать, будто это не люди, а животные.

– Докажите! – сказал Сидролен.

– Они разговаривают.

– А попугаи? – сказал Сидролен, – разве они не разговаривают?

– Попугаи не понимают, что говорят.

– Докажите! – сказал Сидролен.

– Ну и зануда же вы! С таким занудой никакого душевного разговора не получается.

– Однако же он получился, и очень даже душевный. Признайте, что не каждый день вид туристической турбазы для туристов вызывает соображения, достойные того, чтобы записать их на магнитофон.

– Засунь свой магнитофон знаешь куда? – сказал с омерзением зевака и удалился, недовольно ворча.

Тот же квази-священник издали помахал Сидролену. Сидролен весьма учтиво ответил ему тем же, после чего вернулся к себе. Загородку и дверцу на откосе вновь оскверняли ругательные надписи. Достав банку с краской и кисть, Сидролен принялся их замазывать.

IV

На террасе кафе влюбленные парочки упражнялись в поцелуях типа «засос»; слюна текла рекой по их влюбленным подбородкам; среди самых оголтелых «засосочников» находились Ламелия и ее гортранспортист; особенно увлеклась Ламелия, а гортранспортист все же не забывал время от времени поглядывать на часы, памятуя о своих профессиональных обязанностях. Ламелия же, закрыв глаза, с поистине религиозным пылом предавалась изучению чужого языка.

Но вот настал миг расставания, и гортранспортист медленно приступил к процессу расстыковки; успех достигнутого ознаменовался смачным всхлюпом. Гортранспортист утерся тыльной стороной руки и сказал:

– Надо сваливать.

И он увлажнил пересохшую слизистую рта глотком пива.

Ламелия поглядела на него обалдело. Гортранспортист вынул из кармана монеты и, постучав ими по столику, довольно громко позвал:

– Гарсон!

Ламелия обалдело на него поглядела.

Гарсон приходит, чтобы получить по счету. В этот момент Ламелия кидается на своего гортранспортиста и повторяет трюк с засосом. Молодой человек вынужден объясняться жестами, весьма, впрочем, красноречивыми. Гарсон сгребает монеты. Зрелище засоса отнюдь не засасывает его. Он удаляется.

Гортранспортист предпринимает новую расстыковку. Он действует мягко и грациозно, результат опять сопровождается смачным всхлюпом. Затем он вытирает губы тыльной стороной руки и говорит:

– Теперь и вправду пора сваливать.

И осушив залпом кружку, проворно встает. На него обалдело Ламелия глядела. Она также встала, говоря:

– Мне спешить некуда, пройдусь-ка я с тобой.

– Да знаешь, счас час пик, я буду психовать из-за опоздания, так что трепаться с тобой все равно некогда.

– Ничего, я погляжу, как ты крутишь свою билетную машинку, послушаю, как ты выкликаешь остановки, и буду счастлива.

– Еще вопрос, влезешь ли ты в автобус. Народищу будет!..

И его-таки было! Двести семнадцать человек топтались на остановке, образуя очередь в полном соответствии с официальными предписаниями. Ламелия встала в очередь, начало очереди вошло в автобус, автобус переполнился, а она все еще торчала в хвосте, среди несостоявшихся пассажиров, когда ее красавчик элегантным жестом крутанул лицом к ним табличку с надписью «мест-нет» и прозвонил к отправлению. Автобус отчалил, гортранспортист помахал рукой, адресуясь, вероятно, к кому-то, затерявшемуся в очереди потенциальных пассажиров, которая непрерывно удлинялась. Ламелия круто повернулась и попыталась пробиться сквозь этот хвост, что шел в рост. Она двигалась против течения, а кругом говорили:

– Эй, цыпочка, сама не знаешь, чего хочешь!

– Ишь куда прет, как будто тут без нее горя мало!

– Ох уж эти бабы, семь пятниц на неделе!

– Прет поперек очереди, и ей еще слова не скажи!

Какая-то дама вдруг заголосила:

– Вы чего толкаетесь! Не видите, что ли, мой живот?

– Если вы беременны, – огрызнулась Ламелия, – то и становились бы вперед, где вам положено.

Тут какой-то гражданин, с ходу не разобравшись в этом диалоге, разорался вовсю.

– Расступитесь! – кричал он. – Расступитесь, беременной женщине плохо!

– Расступитесь! О Господи, вам что, непонятно? Тут беременная!

– Да расступитесь же! Почет беременным и слава материнству!

– Расступитесь! Расступитесь!

– Расступитесь пошире!

Ламелию выбросило из толпы сострадателей, словно пучок водорослей на нормандский пляж. Она удалилась. Вновь прошла мимо кафе: парочки на террасе как присосались друг к другу, так с тех пор и не отлипли. Вконец исполненная меланхолии, Ламелия добрела до набережной.

Так, мало-помалу, она добралась и до «Ковчега».

Сидролен отдыхал на корме; удобно растянувшись в шезлонге, он не спал и не дремал, просто глядел вдаль. Появление Ламелии ровно никак не повлияло на его дефицит активности. И только когда ему принесли укропную настойку с минералкой, он вышел из транса, приняв разом сидячее положение и решение сообщить следующее:

– Заходил инспектор по судовым налогам.

– А я ехала в автобусе, – было ему ответом.

– Осмотрел все, от носа до кормы.

– Кондуктор был ну прямо умора.

– И я удостоился его поздравлений.

– Он каждому пассажиру отпускал шуточки.

– Он счел, что «Ковчег» достоин двух якорей в категории «А».

– Ну, он и меня не пропустил.

– Два – это, конечно, еще не три. Но тоже неплохо…

– Вы, говорит, чертовски складненькая, даже складнее, чем талонная книжечка, и уж куда пухлее, чем проездной билет.

– Конечно, за два якоря мне придется платить налог повыше, но ведь престиж дороже.

– Ну вы даете! Ну вы вообще!.. – вот так я ему и отрезала.

– Он отметил одну вещь…

– Но на меня все равно смех напал.

– Вы, говорит, называете это «Ковчегом», а на борту нет ни одного животного, вот парадокс! – Это верно, – ответил я ему, – но на каждый парадокс есть свой ортодокс. – Ладно, ладно, – это он мне, – мое дело было сказать. – А я ему: – И мое тоже. – С тем он и ушел. Он остался доволен собой, а я собой. В общем, если не считать еды, денек выдался вполне удачный, правда, он пока не кончился. Всякое еще может случиться.

– Этот тип… он мне нравится.

– Кто, инспектор?

– Кондуктор четыреста двадцать первого автобуса.

– Да там их небось не один и не два.

– Тот, с кем я познакомилась.

– Ну, я-то с ним не знаком.

– Я же тебе только что рассказала.

– Так тебе не интересно, что «Ковчегу» присвоили два якоря в категории «А»?

– Есть чему радоваться! Почему же не три? Зря, что ли, я его драю с утра до вечера?

– Терпение! Когда-нибудь дадут и три.

– А почему бы уж сразу не четыре?!

– Ладно, ладно.

И Сидролен потянулся к бутылке с укропной настойкой, собираясь подлить себе в стаканчик.

– Ты слишком много пьешь, – предостерегли его.

Сидролен пожал плечами и щедро плеснул себе из бутылки.

– Ну так что там с твоим кондуктором? – спросил он.

– От укропной настойки с ума сходят, так написано в газетах.

Сидролен сдвинул брови, раздвинул их, чтобы осушить стакан, и снова старательно сдвинул. Переносицу его перерезали четыре глубокие морщины. Он пробурчал:

– Все удовольствие мне испортила. Опять фиаско!

Бутылка, минералка и стаканы уносятся прочь.

– Ну так расскажи про своего кондуктора.

– У меня дел полно.

– Я возьму банку с краской?

– Да нечего там замазывать.

Это верно, а потому Сидролен заново разваливается в своем шезлонге и устремляет взор на горизонт.

На горизонте показался Особый Монархический Отряд Ненасильственных Операций; дозорный поспешил сообщить о нем герцогу д’Ож, который отдал необходимые приказы таким трубным голосом, что аббат Биротон незамедлительно проснулся.

– ОМОНОвцы идут! – провозгласил герцог, потирая руки. – Сейчас мы их вздуем как следует!

– Что происходит? Откуда здесь ОМОНОвцы?

– Ах да, я же тебе еще не рассказал. Я там пристукнул парочку биржуа, которые мне проходу не давали.

– Гнев – плохой советчик, мессир. Не пришлось бы вам раскаяться!

– Да ради Бога, но только у этих паршивцев намерения куда более коварные.

– Наш святой король не любит шутить с оступившимися сеньорами.

– Н-да, он нас принимает всерьез, – ответил герцог самодовольно.

Теперь на горизонте виднелись уже не один, а несколько отрядов; они со всех сторон двигались к замку.

– Плохо дело, – прошептал аббат, – дело плохо!

– Не волнуйся, я же тебе сказал: пусть они только пальцем нас тронут, я их всех до одного ликвидну.

– Господи Боже, вы решили вдобавок еще и мятежником стать?!

Тем временем ОМОНОвцы брали замок в кольцо; самый геройльдический из них приблизился к подъемному мосту и жестами – сколь героическими, столь же и гаройльдическими – дал понять, что намерен вручить послание сеньору данного владения.

Аббат запричитал:

– Ну и история! Ох, и история!

– Да, в самом деле, ты мне еще не ответил на мой третий вопрос о всеобщей истории в общем и об общей истории в частности.

Но тут приводят геройльда, который принимается объяснять герцогу, что святой король им крайне недоволен, что гробить биржуа по таким мелким поводам давно уже не принято: знатным сеньорам надлежит усвоить раз и навсегда, что людям не вышибают мозги так просто, за здорово живешь, вследствие чего Жоакен, герцог д’Ож, обязан выплатить из своей казны по сотне турских экю чистейшего, без примеси, золота за каждого жмурика, что составит весьма весомую сумму, тем более что есть еще и такие, что пока не совсем откинули копыта, хотя вполне могут, и пусть Жоакен, герцог д’Ож, узнает, что сумма сия не целиком будет направлена на возмещение убытков вдов, вдовцов и сирот, но, главным образом, пойдет на финансирование ближайшего планируемого крестового похода.

Сверх того Жоакен, герцог д’Ож, обязан прочесть шесть тысяч шестьсот пятьдесят семь «Pater», столько же «Ave» и на три раза меньше «Confiteor»[34]34
  «Pater», «Ave» – католические молитвы, «Confiteor» – покаянная молитва.


[Закрыть], а также заказать мессу по каждому усопшему, на каковых мессах ему надлежит присутствовать босым, в одной рубашке и с обнаженной головой, посыпанной пеплом, холодным или горячим, – это уж на его усмотрение.

И к сему: пусть Жоакен, герцог д’Ож, хорошенько усвоит, что святой король охотно повесил бы его за оба уха вплоть до того, как воспоследует смерть, если бы названный святой король не изволил помнить об услугах, оказанных Жоакеном, герцогом д’Ож, делу христианства – как в Дамьетте, так и в Мансурахе.

И, наконец, последнее: Жоакен д’Ож имеет полную возможность оставить при себе свои турские экю чистейшего, без примеси, золота и вполовину сократить число назначенных ему «Pater» и число назначенных ему «Ave», хотя число сие и нечетное, а также на четверть – число назначенных ему «Confiteor», хотя четыре не есть кратное число от двух тысяч двухсот девятнадцати, притом, что число месс должно остаться неизменным, хотя герцогу даруется позволение присутствовать на них одетым и обутым по своему усмотрению; но все это при одном простом, невинном, необременительном и извинительном условии: названный герцог должен присоединиться к своему святому королю, дабы выпотормошить проклятых сарацинов в ближайшем планируемом крестовом походе.

– Никогда! – вскричал герцог д’Ож. – Я уже растолковал ему, что ноги моей больше не будет в этой распроклятой африканской дыре. Один крестовый поход – еще куда ни шло, но два – это уж слишком!

– Стало быть, мессир, – вопросил геройльд, – вам никак не угодно вырвать Гроб Господен из грязных лап неверных?

– Да в гробу я его видал, этот Гроб, Чайльд-герольд ты мой несчастный![35]35
  Отсылка к поэме Д.Г. Байрона (1788–1824) «Паломничество Чайльд Гарольда».


[Закрыть] Мы ведь опять вернемся оттуда без гроба, если не гробанемся прямо там. Даже наш Святой Отец и тот больше не верит в успех сего предприятия. Вот уже двести лет, как мы тужимся, чтобы отвоевать его, этот Гроб, а Гроб и ныне там, в руках у неверных.

В ужасе, горé возведя очи, геройльд закрестился что есть мочи.

– Кстати, каким же это манером, – продолжал герцог д’Ож, – мы вырвем из рук неверных этот самый Гроб, отправясь в Тунис? Ха! Тунис! Почему бы уж тогда нашему святому королю не наведаться к гундусам или к кидайцам? Почему не снаряжает он корабли на море-океан, к Тюленьим островам, – может, он и там откроет какую ни на есть неведомую землю, заселенную неверными, чтобы и их выпотормошить под тем же предлогом?

– Воздержитесь, мессир, воздержитесь! – шепнул аббат Биротон.

В ужасе, горé возведя очи, геройльд крестился что есть мочи.

– Нет, нет и нет! – заключил герцог д’Ож. – Моя не идти крестовый поход. Моя готова прочесть всю эту чертову уйму патеравеконфицеоров, отстоять все эти пеплоусыпательные мессы, расстаться с моими прекрасными турскими экю чистейшего, без примеси, золота, но тащиться к черту на кулички, за тридевять земель, в сторону Сирта, – нет, нет и нет! Таков мой ответ. А засим позволю себе заметить, что святой король запретил нам, знатным сеньорам, имеющим привилегию чеканить свою монету, хождение оной монеты, экю и солей, за пределами наших владений, – тем не менее он почему-то изъявляет желание увидеть цвет нашего золота. А в заключение, геройльд, я призываю тебя очистить наши владения от твоего мерзкого присутствия, а также от не менее мерзкого присутствия твоих приспешников. Я сказал.

– Я здесь не задержусь, мессир, но мне невозможно отбыть, не взыскав сперва маленький задаточек в счет наложенного на вас денежного взыскания, а задаточек сей исчисляется… так-с, сейчас прикинем… семью тысячами двумястами турских экю чистейшего, без примеси, золота плюс двенадцать паризийских солей на расходы по регистрации означенной суммы плюс четыре лиара на марку.

– А разве мне не положена скидка как ветерану седьмого крестового? – спросил герцог с бледной улыбкой, той самой бледной улыбкой, к которой всегда прибегал в том случае, когда кто-нибудь зарился на его экю.