Текст книги "Голубые цветочки"
Автор книги: Раймон Кено
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)
Раймон Кено
Голубые цветочки
Известная китайская притча гласит: Чжуан-цзы снится, что он мотылек, но, может быть, это, наоборот, мотыльку снится, что он Чжуан-цзы [1]1
Чжуан-цзы – древнекитайский философ (369–286 до н. э.). (Здесь и далее, за исключением специально оговоренных случаев, прим. переводчика.)
[Закрыть] ? То же самое происходит и в этом романе: герцогу д’Ож снится, что он Сидролен, но не Сидролену ли снится, что он герцог д’Ож?Мы встречаемся с герцогом д’Ож, путешествующим во времени, каждые 175 лет. В 1264 году он едет ко двору Людовика Святого, в 1439 покупает пушки для своего замка, в 1614 привозит к себе алхимика, в 1789 увлекается одним любопытнейшим занятием в пещерах Перигора. И, наконец, в 1964 году он знакомится с Сидроленом, который – в его снах – живет на своей барже, стоящей на приколе у набережной, живет, пребывая в приятном ничегонеделании. Сидролен, в свою очередь, тоже видит сны… А наяву единственное его занятие состоит в том, что он непрерывно закрашивает оскорбительные надписи, которыми неизвестный злопыхатель оскверняет загородку перед его баржей.
И, как в настоящем детективном романе, читатель лишь под конец узнает, кто этот неизвестный. Что же касается голубых цветочков…
I
Двадцать пятого сентября одна тыща двести шестьдесят четвертого года нашей эры, с утра пораньше, герцог д’Ож взобрался на самую верхушку своего д’ожнона[3]3
Игра слов: донжон – сторожевая башня.
[Закрыть], дабы прояснить для себя, хоть самую малость, историческую обстановку. Обстановка была, прямо сказать, черт знает какая. Там и сям виднелись остатки исторического прошлого, все вперемешку. На берегах ближайшей речушки разбили вдребезги лагерь двое гуннов; неподалеку от них какой-то галл, вернее всего эдуец[4]4
Эдуи (а не эдуйцы!) – кельтское племя на территории древней Галлии.
[Закрыть], бесстрашно вымачивал ноги в холодной проточной воде. На горизонте смутно маячили силуэты старообразных римлян, старозаветных сарацинов, старорежимных аланов и старых франков. Было и несколько нормандцев – те попивали кальвадос.
Герцог д’Ож вздохнул, но вздох не помешал ему все так же внимательно изучать эти отжившие свое феномены.
Гунны готовили гуляш под соусом «тартарары»; галл, за отсутствием галлок, считал ворон; римляне ваяли греческие статуи; сарацины разучивали сарабанду; франки искали отложения солей; аланы же уподоблялись осетинам[5]5
Начало романа пародирует школьные сочинения на исторические темы. Фраза «сарацины разучивали сарабанду» намекает на завоевание арабами Пиренейского полуострова. Франки искали отложения солей: здесь игра слов; соль – старинная французская золотая монета. Аланы (ираноязычные племена сарматского происхождения), считаются предками осетин.
[Закрыть]. Нормандцы попивали кальвадос.
– Столько истории! – сказал герцог д’Ож герцогу д’Ож. – История на истории – и все ради нескольких жалких каламбуров, ради пары анахронизмов! Какое убожество! Будет этому когда-нибудь конец или нет, хотел бы я знать!
Увлекшись, он еще несколько часов кряду наблюдал эти ошметки прошлого, сопротивлявшиеся распаду, потом, без всякого явного внешнего повода, покинул свой наблюдательный пост и спустился на нижний этаж замка, впадая по дороге в настроение, которое можно назвать убийственным.
Он не убил свою супругу, поскольку та сама уже усопла, но зато побил своих дочерей числом три, сбил спесь со служанок, выбил пыль из ковров и дух из конюших, перебил посуду и отбил чечетку. Вслед за чем незамедлительно принял решение совершить краткосрочное путешествие и наведаться в столичный город Париж с небольшой помпой и небольшой свитой в лице одного только пажа Пострадаля.
Среди своих скакунов он выбрал самого любимого – першерона, носящего имя Демосфен, ибо тот умел говорить человеческим голосом, даже и с уздечкою в зубах.
– Эх, славный мой Демо! – уныло сказал герцог д’Ож. – Ты видишь, как я печален и меланкалечен.
– Опять эта древняя история? – осведомился Демо, он же Сфен.
– Увы! Она убивает во мне всякий вкус к жизни, – отвечал герцог.
– Выше голову, мессир, выше голову! Садитесь-ка лучше в седло, и поедем прогуляться.
– Именно таково и было мое намерение, и даже более…
– Чего же вам еще?
– Я решил уехать на несколько дней.
– О, ваше решение меня радует, мессир. Куда прикажете доставить вас?
– Далеко! Как можно дальше отсюда! Здесь даже грязь и та усеяна нашими цветочками…
– Да-да, знаю, «цветами голубыми риторики высокой». Так куда же?
– Выбирай сам.
И герцог д’Ож уселся на своего любимого конька Демо, который внес следующее предложение:
– А не проехаться ли нам в столичный город Париж, взглянуть, насколько продвинулось строительство собора ихней богоматери?
– Как! – вскричал герцог, – разве оно еще не завершено?
– Вот в этом-то нам и предстоит удостовериться.
– Если они будут так валандаться, то в конце концов вместо этого замечательного собора возведут замечетельную мечеть.
– Или забуддутся до того, что воздвигнут буддуар. А то и вовсе оконфузятся, соорудив какую-нибудь конфуциальню. Но не будемте гадать на кофейной гуще, которой все равно пока нет, мессир. В путь! А заодно воспользуемся нашим путешествием, чтобы воздать феодальные почести Людовику Святому, девятому королю, носящему это имя.
И, не дожидаясь ответа хозяина, Сфен затрюхал к подъемному мосту, который опустился им навстречу с большим подъемом. Пострадаль, не проронивший ни словечка из опасения схлопотать зуботычину латной-перелатаной рукавицей господина, следовал за ним верхом на Стефане, названном так за свою неразговорчивость. Поскольку герцог все еще упивался душевной горечью, а Пострадаль, верный своей выжидательной политике, упорно помалкивал, Демосфен весело разглаголльствовал в одиночку; попутно он бросал ободряющие шуточки всем встречным – галлам галлюцинирующего вида, римлянам кесарева вида, сарацинам сарабандитского вида, гуннам гулящего вида, аланам осетинского вида и франкам солирующего вида. Нормандцы попивали кальвадос.
Низко-пренизко кланяясь своему горячо любимому сюзерену, вилланы[6]6
Вилланы – крестьяне в феодальной Франции, лично свободные, но не имевшие собственной земли.
[Закрыть] одновременно бурчали страшные-престрашные угрозы, не переходящие, однако, в действия и не выходящие за пределы усов, буде они таковые носили.
Выбравшись на большую дорогу, Сфен перешел на галоп и наконец замолк, так и не найдя себе достойного собеседника, ибо дорожное движение как таковое отсутствовало; он не хотел беспокоить своего всадника, чувствуя, что тот задремал; поскольку Сфен и Пострадаль разделяли эту предосторожность, герцог д’Ож кончил тем, что крепко заснул.
Он жил на барже, стоявшей на приколе у набережной в большом городе, и звали его Сидролен. Ему подали омара сомнительной свежести под майонезом сомнительного цвета. Выламывая ракообразному клешни с помощью щелкушки для орехов, Сидролен пожаловался Сидролену:
– Не фонтан, совсем не фонтан. Ламелия никогда не научится прилично готовить.
И добавил, по-прежнему обращаясь к самому себе:
– Однако куда ж это я ехал верхом на коняге? Никак не вспомню, хоть убей. Вот они – сны-то! Ведь в жизни своей не садился на лошадь. На велосипед я, правда, тоже никогда не садился, и вот поди ж ты, во сне на велосипеде не езжу, а на лошади почему-то езжу. Тут наверняка что-то кроется. Нет, этот омар явно не фонтан, о майонезе я уж и не говорю, а что, если научиться ездить верхом? В Булонском, например? Или лучше на велосипеде?
– И тогда водительские права не нужны, – замечают ему.
– Ладно, ладно.
После омара ему приносят сыр.
Твердый, как гипс!
Потом яблоко.
Червивое, как гриб!
Сидролен вытирает губы и шепчет:
– Опять фиаско!
– Ничего, это не помешает тебе, как всегда, задрыхнуть после обеда, – замечают ему.
Сидролену нечего возразить: шезлонг уже ждет его на палубе. Он накрывает лицо носовым платком и… не успевает сосчитать до трех, как оказывается под крепостными стенами столичного города Парижа.
– Чудненько! – воскликнул Сфен. – С прибытием вас!
Герцог д’Ож пробудился от сна со смутным ощущением чего-то несвежего в желудке. В этот момент Стеф, скакавший молчком с самой провинции, почувствовал желание высказаться и высказался в следующих словах:
– О город альмаматеринский и достославный!
– Тише ты! – прервал его Сфен. – Если нас с тобой услышат, то нашего доброго господина обвинят в колдовстве.
– Б-р-р! – сказал герцог.
– И его пажа itu[7]7
Также (вульг. лат.).
[Закрыть].
– Б-р-р! – сказал Пострадаль.
И Сфен, желая напомнить Стефу, как следует выржаться приличному коню, заржал.
Герцог д’Ож остановился в «Кривобокой сирене», которую однажды порекомендовал ему прохожий трубадур.
– Фамилия, имя, степень знатности? – спросил хозяин заведения Мартен.
– Герцог д’Ож, – ответил герцог д’Ож, – имя мое Жоакен, и сопровождает меня преданный мне паж Пострадаль, сын графа де Прикармань. Конь мой зовется Сфен, второй же зовется Стеф.
– Место жительства?
– Замок Ковш-Эг[8]8
Ковш-Эг – искаженное название «Ковчег». Одновременно напоминает названия французских городов Эг-Вив и Эг-Морт.
[Закрыть], недалече от моста.
– Ну, с анкетой у вас вроде бы все в ажуре, – заключил Мартен.
– Надеюсь! – отозвался герцог. – Ибо ты уже начал раздражать меня своими идиотскими расспросами.
– Нижайше прошу простить меня, мессир, но таков приказ короля.
– Уж не собираешься ли ты еще выведывать у меня, с какой целью прибыл я в столичный город Париж?
– А чего тут выведывать?! Мессир прибыл, дабы спознаться с нашими шлюхами, самыми красивыми во всем христианском мире. Наш святой король ненавидит их от всей души, но они так пылко участвуют в финансировании предстоящего крестового похода…
– Много болтаешь, дурак! Я прибыл, дабы проверить, как обстоят дела со строительством собора вашей богоматери.
– Южная башня сильно продвинулась, скоро начнут возводить северную и галерею, которая их соединит. А еще там перебирают кровлю, чтобы она давала побольше света.
– Заткнись! – взревел герцог. – Если ты все выболтаешь, мне ничего не останется, как вернуться домой, к чему я отнюдь не расположен.
– Так же, как и я, мессир, а потому спешу подать вам ужин.
Герцог крепко поужинал, затем отправился на боковую и с большим аппетитом поспал.
Он еще и не думал кончать спать, как вдруг его разбудила громким окликом с берега парочка кочевников. Сидролен ответил им знаками, но они явно ничего не уразумели, ибо спустились с откоса, прошли по мосткам и взобрались на баржу.
Одна из особей была мужского пола, другая, наоборот, женского.
– Эскьюз ми, – сказала особь мужского пола, – но ми есть заблудшие.
– Нашел с чего начать! – заметил Сидролен.
– Начхать? Пуркуа? Ми есть заблудяги… или, как это… забулдиги.
– Очень печально!
– Кемпинг, пожалюста! Битте… кемпинг пасаран? Но пасаран[9]9
«No pasarán» (враг не пройдет) – призыв испанских республиканцев во время гражданской войны.
[Закрыть]?
– Эх, хорошо говорит! – прошептал Сидролен, – только вот понять бы, на каком наречии: староевропейском или нововавилонском?
– А! О! – вскричала мужская особь, выказывая живейшее удовлетворение, – ви ферштеять европейски?
– Йес, натюрлих, – отвечал Сидролен. – Но снимите же свою поклажу, благородные чужестранцы, и выпейте по стаканчику перед тем как уйти.
– А! О! Стаканшик! Брависсимо!
Просияв, благородный чужестранец скинул свой рюкзак, затем, с полнейшим пренебрежением к мебели, предназначенной для сиденья, сложился втрое и опустился на пол, весьма ловко подсунув под себя ноги. Сопровождавшая его юная особа сделала то же самое.
– Может, они японцы? – спросил себя вполголоса Сидролен. – Да нет, волосы-то у них белокурые. Финны, наверное.
И он обратился к мужчине:
– Вы не финн, случайно?
– Чайна? Ноу Чайна! Моя есть маленьки друг на весь мир.
– Ясно. Космополит, значит?
– Йяволь. Где есть ваша стаканшик?
– Ишь ты, космополит, а про стаканчик не забыл.
Сидролен хлопнул в ладоши и позвал:
– Ламелия! Ламелия!
Приход последовал незамедлительно.
– Ламелия, налей-ка по стаканчику этим благородным чужестранцам.
– Чего им?
– Укропной настойки с минералкой, чего же еще!
Уход последовал незамедлительно.
Сидролен наклонился к кочевникам.
– Итак, птенчики мои, вы, значит, заблудяги?
– Да, мы блудим, – ответила девушка, – очень много блудим.
– Да вы, милая моя, никак француженка?
– Не очень: канадка.
– А ваша стаканшик? – спросил скрюченный кочевник. – Надо шнель чин-чин.
– Вот зануда! – сказал Сидролен.
– Ну, нет, он славный парень.
– И вы, конечно, направляетесь на туристическую турбазу для туристов?
– Мы ее ищем.
– Вы почти у цели. Надо пройти вверх по реке еще каких-нибудь пятьсот метров.
– А! Финиш? Прибивати? – воскликнул парень, резво вскочив на ноги. – Только пятьсот километр! Алле, шнель!
Он взвалил себе на спину рюкзак, который, судя по внешнему виду, весил не меньше тонны.
– Мы ждем укропную настойку с минералкой, – заметила девушка, не двинувшись с места.
– Уэлл, си!
Он сбросил со спины свою тонну и вновь уселся на пол в непринужденной позе «глотос».
Сидролен улыбнулся девушке и одобрительно заметил:
– Ну и дрессировочка!
– Дрессировочка? Я не понимает.
– Я хочу сказать: слушается с полуслова.
Девушка пожала плечами.
– Вы что, слабы на голову? Он остался, потому что он свободен, а вовсе не потому, что дрессирован. Если бы он был дрессирован, он тут же отправился бы на туристическую турбазу для туристов. Но он остался, потому что он свободен.
– А в этой юной головке кое-что есть, – прошептал Сидролен, с новым интересом вглядываясь в канадку, особенно в светлый пушок на ее ногах и в подметки ботинок. – Ей-богу, кое-что есть!
Тут как раз принесли укропную настойку с минералкой. Все выпили.
– А каким манером вы кочуете? – спросил Сидролен. – На повозке, на велосипеде, на машине, на вертолете? Пешком, верхом, вплавь?
– Стопами, – ответила девушка.
– Автостопами?
– Конечно, автостопами.
– Я-то сам иногда кочую на автотакси. Правда, это менее экономично.
– Мне плевать на деньги.
– Понятно. А как вам моя укропная настойка?
– Неплохая. Но чистая вода лучше.
– Здесь она никогда не бывает чистой. Речная пахнет помойкой, а водопроводная – хлоркой.
– Вы не хотите, чтобы он спел?
– Это еще зачем?
– Чтобы отблагодарить.
– За укропную настойку?
– За гостеприёмство.
– Очень мило с вашей стороны. Спасибо.
Девушка повернулась к своему спутнику и скомандовала:
– Спой!
Парень порылся в своем имуществе и извлек на свет божий крошечное банджо. Попробовав струны и взяв несколько вступительных аккордов, он открыл рот, и они услышали следующие слова:
– «Люблю Пемполь, люблю его утесы, и колоколен звон многоголосый…»[10]10
Песня Теодора Ботреля «Пемполез». Город Пемполь находится на Атлантическом побережье Франции.
[Закрыть]
– Где он это выучил? – спросил Сидролен, когда песенка была спета.
– В Пемполе, конечно, – ответила канадка.
– Ну и глуп же я! – сказал Сидролен, хлопнув себя по лбу, – мог бы и сам сообразить.
Минибанджо вернулось в рюкзак. Парень опять принял вертикальное положение и протянул Сидролену руку.
– Сэнкью, – сказал он, – и орибуар[11]11
Искаженное «au revoir» (до свидания). Буар (boire) – пить (фр.).
[Закрыть]!
Затем он обращается к девушке:
– Шнель! Ти идьот или не идьот?
Девушка грациозно встает и в темпе засупонивается.
– Ну и дрессировочка! – заметил Сидролен.
Юный кочевник тут же запротестовал:
– Найн! Найн! Нет трессировотшка: швобода! Либертад! Марширен нах кемпинг бикоуз иметь швобода марширен нах кемпинг!
– Ясно, ясно.
– Прощайте! – сказала девушка, в свою очередь протягивая руку Сидролену. – Еще раз спасибо, мы к вам зайдет как-нибудь, если будет время.
– Милости просим, – ответил Сидролен.
Он посмотрел, как они карабкаются вверх по косогору со всем своим снаряжением.
– Для силачей работка, – прошептал он.
– Они вернутся? – спросила Ламелия.
– Не думаю. Нет, они никогда не вернутся. Да и что они мне? Они едва ушли, а я уже почти забыл о них. А ведь они существуют, они, без сомнения, заслуживают права на существование. Но они никогда больше не вернутся в лабиринты моей памяти. То было мимолетное знакомство. Бывают такие сны, похожие на мимолетное знакомство, – наяву они наверняка прошли бы мимо сознания, и однако, эти сны волнуют, когда припоминаешь их утром, пока тычешься без толку в сомкнутые ставни век. Может, я и сейчас спал?
Ламелия не ответила ни утвердительно, ни отрицательно – по той простой причине, что она не дослушала его монолог до конца.
Сидролен взглянул на часы в кубрике и не без удовольствия констатировал, что встреча с кочевниками пробила весьма несущественную брешь в том отрезке времени, который он отводил своей сиесте, и что эта последняя вполне может быть продолжена еще на несколько минут. Вот почему он разлегся в своем шезлонге, и ему опять удалось заснуть.
II
– Что я вижу! – воскликнул король, сидящий под своим заветным дубом, – уж не препожаловал ли к нам наш горячо любимый герцог д’Ож!
– Он самый, сир, – отвечал герцог, склоняясь долу перед королем, и добавил: – Мое вам нижайшее!
– Счастлив тебя видеть в добром и цветущем здравии, – сказал король. – Как там твоя семейка?
– Моя супруга усопла, сир.
– Надеюсь, это не ты ее укокошил? С тебя ведь станется!
Тут король изволил милостиво улыбнуться собственной шутке, и тотчас окружающая свита прямо-таки зашлась от восхищения.
– Стало быть, с наследником по-прежнему дело швах? – осведомился король.
– Увы! – вздохнул герцог. – У меня только мои тройняшки, и это для меня тяжкий крест, государь, тяжкий крест!
– Кстати, о кресте! – воскликнул король. – Я очень рад твоему приезду. Мы тут снаряжаемся в новый крестовый поход и очень рассчитываем, что ты составишь нам компанию.
– Не очень-то мне это по вкусу, государь.
– Ну-ну-ну! Не спеши с отказом, ты ведь еще не знаешь подробностей. Во-первых, на сей раз мы отправляемся не в Египет (вот тебе на, сэр!). Нынче мы берем курс на Карфаген.
– А это мне совсем уж не по вкусу.
– Карфаген-то? Да нет, ты сперва вникни, мой добрый д’Ож, одни только исторические воспоминания чего стоят!.. Блаженный Августин… Югурта… Сципион… Ганнибал… Саламбо… Неужто тебе это ни о чем не говорит?!
– Совсем ни о чем, сир. Моя читай книжки мало-мало.
– Ах, д’Ож, мой добрый д’Ож, и все-таки тебе необходимо сопровождать меня, дабы выпотормошить этих поганых нечестивцев.
– И не уговаривайте, сир, на сей раз я с вами не в деле и не в доле.
– Стало быть, у тебя нет желания разделаться с приверженцами Магомета?
– Судите сами, сир: я живу отшельником в моем скромном загородном замишке с д’ожноном, я воспитываю там дочерей, коими Господу угодно было удручить мою старость, я лечусь там от неизлечимой болотной лихорадки, которую подцепил в Дамьетте[12]12
Дамьетта – портовый город в Египте.
[Закрыть] и прочих отдаленных колониях нашей метрополии, там же некий святой человек, он же капеллан, он же аббат Онезифор Биротон заботливо ведет меня по пути истинному к очищению души, – так какого же чёрта, сир, скажите сами, какого же чёрта мне срываться из моей мирной провинции?! Неужто для того, чтобы год спустя меня доставили туда же засоленной тушей в бочонке?!
Святой король испустил тяжкий вздох.
– Короче говоря, – заключил он, – против Эль Мостансер Биллаха[13]13
Эль Мостансер Биллах – тунисский халиф, против которого Людовик выступил в поход в 1270 г.
[Закрыть] ты бы не пошел?
– Да пошел он сам куда подальше, сир, вот вам мое последнее слово!
– Ох-хо-хо! Вижу я, трудненько мне будет провести этот восьмой крестовый поход.
И добрый святой король совсем было впал в уныние.
– Ну-ну, не горюйте, сир, – утешил его герцог д’Ож. – Вы уж как-нибудь собьете себе команду из всяких коммандос, они охотно составят вам компанию в кампании на тех далеких берегах.
– Надеюсь, надеюсь, – печально молвил король.
– Могу ли я просить Ваше Величество отпустить меня?
Король дал ему свое отпущение.
Герцог совсем было собрался удалиться, как вдруг ему в лицо, не в бровь, а в глаз, градом посыпались протухшие яйца и прокисшие помидоры: окружающие, услыхав речи короля под заветным дубом, сочли, что названный святой король выказал непростительную слабость перед этим трусливым вассалом, который предпочел комфортную жизнь в своем уютном загородном замишке с д’ожноном тяжким превратностям христианнейшей экспедиции в сторону Бизерты; тем более что им самим – биржуа, мастеровым и вилланам – ни с какого боку не светил поход к некогда карфагенским берегам, где всегда есть шанс схлопотать удар ятаганом или подцепить какую ни на есть неизлечимую хворь.
– Ату, ату его! – вопили они. – Ах ты, продажная тварь, ах ты, мерин недохолощеный, жирный трус, свинячье рыло, дрейфусар порхатый, патриот брюхатый, хряк поганый, стервец окаянный, подлец беспардонный, болтун пустозвонный, хиляк убогий, урод кривоногий, притворщик двуликий, предатель великий, как ты смеешь оставлять гробницу Господа нашего Иисуса Христа язычникам на поругание, да притом еще перечить нашему святому королю! Да здравствует Людовик из Пуасси! Ату его, ату! Ах ты, продажная тварь!
И они продолжали закидывать герцога еще тепленькими коровьими лепешками и пахучими конскими яблоками, так что он, наконец, даже занервничал. Выхватив меч из ножен, он широкими взмахами расчистил себе путь, обратив в бегство вилланов, мастеровых и биржуа, которые опрометью кинулись врассыпную, не без того чтобы потоптать друг друга, отчего сколько-то дюжин из них отдали богу души, за каковые души наш святой король впоследствии помолился столь усердно, что результат, конечно, не замедлил сказаться.
Герцог с омерзением в душе направился в купальню, дабы очиститься от последствий публичной к нему неприязни.
– Вот сволочье! – бурчал он. – Какие уж тут свобода, равенство и братство, коли эта мразь во все сует поганый нос. Он-то, мой Людовик-богословик, небось не позабыл, как верно я служил ему и в Дамьетте, и в Мансурахе. Колониальные войны… уж мы-то с ним знаем, что это за штука. Он-то, мой Людовик-богословик, задумал туда вернуться… ну уж это его проблемы. Он-то, мой Людовик-богословик, не то что я, – он человек святой; кончится тем, что его пропечатают во всех календарях, а вот какого черта нужно этим мерзавцам, что улюлюкают мне вслед? Святые мощи отвоевать? Да плевать они на них хотели! А нужно им вот что: увидеть своими глазами, как эти паршивые карфагенские боши повыпускают кишки благородным сеньорам вроде меня, чтобы потом экспроприировать наши замки, дуть кларет из наших погребов и невозбранно – а почему бы и нет?! – брюхатить наших матерей, наших жен, наших дочерей, наших служанок и наших овец.
– И наших кобыл, – добавил Сфен.
Какой-то прохожий даже подпрыгнул от изумления.
– И наших кобыл! – громогласно подхватил герцог.
И нагнулся к незнакомцу:
– Это я сам сказал «и наших кобыл». Я и никто иной, понял, мерзавец?
Герцог так угрожающе вращал глазами, что прохожий весьма учтиво и торопливо согласился:
– Не смею спорить с вами, мессир.
Вслед за чем скрылся из виду, не очень-то убежденный.
– Давно пора нам покинуть этот город, – решил герцог. – Мы уже поглядели, как идут работы в соборе Парижской богоматери, полюбовались часовней Сент-Шапель, этой жемчужиной готического искусства, засвидетельствовали должное почтение нашему святому королю. Это все, конечно, прекрасно, только, сдается мне, здешний народец сильно поплошал, так что после купанья мы завернем пообедать в какую-нибудь таверну пошикарнее, дабы утешиться вполне, а после сразу же прочь отсюда, домой!
Пока герцогу отчищали одежду, а сам он упревал в горячей воде, его сморил сон.
Прикрыв за собой дверцу, Сидролен первым делом поглядел, по-прежнему ли хулиганские надписи оскверняют загородку, отделяющую бульвар от косогора рядом с баржой. Но надписей не было. Закончив осмотр, он решил перейти бульвар и взглянуть, как идут работы напротив: там готовились возводить жилой дом, пока же на этом месте зиял котлован.
Приняв все необходимые предосторожности, Сидролен, живой и невредимый, очутился по ту сторону шоссе. Он опасливо приблизился к забору, на коем было начертано: «Опасная зона! Берегись грузовиков!» В глубине стройки экскаватор сгребал в кучу обломки былых строений, чтобы наполнить ими один из тех самых грузовиков, чей выезд объявлялся столь опасным для окружающих. Повсюду сновали люди в белых касках. В углу что-то разгружалось. Для профессионального строителя картина стройки не должна была представлять загадки.
К Сидролену присоединился какой-то прохожий, и они принялись любоваться на пару, как загружают кузов. Когда грузовик был набит доверху, он выбрался по крутому склону из котлована. Сидролен благоразумно посторонился. Выехав на ровное место, грузовик рванул по бульвару; прохожий отпрыгнул назад под визг уаттомобильных тормозов.
– Видали? – воззвал к Сидролену побледневший прохожий. – Этот сукин сын чуть не задавил меня.
– Но ведь не задавил же, – ответил Сидролен, стараясь быть объективным.
– Как же! Он сделал все, что мог!
– Так вас же предупреждали. Видите, написано: «Опасная зона! Берегись грузовиков!» Когда я ходил в школу, я часто думал, зачем нас учат читать; теперь-то я понял: чтобы спасаться от грузовиков.
– Может быть. Представьте себе, я тоже выучился читать в школе, правда, на другом языке, не на вашем. Так что ж теперь, меня за это давить надо?!
Мимо ехал на мопеде какой-то господин; резко тормознув, он соскочил с седла и, таща свою машину за один рог, подошел к беседующим. Господин был одет в длинную черную сутану и того же цвета сомбреро с отогнутыми вверх полями.
– Ad majorem Dei gloriam![14]14
К вящей славе Господней! (лат.).
[Закрыть] – возгласил он, простерев вперед руку.
– Этот господин не понимает по-французски, – сказал Сидролен.
– Sed tu?[15]15
А ты понимаешь? (лат.).
[Закрыть]
– A я понимаю, но неважно.
– Ладно, ладно.
Он снова уселся на мопед, проехался по тротуару в нарушение дорожных правил и чуть дальше вырулил на шоссе, влившись в поток уаттомобилей.
– Ишь, мироносец, несется что твой миноносец! – заметил прохожий.
Сидролен зевнул.
– Спать хотите? – осведомился прохожий.
– Нет, хочу есть. Обедать пора. Прошу прощения, но я желал бы продолжить свой дотрапезный променад, дабы завершить обычный маршрут.
– Я вас уже информировал о том, что я иностранец, – ответил прохожий несколько раздраженным тоном. – Вы еще не забыли тот грузовик?
– Так вы что, из этих, из кочевников? – вежливо поинтересовался Сидролен.
– Я? Отнюдь! Я живу в гостинице…
– А я вон на той барже…
– И даже в роскошной гостинице…
– Пришвартованной…
– С унитазом в ванной…
– У набережной…
– Где есть Лифт…
– И я мог бы даже иметь телефон…
– И телефон прямо в номере…
– И синий номер с цифрами, как на настоящем доме…
– И автомат для международных звонков. Вы набираете номер…
– Номер двадцать первый…
– Первый этаж, где есть бар…
– И я мог бы удить прямо из окна…
– Прямо как в Америке…
– Да, я мог бы удить, если бы я удил, но я не люблю удить.
– И вы абсолютно правы, – согласился прохожий, внезапно вняв речам своего собеседника. – Рыбная ловля – такое же жестокое занятие, как бой быков.
– Мне и в голову не приходило такое сравнение, – скромно заметил Сидролен.
– А вы поразмыслите хотя бы минут пять. Ведь эти удильщики с их удочками – настоящие садисты и маньяки. Они совершенно незаслуженно пользуются репутацией добрых философов. Ну скажите откровенно, разве вы не считаете рыболовный крючок оружием еще более коварным, порочным и варварским, чем бандурилья?
– Бандурилья?
– Ну, знаете, такая штука, которую втыкают в шею быку.
– А вы уверены, что это называется именно так?
– В данный момент я называю это именно так, значит, это именно так и называется, а поскольку вы в данный момент беседуете именно со мной, вам придется принять мои слова на веру.
– Я должен признать, что верю вам безраздельно.
– Вот видите! Ну ладно, покончим с этой темой и будем считать, что мы добились начатков взаимопонимания, которое во время ООНо сулило народам всеобщий мир. С вашего позволения, я продолжу свою прогулку. Рад был с вами познакомиться.
И прохожий удалился под трели мастера, свистевшего на обеденный перерыв. Сидролен совершил обратный переход шоссе с удвоенной осторожностью, ибо наступил тот вечерний час, когда уаттомобили едут утолять жажду. Выбравшись живым и невредимым на противоположный тротуар, он вновь констатировал, что загородка и дверца в ней девственно чисты от всякой мазни.
Укропная настойка с минералкой, литровка с красным и баночка с горчицей уже поджидают Сидролена к обеду. На сей раз ему подают паштет из анчоусов, деревенскую кровяную колбасу под картофельной шубой, рокфор и три ромовых бабы. Анчоусы серы и слякотны, как осенний день, кровяная колбаса малокровна, картофельная шуба вся в прорехах, рокфор скрипит под ножом, а ром в дряблых бабах может претендовать разве лишь на звание воды.
Сидролен вздыхает и шепчет:
– Опять фиаско!
– Ну и что же подают в вашей люкс-таверне? – осведомился герцог д’Ож.
Хозяин ответил:
– На первое – боршч, это такой шлавянский швекольный шуп, на второе – рубцы «Украшение воина», и все это идет под вино с виноградников Сюрена.
– Господи боже, и еды-то на один коренной зуб! – презрительно фыркнул герцог.
– А мессир когда-нибудь пробовал боршч? – возразил трактирщик, оскорбленный в своих трактирщицких чувствах до такой степени, что стал наглым.
– Черт подери! – воскликнул герцог, обращаясь к Пострадалю. – За какого сосунка он меня принимает? Да я знаю про боршч еще со времен королевы Анны!
Потрясенный трактирщик тут же отвесил герцогу низкий поклон.
– Судя по твоей роже, – продолжал герцог, – ты и слыхом не слыхал, кто такая королева Анна.
– Я, право, мессир…
И в самом деле, похоже было, что трактирщику ровно ничего не известно об этой даме.
– Ах, Пострадаль! – посетовал герцог. – Смотри, как быстро народ забывает о своих добрых королях и прекрасных королевах! Каких-нибудь несчастных двести лет прошло, и вот этот презренный трактирщик уже знать не знает, кто такая Анна Владимировишня[16]16
Анна (не Владимировна, а Ярославна) (1049–1060) – дочь Киевского князя и жена французского короля Генриха I.
[Закрыть], что, впрочем, не мешает ему подавать своим постояльцам боршч. Ладно, Бог с ним совсем!
И, пользуясь достигнутым моральным перевесом над хозяином, герцог продолжал в таких словах:
– Для начала, трактирщик, я выпью перед боршчом штаканчик какого-нибудь экштракта, к примеру, укропной наштойки. Можешь ты подать мне укропной наштойки?
– Ах, мессир! – вскричал трактирщик, чуть не плача, – нижайше прошу вас, не извольте позорить герб моего трехзвездного заведения!
И он опять принялся отвешивать поклон за поклоном.
– Ну и кривляка, – заметил герцог, – изгиляется что твой маг или магометанин.
– Могу ли я подать вам укропной настойки?! – продолжал трактирщик душераздирающим голосом. – Мессир, я держу укропные настойки не одной, а десятков марок!
– Ишь ты! Ну так неси мне самую лучшую. И пускай моим лошадям зададут самого лучшего овса, самого лучшего сена и подстелят самой лучшей соломы.
Слуги засуетились вовсю. Герцог раздавил великое множество стаканчиков укропной настойки. Двое дюжих мускулистых молодцов внесли громадный котел с боршчом, но тут в таверну с ужасными воплями ужаса ворвался странный тип. Он трясся как осиновый лист, и его желто-багровая физиономия с зелеными прожилками постепенно белела как мел.
– Ой-ой-ой! – запричитал он, подпрыгивая на месте. – Ой-ой-ой!
– Эктор! – вскричал трактирщик, – не стыдно ли тебе, не позорно ли тебе нарушать своим воем покой моего питейно-трапезного заведения?! Да я тебя сейчас палкой отколочу, ей-богу!.. Это мой слуга, конюх, – разъяснил он герцогу.
– Ой-ой-ой, Иисусе сладчайший! – причитал без умолку слуга-конюх. – Ой-ой-ой, ну и страху же я натерпелся, во всю мою несчастную служебно-конюшенную жизнь я так не пугался, как нынче! Ой-ой-ой, как боязно!
– Да расскажи, что стряслось-то?
– Нельзя ли мне сперва стаканчик укропной настойки для укропления сил?
Эктор потянулся было к бутылке на столе герцога, но тот крепко треснул его по пальцам.
