Текст книги "Голубые цветочки"

Автор книги: Раймон Кено

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Он услышал их, несмотря на шум жевания и начинающегося или уже завершенного пищеварения. И верно, появляется герцог в сопровождении аббата Биротона, дворецкого и нескольких лакеев.

– Приветик, господа! – возглашает герцог. – Как вы находите мою бородку? Я велел доставить цирюльника из города, чтобы он привел меня в божеский вид.

Зятья ахают от восторга: бородка великолепна!

Герцог тычет пальцем в Онезифора.

– Глядите на него, глядите хорошенько! – говорит он. – Теперь он у нас епископ in partibus[49]49
  Здесь: почетный, т. е. заочный (лат.).


[Закрыть] в Сарселлополисе[50]50
  Сарселлсполис, или Сарсель – ныне один из пригородов Парижа.


[Закрыть].

Зятья ахают от восторга и кидаются целовать епископов перстень, но целовать пока нечего: епископ Сарселлополисейский таковым еще не обзавелся.

– А теперь взгляните на меня, – продолжает герцог. – Перед вами человек, получивший от Ее Величества триста тысяч ливров на свадьбу.

Зятья ахают от восторга и кричат: «Да здравствует королева! Да здравствует маршал д’Анкр!»[51]51
  Имеются в виду королева Мария Медичи и ее фаворит итальянский авантюрист Кончино Кончини.


[Закрыть] – Герцог сияет от счастья. Он потирает руки. Мимоходом он хватает паштет и начинает заглатывать его, не прибегая к помощи вилки.

– А как же мы? – спрашивает тогда граф де Коси.

– Да, как же мы? – вторит ему видам де Плакси.

– А как же я? – интересуется сир де Сри.

Герцог продолжает смеяться, одновременно заглатывая паштет. Смех весьма опасен во время еды: герцог давится, и в него приходится вливать кубок за кубком.

– Интересно, что он решит? – шепчет де Сри на ухо де Плакси.

– А что, если он ничего не получил на нашу долю? – плаксиво бормочет де Плакси. – Денег нет – хоть плачь!

– Я изнемогаю, изнемогаю, изнемогаю! – вздыхает де Коси.

Голод и жажда герцога слегка улеглись, а кашель погашен укропной настойкой. Он принимает серьезный вид и явно собирается заговорить о делах, объявив добрые новости, на которые намекал виконт де Прикармань. Как вдруг, к величайшему отчаянию зятьев, ему приходит в голову совершенно новая мысль.

– А где мои дочери? – осведомляется он.

Ну разумеется, они на дамской половине.

– Пускай придут сюда! – приказывает герцог. – Я не собираюсь произносить мою речь дважды.

Зятья совсем извелись от нетерпения и в ярости едва не намочили штаны, но делать нечего, приходится терпеть. Герцог велит принести другие лакомства: блинчики с молодой кабанятиной, суфле с печенью трески, поросячьи ножки в сухарях. Он требует, чтобы гости не увлекались укропной настойкой, а наливали себе ипокраса[52]52
  Ипокрас – красное столовое вино с пряностями.


[Закрыть] и хмельного меда. Он учтиво расспрашивает зятьев – каждого по очереди, – как они доехали, и те отвечают ему со скрежетом зубовным. Но, поскольку их ответы не интересуют герцога, он поворачивается к аббату Биротону и напоминает ему, что сам заплатит за его аметистовый перстень, хотя Онезифор получил вполне достаточно на свои епископские расходы. Наконец он осведомляется о местонахождении Сарселлополиса. Издевательский интерес герцога ясно показывает зятьям, что он напрочь забыл о них, и это не предвещает ничего хорошего. Монсеньор Биротон понятия не имеет, где находится его епископство, да и иметь не желает, поскольку не намерен туда ехать; итак, монсеньор Биротон начинает ответ с благочестивого вранья, сообщая герцогу, что Сарселлополис находится далеко – на Ближнем Востоке.

– Стало быть, он в руках у турок?

– Вы сказали, мессир.

Герцог мечтательно задумывается.

– А что, если организовать крестовый блиц-походишко и отбить у них твое епископство?

Зятья в ужасе: им уже представляется, как папина казна ухнула в Дарданеллы.

Но благоразумный Онезифор увещевает герцога:

– Весьма благое намерение, мессир, весьма благое, но Богу угодно, чтобы мое епископство было in partibus, да будет же на то воля Его.

– Ты и вправду не хочешь? Гляди, другого такого случая не представится.

– Нижайше вас благодарю, мессир, нижайше благодарю.

Зятья даже вспотели от переживаний. Теперь они переводят дух. Сир де Сри решается сострить:

– Вы настоящий донкихот, – говорит он герцогу с тонкой улыбкой.

– Чего-чего? Какой еще ход?

– Я говорю: Дон Кихот. О, это бестселлер 1614 года. Я прочел его в переводе Сезара Удена.

Герцог глядит на сира де Сри с состраданием.

– Вот умтвенность-то до чего доводит, – бормочет он.

Но тот не слышит, ибо все заглушает женское кудахтанье. Впрочем, войдя в залу, женщины умолкают и почтительно склоняются перед папой. Когда присутствующие рассаживаются, герцог д’Ож перечисляет все наместничества, бенефиции и привилегии, которых по договору в Сент-Мену он добился для своих зятьев, а, следовательно, и для дочерей.

– Бе-е-е! – блеет Флица, выражая таким образом общее удовлетворение.

Итак, зятья восприняли без неудовольствия новость о том, что их тесть женится вторым браком на девице Руссуле Пеке, дочери виллана и дроворуба.

Сидролен вздрогнул и проснулся: ему почудилось, будто звонят в дверь, выходящую на набережную. Он встал и выглянул наружу: никого. Уже давно стемнело. Сидролен вгляделся в загородку – нет ли там новых надписей, но ничего не увидел. Тогда он спустился вниз, оделся как можно приличнее, запер все двери на барже и направился к бистро на углу набережной и перпендикулярной к ней улицы.

Здесь еще сидели несколько парочек, чересчур увлекшихся поцелуями типа «засос», гортранспортисты поедали сандвичи и осушали пивные кружки, обсуждая мелкие дневные происшествия по службе. Сидролен заказал укропной настойки с минералкой, приобрел телефонный жетон и перелистал справочник. Прождав семнадцать минут, пока парочка, забравшаяся в кабину, завершит «засос» и соблаговолит выйти, Сидролен связался по телефону с тем же самым рестораном-люкс, из которого его выставили нынче днем.

– Я бы хотел заказать столик на сегодняшний вечер.

– На сколько персон?

– На одну. На одну персону.

Сидролен сразу почувствовал, как трубка охладела у него в руке: вероятно, на другом конце провода им были недовольны. Не следовало говорить так прямо.

– Но я ем за четверых! – поторопился он добавить.

Трубка вновь потеплела. У него спросили фамилию.

– Дроленси#. Месье Дроленси. Передаю по буквам: д’Ож, Рифент, Онезифор, Ламелия, Египет, настойка, остальное как слышите.

– Дюпон. Я правильно записал? Столик для месье Дюпона?

– Все верно.

Войдя в ресторан-люкс, он тотчас заметил, что напрасно потратил время на заказ: ресторан был пуст. Здесь обычно устраивались деловые обеды, а вот на ужин клиенты заглядывали куда реже. Тем не менее метрдотель высокомерно осведомился, заказан ли столик. Сидролен отвечал, что да, заказан. На чье имя?

– Дюпон. Месье Дюпон.

– Благоволите пройти сюда, месье Дроленси.

Сидролен приготовился к тому, что его усадят на сквозняке или рядом с сервировочным столом. Ничего подобного. Он увидел прекрасный просторный стол, щедро заставленный посудой и приборами. Сидролен был приятно поражен. Метрдотель протянул ему меню площадью примерно в сто шестьдесят квадратных сантиметров и спросил, не желает ли клиент аперитив. Поразмыслив, Сидролен склонился к укропной настойке.

– Какую марку предпочитает месье? – спросил подошедший сомелье.

– «Белую лошадь», – ответил Сидролен.

Затем он с видом знатока проглядел меню. Метрдотель кончиком карандаша указывал фирменные и дежурные блюда. Когда Сидролен решил начать обед с крупнозернистой икры свежего посола, беседа их стала прямо-таки задушевной. И уж совсем сердечной сделалась она после того, как он заказал вслед за икрой кулебяку с лососиной, а за ней – жареного фазана с гарниром из перигорских трюфелей. По некотором размышлении Сидролен, весьма охочий до слоеных пирожков, пришел к мысли, что недурно было бы включить один такой – волован с «капустой» под названием «Радость финансиста» – в программу, между кулебякой и фазаном. А после сыра он полакомится суфле с двенадцатью ликерами.

Официант уже нес укропную настойку в бутылке, к которой была надежно приклеена этикетка «Белая лошадь»; обратно он ушел с заданием доставить к столу графин русской водки разлива 1905 года, бутылочку «Шабли» разлива 1925 года и «Шато д’Арсен» разлива 1955 года.

Пока все это заказывалось, метрдотель скромно держался в сторонке, дабы не мешать коллеге, но как только тот направился в погреб, он наклонился к Сидролену и в высшей степени любезно попросил у него допуск.

– Допуск? Какой еще допуск?

– Соцстраховочный допуск.

– Допуск к чему?

– Месье изволит шутить. Месье наверняка хорошо известно, что нам невозможно подать ему блюда больше чем на три тысячи калорий без специального допуска соцстраха, а ваш заказ тянет на все шесть тысяч.

Сидролен, конечно, видел цифры в меню против каждого блюда, но он счел, что это цены.

– Месье, разумеется, знает, какую роковую роль играют несварение желудка и энтериты в дефиците баланса Социального страхования. Пришлось срочно принимать меры, но, может быть, месье и не платит взносы в соцстрах? Хотя по виду месье очень похож на какого-нибудь генерального директора-администратора.

И метрдотель льстиво улыбнулся.

Сидролен, конечно, платил соцстраховские взносы – как бывший заключенный, но этот новый закон был ему абсолютно неведом. И он не представлял, каким образом может обойти его. Он лишь прошептал:

– Опять фиаско!

– О нет, месье, ни в коем случае! – жалостно вскричал метрдотель. – Никогда не спешите бросать начатое дело. Вспомните пословицу: «топорище-то пора бросить раньше топора».

– После, – поправил Сидролен.

– После? Как после?!

И метрдотель растерянно заморгал.

– Положено говорить: топорище-то пора бросить после топора, – разъяснил Сидролен.

– Вы уверены?

– Абсолютно уверен.

– А вообще что оно значит, это выражение? И откуда взялось?

– Это стародавняя присказка, – сказал Сидролен.

– Но я ее не понимаю. Скажешь вот так иногда: топорище-то пора бросить после топора, а потом вдруг подумаешь: в чем тут смысл? – и не понимаешь. Ах, месье, как это ужасно – размышлять над такими вещами!

– Ну так и не размышляйте!

– Легко сказать! Мне же хочется понять, в чем смысл. Отчего «после»? Если выбрасывают топор, то и топорище вместе с ним. Вместе – но не после. Нет, я решительно не понимаю.

– Сейчас я вам объясню. Жил-был один дровосек…

Тут Сидролен смолк и погрузился в раздумье.

X

От расстройства Сфен изгрыз всю свою уздечку. Герцог настоятельно попросил его держать язык за зубами, ибо путешествовал с большой свитой и не желал, чтобы по поводу его коня ходили сплетни. Впрочем, он и сам грустил не меньше Сфена, ибо весьма ценил веселую его болтовню. Итак, Сфен трусил вперед, замкнувшись в мрачном молчании, хотя и не утратил при этом обычной выдержки.

Лишившись собеседника в морде Сфена, герцог болтал с виконтом де Плакси. Созыв Генеральных Штатов исполнил его ликования: прекрасный повод для того, чтобы прошвырнуться в столичный город Париж. Юная Руссула, новая супруга герцога, также не прочь была вкусить столичных радостей жизни и так энергично настаивала на этом, что герцогу пришлось задать ей хорошую взбучку.

– По-моему, вы пересолили, мессир, – сказал виконт.

– Какое твое-то дело, чичисбей несчастный! Ты что, втрескался в герцогиню?

– Боже меня упаси, мессир!

– Тогда, значит, ты не галантный кавалер. А я-то надеялся, что ты в нее втрескался, в герцогиню то есть.

– Да никоим образом, мессир.

– А ты случайно не лицемеришь?

– Клянусь, мессир…

– Ладно, ладно, но уж поверь мне, что если я и пересолил, то никак не больше ее отца. Ведь речь шла о моем авторитете. Не мог же я допустить, чтобы она сочла мою трепку менее суровой, чем лупцовки какого-то дроворуба…

– Месье, месье, – деликатно окликнул Сидролена метрдотель, – так что же дальше?

– …и у него топор соскользнул с топорища да и упал в пропасть.

– В пропасть?

– Да, так говорится в этой сказке, – ответил Сидролен. – И он никак не мог его оттуда достать.

– Ну еще бы! – сказал метрдотель. – Из пропасти-то!..

– Тогда опечаленный дроворуб…

– Кто-кто?

– Ну, дровосек…

– Еще один архаизм. Вот объясните мне, месье, почему это некоторые слова вдруг выходят из употребления? Я сам лично знаю массу слов, которые за одну только мою жизнь исчезли из оборота напрочь: синематограф, таксомотор, капельмейстер и так далее.

– Вы хотите узнать конец моей сказки?

– Я его уже угадал, – сказал довольный своей сообразительностью метрдотель. – Опечаленный дровосек – или дроворуб, как вы изволили выразиться, – сам бросился в пропасть. Вот почему про дураков и говорят: туп, как топорище. Топорище ухнуло в пропасть вслед за топором.

– Интересный вариант, – невозмутимо сказал Сидролен. – Но нет, на самом деле дроворуб просто-напросто бросил в пропасть топорище. Вслед за топором. Так что не осталось у него ничего. А ведь топорище-то еще вполне могло ему пригодиться.

– Вот глупости! – возразил метрдотель. – На какого черта ему топорище? Поди-ка, раздобудь топор в те времена! Нет, глупый конец у вашей сказки. Мой вариант лучше.

– Может, и глупый, – невозмутимо сказал Сидролен, – но, во всяком случае, вы узнали много нового.

– Да-да, благодарю вас. Ах, вот и ваша крупнозернистая икра свежего посола и сверхвысшего сорта, доставленная только сегодня днем сверхзвуковым самолетом: великолепная закуска к сверхохлажденной водке!

Да, закусил Сидролен действительно великолепно.

Поскольку ресторан был практически пуст, метрдотель время от времени подходил проверить, все ли в порядке. Сидролен отдал должное кулебяке и с аппетитом отведал волован с «капустой». В ожидании следующей перемены он опять перекинулся парой слов с метрдотелем.

– Я знаю людей, которые обедали здесь сегодня днем.

– Днем у нас был большой наплыв народу, – ответил тот важно.

– Моих было шестеро. Три пары.

– Днем у нас была занята масса столов на шесть персон.

– Там были три молодые женщины, три сестры. Они не похожи как три капли воды, но если приглядеться, сразу видно, что это близняшки.

– То есть тройняшки? Что-то не припомню. Странно, вообще-то я прекрасный физиономист.

– А мужчины, наоборот, ничем не примечательны.

– Ну тогда я знаю, о ком вы говорите. Довольно вульгарная компания.

– Вы так думаете?

– О да, смею вас уверить. Они не вкушали пищу – вот как вы, месье, – они просто жрали. И у них даже не было гастрономического допуска. Более того, они даже не знали, что это такое: сразу видно, не привыкли ходить по ресторанам и наедать больше чем на три тысячи калорий… Вы и вправду с ними знакомы?

– Так, шапошно. И как же вы поступили с ними, когда обнаружили, что у них нет допуска?

– Ну что ж мне было с ними делать, – я поступил так же, как и с вами: я их обслужил.

Метрдотель тонко улыбнулся и, пока его подчиненные ставили на стол трюфели и фазана, продолжал так:

– Должен вам признаться, месье, что этот гастрономический допуск, якобы выдаваемый соцстрахом, чистая фикция. Такого просто не существует. Я сам выдумал его и позволяю себе развлекать клиентов столь остроумной шуткой. Некоторые поддаются на эту удочку, но тогда мой розыгрыш теряет всю соль. Я-то сразу понял, что вы, месье, не лыком шиты, но те люди, ваши знакомые, так рассердились, что чуть ресторан не разгромили. Прямо смеху подобно.

– Вы же сказали, что под конец обслужили их.

– Конечно, конечно… после того как успокоил… намекнул, что в знак особого расположения… только для них. Ну да вы знаете, что говорят в таких случаях глуповатым клиентам.

– Понятно, – сказал Сидролен.

– И все-таки чаевые они дали нищенские. Жалкие людишки! Не вашего круга, месье, нет, не вашего круга. А уж дамы – те просто-таки низкого пошиба. Так вы говорите, тройняшки? Любопытно. Никогда бы не подумал. А ведь я прекрасный физиономист.

Неожиданное появление пары клиентов избавило Сидролена от назойливого шутника и дало ему возможность спокойно расправиться с дичью и представителями грибной флоры, затем на свободе угоститься ломтиками самых разных сыров, в полнейшей безопасности посмаковать суфле с двенадцатью ликерами и, наконец, совершенно безмятежно заложить за галстук стаканчик зеленого шартреза. Потом он спросил и оплатил счет, добавив к нему несколько франков, чтобы не разочаровать метрдотеля, который поклонился ему чуть ли не в пояс. И только очутившись на улице, Сидролен впал наконец в экстаз.

– Невероятно! – сказал он вполголоса. – Высший класс!

– Что вы сказали? – спросил прохожий. Поскольку стояла кромешная тьма, Сидролен не мог признать, тот ли это самый.

– Ничего. Я разговаривал сам с собой. Привычка, знаете ли…

– Знаю, знаю, – раздраженно прервал его прохожий, – я вам уже советовал с ней расстаться, с этой вашей привычкой.

– Ну, не каждый же день у людей праздник.

– Так у вас нынче праздник? В честь чего?

– Я классно поужинал.

– Ну и что же?

– Я уж и не припомню, когда со мной такое бывало. Либо еду вообще в рот не возьмешь, либо какое-нибудь одно блюдо ухитрятся испоганить. А сегодня все было в полном ажуре. Перед каждой переменой блюд я дрожал от страха. Я говорил себе: нет, это невозможно, так не бывает. Что-нибудь да сорвется. Но я ошибся! Фазан был сочный и отлично прожаренный. Трюфели – целенькие и в меру пропеченные. Сыры – первостатейные. Тогда я подумал: ну уж суфле-то с двенадцатью ликерами – с двенадцатью, месье! – оно наверняка опадет. Ничего подобного: кругленькое, как воздушный шар, маслянистое, восхитительное. Ни к чему не придерешься. Даже шартрез – и тот оказался настоящий.

– Пф! – фыркнул прохожий, – не вижу, чему тут радоваться. Прилично поесть в дорогом ресторане – это не штука. Вы попробуйте так поесть в каком-нибудь бистро!

– Бывают дорогие рестораны, где только свиней кормить. Нет, я и вправду поражен до глубины души. Что-то тут неладно… но я не собираюсь пудрить вам мозги своими делами.

– Почему бы и нет?

– Потому что не собираюсь, и все тут.

– В таком случае, – заявил прохожий, ничуть не обидевшись, – не стану отнимать у вас время… уже поздно.

– Всех благ!

Сидролен прогуливает свое изумление по ночным улицам. Подумать только – удалось! – он просто в себя не может прийти. Он бредет вроде бы наугад, но как-то незаметно оказывается возле «Ковчега». Взяв электрический фонарик, который он обычно прячет в почтовом ящике, Сидролен осматривает загородку и не обнаруживает на ней никаких надписей.

Он охотно открыл бы рот, чтобы констатировать необычность данного факта, но не хочет рисковать: не дай Бог, опять нарвешься на того прохожего! На барже всё спокойно, всё на своих местах.

Сидролен принимает еще один стаканчик укропной настойки, чтобы разбавить ужин – все-таки чуточку тяжеловатый для него. Он размышляет, не лечь ли ему спать, или же, для лучшего пищеварения, стоит сесть в лодку и немного погрести? Но он тут же отказывается от столь гигиенического излишества и решает отдать предпочтение сну. И тут к нему обратился конь.

– Можно хоть словечко-то молвить? – спросил Сфен. – Тут ведь все свои.

И в самом деле, рядом с герцогом ехал один лишь Пострадаль на Стефе. Проводник скакал в ста туазах впереди, а остальная свита держалась сзади на почтительном расстоянии.

– Говори, славный мой Демо! – с любовью сказал герцог.

– Вы никогда не подумывали о собственной статуе?

– Ах ты, черт возьми! – воскликнул герцог. – Мне и в голову не приходило…

– Так почему бы и нет?

– В самом деле! – ответил восхищенный герцог, – почему бы и нет?!

– Разумеется, я говорю о конной статуе, – как у славного короля Генриха IV, которую мы осматривали вчера.

– Ишь размахнулся – конная статуя! Я же все-таки не король Франции.

– Мне, – заявил Сфен, – она видится именно такой: конной.

– Ага, теперь я понимаю: это тебе хочется иметь собственную статую.

– А разве я ее не заслужил? Такого коня, как я, мир не видал после Ксанфа. Да и Ксанф-то говорил только с голоса Геры, а вот мне подсказчиков не надо, я и сам найду что сказать.

– А кто такой Ксанф? – спросил Пострадаль.

Сфен даже пукнул в знак презрения к темноте Пострадаля.

Однако все же соблаговолил ответить:

– Один из скакунов Ахилла. Второго звали Балиос.

– Сфен только что перечитал всего Гомера – за три дня! – пояснил герцог.

– А мне поставят статую? – спросил Стеф.

– Во всяком случае, он тоже ее заслуживает, – сказал Сфен, который был верным другом. – Там, в «Илиаде», Балиос не разговаривает, говорит один Ксанф, а Стеф у нас наделен даром речи, значит, и ему полагается статуя.

– Но нельзя же ваять меня сразу на двух конях, – возразил герцог.

– Опытному скульптору это раз плюнуть, – ответил Сфен, большой оптимист. – Во всяком случае, давайте начнем с меня и вас. А Сфен подождет. Правда, Сфен?

Сфен не ответил, а Стеф не стал продолжать, поскольку проводник, поджидая их, приостановился. Вдали они завидели строительные работы.

– А неплохая, между прочим, мысль! – сказал герцог Пострадалю. – Я все время чувствовал, что мне чего-то не хватает; теперь я понял, чего именно: конной статуи. Как только мы вернемся в Париж, примемся за поиски скульптора.

Тут они нагнали проводника. А их самих нагнала мелким галопом и свита.

– Благородные сеньоры! – провозгласил напыщенно их чичероне, – перед вами акведук – парижская достопримечательность, наиболее посещаемая сегодня, – разумеется, после статуи нашего славного короля Генриха, четвертого, короля, носящего это имя. Работы были начаты по приказу Ее Величества королевы-матери.

– Да здравствует королева-мать! – вскричал герцог.

– Да здравствует королева-мать! – вскричали остальные.

– По окончании строительства акведук будет иметь двести тридцать один фут в длину и девяносто четыре фута в высоту. Сооружением руководит господин Саломон де Брос, архитектор.

– А статуи он случайно не изготавливает? – спросил герцог.

– Понятия не имею… и главный инженер флорентиец Томазо де Франчини.

– И он тоже нет? – спросил герцог.

– Что «тоже»? Я вас не понимаю.

– Я спрашиваю: он тоже делает статуи или он тоже НЕ делает?

– Понятия не имею.

– Как только мы вернемся в Париж, вы меня поведете к самым знаменитым столичным скульпторам.

– Слушаю и повинуюсь, мессир.

– Разве что я выпишу себе какого-нибудь итальянца…

Вернувшись к своим баранам, гид предлагает благородным сеньорам спешиться и посмотреть на работы вблизи.

– Идите, если хотите, господа, – говорит герцог, – я уже нагляделся всласть.

Пока все осматривают акведук, герцог отправляется на поиски укромного и уютного местечка. Куда ни глянь, повсюду лужайки, сады и огороды. Герцога привлекает грядка порея, которую, по его мнению, не мешало бы унавозить. Итак, он располагается на ней со всеми удобствами, как вдруг небо заволакивает тучами, поднимается ветер, разражается буря и льет проливной дождь. Герцог, едва успевший выполнить свою задачу, спешно ищет укрытие. Рядом ничего такого нет, зато вдали виднеется домик. Герцог кидается к домику, скользя по раскисшей земле, в лицо ему хлещет дождь, а потому бежит он точь-в-точь как какая-нибудь бресская пулярка, удирающая от повара. Все же в конце концов он добирается до укрытия, то есть до этого домика. Но для того чтобы домик и впрямь стал укрытием, нужна открытая дверь. Дверь же не открывается. Тщетно герцог колотит в нее: результат нулевой, а дождь по-прежнему льет ему за воротник.

Потом дождь усиливается и смывает с герцога всю грязь: никогда еще тот не бывал таким чистым; впрочем, факт этот, стань он известным герцогу, не доставил бы ему никакого удовольствия. Герцог все колотит в дверь ногами, бьет в нее плечом; наконец замок и петли уступают силе: дверь описывает траекторию в девяносто градусов и падает наземь, а сверху на нее падает промокший и разъяренный герцог.

Который, впрочем, тут же поднимается, недовольно ворча. Встряхнувшись, он озирается и видит, что попал не то в стойло, не то в конюшню, а может, в погреб или на чердак. Все погружено в полутьму, свет еле сочится через выбитую дверь, черные тучи по-прежнему застилают небо. Наконец, герцог определяет, что попал в дровяной сарай – прекрасный, битком забитый дровами дровяной сарай. Да и уголь здесь тоже имеется. Герцог тут же разрабатывает план действий.

– Разожгу-ка я огонь да просушу штаны, камзол и шляпчонку.

Герцог ищет очаг, но такового не обнаруживает. Зато в глубине сарая он видит дверь и потихоньку отворяет ее. Сперва он ничего не может разобрать, но вдруг некто, склонившийся над горнилом, выпрямляется и кричит ему:

– Назад, неосторожный! Ты весь мокрый, а сырость загубит мою последнюю операцию!

– Фу ты, ну ты! – парирует герцог, – ты потише, я не привык, чтобы со мной разговаривали таким тоном! Мне нужно высушить одежду и обсушиться самому.

– Назад, говорят тебе! Рубиновое дерево уже превратилось в зеленую канарейку, и ее клювик начинает собирать зернышки золота.

– Золото? – вскричал герцог. – Ты говоришь, здесь есть золото?

Но человек, не удостоив его ответом, вновь склонился над тигелем и вдруг испустил вопль отчаяния.

– Проклятье! – вопил он. – Зеленая канарейка превратилась в свинцовую курицу. Все придется начинать сначала!

– Ну и прекрасно! – легкомысленно сказал герцог. – Начинайте сначала, а я зато избегну простуды.

– Начать сначала, мессир?! Да ведь это двадцать семь лет упорного труда! Двадцать семь лет – псу под хвост! В этом тигеле вот-вот должно было появиться золото, если бы не ваше грубое, неуместное вторжение.

– Да-да, это все очень интересно, но что ж теперь делать, смиритесь. А я пока высушусь.

И герцог принимается стаскивать с себя штаны и камзол; он развешивает их над очагом, а затем и сам усаживается рядом, но не вплотную, чтобы не подгореть. И от него, и от одежды валит густой пар.

Человек продолжает охать и причитать.

– Эта сырость теперь проникнет повсюду!

И он бросается закупоривать бутыли и замазывать глиной горлышки реторт, не переставая притом бурчать:

– Все ингредиенты придется полностью высушивать заново. Погиб многолетний труд! – да нет, что я говорю, – не погиб, а загублен. И кем! – каким-то мужланом неотесанным, который не знает, куда ему приткнуться в дождь.

– Фу ты, ну ты! – посмеиваясь, говорит герцог, – скажите на милость! Да знаешь ли ты, с кем говоришь, жалкий стеклодув?

– А знаешь ли ты, с кем говоришь, мужлан?

– Ну вот, заладил: мужлан да мужлан! Я герцог д’Ож, представитель дворянства моей провиции в Генеральных Штатах.

– Подумаешь! А я Тимолео Тимолей, единственный алхимик во всем христианском мире, кому ведом подлинный и наивернейший способ получения жидкого или твердого золота, не считая множества прочих чудес.

– Это каких же?

– Я умею ходить по потолку, как муха, и по воде, как наш Христос-спаситель; умею находиться одновременно здесь и в Новой Испании, путешествовать, подобно пророку Ионе, в чреве кита, плавать верхом на дельфинах не хуже Ариона, бегать быстрее Аталанты, передвигаться в экипаже без лошадей и летать по воздуху стремительней орла и ласточки…

– Я гляжу, ты питаешь слабость к средствам передвижения.

– Просто я излагаю вам свою тему последовательно. Желаете из другой серии? – пожалуйста! Я умею понимать язык пчел; говорить на диалекте тупинамбуров[53]53
  Игра слов: тупинамба – древнее индийское племя на территории Бразилии, топинамбур – род брюквы.


[Закрыть], не изучая его; беседовать с человеком, находящимся за тысячу миль от меня; слышать музыку небесных сфер; без всякого труда разбирать все секретные письмена; наизусть пересказывать тысячи и тысячи книг; вести диспут с любым оппонентом на любую тему, заранее даже не ознакомившись с ней.

– Все это гроша ломаного не стоит, а вот золото, – совсем другое дело, – сказал герцог, принимаясь одеваться.

– Из эссенции, которая вот-вот должна была сублимироваться у меня в тигле, я мог бы получить даже не унции, а ливры, да что там ливры! – целые бочки золота, но вторжение господина герцога все погубило. Мне опять предстоит трудиться двадцать семь лет над дистилляцией; правда, теперь мне поможет приобретенный опыт.

– Сколько же времени понадобится тебе на этот раз?

– Ну, как сказать… – замялся Тимолео Тимолей, – годика три-четыре.

– Значит, через три-четыре года ты надеешься получить философский камень?

– Надеюсь.

– И эликсир долголетия?

– Dito[54]54
  Здесь: Конечно.


[Закрыть].

– Хорошо, – сказал герцог, теперь уже окончательно одетый. – Очень даже хорошо.

Дождь кончился. Герцог подошел к двери и увидал в сотне туазов от дома искавшую его свиту. Он повернулся к алхимику.

– Тимолео Тимолей, что ты скажешь, если я приглашу тебя жить у меня в замке и алхимичить для меня? Я оплачу все твои расходы, защищу от чересчур любопытных попов, буду кормить по-королевски, а взамен получу от тебя золото и эликсир. Ну как, согласен?

– Покинуть Аркёй? Трудно сказать… Нужно как следует подумать.

– Да чего там думать-то! Вот отсижу на Генеральных Штатах, велю перевезти в замок всю твою стеклянную дребедень вместе с дровами, и дело с концом.

Заметив герцога, Сфен рысцой поспешил к домику и круто затормозил перед хозяином, которого мягко упрекнул:

– Ну можно ли это, мессир! Где вы пропадали?

– О-о-о! – простонал алхимик, побледнев как полотно, – го… гов… говорящая… ло… лош… лошадь!..

– Вот видишь, – успокоил его герцог, – у тебя будет неплохая компания.

И, вскочив на Сфена, галопом умчался прочь.

Ошеломленный Тимолео Тимолей попятился, споткнулся о полено и без чувств рухнул на кучу угля.