Текст книги "Кандагарский излом"
Автор книги: Райдо Витич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)
– Ну что, сестренки, за знакомство? – поднял кружку Евгений. – Будем!
Мужчины выпили. Вика несмело пригубила, поморщившись от странного запаха, которым отдавал самогон. Я поставила свою кружку на стол, надеясь, что никто не заметит, что я даже не глотнула.
– А Олеся нас не уважает. Не пьет, – выдал меня сержант.
– Hy-y, нехорошо, Олеся, как же так? – развел руками старлей, укоряя.
– Я не хочу, спасибо…
– И мы не хотим, но надо! За знакомство, за то, чтоб служба была легкой, – пододвинул мне злополучную кружку. – Нехорошо от коллектива отрываться.
Я знала, что нельзя давать слабину. Стоит один раз сказать: эх, была не была и лихо выпить, поддерживая компанию, как в опустевший стакан тут же плеснут еще, и второй раз отказать уже не представится возможным.
– Я не буду, – заявила твердо. – Извините.
Мне было трудно отказываться. Обида, которая появилась в глазах веселого лейтенанта, вызывала неуютное чувство то ли стыда, то ли сожаления. Не успела прибыть, а уже противопоставляла себя коллективу… Я понимала, что добром это не кончится. Конечно, я не думала, что наши новые знакомцы, те, с кем нам предстоит служить, задумали что-то плохое, но я знала, какая бываю, если выпью, и не хотела, чтоб они узнали секретаршу с этой стороны. Внешне я могу выглядеть сильной, несгибаемой, надежной, но стоит выпить, как из меня лезет наивное восхищение миром, сентенции, поэзия и обиды с обидками, чувства, переживания, которыми очень хочется поделиться, зачастую орошая слезами то грудь собутыльника, то полотенце в ванной комнате. Если в таком виде меня засечет кто-то из начальствующих особ – лететь мне сизым голубем в Союз за пьянство на службе.
От этой мысли меня бросило в дрожь:
– Нет.
– О-о, Олесе мы не понравились, – разочарованно протянул голубоглазый Голубкин.
– Опьянеть боишься и попасться на глаза начальства? – догадался Чендряков. – А ты лучше закусывай. Да и начальство само… в дымину!
– Свир неделю уже бухает не просыхая. Главное, чтоб Зарубин по части не шатался.
– Он мужик правильный.
– Не пьет и других за то гоняет.
– Кончай уши тереть девочкам, кого он гоняет?!
– Лопухов гоняет. Пи… прошу прощения, умственно отсталые из второго отделения. Обкурились, короче…
– Это которых на днях пригнали?
– Ну! «Афганка» ядреная, короче, крышу с двух косяков снесло наглухо…
– Чё ты городишь? – пихнул Чендрякова Левитин. На меня уставился умоляюще: – Выпей со мной, синеглазая, согрей душу.
– Гитару забыли!
– Я сейчас принесу, – угрожающе сказала Галина, застывшая у входа. Она обвела мутным спросонья взглядом присутствующих и вдруг широко улыбнулась. – Гуляете, бродяги? Без меня?
– Галочка! Да ни Боже мой! – поспешил разуверить ее Голубкин.
– Проходи, ласточка, садись. Сержант, сдвинь задницу! Освободи место женщине! – воскликнул Левитин.
Чендряков поморщился и вообще вылез из-за стола, пересел ко мне ближе.
– Куришь? – спросил тихо, достав пачку «Примы». Я поняла, что он предлагает мне выйти, и с радостью согласилась. Вика была занята тесным общением с Голубкиным, Галина, выпив кружку самогона за новеньких, потом за стареньких – погибших, хохотала над плоскими шутками Левитина.
Мы с Александром явно выпадали из компании. И выпали, тихо выскользнув в прохладу ночи. Сели у модуля на ящики. Саша протянул мне пачку, я отрицательно качнула головой:
– Не курю.
Он пожал плечами, закурил сам:
– Ты, правда, не пьешь, не куришь или поддерживаешь определенный образ?
– Это какой? – озадачилась я.
– Я так спросил, не обижайся.
– Я необидчивая.
– Фея, – улыбнулся парень. И я рассмеялась:
– Почему Фея?
– Ну, точно, Фея, смеешься звонко. Ну, блин, сестренка, привалило ж счастье, – качнул головой, с прищуром разглядывая меня. И было в его взгляде сомнение, снисходительность и толика удивления. – Ты сама-то откуда?
– Из Кургана.
– Точно?! Земеля, значит?..
– Это как?
Сашка рассмеялся легко и задорно, и хоть я понимала, что надо мной, и не понимала почему, все равно не могла на него обидеться – мысленно я уже причислила его к должности брата и единомышленника.
– «Земеля» – земляк. Землячка. Ты из Кургана – я из Сатки.
– Ничего себе земляки, – фыркнула я. – Мы пока сюда добирались, к нам в земляки весь Союз записался.
Парень усмехнулся, качнув головой.
– Тебе смешно? А я сначала, правда, верила. Один красиво так о нашем крае рассуждал и вдруг раз – Адмиралтейство откуда-то выехало… Ленинградец оказался!
Сашка рассмеялся, прислонившись спиной к стене, и уставился на меня, загадочно щуря глаз:
– Ты чего в Афган-то напросилась?
– Воевать.
– Тю!
– Нет, я, конечно, понимаю, что меня на боевые не пустят, но хоть чем-то вам помочь.
– Долг? – вздохнул.
– Ага. Я еще три года назад просилась. Послали. Домой.
– Но ты не сдалась.
– Конечно.
– Подождала и снова атаковала военкомат.
– Откуда знаешь?
– Я пророк, – хохотнул, закурил следующую сигарету.
– Ты не много куришь?
– Много.
– Легкие посадишь, – предупредила.
– А мне по… колено, короче. Подожди, пара обстрелов, пара месяцев здесь – и сама закуришь, и от самогонки не откажешься…
– Нет, – качнула головой, уверенная, что ничего подобного не будет.
– Я тоже был уверен – не буду, а в первом же бою потерял половину своих товарищей… Когда наши подошли, первое, что я попросил – сигарету. Второе – кружку первача.
Его голос стал глухим и жестким и насторожил меня, заставляя прислушаться, узнать больше:
– Страшно было?
– Страшно? – прищурился и вдруг хохотнул. – He-а. Это не страх, сестренка, это ядреная смесь из ужаса и ярости. И по… колено на все, потому что ни хрена не соображаешь: что видишь – в то и стреляешь. Один из соседнего взвода так своего положил.
– И такое бывает? – ужаснулась я.
– Здесь все бывает, – заверил Александр, откидывая окурок.
– Его под трибунал отправили?
– Ха!.. «Под трибунал». На заставу его отправили, а через месяц грузом-«двести» домой. Отслужил… Здесь такого дерьма на каждом шагу. Не знаешь, сколько проживешь, а ты – «легкие»… Фея-сказочница. Как тебя парень-то твой сюда отпустил? Я б веревками связал, запер бы, да не отпустил.
– Ты такой злой?
Саша хмыкнул:
– А парень твой добрый, да?
– Да нет у меня парня.
– Врешь!
– Честно. Были, но не серьезно как-то…
– Так ты за женихом сюда?
– Который раз слышу! Мне в Союзе женихов хватало!
– Ладно, не кричи – верю. Вот в это – верю. Поэтому и понять хочу, на… хрена ты сюда ломанулась?
– А у тебя девчонка есть? Невеста? – решила я сменить тему.
– Была. И даже проводила. Два письма написала. Агния Барто, блин!.. Месяц всего и ждала.
– Значит, не ту ты себе в невесты выбрал.
– Угу.
– Серьезно. Радуйся.
– Чему это? – покосился на меня как на ненормальную.
– Тому, что узнал, какая она, до того, как ваши отношения скрепились узами брака.
Сашка от души рассмеялся, хлопнув себя по колену:
– Ой, не могу! Ну, землячка!..
– Сашок, ты, что ли, ржешь? – раздался голос из темноты.
– Ну.
– Чё «ну», лошадь?! Кончай фестель! Весь батальон перебудишь.
– А ну иди сюда, я тебе сейчас колыбельную спою.
– Братцы, хорош лаяться!
Из темноты вынырнули три фигурки, подошли и сели полукругом на корточки около нас, бесцеремонно разглядывая меня.
– Я не понял, что за…? – разозлился Чендряков.
– Мы цветы принесли девушке. Поздравляем вас с прибытием в нашу доблестную часть! – объявил лопоухий паренек, протягивая мне пучок жухлой травы.
– Две секунды на передислокацию, рядовые! – рявкнул Сашка. Мальчишки сунули ему в руки пачку «Примы» и бутылку, мне «букет» и растаяли в темноте.
– С-с… совсем распоясались!
– Командир, – с сарказмом выдала я. Сержант строго глянул на меня и улыбнулся:
– Ладно…
И погладил ладонью по спине. Я дернулась, недобро сверкнув глазами.
– Чего ты? – попытался обнять. – Нравишься ты мне очень, Олеся.
– Замечательно. Руки убери.
– Вот ты какая! А если меня завтра на боевые, и всё – кончится Чендряков? – сжал мои плечи и, вздохнув, потерся лбом о плечо. Я начала закипать. – Я как тебя увидел – понял – тебя я ждал… Олесенька, – попытался поцеловать.
Я мысленно усмехнулась и повторила то, что в свое время охладило пыл одного такого же шустрого мальчика. Не стала сопротивляться и как только губы парня накрыли мои, сомкнула зубы не жалея сил.
– A-а! Твою!.. У-у… – отпрянул, взвыв, сержант. Прижал руку к прокушенной губе. Уставился на меня так, словно хотел задушить. – Ну, ты… Точно Фея!
Я напряглась, готовясь к нападению, но, к своему удивлению, увидела, как злость в глазах сержанта сменилась восхищением:
– Ну, Олеська! Такого я еще… Блин, а? Как ты меня?! Не хрен лазить, где стреляют? Понял! Больше не буду. Мир? – протянул ладонь. Я с сомнением и недоверием посмотрела на него и несмело протянула свою:
– Мир.
– Если кто обижать вздумает, только скажи, поняла?
– Я сама за себя постоять могу.
– Это я уяснил! – хохотнул и поморщился, притрагиваясь к губе. – Твою моджахедову маму, а?.. Братва ржать будет!
Но отчего-то это его не возмущало, а восхищало, и я видела, что он искренне рад подобному повороту событий, но почему – не понимала.
– Короче, сестренка, контингент здесь разный, не все такие… ха!.. как я. Трудности будут: забуреет кто, нюх потеряет или… не знаю, воды там принести, в духан сбегать – ко мне смело обращайся – сделаю. Короче, ты не одна – мы вместе!
– Спасибо! – искренне порадовалась я.
Так у меня появился верный друг. Первый.
В ту ночь, лежа на койке в комнате Рапсодии, которая любезно пригласила меня к себе, увидев мою неприкаянность, я подумала, что самый суетный и впечатлительный день позади. Дальше будет спокойней и проще. Однако смех Вики, что я слышала за стеной, не давал мне увериться, что так оно и будет, и червячок сомнений все же остался…
Дни шли. Мы обживались, знакомились. И тот червячок очень быстро превратился в питона.
Вика закрутила роман с Голубевым, чем очень сильно тревожила меня. Галина, оказавшаяся мастерицей на все руки – парикмахершей и продавщицей, по совместительству пополняла свой капитал самым незамысловатым способом. У нее постоянно были гости, а комната ломилась от барахла.
Я не понимала ее, как ни пыталась, и старалась держаться на расстоянии, за что удостоилась ответной неприязни. Она презрительно смотрела на меня и смеялась, стремясь обидеть или задеть, я не отставала и не выбирала выражений, разговаривая с ней. Началась война на войне. Вика в ней не участвовала и, пытаясь вразумить меня, аргументировала поведение Галины избитой фразой: каждый живет, как может. Обретя возлюбленного, Виктория стала иначе смотреть на мир, примиряясь с тем, что раньше вызывало у нее такую же негативную реакцию, как у меня. Но подругу я могла понять, Галину же – нет. Ее низость, бесстыдство и цинизм не принимались ни разумом, ни сердцем. Грязь, как ее ни назови, остается грязью.
Конфронтация росла. Вика махнула на нас с Галиной рукой и занималась исключительно своим любимым. Рапсодия вообще редко куда-нибудь вмешивалась. Она все видела, слышала, знала, но молчала, придерживаясь строгого нейтралитета. Ее интересовал лишь один вопрос – ее дорогой Колобок.
Масонов был всегда по уши в делах и, беспрестанно ругаясь, метался по части с утра до вечера, то и дело улетал в Кандагар. Кузнецов вышел из запоя и начал томить меня долгими взглядами, от которых хотелось скрыться, сбежав хоть на край света. Свиридов оказался мужчиной грубым и угрюмым. Слава Богу, что хоть ему было плевать на меня. А вот его зам, мужчина хитрый и въедливый, постоянно держал меня в напряжении, заставляя вести оборонительные бои. Он устраивал мне нудные, длинные, неприятные выволочки по самому пустячному поводу – пропущенной запятой в документе, выбившейся прядки у виска, разговору с солдатом.
«Неуставные отношения» – так он называл мое общение с ребятами и пророчествовал стезю Галины, сначала намекая, а потом открыто обвиняя в интимных отношениях со всем батальоном. Оправдываться смысла не было. Любое мое А, оборачивалось его Б, В, Г… Он начинал брызгать слюной, уже не стесняясь в выражениях, и поддерживал свою вставную челюсть, которая в такие моменты то и дело выпадала, ставя его в дурацкое положение.
Иногда из злого цербера он превращался в домашнего щенка. Но это было для меня еще хуже, потому что в этом состоянии он начинал активно ухаживать за мной, льстить, отвешивать глупейшие комплименты, всучивать мне подарки в виде ненавистных югославских леденцов или пепельницы из панциря черепахи. Я отказывалась, и он начинал буйствовать, возвращаясь к образу цепного пса. Поэтому я стала скидывать презенты в ящик стола и благополучно забывать о них. Но это не спасало, он опять начинал бесноваться.
Я не знала, что делать. Жаловаться? Не в моем духе. Да и кому? Чендрякову?
Как-то я, не думая, сболтнула Саше, что сержант Иван Цуп пытался вломиться ко мне в комнату. Мы посмеялись, а на следующий день я увидела Цупа у Вики в перевязочной. Его сильно избили, хоть он упорно твердил, что упал ночью у сортира. Я, конечно, поняла, что к чему, и больше старалась не болтать лишнего, чтоб не устраивать дополнительных напрягов в части.
Я понимала: меня прессуют, зажимают в тиски, проверяя на прочность. С одной стороны, война с Галиной – дома, с другой, война с замкомбрига – на службе, с третьей – война вообще и в частности, и беспрестанная гибель ребят, с которыми еще вчера сидела на БТР и, смеясь, лузгала семечки.
Друзей у меня было много, но они множились так же быстро, как и исчезали – погибали на боевых. Сначала я, не стесняясь, плакала, потом уже не могла и старалась не думать, глядя на лица парней, что вижу их в последний раз. Но тоска и предчувствие беды уже сжились со мной и проступали во взгляде так явно, что друзья, обеспокоенные моей меланхолией, выворачивались наизнанку, пытаясь меня развлечь. Я же в ответ пыталась отплатить им за то хоть малой толикой человеческого понимания, сопереживания, скрасить их жизнь теплом и радостью. Я еще старалась быть веселой, еще не разучилась смеяться. Я еще чувствовала холод, страх и боль, глядя, как ребята уходят на боевое задание. И крестила их в спину и отвечала смущенной улыбкой на понимающее подмигивание Щегла, Сашки, Голубя, Винтаря, Зубра… Да разве перечислить всех, кого я знала и провожала на боевые… и больше не встретила.
В тот день территорию бригады обстреляли из минометов.
Штаб обезлюдел. Все, от замполита до комбрига, побежали координировать действия. Был открыт ответный огонь. В санчасть начали прибывать раненые, и я поспешила туда, на помощь Рапсодии, Барсуку и Вике. Кровь меня не страшила, я была уверена, что смогу, справлюсь. Мобилизирую силы и поборю угнетающую меня особенность. Однако она оказалась сильней меня… Я зашла в перевязочную и поплыла, увидев красные пятна на солдатских робах, белых простынях, открытые раны, искаженные лица, окровавленные бинты.
Барсук вытащил пулю из руки Монгола и повернулся ко мне – я увидела кровь на кусочке металла и зажала одной рукой рот, а другой вцепилась в косяк, чтоб не упасть.
– Зачем ты пришла?! – закричала Вика, спешно сунула мне в руку вату с нашатырем и вытолкала вон, захлопнув дверь. Но и в коридоре стояли двое солдат – у одного лицо в крови, у другого рукав – мне стало еще хуже. Я еле доковыляла до выхода и у дверей столкнулась с торсом в тельняшке. Нет, конечно, торс не ходил отдельно, у тела наверняка была голова и все, что положено человеку, но я увидела лишь эту часть и окровавленную повязку на предплечье, и не устояла на ногах. Чьи-то руки подхватили меня и вытащили на улицу, на свежий воздух. Сунули под нос нашатырь.
Бой закончился, а, может, я оглохла – потому что было очень тихо. Я хлопала ресницами и смотрела в удивительные, прекрасные глаза, которые, не мигая, смотрели на меня. Аммиак потихоньку приводил меня в чувство. И первым был – стыд. Мужчина сидел на корточках возле меня, держал за руку и терпеливо ждал, когда я перестану напоминать своим видом привидение. А мне было стыдно за свою слабость, за то, что кто-то узнал о ней, за то, что я такая ненормальная, трусишка… На глаза навернулись невольные слезы, и это еще больше меня расстроило.
Мужчина улыбнулся светло, нежно и осторожно, пальцем отер слезу. Я опустила взгляд, смутившись, и опять увидела пятно крови на его повязке. Меня качнуло.
– Ну, ты как? Привет, Паша… Эй, подруга дней моих суровых!
Я боялась открыть глаза и старалась глубоко дышать – голос Вики тревожил меня некстати – я почти справилась с дурнотой, почти поборола головокружение.
– Что с ней? – спросил участливый мужской голос. – Крови боится?
– Ага! И потащилась еще нам помогать! Сейчас саму откачивать надо!
«Отстань», – мысленно огрызнулась я на подругу и открыла глаза, чтоб возмутиться вслух. И не смогла – на меня по-прежнему смотрел тот самый мужчина. Мне было трудно определить, как он смотрел, потому что в его глазах было все: от восхищения до легкого укора, и ни грамма осуждения, как я предполагала. Мое сердце не зашлось, не затрепетало, пульс не участился, и розы вокруг не расцвели. Ничего вокруг не изменилось, как не изменилось во мне. Но я отчего-то отчетливо поняла, что хочу, чтоб он продолжал смотреть на меня. Что именно его я готова любить, ждать с боевых, готовить обалденный суп из концентратов, как делает это Рапсодия для своего дорогого Колобка, улыбаться, как последняя дурочка, слушать его и слушаться, слышать и говорить с ним. Довериться без остатка.
– Тебе лучше? – качнулась ко мне Вика, а я лишь заметила, как мужчина прикрыл беретом пятно крови на своей руке и смущенно улыбнулся мне:
– Как вы, Олеся?
«Откуда он знает мое имя?» – удивилась я, и мои зрачки, наверное, превратились в блюдца, а глаза в блюда.
– Хорошо, – солгала смело. – Откуда вы знаете, как меня зовут? Я вас не знаю.
– Старший лейтенант Шлыков. Павел.
«Павел…» – прошептали мои губы, а глаза-предатели продолжали беззастенчиво изучать приятное лицо мужчины. Нет, не приятное – красивое. Нет, не красивое – прекрасное, уникальное, идеальное. Я очнулась, лишь услышав понимающий смешок подруги:
– Приплыла Казакова. Ладно, не буду мешать. Паш, на перевязку не забудь зайти… если не выздоровеешь. Хи-и.
Павел улыбнулся, а я пожалела, что под рукой нет ничего более увесистого, чем кусочка ваты с нашатырем, чтоб запустить в подругу.
Мужчина сел слева от меня, тем самым скрыв свою рану от моих глаз и продолжая держать меня за руку, спросил:
– Зачем же вы пошли в госпиталь, раз вам плохо от вида крови?
Я не могла ему солгать:
– Думала, рано или поздно привыкну, – и смутилась от двусмысленности произнесенной фразы.
– Разве можно к этому привыкнуть?
– Нет, конечно, я о себе. Стыдно бояться крови… Я трус?
– Нет, Леся, наоборот.
«Он шутит?» – не поверила я, но «Леся» – домашнее, мамино – сбило меня с мысли и толку.
– Только не говорите, пожалуйста, никому, – выдавила через силу.
Он лишь кивнул – я поняла, так и будет, не скажет, не посмеется. Ему можно верить, решила я, и действительно безоговорочно поверила бы в любую чушь, что бы он ни сказал. Но Павел молчал. Смотрел на меня, не отрывая взгляда, и молчал. Я тоже. Смешное, глупейшее положение. Если б нас видели со стороны – решили б, что мы оба ненормальные.
– Странно, что я не видела вас раньше. Мы здесь уже месяц.
– Тридцать четыре дня, – уточнил он. – Вы прилетели с Малышевым. Стояли на бетонке испуганные, какие-то… трогательно-растерянные.
– Я не помню тебя.
– А ты на меня и не смотрела.
Он отвернулся, огляделся, уставился в небо, вздохнул и нехотя выпустил мою ладонь из своей:
– Мне пора.
Я с трудом удержалась, чтоб не брякнуть банально навязчивое: «А мы еще увидимся?» Или что-то в этом духе. Он ушел, а я так и осталась сидеть, еще не понимая, что произошло, но четко осознавая, что что-то произошло точно.
Тридцать четыре дня. Он пунктуально посчитал, сколько времени мы здесь. Но не попадался на глаза, не лез, как другие, с ухаживаниями, не навязывался в друзья. Значит ли это, что он и дальше не станет приближаться ко мне?
Вечером начальство немного успокоилось после утреннего происшествия, и замкомбрига, включив ненавистный мне полонез Огинского, начал накачивать себя спиртным.
Я решила, что пора мне уходить, и пошла искать Сашу. Он драил БТР и насвистывал.
– Сань, – потянула я за рукав тельняшки.
– Ну? – обернулся. – Ты чего, Лесь? Случилось что?
– Я спросить хотела, карты где можно купить?
– Какие карты? Кандагара, Джелалабада?
– Да ты что – игральные карты, обычные! Желательно новые, еще не игранные.
– Фьють! – почесал затылок Чендряков, соображая. – Попытаюсь… А зачем тебе?
– Надо, Санечка, очень надо.
– Чё ты мутишь? – прищурился он подозрительно. – Не вздумай в карты играть садиться!
Я знала привычку ребят играть на приз, желание, банку тушенки, реже – на афгани.
– Нет, Саша, глупо с вами играть, – улыбнулась я. – Шулер с шулером – мне куда? Я пасьянсы хочу раскладывать. А то сижу в штабе, от тоски сохну, пока Головянкин классику слушает, а комбриг лютует.
Парень оглядел меня, соображая, можно ли верить, и вздохнул:
– Ладно.
Огляделся и, свистнув, позвал новобранца:
– Нужны карты, новая колода. Час на то, чтоб найти.
– Товарищ сержант, где ж я их найду? – растерялся парнишка.
– А мне по… колено, – рявкнул ему в лицо. – В крайнем случае, роди, понял?!
– Понял, – и поплелся в сторону.
– Бегом, дурында! Е… с-студей!
– Зря ты его, – качнула я головой, запечалившись, что из-за моей блажи у солдата головной боли прибавилось.
– Кончай нотации читать, училка прямо!
И тут краем глаза я заметила его. Павел стоял метрах в двадцати от нас и о чем-то беседовал с лейтенантом Левитиным. Беседовал с ним, а смотрел на меня. И я стояла и смотрела на него, не зная: убежать, залезть под БТР, улыбнуться? Я очнулась – Саша помахал перед моим лицом ладонью:
– Алло, каптерка? – и покосился на Шлыкова. Тот сделал вид, что внимательно слушает товарища. – Так зачем, говоришь, карты? Пасьянс? – протянул прозорливый брат по оружию.
– Хочешь, тебя научу?
– Угу, – сплюнул он в сторону.
Карты мне все-таки достали, принесли прямо в модуль, но погадать, как я хотела, не удалось. Только разложила колоду, как в комнату ввалился пьяный Головянкин. Плюхнул на стол, прямо на карты, пакет с джинсами и японский магнитофон.
– Тебе! – ткнул пальцем в них.
– Спасибо, но мне не надо.
Я, конечно, с удовольствием бы добавила: комнаты перепутали, Сергей Николаевич, Галочка в соседней. Но побоялась обострить отношения и промолчала.
А Головянкин вдруг рухнул на колени и сгреб меня руками, пытаясь завалить на кровать:
– Для тебя, все для тебя… Только скажи: я генералом стану, вертолет тебе куплю, – хрипел, дыша мне в лицо перегаром. – Душу ты мне всю вынула, жить без тебя не могу… Ну, что тебе солдатня?!.. Молоденьких любишь? Они ж ничего не знают, не могут! Хрен с яйцами путают…
Я пыталась оттолкнуть его, вырваться – без толку. Пришлось пойти на крайние меры и изобразить приступ эпилепсии. Я, вытаращив глаза, дико закричала в лицо подполковнику и забилась, хаотично взмахивая руками, взбрыкивая ногами. Головянкин оторопел и чуть отодвинулся, соображая, что это со мной. Его затуманенный алкоголем мозг соображал хуже, чем хотел хозяин. Мне хватило пары секунд паузы, чтоб воспользоваться растерянностью сексуально озабоченного и от души врезать ему. Сергея Николаевича мотнуло в сторону, удар, пришедший под дых, свалил на пол, а пятка, напомнившая, где его главное достоинство, лишила желания обладать. Понятно – на пару минут, не больше, но мне хватит – я вылетела прочь из модуля.
Я, вообще-то, очень странный человек. Все нормальные люди сначала пугаются, потом соображают и только тогда действуют. У меня всегда в этом смысле была замедленная реакция и происходило все наоборот: сначала я действовала, потом соображала и только после – пугалась.
Один на один с больным на весь состав организма подполковником мне было не страшно – противно и мерзко до тошноты, но когда я вылетела на улицу в холодную темноту афганской ночи, до меня дошло: только что чудом избежала изнасилования, – мне стало по-настоящему страшно. Следом пришли и другие мысли, от которых меня пробрала мелкая дрожь и навернулись слезы на глаза – это может случиться вновь, и тогда мне может не повезти, как сейчас, и замкомбрига дойдет до конца!
С кем посоветоваться? Кому жаловаться? Как спасаться?
Ноги сами несли меня по части, но куда – я даже не думала.
Я вылетела к укрепдзоту, где, на мое счастье, дежурил Алеша Ригель, и всхлипнула на окрик часового, зажмурилась от света фонарика в лицо.
– Ёлы! Леся!! – рванул ко мне Ригель, рядом встал Петя Чижов, и оба хмуро разглядывали мое лицо.
– Я ж чуть не шмальнул! – взвыл Ригель, сообразив, что могло произойти. Чиж толкнул его в бок и, сняв с себя бушлат, накинул мне на плечи:
– Пошли.
Они усадили меня у каменной кладки и сунули в руку фляжку:
– Глотни, сестренка.
Спирт обжег горло, и слезы на щеках можно было списать на крепость напитка. Еще пара минут и я начала соображать, приходить в себя. Появилось запоздавшее сожаление, что я пришла сюда, а не пошла к Вике. Пусть бы я нарушила их идиллию с Голубком, зато не выглядела бы идиоткой в глазах часовых, не всполошила бы их.
Поздно – из темноты тенями уже выныривали Сашок, Федя Ягода и Чиж, который их и позвал. Сашка внимательно оглядел меня и, зло скривившись, процедил:
– Шепни имя суки.
Как он догадался, как понял, я не знаю, но мне стало теперь не просто страшно, а панически. Зная петушиный характер Чендрякова, ухаря и пофигиста, я понимала, что его не остановит и чин Головянкина. Он просто уложит подполковника пулей в лоб и с улыбочкой отправится под трибунал. А я этого не хотела.
Я вытерла слезы и бодро улыбнулась дрогнувшими губами:
– Сон плохой приснился, извини. Зря ты, Чиж, всполошил всех.
– Угу, – прищурился Сашок, сел на землю и, кивнув Ягоде, достал папиросы. Федя неслышно исчез в темноте, словно растворился. Чиж замер неподалеку, оглядывая местность.
– Что случилось? Кто? – опять пристал Сашка.
– Да говорю же, сон приснился. Да такой ужасный, что до сих пор вон колотит. Вот и рванула в ночь, себя не чуя. Бывает такое…
– Ты мне на уши блох не чеши, сестренка. Не хочешь говорить, я сам узнаю, и если эта…
– Не выдумывай! Все, правда, хорошо.
– Угу, и поэтому ты белее жмурика.
– Да ну тебя, – отмахнулась я, соображая, куда бы на ночлег пристроиться. Придется к Голубкину ломиться, будить «супругов».
Я встала, отдала бушлат Чижу и пошла к модулю.
– Ты куда? – сунув руки в штаны, пошагал за мной Чендряков.
– Сюда.
– К подруге?
– Сам знаешь.
– А почему не к себе?
– Страшно одной. Опять что приснится.
– Посторожить?
– Да идите вы! – взвилась я, услышав то, о чем Саша и не говорил. И только увидев его лицо, встретившись с немигающим, злым взглядом, сникла, сообразив, что, как собака, начинаю лаять на всех. – Извини.
Из темноты вынырнул Ягода и, кивнув сержанту, встал рядом.
– Пошли, – потянул меня Саша.
– Куда?
– К тебе.
– Ты будешь спать, мы сторожить. Снаружи. И так каждую ночь. Усекла? Сон – не сон – мы рядом. В комнате у тебя чисто. Можешь спокойно ложиться.
Я шла, слушала и все больше сникала. И хотелось, чтоб на месте сержанта был сейчас лейтенант. Я стыдилась этих мыслей и всего разом.
– Извини, – прошептала покаянно.
Парень тяжело вздохнул:
– Завтра мы уходим. Колонну сопровождать.
Я знала и потому не понимала, что ответить, а пока думала, оказалась у своего модуля.
– Ложись спать и ничего не бойся, – махнул ладонью Сашок и скрылся с Ягодой в темноте.
– Ты головой думал или другим местом?!
– Пускай едет.
– Да вы совсем ума лишились, бабу подставлять?!
– Я сказал, она поедет!! – громыхнул Свиридов. – Нечего ей здесь глаза кабульским прохиндеям мозолить! Прав Николаич! Все, базар окончен, не в дукане!
Я стояла у стены ни жива ни мертва и слушала перепалку в кабинете комбрига. Из него вылетел взбешенный Зарубин и, увидев меня, в сердцах треснул дверью и пролетел в сторону выхода. Следом вышли Свиридов и Головянкин. Полковник подал мне синий конверт и объявил приказ:
– Колонна уходит через пятнадцать минут. Вы идете с ней. Прибыв на место, передадите пакет подполковнику Володину и вернетесь. Приказ ясен?
– Да.
– И что стоим? Бегом! – рявкнул Головянкин.
Я вылетела на улицу, искренне радуясь, что не придется объясняться за вчерашнее происшествие. А главное, главное – у меня боевое задание! Я иду с колонной!
– Какого рожна вам здесь надо?! – взревел майор Соловушкин, узрев мои попытки влезть на броню БТР.
– Я с заданием! Мне приказали с вами! Вот! – качнула конвертом.
Мужчина от души выматерился, а потом рявкнул так, что к нам стали подтягиваться заинтересованные бойцы.
– Кто приказал?!! Вам что здесь, ясли?!! А ну, вон отсюда маму… душу… Бога…!!
– Приказ полковника Свиридова!!
Соловушкина перекосило. Он взвыл и бегом помчался в штаб. Я же быстро вскарабкалась на борт с помощью бойцов. Только удобно устроилась и поблагодарила ребят, как подошел Сашок, и, бесцеремонно сдернув меня на землю, потащил к другому БТР, где уже сидели Чиж и Ягода. Я не возражала – лицо у Чендрякова было страшное – установка «Град» в работе, не меньше.
– Что придумал, сука! – прошипел он, подталкивая к брони.
Я села и получила на голову каску, в руки тяжеленный бронежилет. Тут появился Павел. Уставился на меня: скулы белые, губы – нитка, глаза… О, я поняла все, что он хотел сказать, но молчал. «Люблю!» Вот что говорили его глаза! Я была на седьмом небе и почти парила над бронетранспортером.
Павел молча вытащил пистолет:
– Стрелять умеешь?
– Да, очень хорошо! Почти отлично!
– Глупая, – вздохнул он, услышав восторг в моем голосе. Подал пистолет и махнул руками бойцам: – Зажали ее и прикрыли! Чендряков, Словин – на «бронь»!
И пошел к следующему БТРу.
Парни впихнули меня в бронежилет. Саша застегнул каску, как будто завязал тесемки шапочки младшей сестре. Потом меня зажали с двух сторон: он и Ягода, буквально сплющив о железо. Прибежал матерящийся и плюющийся Соловушкин и, махнув рукой, вспрыгнул на головную машину. Колонна двинулась вперед.
Скалы, горы, степь… И тихо так, что уши закладывает. Неуютные места, настораживающий пейзаж. Горы давят на тебя, нависая и грозя.
Ребята молчали, зорко шаря взглядами по камням. Сашок сплюнул и, закурив, опять начал смотреть по сторонам – а лицо пунцовое и взгляд – зажигалки не надо. Ягода, меланхоличный бугай с простоватой физиономией, жевал спичку и щурился на отвесные скалы, пытаясь в их изгибах найти успокоение душе.
На противоположном борте лениво травили анекдоты, вздыхали, считали дни до дембеля. Я ерзала, нервируя ребят, и все норовила выглянуть из-за плеча Чендрякова, чтоб увидеть старлея Шлыкова, восседающего на соседнем БТРе. И каждый раз встречалась с ним взглядом и пряталась за Сашку. Это напоминало игру в прятки и сильно ему надоело. Он сел так, что я могла не крутиться, чтоб увидеть Павла, а только повернуть голову.
