Текст книги "Кандагарский излом"
Автор книги: Райдо Витич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
Нас чуть не заговорили до смерти. Чем ближе к пересылке, тем шире была толпа вокруг нас, и все старались что-то сказать, пошутить, вбить нам в голову заманчивые прелести службы именно в их бригаде, батальоне, гарнизоне.
Совершенно обессиленные, мы ввалились на пересылку и осели у стены на покореженных стульях.
– Мама… – то ли простонала, то ли просипела Викуся. Судя по ее обалдевшей физиономии, она очень жалела, что не поехала сюда раньше, а сдуру таранила КПП летного училища.
– Новенькие?! Документы! – потребовал седой мужчина, выросший перед нами. Подполковник был не один, рядом стояли еще двое – капитан, майор. Мы вскочили и, спешно вытащив документы, подали.
– Виктория Логинова? – взгляд подполковника оценивающе прошелся снизу вверх и обратно и, видно, нашел Вику годной. Меня тоже. – Олеся Казакова? – Я кивнула. Одутловатое лицо мужчины исказила гримаса, мало похожая на улыбку. И масляный взгляд шалого кота-перестарка мне очень не понравился.
– Где служить думаете, дочки? Мне в батальоне очень такие, как вы… смелые, юные нужны. Не обижу, – подмигнул.
Выглядело это странно и никак не шло его седым волосам, погонам и рожам сопровождающих, которые, щурясь, откровенно облизывали губы и протирали взглядами все наши выдающиеся достоинства. Вика и я окаменели, не зная, что ответить.
– Ладно, решим, – усмехнулся он, хлопнув по своей ладони нашими документами, отдал и пошел. За ним, то и дело оглядываясь на нас, шла его свита.
Мы опять осели на стулья и услышали смешок. В углу, в полумраке, на груде ранцев, сумок и мешков полулежала женщина и курила, пуская дым в потолок:
– Интернационалистки? – спросила хриплым, насмешливым голосом, заметив наши взгляды.
– Комсомолки.
– A-а, ну да, ну да… Дуры! – села, недобро уставившись на нас. – Сколько вам лет-то?
– А какое это имеет значение?
– Лет двадцать, двадцать два, – определила с ходу. – Трахаться-то умеете?
Мы обалдели. Вика пошла пятнами, я озадачилась.
– Слушайте внимательно, пока мой борт не пришел, так и быть, посвящу вас в главную задачу вашей службы. Вариантов три, и все зависит от того, зачем вы сюда прилетели. Если вправду защищать Апрельскую революцию, многострадальный афганский народ, то лучше следующим бортом домой. Здесь ваши идеалы никому не нужны – нужно тело. Влюбиться, замуж выйти – ответ тот же. Ну, а если заработать… тогда оставайтесь и учитесь шире раздвигать ноги. Начинайте прямо сейчас, скоро вами кадровики займутся. Будете выкаблучиваться – пошлют на отдаленную заставу. Там вас будут трахать всем составом, а потом убьют душманы, до кучи. Придут ночью и вырежут всех. Вот и весь ваш долг!
Она говорила зло и настолько назидательно, что мы невольно растерялись.
– Вас контузило? Списывают? – нашла я ответ ее злобе.
Женщина усмехнулась, легла обратно на мешки и ткнула в мою сторону пальцем:
– Тебе точно здесь делать нечего. Уезжай.
– Никуда я не уеду.
– Тогда за аморалку выкинут в Союз и будешь потом долго и нудно доказывать всем, что не золотая рыбка.
– Сумарокова, ты чего по ушам девчонкам ездишь!.. Ты мне здесь, давай, без агитаций! – угрожая, потряс пальцем женщине, появившийся прапорщик, суетливый, усатый. Нам рукой замахал: – Чего стоим? Вам что, персональное приглашение требуется? Давайте быстренько, быстренько, здесь вам не гражданка…
Мы послушно пошагали за ним, а он обернулся и опять потряс, теперь уже кулаком, женщине:
– У-у-у, с-с… Сумарокова.
– А что она сделала, почему ее в Союз? – несмело поинтересовалась Вика, когда мы отошли на достаточное расстояние, чтоб женщина не услышала вопроса.
– Буянила, пила, с солдатней якшалась, – махнул ладонью прапорщик. – Шалава. А вы, я смотрю… Комсомолки!
«Но буяним в случае хамства, как настоящие шалавы», – мысленно ответила я.
– Армии нужны комсомолки!.. Но больше женщины, чтоб… – прапорщик повел плечами, головой и что-то одному ему ведомое очертил рукой в воздухе, – тепло от вас было, понимание. Ну, вообще, чтоб не дуры, вон как Суморокова, а настоящие боевые подруги! А то служба у нас такая: сегодня живы, а завтра оно уже… Война! А как без ласки женской на войне, а? Звереют мужики, а вы ласково, нежненько выслушайте, помогите…
«Постельку постелите», – смекнула я и напряглась: «хорошее» начало службы.
– Вы всех так встречаете?
– Конечно, – клятвенно приложив ладонь к груди, заверил прапорщик. – А вы в особом разъяснении нуждаетесь, руке наставника. Молоденькие вон какие, тяжело придется. То солдатня лезет… А что им, нажрутся и давай куролесить!.. Вам неприятности и нам. Другое дело, когда при хорошем человеке – устроенные, защищенные, сытые. Ну, правильно же я говорю, да? Понимаете, сестренки? – Он приобнял Вику за плечи. Та отстранилась, испуганно вытаращив глаза.
– Неправильно, – тихо бросила я, мысленно готовясь к отповеди на более высоком уровне.
– А вы разве не за женихами?
– Женихов нам дома хватало. Мы долг свой…
– У-у-у, ясно, недотроги, – кивнул мужчина, потеряв к нам интерес и забежав в кабинет, высунул палец из-за двери. – Ждите здесь, позову.
– Ты что-нибудь поняла? – шепотом спросила меня Викуся.
– Нет, но заподозрила.
– Будем проситься вместе, куда угодно, но вместе.
Я согласно кивнула и поежилась, представив себя одной в окружении солдат и таких офицеров, как встретивший нас прапорщик. Воображение рисовало черные картинки и пугало.
Дверь приоткрылась:
– Заходите!
Мы зашли, отдали документы дородному полковнику и замерли. Нас смерили уже знакомым оценивающим взглядом:
– Интернационалистки, значит, вольнонаемные? И куда вас мне определить? Что умеете?
– Мы быстро учимся, товарищ полковник, и готовы хоть куда, только вместе, – выпалила Вика.
– И ближе к зоне боевых действий, – добавила я, пытаясь выглядеть строгой, бывалой женщиной. Полковник усмехнулся:
– Эк вас воевать разбирает! Так у нас весь Афган – зона боевых действий, девоньки! Вы, небось, думали к мамане на щи прилетели? Ан, нет! Здесь мужики воюют, это их дело, а ваше… Замужем-то были?
– Нет.
– Дружили?
– А какое это имеет значение?..
– Та-ак! Зубы мне не заговариваем, спрашиваю – отвечаем! Повторяю вопрос: есть ли женихи на гражданке?
– Есть, – заверили хором, соврав не думая.
– Ну, и чего ж они вас сюда отпустили? – не поверил полковник. – Служили женихи-то?
– Да…
– Нет…
– Ах, врушки какие! – хохотнул полковник, раскусив нас. – Ну чего, поговорим откровенно? – хлопнул документы на стол и сложил руки на животе, задумчиво оглядывая нас. – Есть два варианта. Первый: остаетесь у нас, при штабе Кабульского гарнизона. Что это вам дает? Ну, девоньки, – развел руками. – Все, что ваша душенька пожелает. Кренделей небесных, конечно, не обещаю. Но за ум, любовь да ласку кататься будете, как сыр в масле. У меня здесь начальства, вот, – рубанул ладонью у горла. – Первый закон солдата что гласит?! А? Не слышу. Возлюби начальство свое! Вот, значится, как. Женихи здесь бравые, да ненадежные. Поженихаются, да и грузом-200 в Союз. Вам мертвый муж нужен? Не-ет! Правильно. А начальство, тоже холостое, погибает реже и, если с умом дружить, вышестоящими будете…
– Извините, товарищ полковник, – решилась прервать его я. – Первый вариант мы поняли, но он нам не подходит. Спасибо за участие и наставление, но можно огласить второй вариант?
– Ты у нас кто?! – недобро нахмурил брови мужчина.
– А-а…
– А, не а! Вольнонаемная служащая, предписанная для прохождения службы по исполнению интернационального долга в республике Афганистан к сороковой армии! И должна вести себя не как девица на гулянке, а как служащая! По уставу! Вот сошлю в Баглан, там быстро таких, как вы… Три дня назад сорок человек духи вырезали. Пришли ночью и ножами, как свиней на щи… всех, – осел полковник, запыхтел, расстегнул ворот кителя.
Не знаю, как Вика, я ничего не поняла, кроме одного – нас решили припугнуть и «построить», еще не ознакомив с уставом, обстановкой, субординацией. Заранее. И надо отметить – удалось. Особенно последнее замечание о свиньях и щах. Что ж, ориентироваться приходится самой и быстро – вот это я поняла. Система: из пламени да в воду, из воды да в пламя была мне ясна.
– Субординацию соблюдать надо! – опять рявкнул полковник. – Я вам тут не сват, не жених! Всё! – подтолкнул документы, обращаясь к застывшему у окна прапорщику. – Оформляй их к Свиридову в бригаду. Одну секретаршей, эту, говорливую, – ткнул в меня пальцем. – А вторую на медпункт, санитаркой. У них как раз после обстрела секретаршу и медичек грузом-200 в Союз отправили. Вот пускай на место погибших встают и… Зона боевых действий, мать ети. Будет вам зона! Небось, нахлебаетесь в этой зоне и поймете, что Говорков добра вам хотел… Ну, а если передумаете, тяжело станет, человек я не злопамятный, и очень даже в положение молодых, ранимых девушек войду и помочь смогу. Чего не бывает меж своими?.. Пристрою. Думайте, девоньки. Умницы вы мои, интернационалисточки…
Последнее вышло не уничижительно, а унижающе. Неприязненно. Я поняла, что оных здесь не любят, но почему, узнать пока не могла. Ничего, время покажет.
Я поняла обратное буквально через пять минут.
Пока нам оформляли предписные листы, мы с Викой вышли на улицу, чтоб спокойно поговорить, обсудить услышанное и увиденное, поделиться страхами, опасениями и впечатлениями. И тут же к нам начали подтягиваться мужчины. Одни садились в тенек и, изображая утомленных солнцем и жарким воздухом бывалых воинов, закуривали, косясь на нас, другие предпочитали сесть ближе, познакомиться, а кто-то и подержать за руку норовил. Нам принесли минералки, угостили леденцами, наперебой спрашивали, откуда мы. Стоило сказать, как половина новых знакомцев оказывались земляками, хоть потом и выяснялось, что общее место жительства у нас одно – Союз. Вика и робела, и краснела, и гордо вскидывала подбородок, млея от мужского внимания, я же выпытывала о службе, о бригаде Свиридова, о душманах, боях, нравах – жизни на войне.
Мужчины охотно отвечали, травили байки, перемежая остроты с пошлыми шутками и рассказами о боях и потерях, начальстве, обеспечении. Вика заинтересовалась афошками и местными дуканами. Ее, обняв за плечи, начал просвещать темноволосый старлей. Я же слушала мальчика, что представился Виктором, который со слов очевидцев слышал, что произошло несколько дней назад в бригаде Свиридова. Мне было и странно, и страшно слушать историю о кровавой резне на заставе, вблизи батальона, о ночном нападении на колонну у самого его расположения. Заставу вырезали под корень, батальон при оказании помощи товарищам понес значительные потери личным составом и техникой. В тот момент я не поняла главного, что пытался втолковать мне парень, – мы попали на войну. Здесь нет спокойных мест, как нет покоя вообще. Никто не знает, будет ли жив не то что через сутки – через час, минуту. Что война не правое дело, а лютое. Она как ненасытный зверь рыщет по всему Афгану и пожирает всех, кто подвернется, не деля на правых и неправых. Начальство, подчиненных, мужчин, женщин. И мне было настолько жаль погибших мальчиков, их матерей, невест и жен, что я чуть не заплакала.
– Здесь часто душманы лютуют, – на свой манер попытался успокоить меня Виктор.
– Напугал барышню. Нашел, о чем с девушкой разговаривать! – презрительно сплюнул блондинистый десантник с такими же выцветшими глазами, как и его хэбэшка.
– Я не боюсь, – покачала я головой, утирая украдкой слезу. – Мне жалко… столько потерь…
– О-о! Налетели, орлы! – проскрипел появившийся прапорщик и, всучив нам документы, махнул в сторону аэродрома. – Садитесь на борт до Кандагара, там на вертушку до бригады Свиридова. Выполняйте!
И смылся. Мы растерянно переглянулись с Викой: а где, как, что?
– Не расстраивайтесь, сестренки! – прогудело сразу несколько человек. – Сейчас устроим все в лучшем виде!
– Меня назначили сопровождающим, – буркнул хмурый парень, который протолкался сквозь толпу. – Сержант Малышев. Сергей.
Наши сумки подхватили и всей толпой сопроводили на борт до Кандагара. Военнослужащие любезно потеснились, пропуская нас в салон, словно перехватили эстафету у тех удальцов, что остались на аэродроме.
Так мы встретились и простились с Кабулом, даже толком его не увидев. Мне запомнилось лишь яркое жгучее солнце, коричневая земля и толпа наших мальчиков, которые так приветливо встретили нас на неприветливой земле.
Вечерело и холодало. Мы стояли на бетонке и ждали «вертушку». Второй час.
– Все на боевых, девочки!
– Да не печальтесь, сестренки, мы скучать не дадим.
– Эх, повезло Свиридову!
– Мал, ты откуда их взял?
– А как там, в Союзе?
– Хорошенькие какие, я ща…
– Слышь, курносая, переводись к нам!
– Штабные скоро поедут, можете с ними договориться, они не откажут…
Мы уже не обращали внимания на внимание к нам.
Мы почти падали с ног и мечтали лишь о двух вещах – помыться и поспать, полноценно, в постели. Или хотя бы посидеть в тишине и уединении, а не в тесном кругу воинов-интернационалистов, что буквально сводили нас с ума своими однотипными вопросами, шутками, предложениями, пристальными взглядами оценивающими, сочувствующими, восхищенными, растерянно-озабоченными, откровенно похотливыми.
Мы еще не прибыли на место назначения, а уже получили тридцать предложений руки и сердца, сорок – устройства сытной жизни, пятьдесят – звезд с неба и сотни – переспать.
Вика сосала леденец, радуя стайку праздношатающихся по взлетной полосе. В нее чуть ли не тыкали пальцем, словно дикари, никогда не видевшие, как сосут леденцы. Впрочем, у меня лично складывалось впечатление, что наши вообще одичали в Афгане, и женщин видели за время службы, наверное, еще реже, чем Африка снег. К нашим ногам, как к постаменту идола, складывали дары, предлагая наперебой джинсики, кроссовки, печенье, панбархат, колечки, магнитофоны.
Вика, мне чудилось, теряла стойкость под градом свалившихся на нее невиданных, неслыханных благ, и все внимательней слушала, что, где и за сколько можно приобрести или получить просто так. Почти даром. Я смотрела в небо и молила о «вертушке», все больше хмурясь и сжимая зубы, чтоб не послать желающих осчастливить меня шмотками. Одно меня радовало и помогало держать себя в руках – наши военнослужащие были настырными, липкими, но не хамили, не грубили, не лапали, а вели себя галантно, как и подобает доблестным освободителям… хоть и немного одичавшим.
Когда пришла «вертушка», нас провожали, как на смерть, прощались, словно навеки. Один солдатик, что за все время нашего ожидания ни разу не подошел к нам, но и не сдвинулся с места, заняв позицию с края бетонки, не оторвал от нас взгляда и выкурил, наверное, две пачки сигарет, мне показалось, чуть не заплакал. В его карих глазах, провожающих нас взглядом, было столько тоски, страха и сожаления, что мне на миг захотелось подойти к нему, обнять, успокаивая и поддерживая. К изумлению Вики, и других мужчин я так и сделала – подошла и робко поцеловала его в щеку:
– Все будет хорошо. Ты будешь жить долго-долго, и мы еще увидимся, – я улыбнулась в вытянувшееся лицо и побежала к «вертушке». А парень так и замер соляным столпом, который не сдуло даже «вертушкой», поднявшейся в воздух. Он прикрыл щеку ладонью и, не отрываясь, смотрел на удаляющийся вертолет, а потом вдруг робко махнул рукой.
Потом, несколько месяцев спустя, я случайно узнала от балагура-пилота «вертушки», который отвозил нас в вотчину Свиридова, что того паренька звали Миша Михайлович, он попал в плен, и душманы выкололи ему глаза…
Вотчина комбрига Свиридова
Пилота звали Алексей. Тридцать два года, холост, тридцать боевых вылетов, ранение. Все это мы узнали из его рассказа, похожего и на сватовство, и на автобиографический доклад.
Старлей высадил нас, на прощание подмигнув, хохотнув и одарив широкой улыбкой, и взмыл в небо…
На площадке нас осталось трое: я, Вика и сержант, что выписался из госпиталя – Сергей Малышев.
Мы стояли и смотрели на цепь БТРов, модули и пытались сообразить, куда нам идти. Сержант держал наши сумки и терпеливо ждал, когда мы очнемся.
Вокруг были мужчины. Нас это уже не пугало, но по-прежнему смущало. Мне казалось, я никогда не привыкну к их взглядам и восклицаниям, вниманию. Реакции на меня и Вику.
Все, кто был поблизости, побросали свои дела и застыли, беззастенчиво нас разглядывая.
– Оп-па!.. Это ж какое нам счастье привалило, братцы! – выдохнул курносый сержант, спрыгивая с брони БТРа. Он смотрел на нас как на явление Христа народу и потирал щеку испачканной в солярке тряпкой. Рядом во весь рост вытянулся чумазый верзила, который вылез при немой пантомиме из-под машины.
– Ты где их взял, Мал?
– Откуда ж такие гурии?..
– Девочки-красавицы, вы к нам? – слышалось за нашей спиной.
Мы шли за Малышевым к штабу и настороженно поглядывали по сторонам. Нам улыбались, кивали, чуть ли не кланялись и старались спрятать грязные руки, расправить плечи.
Трое парней, лежащих в теньке и сладко потягивающих сигареты, резко сели и зачарованно уставились на нас. Один бросил, очнувшись:
– Ни фига ты, Мал!..
– Елы-палы, – протянул второй и, сорвавшись с места, куда-то побежал. Третий тяжело вздохнул и прищурился от попавшего в глаз дыма:
– Мама моя…
Буквально через пару секунд он оказался рядом со мной и, заглядывая в глаза, как преданная собака хозяину, спросил:
– Тебя как зовут, синеглазая?
– Олеся, – отчего-то смутилась я.
– Ни… чего себе! Меня Иван…
– Отвали, Лазарь! – бросил Малышев, отодвигая его от меня.
– Ладно, Мал, позже потолкуем, – ответил тот, и мне послышались недобрые, даже угрожающие нотки в его голосе.
– Да, шел бы ты, – отмахнулся Сергей. Иван отстал, остался стоять на дороге, глядя нам вслед.
Длинный барак назывался загадочно – модуль. Он стоял почти впритык в своему подобию – еще одному модулю. В первом располагались комсостав и штаб, в другом медпункт.
Мы пошли в штаб, уже зная, что нам предстоит познакомиться с начальством, и несколько робели, не зная, как нас примут.
В помещении стоял противный запах папиросного дыма, спирта и почему-то жженой резины. Слышался невнятный и злой бубнеж, стук и жужжание кондиционера, который, судя по предложенной ему работе, предпочел громко объявить забастовку.
Малышев попросил нас подождать, а сам смело шагнул за дверь. Я успела лишь разглядеть широкую спину сидящего за столом мужчины и железную кружку. Дверь захлопнулась, обдав нас густым запахом и дымом табака, от которого мы невольно закашлялись. Потом послышалось ворчание, мат и грохот, словно железная тара решила повоевать с кондиционером. Потом появились Малышев и поджарый усатый мужчина лет тридцати пяти. Сергей ушел, не посмотрев на нас, пунцовых от гостеприимного приема, а усатый подполковник представился:
– Зарубин Григорий Иванович, замполит бригады. Пойдемте к начштаба.
Любезность политрука нас несколько успокоила, а разъяснения, которые он дал по дороге в другой кабинет, окончательно расположили к нему.
– Комбриг сейчас не в том состоянии, чтоб принимать новоприбывших. Жену похоронил – «духи» сняли… Горе. И зампотыл, и замкомбрига в том же состоянии – большие потери. Но мы без них разберемся, девчата, правда? Можно понять людей. Вы, я вижу, испугались слегка? Пьяный, что не скажет? Вы уж на сердце-то не берите.
– Да нет, мы ничего, мы понимаем. Примите наши соболезнования.
– Да… что они? – отмахнулся мужчина, и я почувствовала себя черствой эгоисткой, ляпнувшей нелепость.
Мы прошли в довольно чистый кабинет и удостоились хмурого взгляда огромного, как глыба, мужчины.
– Начштаба, товарищ Кузнецов Валерий Васильевич, – представил его Зарубин и, указав нам на стулья, начал изучать наши документы.
– Вы, значит, Олеся Сергеевна Казакова? Будете секретарем-машинисткой? Приятно познакомиться. Со своими обязанностями и местом работы ознакомитесь, я думаю… – Зарубин глянул на Кузнецова, тот ответил неопределенной гримасой и залпом отправил в рот всю жидкость из кружки, что сжимал рукой.
– Н-да, завтра, – кивнул, крякнув, Григорий Иванович. – Сейчас работы нет. Да и какая работа, если вы только прилетели? Вам отдохнуть надо. А вы у нас Виктория Михайловна? Угу. Думаю, вам стоит заглянуть в медчасть, познакомиться со своим непосредственным начальством и… отдохнуть, конечно, до завтра. Сержант Малышев ждет вас. Он отведет в ваш модуль. Обживайтесь, получайте, так сказать, необходимое, а завтра… Да, в вашей комнате остались вещи убитых – вы их сложите в угол, а завтра мы заберем.
Кузнецов неожиданно крякнул и, уставившись мне в глаза мутным взглядом, просипел:
– Варенька…
И рухнул лицом в стол, громко захрапел. Зарубин смущенно развел руками:
– Привыкайте, девушки. Служба – дело тяжелое.
Медпункт сверкал чистотой. У открытого окна стоял высокий, черноволосый мужчина и курил, держа папиросу пинцетом.
– Здравствуйте, – поздоровались мы у порога.
Мужчина развернулся к нам, прислонился к стене и, пустив струйку дыма, задумчиво протянул:
– И вам, барышни, привет. С чем пожаловали, милые, в мои аскетические пенаты?
– Меня к вам определили, медсестрой. Вернее, санитаркой, – сообщила Вика.
– А-а? – выгнул бровь мужчина, с меланхоличным прищуром оглядев Логинову. – Рад, милая барышня. И как зовут чудесное видение, грезу моих суровых будней, соратника по скальпелю и нашатырю?
– Вика, – вздохнула та.
– А-а-а, – опять протянул тот. – А вашу очаровательно смущающуюся подругу не Лаура, случайно?
– Олеся, – выдавила я, во все глаза разглядывая чудака.
– О-о! «Олеся» Куприна.
– Нет, Казакова.
– A-а! Ну-у… у каждого свои недостатки. Колдунья с синими глазами, всю ночь ты будешь сниться мне… Меня Виктором родители назвали, а недруги кличут Барсук, по фамилии. Банальность: Барсуков – значит, обязательно Барсук, и не иначе. Н-да-с! Превратно не истолкуйте. А Рапсодия, то бишь, Расподьева Вера Ивановна, фэл-дшер наш незабвенный и бессменный, сидят вон в том кабинетике, что прозван грубо процедуркой. Да-с, новообретенные мои грезы, Рапсодия, именно Рапсодия расскажет вам суть существования науки медицина и вашего места в ней на ближайшие два года. Не смею вас задерживать.
Мы переглянулись с Викой и, не сдержав улыбки, картинно поклонились:
– Благодарим вас, сударь.
Рапсодии очень шло ее прозвище. Высокая, сдержанно-строгая и в то же время добродушно-милая женщина сорока с лишним лет приняла нас довольно приветливо, хоть и сдержанно. Единственное, что мне не понравилось, – излишнее количество ретуши на ее лице в слишком ярких для ее лет красках.
Мне до сих пор видится ее высокая, несколько мужеподобная фигура в белоснежном халате посреди белых салфеток, укрывающих железные столики процедурной. Серые стены, серые столы, серая кушетка, белые салфетки, белая простынь, белый халат… почти белые волосы женщины и ярко-фиолетовые тени на веках, густая черная подводка, румяна на щеках, малиновая помада и длинные, с желтыми и зелеными камнями, сережки ромбиком…
Это чудо, местный раритет, служило второй срок и являлось неофициальной женой зампотеха, майора Масонова – веселого, неутомимого колобка, и признанной матерью всей бригады. Нам она тоже заменила оставленных на родине родителей.
Она была первой женщиной, с которой мы познакомились. Второй стала наша соседка, обитавшая за стенкой нашей с Викой комнаты в женском модуле.
Мы понятия не имели, что не одни в помещении, и, зайдя в комнату, оторопели от хаоса в ней и принялись спешно наводить порядок. Устроенный нами грохот привлек соседку. Она тихо скользнула в нашу комнату и остановилась у порога.
– Эй, матрешки, тише нельзя?
Я подпрыгнула от неожиданности, Вика въехала лбом в кровать, из-под которой выгребала мусор.
– Новенькие? Только из Союза? – с каким-то желчным прищуром спросила женщина.
Я кивнула. Вика села на пол, поджав ноги под себя.
– Понятненько, конкурентки.
– В смысле?.. – удивилась я.
Женщина зевнула, взъерошила и без того взъерошенные волосы и хмыкнула:
– Потом скажу, сейчас спать хочу. Не гремите, ладно? Дайте выспаться, – и уже ступив за порог, кинула: – Меня Галина зовут, вольняжки мои неапробированные…
Мы прибирались, стараясь не шуметь, и тихо переговаривались:
– Видела, какие у нее ногти? Метр! А лак? Красный! И спит накрашенная. Я бы не смогла, у меня бы тушь потекла и размазалась…
– Вика, как ты думаешь, кто она?
– Не знаю… У Рапсодии спросим…
– Блин, здесь вода есть?
– …холодная, она говорила.
– Да мне уже все равно. Помыть бы пол, самой помыться и спать.
– А вещей чужих немного…
– Да мне кажется, они здесь и не жили – так, забегали…
– Раз мужья есть, конечно. У них, наверное, и жили… Олеся, тебе не страшно?
– Ты про покойниц? – вздохнула я.
Признаться честно, мне было не по себе от мысли, что на этой кровати спала покойница, а сегодня буду спать я. Но мы приехали на войну и должны были преодолевать трудности, как все, с чем-то мириться, с чем-то свыкаться и учиться ежеминутно, закаляя свой дух.
– Суеверию на войне не место, – заявила я со знанием дела, внутренне дрогнув. – Главное не думать, Вика.
В дверь громко постучались, и она тут же открылась:
– Здравия желаю, товарищи вольнонаемные! – выдал кудрявый, черноволосый молодой мужчина, вскинув руку под козырек. – Старший лейтенант Левитин. Можно просто: Евгений. Прибыл для помощи новоприбывшим. Чем помочь, сестренки? A-а, ясно: полы помыть, мусор убрать… Па-апра-шу со мной!
Развернулся и гаркнул за дверь:
– Сержант Чендряков, рядовые Малютин и Барышев, приступить к наведению порядка!
И вытолкал нас наружу. Трое здоровых загорелых парней вытянулись по стойке смирно, не спуская с нас глаз и не сдерживая улыбок, а потом начали греметь ведрами, протиснувшись в нашу комнату.
– Неудобно, – заметила я несмело.
Левитин широко улыбнулся и подмигнул мне:
– Привыкай, сестренка! Мы рады приветствовать вас на территории нашей доблестной бригады. Сейчас уберем, стол накроем, накормим, расскажем…
– Не-е…
– Познакомимся, – погладил меня по спине. – Все должно быть по уму.
Мимо нас пробежал востроглазый паренек, обнимая какие-то банки, цветные упаковки. Мы поняли, что нам решили устроить праздник, равно как и себе, и противиться не стали. У солдат и так немного радости, тем более праздников, чтоб мы лишали их славных защитников Апрельской революции, выполняющих свой интернациональный долг в жестких условиях.
«Переживем фуршет», – решили, переглянувшись. Да и, правда, нехорошо отказываться, когда к тебе всей душой.
Она оказалась широкой. Стол ломился – консервы, хлеб, печенье, леденцы, самогон. И трое бравых парней, которые с галантным поклоном представились по переменке:
– Сержант Чендряков. Саша.
– Лейтенант Голубкин. Михаил.
– Ну, а меня вы уже знаете, Евгений, – хохотнул старлей, разливая мутную жидкость по кружкам…
Я знала, что такое дружеские попойки. Мои розовые очки треснули на первом курсе пединститута – в колхозе.
Принудиловка для всех учащихся в школьные годы оборачивалась одноразовым знакомством со свеклой и морковью в их первозданном состоянии – торчащими из земли ботвой вверх. Не скажу, что меня это знакомство радовало – я легко бы прожила и без него, но раз надо, значит, надо. Я получала свой рядок, тянувшийся от дороги до горизонта и, представив себя колхозницей в борьбе за урожай, принималась за работу.
Одно, когда ты делаешь это полдня. Другое – когда месяц. Одно, когда рядом весь преподавательский состав, зорко приглядывающий за тобой. Другое, когда он в урезанном состоянии, и плевать ему на тебя, по большому счету.
Сентябрь во всех среднеспециальных и высших заведениях начинался одинаково – отправкой студентов на месяц в колхоз.
Нас поселили на территории пионерлагеря. Несколько деревянных домиков в стиле «баракко», в каждом из которых ютилась группа еще незнакомых друг другу людей. Футбольное поле, где нас выстроили по прибытии, и четыре отдельных здания покрепче, бараков – столовая, баня, которая не работала, место пребывания наших преподавателей, и административный корпус, в котором проводились дискотеки.
Целый месяц мы были предоставлены сами себе и должны были, преодолевая тяготы сельской жизни, сплотиться, подружиться, повзрослеть. Последнее у каждого происходило по-своему, но по стандартной схеме. Раз мы поступили в институт, раз мы одни боремся с трудностями, значит, мы самостоятельны и, следовательно, уже взрослые и вольны в своих делах, поступках. А еще мы сильные, умные и самые, самые… Это и предстояло доказать себе и всем. И доказывали: одни ударной работой по спасению урожая, другие – активным ночным трудом.
В шесть утра, ежась от холода, мы бежали к железным умывальникам, в которых зачастую за ночь застывала вода, умывались, стуча зубами, получали завтрак (как правило, овощное рагу из погибшей моркови, капусты и свеклы) и, спешно облачая себя в кирзачи и ватники, садились в крытые грузовики, чтоб по дороге в поле перекусить позаимствованным в столовой хлебом.
Почти дотемна, кто лениво – лишь бы, лишь бы, кто бодро и быстро, принимались за работу. А ближе к ночи, казалось бы, выдохшиеся на колхозных полях организмы взбадривались и, прибыв в лагерь даже в умирающем состоянии, начинали спешно готовить себя к главной части студенческой жизни. Именно с началом вечера начиналась наша жизнь – дискотека до упада, попойки, смех, баловство…
Под утро – кто брел в свой барак, кто в чужой. Здесь пьяные от свободы – не то что от алкоголя, – вчерашние скромные девочки превращались в отменных стерв или синих чулков. И чем ближе был отъезд в город, тем меньше было тишины и пристойности. Девочки любили. Сегодня одного, завтра другого. На дружеских попойках лишались девственности порой самые скромные и морально устойчивые. Так случилось с Викой. Она по уши влюбилась с пьяных глаз в деревенского щеголя и, хватив для смелости еще пол-литра самогона, начала жизнь женщины.
Меня Бог миловал. Мне нравилось флиртовать, манить и обязывать, но терять себя я не спешила. Возможно, оттого, что хоть кавалеров и хватало, ни один из них не вызывал во мне трепетных чувств, а возможно, оттого, что я не опьянела, как остальные, от предоставленной нам свободы, потому что исходно чувствовала себя свободной. И привыкла решать, делать и отвечать за все свершенное сама. Мои родители были уникальными педагогами и не зажимали меня в рамки ежовых рукавиц, не диктовали обязанности, не множили долги. Их воспитание не прошло даром и неожиданным образом дало хорошие всходы – вдумчивость, привычку взвешивать каждый свой шаг, думать, прежде чем делать.
Я многому научилась в колхозе, многое узнала. В частности, то, что дружеские пьянки – дело хоть и святое, но не обязательное, и если не умеешь пить, то лучше и не браться. Сиди, смотри и изображай язвенника.
