Текст книги "Голубые цветочки"

Автор книги: Раймон Кено

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Поскольку репродукция подвешена как раз над головой Сидролена, он не может видеть ее непосредственно, хотя она и отражается в огромном зеркале, занимающем всю противоположную стену; не может он видеть ее и опосредствованно, ибо один из посетителей необычайно высок ростом и полностью заслоняет собой умирающего Геракла кисти Сэмюэла-Финли-Бриза Морзе. Второй посетитель значительно ниже своего собеседника, его рост не превышает метра сорока трех сантиметров; он время от времени поглядывает на эту репродукцию, имея возможность прямого обзора, поскольку стоит, прислонясь к стойке, почти спиной к хозяину, который внезапно замечает присутствие нового клиента и, не двинувшись с места, даже рукой не помахав и, еще менее того, не приподняв каскетку, издалека спрашивает у Сидролена, чего ему охота выпить. Вопрос этот отнюдь не застает Сидролена врасплох: он ожидал его с минуты на минуту и готовился ответить; таким образом, ответ его не заставляет себя ждать. Он представляет собою последовательность слов, образующих грамматически безупречно построенную фразу, чей смысл не вызывает никаких затруднений в восприятии оной даже у хозяина бистро, – восприятии таком затрудненном, каким только может быть восприятие того, кто держит бар под названием «Хмель-бар». Хозяин еще с минутку прислушивается к соображениям двух клиентов по поводу бегов, а затем приносит Сидролену требуемый напиток, а именно: укропную настойку, правда, слегка тепловатую, с малой толикой минералки. Сидролен изображает на лице широкую улыбку, призванную продемонстрировать его сердечную, бесконечную и вечную благодарность за такое внимание и точность исполнения, но человек в каскетке черного сукна в белый горошек, сохраняя все ту же невозмутимость, величественно удаляется к себе за стойку.

Проходит несколько минут, в течение которых двое клиентов пытаются разрешить загадочные тайны бегов, назначенных на следующее воскресенье; один из них очень высокого роста, второй стоит вполоборота, опираясь на стойку, что позволяет ему время от времени бросать взгляд на репродукцию произведения Сэмюэла-Финли-Бриза Морзе. Также время от времени он поглядывает и на человека, что сидит за столиком и вроде бы смакует свою укропную настойку. Человек, видимо, не вызывает у него особого интереса, ибо взгляд второго клиента задерживается на этой личности без особых примет не более чем на три-четыре секунды. Клиенту явно больше нравится умирающий Геракл кисти Сэмюэла-Финли-Бриза Морзе. Когда его собеседник заявляет, что исчерпал все возможные комбинации и варианты, он ловко поворачивается вокруг своей оси, вынимает мелочь из кармана и платит за два стакана, которые еще стоят, будучи уже осушенными, на стойке. Затем он пожимает руку хозяину и выходит в сопровождении своего товарища, человека очень высокого роста. Дверь за ними закрывается.

Человек в каскетке протирает стаканы. Он не заговаривает с Сидроленом.

И Сидролен не заговаривает с ним.

Вот тут-то и входит Альбер.

VIII

При виде Сидролена Альбер воздерживается от всяких чрезмерных проявлений удивления, узнавания или радости. Он спокойно усаживается, пожимает Сидролену лапу и спрашивает у хозяина бокал шампанского. Наполнив бокал, человек в каскетке черного сукна в белый горошек скрывается у себя за стойкой, где ему удается стать совсем уж незаметным.

Альбер и Сидролен беседуют вполголоса.

– Ну как, дела идут? – спрашивает Альбер.

– Вроде бы.

– Привыкаешь к воле?

– Да ничего, свыкаюсь помаленьку.

– Все живешь на своей барже?

– Да.

– Там небось спокойно.

– Да вроде бы. Если не считать того, что с некоторых пор какой-то гад нашел себе развлечение: малюет всякие гадости на загородке вдоль бульвара. Вот я и занимаюсь тем, что замазываю их. На загородке, значит.

– Зря психуешь из-за такой малости. Надписи, – подумаешь, велика важность! Просто один из литературных жанров.

– Конечно, но я все же предпочитаю их замазывать.

– Ну а что еще не ладится?

– В остальном порядок. Выдаю дочь замуж. Последнюю.

– Поздравляю. Небось доволен, а? Теперь они у тебя все пристроены.

– Признаюсь тебе, я и не думал, что ей это удастся.

– Вот видишь, никогда не надо отчаиваться.

– О, я и не отчаивался. Просто за нее переживал.

– Конечно, ясное дело.

– Вот так-то. Теперь останусь на своей барже совсем один.

– Надо бы заглянуть к тебе как-нибудь на днях, но, знаешь, при моих делах…

– Вот как раз об этом я и хотел с тобой потолковать.

– Странно, с чего это тебе вздумалось толковать о моих делах.

– Сейчас поймешь.

– Да уж хотелось бы!

– Так, значит, теперь я останусь на своей барже совсем один. Придется самому стряпать, стирать белье, штопать носки, драить палубу, словом, заниматься такими делами, от которых меня воротит, поскольку дела эти в чистом виде бабьи. Понимаешь, куда я клоню?

– Хотелось бы поподробнее.

– Ты, случаем, не знаешь какую-нибудь молодую особу, ну, не первой, конечно, молодости, которая смогла бы заняться всем этим – кухней, бельем, носками, палубой? Заметь, я вовсе не собираюсь трахаться с ней, – нет, нет, она мне нужна только для таких вот дел, как я тебе уже сказал: сварганить чего пожрать, выгладить да починить шмотье, баржу содержать в полном ажуре. На флоте, сам знаешь, – чистота первое дело.

– А почему бы тебе не обратиться в бюро по найму?

– При той репутации, что мне приписали?!

– Ты думаешь, об этом еще кто-нибудь помнит? Да все уже быльем поросло.

– Видать, не поросло, коли нашелся гад, что пишет гадости на моей загородке.

– Да ну, выдумки.

– Какие же выдумки! Там ясно написано.

– Я бы тебе все же посоветовал бюро по найму.

– А я подумал: небось среди твоих знакомых девиц немало найдется таких, что предпочли бы мою баржу аргентинскому борделю или нефтяному гарему.

– Вот тут-то ты и промахнулся. Какое будущее ты можешь им предложить? Их же тошнит от одного только слова «работа», уж можешь мне поверить.

– Не скажи, не скажи! Я ведь ничего такого страшного не требую: только лишь надраить бак и ют, связать пуловер, поставить выварку на плиту да купить картошки в супермаркете, всего и делов-то! Думается мне, это будет приятнее, чем пропускать через себя целые кучи гаучо или ублажать занудливого шейха-многоженца.

– И опять же ты промахнулся. Из всех этих девчонок, что проходят через мои руки, я иногда оставляю некоторых здесь и подыскиваю им настоящую синекуру…

– Ну вот им и одна из них!

– …но они сами буквально в ногах у меня валяются, чтобы я отправил их куда подальше. Прямо колонизаторши какие-то!

– Да не колонизаторши они, а идиотки, эти твои бабы. Ты им сам мозги пудришь. Ну хоть один-то разок постарайся, найди мне такую, которой ты скажешь правду, а именно: что моя баржа – «приют невинный и священный», и жить на ней в тысячу раз приятнее, чем заниматься стриптизом в какой-нибудь тропической дыре.

– Стоп, стоп! Я тропические дыры не снабжаю. Я поставляю контингент только в самые что ни на есть престижные кабаре.

– Ну а моя баржа – местечко престижнее некуда. Тут на днях заходил инспектор по судовым налогам, так он меня обнадежил, что очень скоро «Ковчег» перейдет в трехякорную категорию «А».

– Ну, поздравляю! – восхищенно говорит Альбер.

– Ты мне друг или не друг? – спрашивает Сидролен.

– Как ты можешь в этом сомневаться? – возмущается Альбер.

– Тогда подыщи то, что требуется.

– Трудновато будет.

– Да чего там! Пойдешь на авеню дю Мэн…

– Ты меня еще учить будешь!

– …высмотришь девицу, которая выходит из Авраншского поезда, и скажешь ей: «Мадемуазель, у меня есть на примете одна баржа – не баржа, а конфетка! – там надо будет слегка прибираться да кой-чего сварить, зато вы сможете целыми днями загорать на солнышке и глазеть на гребцов из спортклуба, – красивые парни! И это будет чистая правда, а ей не придется потеть на борту какого-нибудь либерийского сухогруза, что плывет к чертям на кулички.

– То, о чем ты меня просишь, как-то не вяжется с моими принципами.

– Что для тебя важнее: принципы или дружба?

– Ладно, ладно. Эй, где ты там, Онезифор?

Человек в каскетке черного сукна в белый горошек медленно осуществляет ротацию на тридцать семь градусов вокруг собственной оси.

– Дай-ка нам пузырек шампуня, – приказывает Альбер, – моего личного. Это, видишь ли, то самое, – разъясняет он Сидролену, – что пьют Ротшильды, Онассисы и прочие люди нашего круга.

Онезифор открывает крышку погреба и исчезает.

– Вот еще что, – говорит смущенно Альбер, – мы с тобой не затронули вопрос…

– Ну, ясно, тебе не придется раскошеливаться, – заверяет Сидролен, – я заплачу за импорт ровно столько, сколько ты получил бы за экспорт.

– Ладно, я тебе сделаю двадцатипроцентную скидку.

– Ты настоящий друг!

Они выпивают.

Онезифору также полагается бокал, и он тоже пьет, но молча, не вмешиваясь в обрывки завершающейся беседы.

– Постарайся, – просит Сидролен, – чтобы она была не слишком страшная и стервозная, эта девица.

– Постараюсь, – говорит Альбер. – Что касается мордашки, тут я толк знаю, а вот стервозинку – ее сразу и не просечешь.

– Ладно, надо топать, – говорит Сидролен.

– Мой шофер тебя отвезет, – предлагает Альбер.

– Нет, спасибо, – отвечает Сидролен. – Предпочитаю автобус.

– Грустные воспоминания, а?

Сидролен не отвечает. Он пожимает Альберу лапу, вежливо кивает человеку в каскетке черного сукна в белый горошек; едет на одном, потом на другом автобусе; добирается до своей баржи; открывает банку печеночного паштета и сооружает себе бутерброд. Затем он выпивает три с половиной стаканчика укропной настойки, после чего ложится и засыпает. И тут же оказывается лицом к лицу с мамонтом, с самым настоящим.

Герцог хладнокровно созерцает зверя и говорит Пострадалю:

– Я собирался поохотиться на зубра или бизона, но не на эту зверюгу. Я думал, они давно уже повывелись в моих владениях. Артиллеристы! Живо, орудие к бою! Заряжай! Цель: мамонт.

Мамонт, набрав в грудь воздуха, мелкой рысцой поспешает к нападающим.

– Спасайся кто может! – ржет Сфен, до того мирно пощипывавший мох у подножия дерева.

– Ишь ты, раскомандовался! – снисходительно замечает герцог.

– Спасайся кто может! – лепечет Пострадаль.

– И ты, Брут, туда же!..

Герцог д’Ож собирается пнуть пажа, но тот уже удрал, равно как артиллеристы, свора и лошади. Это паническое бегство отнюдь не пугает герцога; он расчехляет свое собственное орудие и наводит его на зверя, но тому в высшей степени наплевать на боевою соратника Жанны д’Арк и Жиля де Рэ. Мощным ударом ноги он вбивает кулеврину в землю и во весь опор мчится дальше, в ромамонтической надежде стереть в порошок всю ту мелкую нечисть, что встала на его пути; однако он опоздал: гончие уже попрятались на псарне, лошади – в конюшнях, а артиллеристы успели добежать до подъемного моста. Один лишь герцог д’Ож остался на месте происшествия – целый, невредимый, слегка озадаченный, но неизменно величественный. Он с грустью взглянул на орудие, сплющенное в лепешку: это надо же – лишиться сразу двух кулеврин в один и тот же день! – дорогонько ему обойдется современная техника! Зачехлив свое собственное орудие, он решил прояснить для себя, хоть самую малость, историческую обстановку.

На данный момент обстановка эта была лесной и безлюдной. Деревья росли в тишине, животное царство ограничивало свою жизнедеятельность безмолвными и темными делами. Герцог д’Ож, обычно уделявший созерцанию природы минимум личного времени, решил отыскать более населенные края; для этого он счел самым разумным вновь пойти по дороге, которая привела его сюда и, стало быть, естественно, должна была вернуть его к замку с д’ожноном.

Без всяких колебаний он определяет тропинку, которая кажется ему самой подходящей, и бодрым шагом идет по ней примерно с час. После чего замечает, что тропинка эта какая-то хайд’егерская[46]46
  Намек на теорию немецкого философа Хайдеггера о бренности человеческого существования.


[Закрыть]. Весьма озадаченный, герцог разворачивается на сто восемьдесят градусов и бодрым шагом идет обратно примерно с час, в надежде отыскать лужайку с растоптанной кулевриной, забитой по самое горло перегноем и палой листвой. И он действительно выходит на лужайку, но не обнаруживает там никаких следов своего мини-орудия. Тщательно проанализировав исходные данные, герцог заключает, что: одно из двух – либо это не та лужайка, либо scirus communis и fineola biselliella[47]47
  Белки и лисы обыкновенные (лат.).


[Закрыть] сожрали его кулеврину. Согласно тому, что проповедовал несколькими пятилетками раньше Буридан, подобная дилемма могла привести только к голоду, а герцог д’Ож смерть как боялся скудных трапез и, еще более того, трапез вовсе не существующих. Прибегнув к вероятностному методу, он избрал направление сколь случайное, столь же и спорное и проблуждал так до наступления сумерек.

– Теперь мне ясно, – заявил герцог – вслух, чтобы составить самому себе компанию, – что следовало бы бросать на всем пути следования камешки, но, во-первых, у меня их под рукой не случилось, а, во-вторых, что толку от них было бы сейчас, когда наступает ночь, да притом темная ночь.

И верно, наступала ночь, да притом темная ночь. Герцог упрямо шагал вперед, но то и дело плюхался в ямы или расквашивал себе нос, натыкаясь на столетние дубы, испуская яростные вопли и бранясь самыми черными словами, без всякого почтения к ночной красоте окружающей природы. Он уже начал выдыхаться, да-да, всерьез выдыхаться, как вдруг завидел огонек, блеснувший на черном бархате тьмы.

– Сейчас поглядим, что там такое, – сказал герцог – вслух, чтобы составить самому себе компанию. – Может, это всего-навсего крупногабаритный светляк, но я так голоден, что охотно закусил бы даже светляком.

Нет, то был не светляк, то была хижина.

– По-моему, я пока нахожусь в пределах моих владений, – прошептал приободрившийся герцог, – и тот, кто живет в этой развалюхе, должен быть моим подданным. Наверное, дровосек. Будь со мною Сфен, он бы сказал мне его имя, ему знакома вся округа, но он, паразит, сбежал, а я брожу один по лесу, как бедный мальчик-с-пальчик, – вот что значит ходить на пушечную охоту без съестных припасов, портулана и списка своих подданных!

Он пытается открыть дверь (разве он не у себя дома?!), но та не поддается, – заперта. Тогда герцог колотит в нее рукояткой меча, колотит крепко и одновременно представляется:

– Отворяй, мужик, я твой герцог!

Он ждет, но, поскольку в окружающей обстановке не намечается никаких изменений, повторяет:

– Отворяй, мужик, я твой герцог!

И так много-много раз. Результат по-прежнему нулевой.

Поразмыслив, герцог формулирует свою мысль – вслух для самого себя:

– Он, верно, боится, этот бедняга. Небось принимает меня за какого-нибудь лесного духа. Где ж ему взять храбрости, – он ведь слишком худороден, – но, может, он уступит из жалости. Попробуем-ка такую уловку…

И он кричит жалобным голосом:

– Я голоден!

Тотчас же дверь отворяется как по волшебству, и герцог видит пред собою чудное видение.

Указанное видение представляет собой юную невинную девицу, неописуемо грязную, но, с точки зрения эстетики, неописуемо прекрасную.

У герцога просто в зобу дыханье сперло.

– Ах, бедный мой господин, – говорит юная особа ужасно мелодичным голосом, – входите, присаживайтесь у очага и разделите со мною эту скромную похлебку из каштанов и желудей.

– И это все, что у вас есть на ужин?

– Увы, все, мессир. Мой папа ушел в город, чтобы купить несколько унций копченой трески, но он еще не вернулся, а значит, теперь не вернется до утра.

Слова эти приводят герцога в приятное расположение духа, что, в общем-то, странно: ему вовсе не нужна целая ночь, чтобы расправиться с миской скромной не скоромной похлебки, особенно если похлебку эту ему придется делить с милой крошкой, которая теперь глядит на него с боязливой робостью весьма хорошего тона. Герцог внимательно разглядывает ее.

– Ишь какая вы смазливенькая, – говорит он.

Девица делает вид, будто не понимает комплимента.

– Садитесь, садитесь же, мессир. Хотите, я добавлю перца в похлебку? У меня есть один пакетик, – крестная подарила мне его на прошлое Рождество. Он привезен из Малабара, этот перец, и он не поддельный, а самый что ни на есть настоящий.

– Ну что ж, – говорит герцог, зардевшись, – я не откажусь. Несколько зернышек…

– Весь пакет, мессир! Весь пакет! Это вас подкрепит.

– А что, разве у меня такой уж жалкий вид?

– Ваша милость, конечно, бодрится, но ей, верно, довелось пережить большие волнения.

– Еще бы, черт возьми!.. Лишиться пушки просто так, за здорово живешь!..

– Пушки? О, так у вас есть пушки?

– И даже несколько штук, – гордо заявляет герцог.

Девушка подпрыгивает от радости и хлопает в ладоши.

– О! У вас есть пушки! Я обожаю пушки! Это хоть по крайней мере современно!

И она принимается вприпрыжку кружить по комнате, напевая: «Отпляшем Карманьолу и хором все споем; отпляшем Карманьолу под пушек гром»[48]48
  Карманьола – народная песня-пляска времен Великой французской революции.


[Закрыть].

– Она просто очаровательна, эта крошка, – бормочет герцог д’Ож, – однако ее куплеты мне ровно ничего не говорят.

И он спрашивает у девушки:

– Кто научил тебя этой песенке, моя милая?

– Папа.

– А чем занимается твой папа?

– Он дроворуб, черт возьми.

– А чей он подданный?

– Высокородного и могущественного сеньора Жоакена, герцога д’Ож.

– Иными словами, мой. Прекрасно: я велю его повесить.

– А с какой стати вы хотите повесить моего папу, господин герцог?

– А с такой, что он учит тебя всяким мерзостям.

– Как?! Разве вам не нравится гром пушек? А я-то спела это, чтобы доставить вам удовольствие!

– Мне эта громаньола не нравится.

– Фу, как вы неучтивы! Я вас впустила в дом, а вы хотите повесить моего папу. А как же быть с законом гостеприёмства?

– Я здесь у себя дома, моя крошка, ибо все это принадлежит мне: и лес, и дроворуб, и хижина, и ты, девушка.

– Ишь, какой вы шустрый, господин герцог. Если вы и вправду решили повесить моего папу, я сейчас выплесну котелок в огонь.

– Ради всего святого, не делай этого!

– Тогда обещайте мне, что не причините папе никакого зла.

– Обещаю, обещаю!

– Нет, я вам не верю. Вы ведь известный обманщик. Сперва вы съедите мои желуди, каштаны и перец, а потом возьмете да поступите по-своему.

– Нет, нет! Я уже обещал, и кончим этот разговор. Давай-ка неси сюда эту чудесную перченую похлебку, ты меня совсем заморила!

– Это вы сейчас такой сговорчивый, оттого что голодны. А потом…

– Ну чем иным я могу тебя убедить?

– Можно было бы, конечно, взять с вас расписку, но и она стоит не дороже вашего слова.

– Ишь ты, расписка! Скажите пожалуйста! А может, у тебя здесь и пергамент припасен, и перо с чернилами? Ну, умора, ей-богу!

– Ах, как это жестоко – насмехаться над нашей темнотой, господин герцог!

– Но не над твоей же стряпней! А ну-ка, ну-ка, неси сюда эту ароматную перцовую похлебочку. Ну же, неси скорей! Цып-цып-цып!

И герцог, внезапно вскочив на ноги, кидается к очагу с риском обжечь пальцы, но девушка не спускает глаз со своего господина. Он уже готовится схватить котелок, как вдруг – бух! – каштаны, желуди и перец опрокидываются в огонь. Где мгновенно превращаются в уголья.

– Опять фиаско! – шепчет герцог, у которого даже нет сил отлупить дочку дровосека.

Понурясь, он садится обратно на скамейку и начинает причитать:

– Ох, как я голоден! Ох, как я голоден! Ох, как я есть хочу!

И он бранит девушку:

– Что ж ты натворила, дурочка! Во-первых, еду выбрасывать грешно, во-вторых, я теперь не связан никакими обещаниями, а, в-третьих, ты нарушила закон гостеприёмства, да-да, какое уж это гостеприёмство!

И он глядит вокруг:

– Неужели здесь больше нечего съесть?

И взгляд его вдруг застывает.

– Конечно, здесь имеется эта юная особа. Мой друг и боевой соратник Жиль де Рэ не колебался бы ни минуты, но я – я и так уже достаточно скомпрометирован. Народ меня не поймет. Да и будущим зятьям это может не понравиться. А потом… без перца…

И он погружается в мрачное раздумье, переходящее в дремоту. Земля уходит у него из-под ног, хижина словно уплывает куда-то, герцога покачивает, тянет улечься в шезлонг на палубе, но тут девушка будит его:

– Монсеньор герцог! Монсеньор герцог!

– А?.. Кто?.. Где?..

– Что, если нам поиграть в одну игру в ожидании рассвета и прихода папы?

– В какую игру?

– В игру.

– В какую выгру?

– На папину жизнь.

– Прекрасная мысль! – вскричал повеселевший герцог.

И они проиграли до самого рассвета.

IX

С тех пор как Сидролен отсидел полтора года в тюрьме, он ни разу не заходил в один из тех изысканных ресторанов, которые некогда посещал. Он боялся, что его там узнают. Временами он покупал «Неделю гурмана» – бюллетень, публиковавший список лучших ресторанов города; встречались там такие, о которых Сидролен и не слыхивал; он охотно посетил бы тот или иной из них, но все никак не мог решиться.

Поскольку пауза между Ламелией, ставшей отныне мадам Кастрюльон, и протеже Альбера, которую ему только предстояло увидеть, а тому – найти, затягивалась, как он и предвидел, и затягивалась на весьма неопределенный срок, Сидролен счел разумным воспользоваться данным обстоятельством и провести эксперимент с одним доселе ему неизвестным, особо рекомендуемым «Неделей гурмана» рестораном-люкс: он решил наконец устроить себе пир.

Не успел он войти в этот гастрономический вертеп, как его вопросили о намерениях, которые, между прочим, и так нетрудно было угадать. Скромно и вполне объективно ответив, что он пришел сюда пообедать, Сидролен услышал следующий вопрос: заказал ли он себе столик. Поскольку ничего такого он не заказал, ему было объявлено, что свободных мест нет. Ничего не оставалось, как ретироваться, что он и сделал, разглядывая по пути выставленные напоказ закуски и десерты весьма аппетитного вида.

– Опять фиаско! – прошептал Сидролен, очутившись на улице.

Он стоял в раздумье, спрашивая себя, не поэкспериментировать ли ему где-нибудь в другом месте, как вдруг увидел своих дочерей и зятьев, выходящих из двух уаттомобилей. Молодежь была в полном комплекте: присутствовал даже гортранспортист по фамилии Кастрюльон. Пока Йолант и Люсет припарковывали свои машины неведомо где, все остальные уверенной поступью вошли в ресторан-люкс.

– Хорошо устроились, – вполголоса заметил Сидролен, – справляют свадьбу без меня.

– Что вы сказали? – спросил прохожий. Сидролен взглянул на него: нет, это был другой. Или тот же, но совершенно неузнаваемый.

– Ничего, – ответил он. – Я разговаривал сам с собой. Такая, знаете ли, привычка вырабатывается, когда долго живешь один.

– Вам следовало бы с ней расстаться, – сказал прохожий, – а то окружающие думают, будто вы их о чем-то спрашиваете, и с удовольствием готовятся ответить, и вот тут-то оказывается, что вам ничего не надо, – поневоле чувствуешь себя уязвленным.

– Прошу меня извинить. Весьма сожалею о случившемся.

– Так что вы говорили-то?

– Что я говорил? Да, в самом деле, что же я говорил?

Он сделал вид, будто вспоминает, и даже старательно сдвинул брови, как оно и принято в подобных случаях. Потом ответил так:

– Я говорил: они справляют свадьбу без меня.

– И что же вы под этим разумеете?

– Ну, я признаю, что фраза моя двусмысленна, и я действительно вложил в нее два смысла: первый – пожрать как следует, и второй – справлять свадьбу, но я не собираюсь пудрить вам мозги своими делами.

– Ну почему бы и нет? – спросил прохожий с поощрительной улыбкой.

– Потому что не собираюсь, и все тут, – ответил Сидролен.

– В таком случае, – сказал тот, ничуть не обидевшись, – не стану отнимать у вас время.

– Всех благ!

Освободившись от собеседника, Сидролен попал на глаза своим зятьям, которые успели припарковать уаттомобили, но не успели сделать вид, будто не заметили тестя. Они поздоровались с ним – приветливо, но несколько свысока.

– Ай-яй-яй! – сказал Йолант, – на кого же вы бросили свою баржу?

– Ну так ведь погодка-то какова! – сказал Люсет, – только и гулять!

– А вы оба, – спросил Сидролен, – гуляете, значит?

– Ну… да, гуляем. Проходили, знаете ли, мимо.

– Ну и проходите. Пока, до скорого!

Сидролен стоит как вкопанный. Оба зятя делают несколько шагов. Потом оборачиваются и прощально машут ему.

Сидролен машет в ответ, но с места не трогается.

– Что будем делать? – спрашивает Люсет. – Пойдем обратно или как?

– Если он видал, как наши входили в ресторан, – говорит Йолант, – то мы влипли.

– Не упускать же из-за него такой классный закусон!

– Глянь-ка, он еще стоит там?

– Как столб.

– Наверняка видал, как наши входили, и теперь потешается над нами.

– Да уж, влипли так влипли! Надо что-то придумать.

– Давай пригласим его.

– Нет, он обидится.

– Но ведь должны же мы пообедать.

– Еще бы! Тем более, здесь вон как шикарно. Видал: ресторан-люкс. Звездочек пять, не меньше. Вот нажремся-то!

– Ну так налево кругом?

– Давай. И разъясни ему ситуацию.

– Конечно, вечно на меня все валят!

Сидролен бесстрастно глядит, как они возвращаются. Первым заговаривает Йолант:

– Очень кстати повстречались. У Ламелии ведь свадьбы не было, так вот мы решили хорошенько пообедать в честь ее бракосочетания. Раз уж и вы тут оказались, то, по справедливости, вам надо бы составить нам компанию.

– А кто платит?

– Каждый за себя.

– Гляди-ка, а вы, оказывается, богачи. Не в какую-нибудь забегаловку пошли. И гортранспортист может себе такое позволить?

– Его предупредили. Все-таки люди не каждый день женятся.

– Но они же не сегодня поженились, а неделю назад, верно?

– Для доброго дела никогда не поздно.

– И все-таки странная затея. Очень даже странная.

– Так вы идете или нет? – спрашивает нетерпеливо Люсет. – Нас ждут.

– Вас, но не меня. Меня-то никто не ждет.

– Да ладно вам дуться!

– А потом, я и столик себе не заказал, – говорит Сидролен.

– Зато мы заказали.

– Нет, – говорит Сидролен. – Я там только что был, для меня места не нашлось.

– А разве вы собирались тут пообедать?

– Почему бы и нет? – говорит Сидролен.

Оба зятя замолкают.

– Хотел как следует ублажить себя, – говорит Сидролен. – Ладно, до другого раза.

Он садится в автобус; на углу, у набережной, покупает хлеб, – все другие лавочки уже закрыты. Впрочем, на барже еще остались кое-какие консервы. Загородка опять осквернена ругательными надписями. Сидролен кладет хлеб и отправляется за банкой краски. Он тщательно закрашивает надписи на загородке. Ему хочется есть, но он усердно работает. Праздные кочевники останавливаются, чтобы поглазеть, как он трудится. Они молча созерцают Сидролена. Но его это не смущает. Он давно привык и к перекрашиванию, и к кочевникам. Он не вступает с ними в разговоры. И, в нарушение широко распространенного обычая, не поет и не насвистывает. Когда он заканчивает, кочевники удаляются.

Сидролен водворяет на место банку с краской, затем наливает себе стаканчик укропной настойки.

– Я слишком много пью, – шепчет он. – И Ламелии уже нет, и удержать меня некому.

Он идет на камбуз поглядеть, что там осталось из консервов. Если не слишком роскошествовать, на пару недель запасов должно хватить. Сидролен не знает, подыщет ли ему кого-нибудь Альбер за эти две недели. Если нет, придется Сидролену самому заботиться о своем пропитании; на горизонте вырисовывается мрачный призрак цинги. А пока он выбирает банку тунцового филе в арахисовом рафинированном масле. К банке приложен ключ для интеллигентного вскрытия, и Сидролену нет нужды прибегать к помощи молотка или стамески, как он привык. Потом он разрезает батон по горизонтали, раскладывает содержимое банки на обеих половинках и старательно совмещает их, дабы восстановить первоначальную форму батона, с той лишь разницей, что теперь из надреза сочится масло. Когда все это съедено, Сидролен шепчет:

– Не так уж плохо. Только не надо увлекаться, а то цинги не миновать.

Он вытирает рот и руки тряпкой множественного назначения и поднимается наверх поглядеть, как там его загородка. Новые надписи пока отсутствуют, зато какой-то болван, облокотившись на нее, вляпался пиджаком в свежую краску. Он окликает Сидролена:

– Эй, вы там, это ваша баржа? Это ваша загородка? Вы что, не могли написать «Осторожно, окрашено»? Хоть это-то можно было сделать?! Мой пиджак теперь только и годится что для перекраски. А кто мне оплатит счет, вы, что ли?

– Ну разумеется, я, – отвечает Сидролен. – Сколько я вам должен?

– И вы еще вдобавок насмехаетесь! Ну и народ пошел!

– Заметьте, – говорит Сидролен, – что вы смазали краску, которую я только что наложил. Мне придется все начинать сначала, а у меня и других дел полно.

– Например?

– Например, сиеста.

Потенциальный клиент одной из многочисленных красилен города задумчиво глядит на Сидролена. Потом он удаляется.

Сидролен идет за банкой с краской и исправляет повреждения, затем он изготавливает табличку «Осторожно, окрашено!» и заботливо прилаживает ее на видное место.

После чего располагается, наконец, в своем шезлонге. И шепчет:

– Эх, забыл сказать Альберу, чтоб не присылал мне несовершеннолетних!

Он закрывает глаза. И добавляет шепотом:

– Интересно, какая она будет из себя.

– Скоро мы это увидим, – говорит сир де Сри своим шуринам – графу де Коси и видаму де Плакси.

– Какая разница! – отвечает граф де Коси. – Пускай женится хоть на кобыле, это его личное дело, интересно другое: какое возмещение убытков он нам предложит.

– Если предложит, – говорит сир де Сри.

– Да, интересно поглядеть, – говорит де Плакси, поглаживая усики.

Пострадаль проводит их в столовую и предлагает слегка подкрепиться. Сир де Сри оценивающим взглядом обводит мебель.

– Так-так, – говорит он, – чистейший Людовик XIII.

– Господин герцог – модернист, – объясняет паж, который и сам теперь модернизировался в виконта де Прикармань.

Подают паштет из кабана и прочие легкие утренние яства; в бокалы венецианского стекла наливают укропную настойку.

– Да тут денег куры не клюют! – шепчет сир де Сри и добавляет, обращаясь к видаму, который ест руками: «Пользуйтесь же вилкой, черт возьми!»

Ибо на столе лежат вилки, да притом серебряные.

– Никак не привыкну к ним! – отвечает де Плакси. – Во-первых, я считаю, что эти приборы негигиеничны. Кто мне скажет, где они до этого валялись, а вот про собственные пальцы всегда знаешь, куда ты их совал.

– Нужно идти в ногу со временем, – говорит де Коси, неловко орудуя одной из вилок.

– Господа, – говорит де Сри, – если вы поедете ко Двору…

– Но мы туда не собираемся, – говорит де Плакси.

– Кто знает, – говорит де Сри.

В ожидании герцога они продолжают лакомиться кабаньим паштетом и прочими легкими утренними яствами, попутно осушая многочисленные кубки с вином кларетом.

– Скажите-ка мне, Прикармань, – внезапно спрашивает де Плакси плаксивым голосом, – герцог подумал о нас?

– Н-не знаю, – отвечает осторожно Прикармань, – но мне кажется, вас ждут хорошие новости.

– Я прямо сгораю от нетерпения, – говорит де Коси.

– Я слышу шаги, – говорит де Сри.