Текст книги "Голубые цветочки"

Автор книги: Раймон Кено

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

VI

В то время как Пострадаль врачевал свои шишки и ссадины у местного эскулопа, герцог д’Ож ждал ужина в таверне Монталамбера, заглатывая, пока суп да дело, паштет из угрей и орошая каждый кусок добрым глотком кларета. Это привело его в прекрасное расположение духа, тем более что каждая минута приближала его к тому вожделенному мигу, когда должна была начаться собственно трапеза. Вот почему он весьма благосклонно встретил некоего индивида весьма изысканного вида, который приветствовал герцога столь грациозными реверансами и курбетами, что тот пригласил его к себе за стол. Юный аристократ не ломаясь принял приглашение и отрекомендовался Адольфом, виконтом де Голодрань.

Наконец появился Пострадаль, перевязанный эскулопом, и вся компания села за ужин, который начался с трех супов различных цветов: первый – вегетарианский, второй – пейзанский, а третий – гурманский. Затем они полакомились жарким с двумя соусами: первый – с почками (нераспустившимися), второй – с мускатным орехом. Попутно осушались кубки. Тут подоспело второе жаркое, и, поскольку оно было сильно наперчено, делать нечего, – пришлось осушать дополнительные кубки; завершилась трапеза усахаренными фруктами и прочими усладостями. Правда, на прилегающих к таверне улицах царил голод, но что поделаешь, надо же было закончить обед как положено!

– Мой юный друг, – сказал герцог виконту де Голодрань, – не доводилось ли вам слышать о благородном сеньоре Жиле де Реце, маршале Франции?

– Как же, как же, мессир!

– Он был моим соратником на войне! И стал маршалом Франции в двадцать пять лет. Что вы об этом скажете?

– Скажу, что это прекрасный возраст для маршала.

– Не правда ли! А знаете ли вы, что с ним теперь приключилось?

– Я слышал, будто его заключили в тюрьму.

– Верно, и даже собираются обезглавить.

– Это меня безмерно удручает, мессир.

– Так вот, мой юный друг, знаете ли вы, зачем я покинул свой замок с д’ожноном и собираюсь провести несколько дней в столичном городе Париже?

– Мне это неизвестно, мессир.

– Так вот, мой юный друг, я собираюсь испрашивать у короля помилования маршала. Я полагаю, что негоже поступать так с освободителем Франции. Неужто оттого, что он поджарил на вертеле парочку младенцев, нужно забывать, какие услуги оказал он своей стране?!

– Ах, не говорите так громко, мессир, общественное мнение настроено весьма неблагосклонно к маршалу.

– Плевать! Я все равно поеду к королю.

– Куда же, мессир?

– Как это куда? В Париж, разумеется!

– Но короля там нет.

– Что за шутки! Неужто короля нет в его Луврском дворце, вход в который охраняет его недремлющая стража? Так где же он?

– На берегах Луары.

– Ну вот, стоило трудиться и освобождать столичный город Париж от годдэмов, чтобы король туда потом ни ногой!

– Мессир, я никогда не позволю себе критиковать нашего короля Карла, седьмого по счету, носящего это имя.

– Ну а я себе позволю! Я ведь герцог и имею полное право быть казненным на виселице о восьми столбах. И я прямой потомок Меровингов, а это значит, что Капеты мне в подметки не годятся[44]44
  Меровинги (485–751), Капетинги (Капеты) (987—1328) – королевские династии Франции.


[Закрыть]. Что он себе воображает, этот Капетишка! – без нас да пастушки Жанны (не будем забывать о пастушке!), без нас, повторяю, здесь до сих пор хозяйничали бы англичане. А посему я лично нахожу весьма предосудительным тот факт, что король не находится в своем столичном городе Париже, когда я пожаловал к нему сюда собственной персоной.

– Мессир, не вы один так думаете.

– Вы меня удивляете. Обычно я один думаю то, что я думаю.

– Да, но в вопросе о короле Франции вы найдете себе единомышленников.

– Надеюсь, что так! Любой высокородный сеньор испытал бы то же самое при подобном нанесенном ему афронте.

– И возжаждал бы мести, не так ли?

– Верно, черт подери, но с местью дело несколько затрудняется. Попробуйте-ка отомстить, когда у короля большая регулярная армия, плюс вольные лучники, плюс целохранители, плюс эта чертова артиллерия братцев Бюро!

– Кстати, о братьях Бюро: не кажется ли вам, что наш король слишком уж приближает к себе всяких худородных людишек вроде таких Бюро, или Жака Кёра, или Этьена Шевалье…

– Ей-богу! – воскликнул герцог д’Ож, – вы говорите как по писаному, словно книг начитались.

– По-моему, я читал это в книгах, – ответил Сидролен. – Бродячие братья-монахи водились еще в средние века.

– А сестры-монахини – те бродят и клянчат на каждом шагу, – сказал прохожий, – уж не знаю, средние ли это века или еще какие.

– Ну, все мы вышли из средних веков, – откликнулся Сидролен. – По крайней мере мне так кажется…

– Этот самый мотосвященник, – сказал прохожий, – по-моему, всего-навсего жулик.

– Меня он ни разу не обжулил, – ответил Сидролен, – потому что я ему ни разу не подал.

– Но вы могли бы подумать о других, – сказал прохожий, – о тех, кого он, вполне вероятно, обжулил.

– Я никому зла не желаю, – сказал Сидролен.

– Это вы так утверждаете.

Сидролен глядит на прохожего, чье лицо ровным счетом ничего не выражает, и в этот момент их окликают.

– Это к вам обращаются, месье, – говорит прохожий Сидролену.

– Здравствуйте, мадемуазель, – говорит Сидролен.

– Это к вам обращаются, месье, – говорит девица прохожему.

– Если я правильно понял, мадемуазель, – говорит прохожий, – вы путешествуете автостопами.

– О да, я есть туристка и канадка, и я…

Прохожий щелкает пальцами, и к тротуару подкатывает огромный шикарный уаттомобиль, – для таких больших уаттомобилей всегда находится место у тротуара; из него выходит шофер в ливрее, он распахивает дверцу, девица садится в машину, а прохожий говорит Сидролену:

– Видали, как эта малышка с ходу учуяла большой уаттомобиль?

Он тоже садится в машину, и все это вмиг исчезает. Сидролен обращается к Сидролену:

– Сколько же здесь прохожих? Факт есть факт: либо их гораздо больше, чем хотелось бы, либо это один и тот же прохожий, который размножается почкованием. Что же до мотосвященника – это уж точно тот же самый… насколько можно судить; но вот канадки… нет, нет, эти, несомненно, разные, ведь среди них встречаются и язычницы, и многоязычницы. А может, нам еще предстоит увидеть и других – лиловых или серо-буро-малиновых и говорящих на черт знает какой тарабарщине. Эта, последняя, была подозрительно черновата, а, впрочем, может, они все и одинаковы. Как прохожие. Вот этот уж точно не настоящий прохожий, на нем форма. Что вам угодно, месье?

– Не могли бы вы мне указать, где тут стоит на якоре мамзель Ламелия Сидролен?

– Да вот здесь прямо и стоит, – отвечает Сидролен.

– А вы имеете какое-нибудь отношение к этой юной особе? – подозрительно спрашивает прохожий.

– Еще бы нет! – отвечает Сидролен. – Я ей отец.

– Вот здорово! – восклицает тот с самой искренней радостью. – А я как раз пришел просить ее руки.

– Ну, вы везучий, как я погляжу: с ходу попали на нужного человека.

– Так да или нет? Я, знаете ли, не очень-то к этому стремлюсь, но подумал-подумал и решил: а почему бы и нет, в конце концов; ну а потом еще она мне намекнула, что у нее уже животик с секретом, как говаривал мой дед, а он был тоже большой ходок по этой части, – судите сами: у меня не менее семидесяти двух побочных кузенов или детей данных кузенов, но поскольку я – человек чести (хотя, заметьте, в нашем деле ничего не стоит наделать детей на каждой остановке по всему маршруту; один мой коллега ухитрился даже обилетить пассажирку младенчиком между улицей Пти-Жан и Оперой), то я хочу сказать, что этот вопрос мне знаком, и не было бы ничего удивительного, если бы я, как говорится, проехал мимо, но я решил иначе и сделал остановку, так что призываю вас воспользоваться случаем. Ну и к тому же я не прочь пожить на барже.

– Вот на это не рассчитывайте, – говорит Сидролен.

– Да у вас на борту вроде бы не тесно.

– Мои дочери, – заявляет Сидролен, – выходя замуж, покидают баржу. Такова наша семейная традиция.

– Неужели вы нас вышвырнете в какую-нибудь паршивую многоэтажку?

– Ну, дорогой мой, это уж ваши проблемы, – отвечает Сидролен. – Замечу вам, что кроме многоэтажек есть еще домики в предместье, комнаты для прислуги (шестой этаж без лифта), автоприцеп на приколе и масса всякого другого жилья.

– А все же у вас на барже места предостаточно.

– Вы на ком собрались жениться? – спрашивает Сидролен, – на Ламелии или на барже?

– Баржу-то я еще не видел.

– Должен вам сказать, – заявляет Сидролен, – что эта баржа – всем баржам баржа, красивей не сыщешь. Желаете взглянуть?

– Боюсь, что расстроюсь: как подумаю, что мне не суждено здесь жить.

– Ну-ну, не горюйте, – утешает его Сидролен, – зато вы всегда сможете зайти сюда опрокинуть стаканчик укропной настойки. Кстати, приглашаю на стаканчик.

Сидролен указывает дорогу, они спускаются по склону, вступают на мостки, и гортранспортист едва не срывается с них в речную тину.

– Сразу видно, что вы никогда не служили на речных трамваях, – любезно говорит ему Сидролен.

Потом он кричит:

– Твой ухажер явился!

Слова эти предназначаются Ламелии; появление следует незамедлительно.

– Кто этот господин? – спрашивает Ламелия у Сидролена.

– Да вроде бы твой суженый.

– Первый раз вижу, – заявляет Ламелия. – Но если он хочет выпить стаканчик укропной настойки, могу ему предложить.

– Уже предложено! Давай неси ее сюда.

Ламелия удаляется, дабы провести в жизнь сей проект.

– Ну, дорогой, – говорит Сидролен гортранспортисту, – как вы находите мою баржу?

– Очень миленькая, – рассеянно отвечает тот. – А что, ее правда зовут Ламелия?

– Нет, ее зовут «Ковчег».

– Вашу дочь зовут «Ковчег»?

– Мою дочь зовут Ламелия.

– Вы уверены?

– Да вы что, не узнаете ее?

Гортранспортист демонстративно громко чешет в затылке.

– Да прямо не знаю… не знаю… ей-богу, не знаю. Нет, скажите, ее и вправду зовут Ламелия?

– Факт!

– Сомневаюсь, чтобы другая Ламелия – моя, то есть – жила на другой барже в этом же месте.

– Почему бы и нет?!

– Хм… но… по теории вероятности…

– Эта ваша теория – только предлог для гаданий и парадоксов. Может, всех девушек на всех баржах у всех причалов зовут только Ламелиями.

Гортранспортист принимает скептический вид.

– Я имею в виду только те баржи, что стоят на приколе, – уточняет Сидролен.

Гортранспортист принимает почти убежденный вид. Но он бы ошибся, поверив в это окончательно, ибо Ламелия, принесшая укропную настойку, обращается к нему так:

– Ну что, лапочка, здорово я тебя напугала?

– Конечно, это она! – ликующе восклицает лапочка.

– Ты уже поговорил с папой?

– Да, – говорит лапочка.

– Он согласен?

– Спроси сама.

– Папа, ты хочешь, чтобы я вышла замуж за гортранспортиста?

– Да, – говорит Сидролен и не без грусти добавляет: – Ну вот, как говорится, и с рук долой.

Они чокаются. Беседуют. Обсуждают проблему будущего жилья, поскольку вопрос о поселении на барже не стои#т; впрочем, гортранспортиста эта перспектива не так уж и манит, – известное дело, на реке сыро, того и гляди, ревматизм подцепишь, а он, гортранспортист, боится ревматизма пуще смерти. А потом, малыш – поскольку вопрос стоит о малыше – рискует свалиться в эту зловонную сточную жижу, окружижающую баржу, так что лучше уж подыскать домик в предместье, но вот только спрашивается, на какие шиши. Сидролен также спрашивает себя, на какие шиши.

Гортранспортист не осмеливается спросить это у Сидролена.

Н-да, с домиком в предместье, как видно, придется обождать.

Но спросить-то все-таки можно.

– Сколько же вы за ней дадите? – спрашивает гортранспортист.

– Сколько – чего? И кому? – интересуется Сидролен. – В денежных вопросах я, знаете ли…

– Ну как же! – говорит гортранспортист, – ну как же, приданое-то, ну, то есть то, что раньше называли приданым, кошелек, так сказать, в корзинку новобрачной.

– Что-то не пойму, о чем вы тут толкуете, – говорит Сидролен.

– Ну как же, разве вы Ламелии к свадьбе ничего не подкинете?

– Ничего, – говорит Сидролен.

– Вообще ничего?

– Вообще ничего.

– Ну как же… у вас ведь небось кой-какие деньжата водятся?

– Конечно, но мне же предстоят расходы.

– Какие еще расходы?

– Расходы по замене. Как вы думаете, могу я жить без хозяйки? Неужели я сам себе буду чистить башмаки, готовить жратву и прочее? Стало быть, мне придется раздобыть себе другую хозяйку. А это станет недешево.

– Позвольте, позвольте, – нервно говорит гортранспортист, – но Ламелия, надеюсь, не ваша хозяйка, она вам дочь или кто?

– Не беспокойтесь, тут все в порядке, – веско заверяет его Сидролен. – Ламелия – последняя из тройни, которую моя покойная супруга произвела на этот свет, перед тем как отправиться на тот.

– Я об этом ничего не знал, – говорит вконец подавленный гортранспортист.

– Да вы не сокрушайтесь так, это ведь даже шикарно – жениться на тройняшке. То-то будете форсить перед приятелями!

– Это-то верно.

– Ну а что касается денег, то на меня не рассчитывайте! – мне ведь нужен кто-нибудь, чтобы драить палубу, поднимать флаг на мачте по большим церковным праздникам и так далее. Не самому же мне этим заниматься, – вот и понадобится монета, чтобы платить какой-нибудь редкой пташке, а вам, следовательно, шиш.

– Ну, в таком случае, – говорит гортранспортист, – я прямо не знаю… прямо и не знаю…

– Вспомни о нашей страстной любви! – говорит Ламелия.

– Ну-ну! – говорит Сидролен. – Не стройте же из себя корыстолюбца.

– Да, конечно… и потом, тройняшка… да, тройняшка – это вещь; может, мне повезет, и мое фото попадет в газеты или даже по телевизору в новостях покажут, как вы считаете?

– Без всякого сомнения! – веско заявляет Сидролен.

– Ну и ладно! – восклицает гортранспортист, – разрази меня гром, я беру за себя Ламелию, с деньгами или без!

– Молодец парень! – говорит Сидролен. – Ну а как вам понравилась моя укропная настойка?

– Первоклассная! – говорит гортранспортист, – первоклассная!

Пауза.

– Ну ладно, – говорит наконец гортранспортист, – значит, по рукам. А теперь, с вашего позволения, я возвращусь домой, чтоб мать оповестить.

– Я вам прямо скажу, – возражает Сидролен, – если вы собираетесь подсунуть мне вашу мать вместо Ламелии, чтобы скрести полы и начищать руль, то она мне и даром не нужна!

– Да я и не собирался ей это предлагать.

– Ну и слава Богу!

Сидролен встает, за ним встает и гортранспортист. Сидролен говорит Ламелии:

– Я его проведу по сходням, а то у него голова слабая.

И он берет гостя за руку, чтобы тот не свалился в тину; потом они взбираются вверх по склону.

– Ну-с, до свиданья, – говорит Сидролен гортранспортисту.

Он смотрит на изгородь и дверцу, сплошь покрытые надписями.

Гортранспортист замечает:

– Не понимаю типов, которых тянет всюду писать. Это что, все про вас?

– До свиданья, – отвечает Сидролен.

Пока гортранспортист медленно удаляется, Сидролен идет за банкой с краской; старательно и любовно водя кистью, он кладет гладкие зеленые мазки на букву «У»; он так усердствует, что названная буква явственно проступает благодаря щедро наложенному слою краски; затем он переходит к букве «Б» и замазывает ее с тем же неубывающим пылом. Он больше не слышит ни шагов прохожего, проходящего мимо, ни гула проходящих по бульвару тысяч и тысяч уаттомобилей. Виконт де Голодрань вполголоса беседует с герцогом д’Ож. Ла-Тремуй, Дюнуа и герцог Алансонский собираются поставить на место этого Капетишку и научить его поучтивее обращаться с высокородными сеньорами. К ним присоединился и кое-кто поважнее. Герцог д’Ож осведомляется, кто бы это мог быть, и добавляет, что понятия ни о чем не имеет. Поломавшись для приличия, юный виконт признается, что этот «кое-кто» не кто иной, как сам дофин.

– Как! – восклицает герцог д’Ож. – Тот самый знаменитый Людовик Одиннадцатый?

– Он самый, – отвечает виконт де Голодрань, – но, заметьте, он пока еще никакой не одиннадцатый.

– И он замышляет заговор против родного папы?

– Это не заговор, мы просто защищаем свои законные права.

– С этим я согласен, ну а что же в результате будет с моим добрым другом Жилем де Рецем?

– Мы освободим его из тюрьмы.

– Если это случится, я подарю вам целую сотню гвоздичных палочек. А пока давайте тяпнем!

И они тяпнули.

VII

Караульный заприметил двух неизвестных верхом на мулах, которые направлялись к замку с д’ожноном. Герцог д’Ож был тотчас оповещен. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что это аббат Биротон и сопровождавший его дьякон Рифент.

– Сейчас сыграем с ними отличную шутку! – сказал герцог д’Ож. – Сперва пальнём по ним из бомбарды, а следом вдарим пару раз из кулеврины. Не забудьте потом сходить собрать ядра.

Новоиспеченные артиллеристы были не слишком уверены в успехе, ибо им предстояло впервые опробовать эти недавние приобретения герцога. Бомбарда сработала вполне удовлетворительно: ядро врылось в землю меньше чем в трехстах метрах от Онезифора, который, так же как и дьякон Рифент, даже не понял, что произошло.

Но когда ядра помельче, выпущенные из кулеврины, упали в непосредственной близости от аббата, тот соскочил с мула и бросился ничком на землю, воззвав к Господу о защите; дьякон Рифент последовал его примеру. Ствол кулеврины треснул, и герцог велел прекратить стрельбу, не желая из-за простой шутки рисковать орудием, которое обошлось ему довольно дорого.

Пока оставшиеся в живых артиллеристы собирали ядра, аббат Биротон и сопровождавший его дьякон Рифент предстали перед герцогом.

– Ничего себе встреча, мессир! – сказал аббат Биротон. – Я знаю, что вы не питали дурных намерений, но мы едва избежали гибели.

– Да, результат оказался лучше, чем я думал.

– Так, стало быть, вы, мессир, также обзавелись этой дьявольской бомбой?

– Что делать, приходится защищаться, мой дорогой. Я со дня на день поджидаю королевских ОМОНОвцев и, поскольку вовсе не собираюсь дать себя растоптать, принял все необходимые предосторожности и запасся самыми современными новоизобретенными новинками.

– У вас опять разногласия с королем?

– А они и не прекращались. На сей раз это из-за моего доброго друга Жиля де Реца.

– Ох, гнусный злодей!

– Молчи, долгополый! Где же твое христианское милосердие? Мой добрый друг Жиль де Рец был бесславно казнен, точно простой виллан, – это он-то, высокородный сеньор и бесстрашный воин, а ведь Столетняя война еще даже не кончилась. И поскольку мне это не понравилось, я присоединился к другим высокородным сеньорам и бесстрашным воинам, дабы достойно проучить короля; знаешь ли ты, кто с нами заодно?

– Да где уж мне угадать!

– Дофин!

– Как! Знаменитый Людовик Одиннадцатый?

– Ну, пока он еще не одиннадцатый. Не стану вдаваться в подробности; дело кончилось тем, что высокородные сеньоры повели себя, как трусливые бабы, а дофин предал нас, и вот в результате я остался один против короля Франции и числюсь в открытых мятежниках. К счастью, теперь у меня есть мои миленькие пушечки. Кстати, раз уж ты здесь, давай-ка не ленись и окрести мне их.

Аббат Биротон, не переча герцогу, исполнил его приказание. Когда он кончил, герцог сердечно хлопнул его по спине, осведомился о здоровье и наконец спросил:

– Ну как там прошел церковный собор[45]45
  Имеется в виду 17-й Церковный собор 1431–1437 гг., проходивший в Базеле, Ферраре, Флоренции и Риме.


[Закрыть]?

– Он низложил Эугена IV и заменил его Амедеем, и теперь король Франции собирается опубликовать Прагматическую Санкцию, защищающую независимость галликанской церкви.

– Если я правильно понял, ты принял сторону короля.

– Не сердитесь, мессир, я был там в качестве простого наблюдателя.

– Ха! А мне сдается, что ты простой изменник и предатель!

– Мессир! Ну какой же я предатель – я, обычный наблюдатель!

– Можешь болтать все, что угодно, а я взял тебя на заметку; наверное, это мой ангел-хранитель подсказал мне приветствовать твое возвращение несколькими пушечными залпами. Я-то сам гвельф и феодал. И если мой капеллан начнет увлекаться современными идеями, то мне ничего иного не останется, как привязать его к жерлу бомбарды и послать по частям в небеса.

Аббат Биротон остерегся развивать эту тему, и в тишине, последовавшей за речью герцога, ясно послышались голоса Пигранеллы и Белюзины, распевавших рондо, которое предстояло написать Карлу Орлеанскому: «Зима, старуха злая…» В конюшне Сфен и Стеф аккомпанировали им, насвистывая тот же мотивчик.

– Ваши дочери, кажется мне, нынче в веселом расположении духа, – заметил аббат Биротон, пытаясь таким образом отвлечь внимание герцога от своей персоны.

– Да, – ответил герцог, – я их выдаю замуж.

– Всех трех?

– Всех трех.

– И даже Фелицу?

– И даже Фелицу. Видишь ли, Биротон, с тех пор, как я овдовел, мои малышки совершенно лишены общества. Но теперь, благодаря интригам, в которые я замешался, у меня появились друзья и союзники; конечно, все они – трусливые бабы, как я тебе уже говорил, но среди самых трусливых из этих баб я выбрал троицу молодых дураков, коим и всучил свою тройню: Пигранеллу – сиру де Сри, Белюзину – графу де Коси, а Фелицу – видаму де Плакси. Ну, и, как говорится, с рук долой! Надеюсь, нам удастся сыграть свадьбу до прихода королевских ОМОНОвцев.

– Коих вы намереваетесь поколошматить?

– Теперь, когда у меня завелись пушки, я никого не боюсь!

И герцог д’Ож потер руки, выказывая признаки живейшего удовлетворения, как вдруг лицо его омрачилось.

– Ну так как же с этой всеобщей историей, о которой я тебя спрашивал давным-давно, – я ведь до сих пор не получил ответа.

– Что именно хотите вы узнать?

– Что ты думаешь о всеобщей истории в общем и об общей истории в частности. Я слушаю.

– Ох, как я утомился дорогою! – сказал капеллан.

– Потом отдохнешь. Вот скажи-ка мне насчет этого Собора в Базеле, – относится ли он ко всеобщей истории?

– О да! Это всеобщая история в общем.

– А мои пушечки?

– Это уже общая история в частности.

– А свадьба моих дочерей?

– Ну, это разве что история событийная. Микроистория, так сказать.

– Чего-чего? – взревел герцог д’Ож. – Это еще что за микрохреновина? Ты, часом, не напился ли на радостях?

– Благоволите простить меня, мессир. Я, видите ли, устал. Да и перенервничал тоже. Эти ваши ядра ужасны, – поистине дьявольское изобретение!

– Да ты же их только что освятил, бездельник!

– Пушки – да, но не ядра.

– Ах ты, мерзкий лицемер! Прочь с глаз моих, не то я тебя зарежу!

Онезифор исчезает.

Герцог обходит дозором укрепления, оглядывает горизонт, свободный от неприятеля, поглаживает свои бомбарды и кулеврины, поздравляет своих вояк. И даже произносит коротенькую речь:

– Если капеллан вздумает убеждать вас, что это, мол, дьявольское изобретение, то вы ему отвечайте так: имей мы артиллерию во времена крестовых походов, Гроб Господен давным-давно перешел бы в руки христиан.

Сказав это, он было спускается в кухню, чтобы взглянуть, не осталось ли там чего-нибудь вкусненького, но по дороге внезапно меняет маршрут и приказывает позвать пред свои очи дочерей.

Эти три юные особы тотчас являются к нему. Сперва они горячо благодарят своего отца за веселое развлечение, которым он их потешил, бомбардируя и кулеврируя аббата Биротона и дьякона Рифента, затем почтительно осведомляются о его отцовских намерениях в отношении даты их бракосочетания. В ответ герцог осведомляется, кончат ли они когда-нибудь болтать, чтобы он мог открыть, наконец, рот. Пусть они не беспокоятся на счет замужества, продолжает он, все уже готово, сеньоры женихи спешат сюда во весь опор, что же до королевских солдат, то для их встречи у него припасены его миленькие пушечки, и если враги осмелятся явиться под стены его замка с д’ожононом, их сокрушительное поражение лишь украсит собою свадебную церемонию. Сочтя, что сказано вполне достаточно, герцог приказывает тройняшкам немедленно осчастливить его своим отсутствием, а иначе горе им, после чего возобновляет начальный маршрут. Пока он взбирается на верхушку своего д’ожнона, дабы проверить, не появились ли по соседству с замком королевские лучники, его дочери спешат на поиски капеллана, которого и обнаруживают на кухне, где он укрылся с целью ободрать и съесть несколько вяленых сельдей, орошая их при этом вином кларетом. Девицы жадно интервьюируют аббата, но тот вынужден признаться, что бессилен пролить свет на интересующий их вопрос и может лишь порекомендовать им поручить свои души Господу, творя благочестивые молитвы.

– Бе-е-е! – произносит Фелица.

Это означает, что она согласна.

Когда девицы удаляются, шеф-повар предлагает капеллану подкрепиться еще немного, съев круглый пирог, приправленный бараньим салом и корицей, – он как раз доспевает в печи.

– Покорнейше благодарю, – говорит Онезифор. – Бр-р-р, как вспомню эти ядра, летающие, точно мухи, вокруг моей тонзуры!.. Поистине, тяжкое испытание для священника-пацифиста!

– Но, однако, господин капеллан, – замечает шеф-повар, – вас как будто побоями не испугаешь.

– Ты так думаешь? Ну, значит, я не изменился…

– Во всяком случае, мое такое мнение, что кулевринада, которую вы претерпели, это только цветочки. Очень скоро у нас тут пойдет дым коромыслом. Как только наш христианнейший король Карл Седьмой расправится с годдэмами, а может, и того раньше, он возьмется проучить нашего герцога, который играет в бунтовщика; к тому же эта история с защитой гнусного злодея и людоеда Жиля де Рэ сильно понизила популярность нашего господина. Во всяком случае, в моих глазах: я лично против каннибализма, хоть в шутку, хоть всерьез. Кроме того, я против огнестрельного оружия, этой чумы нашего времени. Конечно, необходимо убивать, свежевать и потрошить животных, с этим я согласен, – жить-то ведь надо, а потом, у них нет души, верно, господин капеллан?

– Конечно, нет, – такое могло бы прийти на ум разве что какому-нибудь альбигойцу, а их, хвала Господу, больше не осталось.

– Ну тогда я несу вам мой пирог, приправленный бараньим салом и корицей.

Онезифор отведывает пирога.

– Вот, – говорит он, – вот что утешает меня в моем возвращении в сей замок с д’ожноном, а ведь я вполне мог бы подцепить себе какое-никакое епископство, поинтриговав на Соборе, – увы, я не интриган. И все же мы здесь, похоже, крепко влипли: сидим, как мыши в мышеловке. Да еще эти три свадьбы, – вот скажи, ты веришь, что они состоятся?

– Никоим образом, – отвечает шеф-повар, – ведь у нас ничегошеньки не готово, поставщики не извещены, а запасов у меня в кладовой не хватит даже на тридцать знатных особ, я уж не говорю о том, чтобы выдержать осаду.

– И, по-моему, наш герцог напрасно строит иллюзии насчет своей артиллерии. Эти самые ядра попадают куда угодно, только не в цель, – нет, это еще далеко не абсолютное оружие, а потом, пушки ведь есть и у короля. Взять несколько ядер потяжелее да расколошматить подъемный мост – и королевские лучники войдут в замок, как к себе домой.

– Ага, теперь этот бездельник-монах занимается стратегией! – вскричал герцог, который тем временем крадучись вошел в кухню. – Да еще вдобавок стратегией пораженческой! Просто не знаю, что меня удерживает от того, чтобы повесить тебя за железы внешней секреции!

И герцог в сердцах выкручивает аббату ухо. Возмущенный Биротон верещит что есть мочи, но поскольку это не останавливает герцога, он хватает шпиговальную иглу и прижигает ею руку-мучительницу. Герцог испускает ужасающий вопль и, выпустив аббатово ухо, трясет обугленной культей. Освобожденный Онезифор трубным голосом выражает свой гнев:

– Обойтись так со мною! С представителем Господа на земле! С наблюдателем Базельского собора! С членом апостольской, римской и галликанской Церкви! На колени, Жоакен, герцог д’Ож! Моли о прощении, иначе я отлучу и прокляну тебя, и тогда уж не мечтай ни о каких свадьбах, причастиях и прочая и прочая! На колени, Жоакен, герцог д’Ож!

– И он же еще сердится! – ворчит герцог, намазывая свежее масло на свой ожог. – Я так и знал, что он бунтовщик, эти попы всем хотят заправлять самолично.

– На колени, Жоакен, герцог д’Ож! – продолжает голосить аббат Биротон. – Моли о прощении за свою непочтительность к святой матери Церкви! На колени, говорю я, и поживее! Я уже вижу, как вокруг тебя пляшут чертенята, кои только и ждут подходящего момента, чтобы утащить твою душу в ад.

– Да у него еще вдобавок и глюки начались.

– И помни: никакого причастия, никакой свадьбы, ничего более!

Пожав плечами, герцог вздыхает и опускается на колени.

– Извиняюсь, – бурчит он.

– Нет, не слышу раскаяния в голосе! – отрезает капеллан. – А ну-ка, побольше пыла… побольше веры…

Герцог решает вложить в свои слова елико возможно больше сокрушения.

– Я молю о прощении мою святую мать Церковь и не менее святого отца аббата Онезифора Биротона.

Наконец ему даруют прощение.

– Понимаешь, – объяснял позже герцог Пострадалю, – не хотелось мне рисковать и идти в ад из-за капелланова уха. Заметь, что в чертенят этих я ни капельки не верю. Да и верит ли в них он сам?! В общем, не могу же я ссориться со всеми подряд, – хочешь жить, умей вертеться. Ладно, забудем о неприятностях, поохочусь-ка я на крупную дичь, на тура или на зубра, например. Седлай лошадей и вели готовить свору… да прихвачу-ка я с собой кулеврину… правда, если я бабахну из нее в дичь прямой наводкой, от зверя мало что останется… мало что…

Когда Сидролен вновь открывает глаза, оранжевое солнце уже садится за многоэтажки предместья. Он встает, принимает немалый стакан укропной настойки, потом чистит свой самый шикарный костюм и облачается в него. Перед уходом он оглядывает изгородь, дабы убедиться, что она не осквернена ругательными надписями, потом запирает дверцу. И вот он уже шагает к остановке автобусов. Он выбирает тот, что идет в центр столичного города Парижа, а там пересаживается на другой и едет в квартал поскромнее – того же города. Закат еще не угас, но кафе и магазины уже засветились огнями, словно вокруг кромешная тьма; правда, нужно признать, что в этом квартале поскромнее всегда царит кромешная тьма – с утра и до ночи.

Сидролен поглядывает во все стороны, заходит во все кафе, словно ищет кого-то или просто подбирает себе местечко и столик по вкусу. Побродив эдак по улице, он наконец входит в «Хмель-бар» – бар, старающийся выглядеть так же, как все соседние бары. Сидролен садится. Клиентов, кроме него, только двое; стоя у стойки, они беседуют о бегах. За стойкой хозяин в полном бездействии слушает рассуждения о шансах на выигрыш; его голову украшает квадратная полукруглая овальная каскетка из сукна в белый горошек. На черном фоне. Горошки отличаются эллипсоидной формой, в длину каждый из них имеет (по большой оси) пять миллиметров, в ширину (по малой оси) – четыре, иначе говоря, площадь поверхности одного горошка равняется примерно шестидесяти трем квадратным миллиметрам или чуть поменьше. Козырек сделан из той же ткани, но зато горошки на нем явно меньшего размера и почти круглые, следовательно, площадь их поверхности не превышает тридцати двух квадратных миллиметров. На третьем горошке слева, ближе к краю – если стоять лицом к владельцу каскетки, – имеется пятно. Это пятно от укропной настойки. Оно невелико, но, несмотря на скромные размеры, сохраняет цвет, изначально присущий данной субстанции, иными словами, слегка смахивающий на цвет мочи, – нечто среднее между ультрафиолетовым и инфракрасным. Внимательно вглядевшись в соседний горошек – второй, опять же, если стоять лицом к владельцу каскетки и считать слева, но уже ближе к краю козырька, – можно различить еще одно крошечное пятнышко, обязанное своим происхождением попавшей на него капельке все той же укропной настойки, но его размеры таковы, что вполне можно принять это за разлохмаченный конец нитки окружающего горошек драпа, которая выцвела и пожелтела под воздействием неонового света, кое-как пробивающегося из трубоподобной трубки; и в самом деле, устройство это функционирует с перебоями: иногда даже кажется, что оно подает сигналы на той самой азбуке, изобретенной знаменитым американским художником, который родился в Чарльстоуне (штат Массачусетс) в 1791 году и умер в Пугкипси в 1872 году. По некоему странному совпадению, как раз над головой Сидролена висит репродукция, на которой изображен умирающий Геракл кисти Сэмюэла-Финли-Бриза Морзе, каковое произведение было удостоено в 1813 году золотой медали Общества изящных искусств Адельфи.