Текст книги "Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни)"

Автор книги: Рауль Ванейгем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

11 глава «Абстрактное посредничество и опосредованная абстрактность»

Реальность сегодня заключена в метафизике как когда—то она была заключена в теологии. Способ видения, навязанный властью, «абстрагирует» посредничество от его изначальной функции, которые заключаются в продлении переживаемых потребностей в реальности. Но посредничество никогда не теряет фактического контакта с жизнью, оно сопротивляется притяжению авторитарного лагеря. С точки сопротивления хорошо обозревается субъективность. До сих пор, метафизики лишь организовывали мир, который можно изменить лишь наперекор им (1). Царство гарантированного выживания медленно подрывает веру в необходимость власти (2). Так объявляется растущее отрицание тех форм, что правят нами, отрицание их властвующего принципа. (3) Радикальная теория, единственная гарантия последовательности этого отрицания, распространяется в массах постольку, поскольку она развивает их спонтанную, творческую созидательность. «Революционная» идеология является теорией, усвоенной начальниками – Слова существуют на границе между волей к жизни и её подавлением; их польза определяет их смысл; история контролирует способы её использования. Исторический кризис языка является знаком возможного преодоления в сторону поэзии действия, в сторону большой игры знамениями (4)

1

Что это за тупик, в котором я могу лишь потеряться в поисках самого себя? Что это за экран, отделяющий меня от самого себя под предлогом моей защиты? И как мне найти себя в этой рассыпающейся мозаике, из которой я состою? Я двигаюсь вперёд в сторону не знаю какой неуверенности в том, что я когда—либо познаю себя. Вся эта тропинка словно бы уже лежит передо мной, словно мои мысли и эмоции укладываются в контуры ментального пейзажа, который они думают, что создают, но который на самом деле моделирует их. Абсурдная сила – тем более абсурдная, что она записана в рациональности мира и кажется неопровержимой – заставляет меня прыгать без остановки чтобы достичь твёрдой почвы, которую мои ноги и не думали оставлять. И благодаря этому бесполезному прыжку к самому себе, моё настоящее ускользает от меня; чаще всего я живу в отрыве от настоящего себя, в соответствии с ритмом мёртвого времени.

Удивительно насколько мало, на мой взгляд, люди видят как мир принимает, в определённые эпохи, формы господствующей метафизики. Вера в Бога или дьявола, настолько эфемерная сама по себе, превращает призраки и того, и другого в живую реальность как только коллектив начинает их считать настоящими достаточно для того, чтобы вдохновлять тексты его законов. Точно так же, глупое различие между причиной и следствием смогло править обществами, в которых человеческое поведение и общие феномены были изучены в терминах причины и следствия. И всё же сегодня до сих пор, человек не должен недооценивать аномальной дихотомии между мыслью и действием, теорией и практикой, реальным и воображаемым… Эти идеи являются организационными силами. Мир лжи – это реальный мир, в котором убивают и гибнут убитыми, лучше не забывать об этом. Хорошо иронизировать о загнивании философии, современным философам со знающей улыбкой, прикрывающей посредственность мысли: они знают по крайней мере, что мир всё ещё остаётся философской конструкцией, великим идеологическим конфузом. Мы выживаем в метафизическом пейзаже. Абстрактное и отчуждающее посредничество, отдаляющее меня от самого себя ужасно конкретно.

Кусок Бога, пожалованный человеку, Милосердие, пережил самого Бога. Оно стало светским. Оставив теологию ради метафизики, оно осталось инкрустированным в индивидуального человека, подобно провожатому, роду внутреннего правления. Когда фрейдистский образный ряд вешает чудовище Сверх—я над дверью я, он не столько поддаётся соблазну излишнего упрощения, сколько отказывается продолжать поиск дальше – в социальном происхождении ограничений. (Что хорошо понял Райх). Из—за того, что люди отделены не только друг от друга, но и от самих себя, ими может править угнетение. Что отделяет их от себя и ослабляет – это фальшивые связи, объединяющие их с властью, укреплённой благодаря этому и избранной ими в качестве защитника, в качестве отца.

«Посредничество», сказал Гегель, «это тождественность самому—себе—в–движении». Но в движении можно утратить себя. И когда он добавляет: «это движение умирания и становления», нет ни одного слова, которое можно было бы изменить, чтобы радикально изменился смысл в соответствии с перспективой, в которую помещены эти слова: перспективой тоталитарной власти или тотального человека.

Посредничество, избежав моего контроля, становится ещё одним шагом к отчуждению и бесчеловечности, который тащит меня по пути, в который я не верю. Энгельс справедливо продемонстрировал, что камень, как фрагмент природы, чуждый человеку, стал человеческим, как только он стал продолжением его руки и начал служить ему в качестве орудия (причём, камень в свою очередь очеловечил руку гоминида). Но как только орудием овладевает мэтр, патрон, коммиссия по планированию, руководящая организация, оно утрачивает своё значение, отвлекая действия того, кто их использует их в сторону чужих целей. То, что верно в отношении орудий труда, верно в отношении всех видов посредничества.

Точно так же как Бог правил Милосердием и консультировал его, магнетизм правящего принципа притягивает к себе наибольшее количество видов посредничества. Власть – это сумма отчуждённых и отчуждающих посредничеств. Наука (scientia theologiae ancilla) осуществила преобразование божественной лжи в руководство по эксплуатации, в организованную абстракцию, возвращая этому слову его этимологическое значение, ab—trahere, вытаскивать наружу.

Энергия затрачиваемая индивидом на самореализацию, ради существования в мире, соответствующем его желаниям и мечтам, внезапно тормозит, зависает, переключается на другие каналы, интегрируется. Нормальная стадия реализации изменяет планы, уходит из жизни, утсремляется к трансцендентному.

Однако, механизм абстрагирования никогда не подчиняется чисто и просто принципу власти. Как бы ни уменьшало человека его украденное посредничество, он всё ещё может войти в лабиринт власти с оружием и агрессивной волей Тезея. Если он доходит до той точки, где он теряется, это из—за того, что он уже потерял свою Ариадну, свою хрупкую связь с реальной жизнью, желание быть самим собой. Только благодаря неразрывной связи между теорией и живой практикой позволяет ему надеяться на то, что он положит конец всем двойственностям, всей власти человека над человеком, и установит царство целостности.

Смысл человечности не отклоняется в сторону бесчеловечного без сопротивления, без борьбы. Где находится поле боя? Всегда в непосредственном продлении реальной жизни, в спонтанности. Не то, чтобы я противоставлял здесь абстрактному посредничеству некую дикую, т. н. инстинктивную спонтанность, это было бы лишь воспроизведением на высшем уровне дебильного выбора между чистым размышлением и упёртым активизмом, разъединением теории и практики. Адекватная тактика состоит скорее в начале наступления как раз на том месте, где расположили свою засаду грабители жизни, на той границе, где извращается любое покушение на действие и его продление, в тот самый момент, когда спонтанное действие лишается своего значения через непонимание и недопонимание. Здесь, в промежутке мизерного интервала времени, панорамы, которая охватывает сразу, в одном усилии сознания, как потребности воли к жизни, так и то, что уготовала для неё социальная организация; реальную жизнь и её интеграцию машинами авторитаризма. С точки сопротивления открывается обозрение субъективности. По идентичным причинам, моё знание мира не имеет ценного существования до тех пор пока я не начинаю действовать, чтобы изменить его.

2

Посредничество власти осуществляет постоянный шантаж над непосредственным. Конечно, идея о том, что одно действие не может быть осуществлено во всецелости его значений с точностью отражает реальность дефицитного мира, мира раздробленности; но в то же время укрепляет метафизический характер фактов их официальной фальсификации. Фактически в этом общий смысл следующих утверждений: «Начальники нужны во всём», «Без власти человечество низвергнется в варварство и хаос» и tutti quanti[6]6
  всех остальных


[Закрыть]. Обычай, это правда, так сильно покалечил человека, что он верит, калеча себя, что следует закону природы. Может быть то, что он забыл о своей утрате, сильнее всего приковывает его к позорному столбу покорности. В любом случае, это хорошо подходит ментальности раба – ассоциировать власть с единственной возможной формой жизни, с выживанием. Потворствование подобным чувствам прекрасно укладывается в планы начальников.

В борьбе человеческого рода за выживание, иерархическая социальная организация неопровержимо отметила решительный этап. Плотность коллективности, собравшейся вокруг своего вождя представляет в какой—то момент истории самый верный, если не единственный, шанс её спасения. Но выживание было гарантировано ценой нового отчуждения; то, что спасло людей, лишило их свободы, предохраняя жизнь и предотвращая её развитие. Феодальные режимы грубо выявили противоречие: слуги, полулюди и полузвери, жили рядом с кучкой привилегированных, из которых некоторые прилагали усилия к тому, чтобы получить индивидуальный доступ к изобилию и могуществу реальной жизни.

Феодальная идея мало заботилась о своём выживании, как таковом: голод, эпидемии, массовая резня исключали миллионы существ из лучшего из миров даже слегка не коснувшись поколений образованных людей и утончённых развратников. Напротив, буржуазия обнаружила в выживании первичный материал для своих экономических интересов. Необходимость питаться и существовать материально является основополагающим мотивом для коммерции и индустрии. Отнюдь не будет преувеличением видеть в примате экономики, этой догме буржуазного духа, источник её знаменитого гуманизма. Если буржуа предпочитает человека Богу, то только потому, что первый производит и потребляет, обеспечивает спрос и предложение. Божественная вселенная, предшествующая экономической, настолько же ненавистна для него, как и полноценный человек будущего.

Подпитывая выживание, до тех пор пока оно искусственным образом не разжиреет, общество потребления пробуждает новый аппетит к жизни. Повсюду где выживание гарантировано так же, как и работа, старая защита превращается в препятствия. Борьба за выживание не только не даёт нам жить, но становясь борьбой без реальных требований она разъедает само выживание, она делает опасным то, что было смешным. Если выживание не сбросит свою кожу, оно разжиреет до такой степени, что мы задохнёмся в его шкуре.

Защита начальников утратила свой смысл с тех пор как механические заботы приспособлений теоретически положили конец потребности в рабах. С этих пор, мудро поддерживаемый террор термоядерного апофеоза стал ultima ratio правителей. Пацифизм сосуществования гарантирует их существование. Но существование властителей больше не гарантирует существование людей. Власть больше не защищает, она сама защищается от всех. Спонтанное создание человеком бесчеловечного, сегодня стало лишь бесчеловечным запретом созидать.

3

Каждый раз, когда откладывается полное и немедленное достижение действия, власть усиливается в своей функции великого посредника. Напротив, спонтанная поэзия направлена против любого посредничества par excellence.

Схематически, было бы обоснованным признать, что аспект «суммы ограничений», характеризующий фрагментарную власть буржуазного или советского типа, мало помалу поглощается организацией основанной на отчуждающем посредничестве. Идеологическая зачарованность заменила штык. Этот усовершенствованный способ правления также вызывает в памяти кибернетических программистов. Планируя и подавляя, в соответствии с благоразумными директивами технократических левых специалистов, мелких посредников (духовных лидеров, генералов—путчистов, сталино—франкистов и прочих детишек папаши Убу), электронный Аргус выстраивает свой абсолютизм и состояние благополучия. Но чем больше отчуждаются посредники, тем большей становится жажда непосредственного, тем больше дикая поэзия революционеров упраздняет все границы.

Власть, в своей последней стадии, достигает кульминации в союзе абстрактного и конкретного. Уже абстрактная власть подобна всё ещё гильотине. Лицо этого мира, просветлённое ей, организовано в соответствии с метафизикой реального; и достаточно нелицеприятным является вид верных философов, выполняющих свою службу в качестве технократа, социолога, специалиста всех мастей.

Чистая форма, преследующая социальное пространство является различимым ликом смерти людей. Это невроз перед некрозом, болезнь выживания распространяющаяся в той мере, в какой реальная жизнь заменяется образами, формами, объектами, в то время как отчуждённое посредничество преобразует реальную жизнь в вещь; кристаллизируя её. Это человек, или дерево, или камень… так пророчески сказал Лотреамон.

Гомбрович, отдаёт заслуженную дань уважения Форме, старой посреднице власти, сегодня числящейся в ранге славы правящих требований: «Вы никогда не могли оценить как следует и заставить понять других, какое огромное значение имеет роль Формы в нашей жизни. В самой психологии вы не смогли предоставить Форме надлежащее место. До сих пор, мы продолжаем думать, что чувства, мысли или идеи, управляют нашим поведением, в то время как Форму мы принимаем за безобидный орнамент или аксессуар. И когда вдова, следуя за гробом своего мужа, тихо плачет, мы думаем, что она плачет потому что чувствует боль своей утраты. Когда какой—нибудь инженер, врач или адвокат убивает свою жену, своих детей или друга, мы расцениваем, что его подтолкнули к убийству его кровожадные и насильственные инстинкты. Когда какой—нибудь политик выражает глупости, фанфаронство или ложь в своей публичной речи, мы говорим, что он тупица, потому что тупо разговаривает. Но, в реальности, всё дело предстоит так: человеческое существо самореализуется не в непосредственной манере, соответствующей его природе, но всегда через определённую Форму и эта Форма, этот образ существования, этот способ говорить и реагировать, происходят не из него самого, но наложены на него снаружи.

И вот этот же человек может проявить то мудрость, то тупость, быть кровожадным или ангелоподобным, глубокомысленным или нет, следуя за предоставленной ему формой и в соответствии с давлением или условиями… Когда вы сознательно противопоставите себя Форме? Когда вы перестанете отождествлять себя с тем, что определяет вас?»

4

В Критике философии права Гегеля, Маркс написал: «Теория становится материальной силой как только она завладевает массами. Теория способна завладеть массами, к которым она обращается ad hominem, если она продемонстрирует им ad hominem, что становится радикальной. Быть радикальным значит обратиться к корням вещей. И корнем человека является сам человек».

В общем, радикальная теория завладевает массами потому что она в первую очередь исходит из них. Будучи вместилищем спонтанной созидательности, она ставит себе целью обеспечить разрушительность этой силы. Это революционная техника на службе у поэзии. Любой анализ восстаний прошлого и настоящего, который выражается вне воли к возобновлению борьбы с большей последовательностью и эффективностью, фатальным образом оказывает услугу врагу, вставая на сторону господствующей культуры. Невозможно удачно говорить о революционных моментах не будучи готовым пережить их при ближайшей возможности. Простой критерий для проверки блуждающей и громогласной мысли планетарной левой.

Те, кто знает, как положить конец революции всегда оказываются на первом плане, чтобы объяснить её тем, кто совершил её. У них есть замечательные мотивы объяснять её и класть ей конец; можно констатировать по крайней мере это. Когда теория ускользает от кузнецов революции, она оборачивается против них. Она больше не завладевает ими, она господствует над ними, она обусловливает их. То, что люди не развили силой своего оружия, теперь развивает силу тех, кто их разоружает. Ленинизм тоже объяснил революцию ружейными залпами по матросам из Кронштадта и партизанам Махно. Идеология.

Когда руководители усваивают теорию, она превращается в их руках в идеологию, в аргументацию ad hominem против самого человека. Радикальная теория исходит от личности, существа, являющегося субъектом; она завладевает массами благодаря всему, что есть созидательного в каждом, благодаря созидательности, воле к самореализации. Напротив, идеологическое обусловливание является техническим управлением бесчеловечностью, весом вещей. Оно превращает людей в предметы, не имеющие иного значения кроме Порядка, в котором они занимают своё место. Оно собирает их для того, чтобы изолировать, превращая толпу в скопление одиночеств.

Идеология – это ложь языка; радикальная теория – это правда языка; конфликт между ними, будучи конфликтом между человеком и тайной бесчеловечностью в нём самом, предшествует преобразованию мира в человеческую реальность, так же как и его трансмутации в метафизическую реальность. Всё, что люди делают и ломают проходит через посредничество языка. Семантическая сфера является основным полем битвы, в которой противостоят друг другу воля к жизни и дух покорности.

*

Это неравный конфликт. Слова служат власти лучше, чем их используют люди; они служат ей вернее, чем большая часть людей, тщательнее, чем прочие виды посредничества (пространство, время, техника…). Вся трансцендентность проистекает из языка, разрабатывается в системе жестов и символов (слова, танец, ритуал, музыка, скульптура, строительство…). В тот момент, когда подвешенное, незавершённое действие, стремится к продлению в той форме, которой она стремится рано или поздно достичь, к реализации, – так же как генератор трансформирует свою механическую энергию в электроэнергию, передаваемую на расстояние километров, чтобы ещё один мотор превратил её там опять в механическую энергию – язык захватывает реальную жизнь, сковывает её, опустошает её от её субстанции, абстрагирует её. И категории готовы объявить невразумительным, нонсенсом, то, что не укладывется в их схемы, призывает к существованию—во—власти то, что лежит в нулевом состоянии, потому что у него ещё нет места в лоне Порядка. Повторение жестов признано основой идеологии.

И тем не менее, люди всё ещё пользуются словами и жестами в попытке усовершенствовать свои разорванные действия. И потому что они это делают, существует поэтический язык; язык реальной жизни, который, по моему, смешивается с радикальной теорией, с теорией завладевающей массами, становящейся материальной силой. Даже интегрированная и направленная против своей изначальной цели, поэзия рано или поздно добивается своего. «Пролетарии всех стран…», девиз, из которого вышло сталинистское государство однажды реализует общество без классов. Ни один поэтический жест никогда не приручается идеологией полностью.

Язык отклоняющий радикальные, созидательные действия, человеческие действия par excellence от их реализации становится антипоэзией, определяя лингвистическую функцию власти, её информационной науки. Эта информация является моделью фальшифого общения, общения между неистинным, неживым. Мне кажется хорошо установившимся следующий принцип: как только язык перестаёт подчиняться воле к реализации, он фальсифицирует общение; он не передаёт больше ничего кроме фальшивого обещания истины которая зовётся ложью. Но эта ложь является истиной о том, что разрушает меня, портит меня, подчиняет меня. Жесты являются также крайним пределом, от которого расходятся антагонистичные перспективы, которые делят мир и конструируют его: перспектива власти и перспектива воли к жизни. Каждое слово, каждая идея, каждый символ становится фишкой двойного значения. Некоторые из них, такие как слово «отечество» или униформа жандарма, чаще всего служат власти; но, чтобы не ошибаться, при столкновении соперничающих идеологий или их простом износе из наихудшего торгаша может получиться хороший анархист (я здесь думаю о красивом названии, выбранном Беллегаригом для своей газеты: Анархия, журнал Порядка).

Для господствующей семиологической системы, – т. е. для системы господствующих каст, – есть лишь торгашеские знаки и король, как говорит Шалтай—Балтай, платит вдвойне за те слова, которые он сам использует. Но в глубине души, нет торгаша, который не мечтал бы однажды убить короля. Будучи приговорёнными ко лжи, нам нужно научиться разбавлять её едкой правдой. Агитатор не действует иначе; он придаёт своим словам и жестам вес живой реальности, превешивающий всё остальное. Так он подрывает.

В общем и целом, борьба за язык – это борьба за свободу жить. За обращение перспективы вспять. В этой борьбе друг другу противостоят метафизические факты и реальность фактов; я хочу сказать: факты, понятые в статичной манере в системе интерпретации мира и факты понятые в их становлении, в практике, трансформирующей их.

Власть нельзя свергнуть так же как и правительство. Объединённый фронт против власти, покрывает весь диапазон повседневной жизни и вовлекает подавляющее большинство людей. Уметь жить, означает уметь не уступать ни пяди в борьбе против самоотречения. Чтобы никто не недооценивал способности власти напичкивать своих рабов словами до такой степени, что они становятся рабами её слов.

Каким оружием мы располагаем для того, чтобы гарантировать свою свободу? Мы можем назвать три вида:

1. Информация исправленная в смысле поэзии: расшифровка новостей, перевод официальных терминов («общество», становящееся в перспективе, противопоставленной власти, «рэкет» или «область иерархической власти»), ведущая в конечном итоге к составлению глоссария или энциклопедии (Дидро хорошо понял значимость этого; так же как и ситуационисты).

2. Открытый диалог, язык диалектики; слова, и все формы не—зрелищной дискуссии.

3. То, что Якоб Бёме назвал «чувственным языком»[7]7
  sensualische Sprache


[Закрыть] «потому что это ясное зеркало чувств». И автор Пути к Богу уточняет: «В чувственном языке говорят все духи, у них нет потребности в другом языке, потому что это язык природы». Если вспомнить о том, что я назвал отдыхом природы, язык о котором говорит Бёме ясно проявляется как язык спонтанности, «действия», индивидуальной и коллективной поэзии; язык расположенный на оси проекта реализации, выводящий реальную жизнь из «пещер истории». С этим же связано то, что Поль Брусс и Равашоль понимали как «пропаганду делом».

*

Существует молчаливое общение. Оно хорошо известно влюблённым. На этом этапе, как кажется, язык утрачивает своё значение основного посредника, мысль перестаёт отвлекать (в смысле увода нас от самих себя), слова и жесты представляются излишеством, люксом, избытком. Вспомним всю эту аффектацию, с её барочными слезами и ласками, которая представляется настолько смешной тем, кто не находится под воздействием дурмана влюблённости. Но кроме того, именно это прямое общение имел в виду Леготье, который в ответ на вопрос судьи о том, скольких анархистских сотоварищей он знал в Париже, ответил: «анархистам необязательно знать друг друга для того, чтобы думать одно и то же». Для радикальных групп способных достичь наивысшей теоретической и живой последовательности, слова иногда получают привилегию играть и заниматься любовью. Тождество эротики и общения.

Здесь я открываю скобки. Часто отмечают, что история движется вспять; проблема языка становится поверхностной, язык—игра доказывает это ещё раз. Течение барокко перелистывает всю историю мысли, играет словами и жестами с подрывным намерением нарушить семиологический порядок и Порядок вообще. Серия покушений на язык, которую открыл Жан—Пьер Бриссе и продолжили орды иконоборцев, достигла своего апогея в дадаистском взрыве. Воля к избавлению от жестов, мысли, слов, впервые совпала в 1916–м с реальным кризисом общения. Ликвидация языка, которая так часто предпринималась на уровне чистой мысли наконец—то смогла реализоваться исторически.

В эпоху, которая всё ещё сохраняла свою трансцендентальную веру в язык и в Бога, господина всей трансцендентности, сомнения относительно жестов могли привести лишь к террористической деятельности. С того момента, как кризис человеческих отношений разорвал в клочья унитарную сеть мифического общения, атака на язык перешла на революционный шаг. Очень хотелось бы сказать, в манере Гегеля, что разложение языка выбрало движение Дада для того, чтобы открыться сознанию людей. При унитарном режиме, та же самая воля к игре с жестами осталась без отклика, в определённом смысле преданная историей. Выставляя на свет фальсифицированное общение, движение Дада вышло на стадию преодоления языка, поиска поэзии. Язык мифа и язык зрелища сегодня уступают дорогу реальности, заключенной под ними: языку фактов. Этот язык, содержащий в себе критику всех способов выражения, несёт в себе свою самокритику. Бедные недо—дадаисты! Не уразумев того, что Дадаизм обязательно подразумевал это преодоление, они продолжали нудно повторять, что наши диалоги – это диалоги глухих. А это равнозначно роли жирного червя в спектакле культурного разложения.

*

Язык полноценного человека будет полноценным языком; возможно концом старого языка слов. Изобретать этот язык значит преобразовывать человека прямо в его бессознательном. Во фрагментарной мозаике мыслей, слов, действий, полноценность прорывается через неполноценность. Мы должны будем говорить до тех пор пока дела не позволят нам обходиться без этого.