Текст книги "Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни)"

Автор книги: Рауль Ванейгем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

13 глава «Отчуждение»

Основа социальной организации, частная собственность отчуждает людей от самих себя и друг от друга. Единый искусственный рай стремится к преодолению этого отчуждения с большим или меньшим успехом усваивая безвременно разбитые грёзы о единстве. Тщетно. – От удовольствия созидания к удовольствию разрушения, нет иных колебаний, кроме тех, что уничтожают власть.

Люди живут отчуждённые друг от друга, отчуждённые от того, чем они являются в других, отчуждённые от самих себя. История человечества является историей фундаментального отчуждения, провоцирующего и обусловливающего все остальные: социального различия между хозяевами и рабами. Посредством истории, люди стремятся присоединиться друг к другу и достичь единства. Классовая борьба является лишь одной стадией, хотя и решительной, в борьбе за целостность человека.

Точно так же, как у господствующего класса есть лучшие в мире причины отрицать наличие классовой борьбы, история отчуждения не может не смешиваться с историей его симуляции. Но подобная затенённость происходит не столько из умышленной воли, сколько из долгой, неуверенной борьбы, в которой стремление к единству чаще всего заканчивается тем, что обращается в свою противоположность. То, что не подавляет отчуждение радикально, усиливает его. В своём восхождении к власти, буржуазия бросила более живой свет на то, что так сильно разделяет людей, она распространила осознание социального характера и материальности отчуждения.

* * *

Что такое Бог? Гарант и квинтэссенция мифа, оправдывающего господство человека над человеком. У этого отвратительного изобретения нет других оправданий. По мере того, как миф, разлагаясь, проходит стадию спектакля, Великий Внешний Объект, как говорил Лотреамон, разбивается вдребезги, сносимый ветром социальной атомизации, деградирует в Бога для интимного использования, в нечто вроде мази от венерических заболеваний.

Во время наиболее сильного кризиса, открытого концом философии и античного мира, гений христианства подчиняет видоизменение мифической системы одному фундаментальному принципу: троичности. Что означает догма о трёх личностях одного Бога, из—за которой пролилось столько чернил и крови?

Душой, человек принадлежит Богу, телом – преходящей власти, духом – себе самому; его спасение заключается в его душе, его свобода – в его духе, его земная жизнь – в его теле. Душа заключает в себе тело и дух, без неё они – ничто. Разве не обнаружим мы, если рассмотрим его внимательнее, союз хозяина и раба в принципе человека, как божественного создания? Раб – это тело, рабочая сила, принадлежащая сеньору; хозяином здесь является дух, правящий телом, придавая ему частичку своей высшей сущности. Раб следовательно приносит в жертву своё тело власти господина, в то время как господин приносит свой дух в жертву общине рабов (король на службе у народа, де Голль на службе у Франции, омовение ног Церковью…). Первый предлагает свою земную жизнь, в обмен он получает ощущение свободы, в том смысле, что дух его господина вселяется в него. Мистифицированное сознание – это сознание мифа. Второй в идеале предлагает свою власть господина всей той общине, которой он правит; он топит отчуждение тела в более утончённом отчуждении духа, он экономит на дозе насилия, необходимой для поддержания рабства. В своём духе, раб отождествляет, или по крайней мере может отождествить себя, с господином, которому он отдаёт свою жизненную силу, но с кем может отождествить себя господин? Не с рабами, постольку, поскольку они являются его вещами, или телами, принадлежащими ему; скорее с рабами постольку, поскольку они являются эманациями самого духа господства, высшего повелителя. Так как отдельный повелитель приносит себя в жертву на духовном уровне, он должен найти в последовательности мифа соответствие своему жертвоприношению, идею господства в себе, которую он разделяет и которой подчиняется. Именно поэтому случайно сложившийся класс господ создал Бога, перед которым он духовно встаёт на колени и с которым он отождествляется. Бог превращает мифическое самопожертвование господина в общественное благо, а реальное самопожертвование раба в частную и собственническую власть господина. Бог является принципом всякого подчинения, это ночь, узаконивающая все преступления. Единственное нелегальное преступление – это отказ признать господина. Бог является гармонией лжи; идеальной формой, в которой соединяются добровольное самопожертвование раба (Христос), одобрительное самопожертвование господина (Отец; раб является господским сыном) и их нераздельная связь (Святой Дух). Идеальный человек, божественное создание, единое и мифическое в котором человечество приглашается признать себя реализует ту же троичную модель: тело подчинённое духу, ведущему его к ещё более великой славе души, всё включающий в себя синтез.

Так у нас появляется такой тип отношений, при котором оба термина получают своё значение из абсолютного принципа, измеряют себя во тьме, в недостижимой норме, в неоспоримой трансценденции (Бог, кровь, святость, милость…). В течение веков, бессчётные двойственности закипали, как в хорошем бульоне, на огне мифического единства. Снимая бульон с огня, буржуазия не сохранит для себя ничего кроме ностальгии по уюту единства и серии холодных безвкусных абстракций: тело и дух, бытие и сознание, личность и коллектив, частное и общественное, общее и особенное… Парадоксально, буржуазия, движимая своими классовыми интересами, разрушила единство и его трёхмерную структуру себе во вред. Стремление к единству, настолько умело удовлетворявшееся мифической мыслью единых режимов, далеко от исчезновения по мере того как она исчезает, напротив, она обостряется по мере того, как материальность отчуждения становится доступной для сознания. Обнажая экономико—социальные основы отчуждения, буржуазия изготовляет оружие, которое должно будет положить ему конец. Но конец отчуждения подразумевает конец буржуазии и конец всей иерархической власти. Вот почему все правящие классы или касты оказываются неспособными произвести преобразование феодального единства в единство реальное, в аутентичное социальное участие. Только новый пролетариат обладает миссией отнять третью силу, спонтанную созидательность, поэзию, у двух остальных, для того, чтобы сохранять её живой в повседневной жизни каждого. Переходный период фрагментарной власти окажется лишь бессонницей в период спячки, необходимой нулевой точкой в обращении перспективы вспять, обязательной опорой для ног перед прыжком преодоления.

* * *

История показывает то, что против единого принципа велась борьба и то, каким образом проявляется дуалистическая реальность. Выраженная вначале теологическим языком, являющимся официальным языком мифа, эта конфронтация впоследствии выражается языком идеологическим, то есть языком зрелища. Манихейцы, катары, гуситы, кальвинисты… все объединяются в своих заботах с Жаном де Менгом, Ла Боэти или Ванино Ванини. Разве мы не видим, что Декарт размещает душу в шишковидной железе в крайнем случае, когда он не знает, что делать. В то время как на вершине совершенно разумного мира его Бог—канатоходец сохраняет совершенно не поддающееся разумению равновесие, Бог Паскаля прячется, лишая человека и мир поддержки, без которой они опускаются до противостояния друг другу, чтобы о каждом из них можно было вынести суждение лишь по его отношению к другому, чтобы взвесить себя по отношению к ничто.

К концу XVIII° века, раздробленность появилась на всей сцене, фрагментация ускорилась. Открылась эра маленьких людей, конкурирующих друг с другом. Фрагменты человеческих существ абсолютизировались: материя, дух, сознание, действие, универсальное, частное… Какой Бог смог бы вновь собрать этот разбитый фарфор?

Дух господства нашёл себе оправдание в трансценденции. Но невозможно представить себе капиталистического Бога. Господство предполагает троичную систему. Отношения эксплуатации являются дуалистичными. Тем более, что они являются неотделимыми от материальности экономических отношений. В экономике нет таинства; из чудес она сохраняет лишь риск рынка или совершенство программного обеспечения ЭВМ планирования. Рациональный Бог Кальвина намного менее соблазнителен, чем ростовщичество которое он так безнаказанно поощряет. Что же касается Бога анабаптистов из Мюнстера и крестьянских революционеров 1525–го, он уже, в своей архаичной форме, был неукротимым броском масс к обществу целостного человека.

Мистическая власть не так просто преобразилась в рабочее руководство. Сеньор не так просто стал заводским патроном. Подавите таинственное превосходство крови и происхождения, и не останется ничего кроме механизмов эксплуатации, погони за наживой, у которой нет иного оправдания кроме неё самой. Количественная разница в деньгах или власти, а не качественный барьер происхождения, отделяет патрона от рабочего. Одиозный характер эксплуатации заключается в том, что она осуществляется между «равными». Буржуазия оправдывает, – вопреки самой себе, несомненно – все революции. Когда народы перестают сносить насилие, они перестают подчиняться.

* * *

Фрагментарная власть фрагментирует существа, которыми она правит, лишь до точки непоследовательности. Одновременно, фрагментируется единая ложь. Смерть Бога вульгаризирует сознание отчуждения. Разве романтическое отчаяние не выражает эту мучительную внутреннюю боль? Разрыв повсюду: в любви, во взгляде, в природе, в мечтах, в реальности… Драма сознания, как говорил Гегель, обладает большим преимуществом перед сознанием драмы. Такое сознание является революционным по Марксу. Когда Петер Шлемиль отправился на поиски собственной тени, чтобы забыть кем он является на самом деле, тенью в поисках собственного тела, это конечно представляло меньшую угрозу для власти. Из—за рефлекса самозащиты, буржуазия «изобрела» единые искусственные небеса, интегрируя с большим или меньшим успехом разочарования и преждевременно разбитые мечты о единстве.

Вдобавок к коллективным мастурбациям: идеологиям, иллюзиям единства, стадной этике, опиуму для народа, существует целая гамма маргинальных продуктов, на границе легального и нелегального: индивидуальная идеология, навязчивые идеи, мономания, единственная, а значит отчуждающая страсть, наркотики и их заменители (алкоголь, иллюзия скорости и быстрых перемен, ощущения, раритеты…). Всё это позволяет полностью потерять себя под видом самореализации, это правда, но разлагающее действие продолжается в первую очередь благодаря фрагментарным привычкам в которых оно зарождается. Страсть к игре перестаёт быть отчуждающей если тот, кто ей занимается ищет игру в целостности жизни: в любви, в мысли, в построении ситуаций. Точно так же страсть к убийству не является больше мономанией, если она объединена с революционным сознанием.

Для власти, опасность единых полумер является таким образом двойной. С одной стороны, они не удовлетворяют, с другой, они опираются на волю к созиданию реального социального единства. Мистически вдохновлённое единство не имеет иной цели кроме Бога; горизонтальный прогресс, в истории, в сторону проблематичного зрелищного единства является бесконечной конечностью. Он вызывает неутолимую жажду абсолюта, но количественное является ограничением само по себе. Безумное стремление не может не обрушиться в качественное, негативным ли образом, или по обретении сознательности, через преобразование негативности в позитивность. Следуя негативным путём, конечно, не достигаешь самого себя, вместо этого устремляешься в саморазрушение. Спровоцированное безумие, наслаждение преступлениями и жестокостью, конвульсивные вспышки извращённости являются дорогами, ведущими к полному, нераскаявшемуся самоуничтожению. Когда человек избирает их, он лишь подчиняется с необычайным усердием гравитационной силе власти, калечащей и разрушительной. Но власть не сможет длиться если не будет тормозить свою силу разложения. Генерал убивает своих солдат лишь до определённой точки. Остаётся лишь узнать дробится ли ничто на капли. Ограниченное удовольствие саморазрушения сильно рискует уничтожить в конечном итоге ограничивающую его власть. Это хорошо видно из событий в Стокгольме и в Уоттсе. Достаточно одного удара кулаком, чтобы удовольствие стало целостным, чтобы негативное насилие высвободило свою позитивность. Я уверен, что нет удовольствия, которое не стремилось бы к полному удовлетворению, во всех сферах, унитарно; думаю, у Гюисмана не хватило чувства юмора, чтобы понять это, когда он торжественно описывал человека с эрекцией как «повстанца».

Высвобождение неограниченного удовольствия является наиболее верным путём к революции повседневной жизни, к построению целостного человека.

14 глава «Организация видимости»

Организация видимости является системой защиты фактов. Рэкетом. Она представляет их в реальности, опосредованной ради того, чтобы их не представляла непосредственная реальность. Миф является организацией видимости фрагментарной власти. Когда ей брошен вызов, последовательность мифа становится мифом о последовательности. Исторически увеличенная, непоследовательность зрелища становится спектаклем непоследовательности: Поп Арт является современной потребляемой деградацией, а также деградацией современного потребления (1). – Нищета «драмы» как литературного жанра сопровождается завоеванием социального пространства театральным поведением. Театр обедняется на сцене и обогащается в повседневной жизни, в которой он стремится драматизировать повседневное поведение. – Роли являются идеологическими моделями реальной жизни. Миссия их усовершенствования принадлежит специалистам (2).

1

«Существует», по словам Ницше, «воображаемый, благодаря лжи, идеальный мир, отнимающий у реальности её ценность, её значение, её истину. Ложь идеала до сих пор была проклятием, подвешенным над реальностью. Само человечество, в силу своей приверженности этой лжи оказалось фальшивым и сфальсифицированным вплоть до его наиболее глубоких инстинктов, вплоть до обожания ценностей, противостоящих всему тому, что гарантирует его развитие, настоящее и будущее». Чем тогда является ложь идеала, если не истиной властелинов? Когда кража нуждается в легальных основаниях, когда власть оправдывается общими интересами для того, чтобы безнаказанно преследовать собственные интересы, как могли бы мы хотеть, чтобы ложь не очаровывала умы, не подчиняла их своим законам, до тех пор пока это подчинение не становится чуть ли не естественным состоянием человека? Правда также то, что человек лжёт оттого, что этот мир управляется ложью и в этом мире он не может действовать иначе; он сам является ложью, он связан своей собственной ложью. Житейская мудрость никогда не подписывается ни под чем, кроме указа, издаваемого во имя всех против истины. Это вульгаризованный кодекс лжи.

И тем не менее, никто не корчится двадцать четыре часа в сутки под прессом неистинности. Точно так же как для самых радикальных мыслителей ложь слов несёт в себе вспышку, просвечивающую через неё; так же как существует малое количество повседневного отчуждения, не разбивающегося на осколки хотя бы в течение одной секунды, одного часа или одной мечты, силой субъективного отрицания. Люди фактически далеко не всегда находятся в заблуждении насчёт того, что их разрушает, также как слова далеко не всегда находятся на службе у власти. Дело стоит лишь за тем, чтобы расширить моменты истины, субъективные айсберги, что поптопят Титаники лжи.

* * *

Поток материальности вынес на поверхность дебри разбитого им мифа. Буржуазия, которая двигала этим потоком, стала лишь его пеной, исчезающей вместе с ним. Демонстрируя предсказуемое столкновение, при котором король диктует убийце приказы, которые тот осуществит против него самого, Шекспир видимо описывает здесь предвидение судьбы, поджидающей богоубийственный класс. Машина убийства не признаёт больше своих господ в с того момента, как убийцы порядка перестают подчиняться мифической вере, или, если угодно, Богу, узаконивающему их преступления. Революция будучи прекраснейшим изобретением буржуазии, является также петлёй, благодаря которой она обретёт свой покой в пустоте. Понятно, что буржуазная мысль, полностью поддерживаемая на радикальной верёвке, которую она сама свила, придерживается с энергией отчаяния всех реформистских решений, всего того, что может продлить её жизнь, даже если её собственный вес неклонно тащит её к её последней конвульсии. Фашизм является в некоем смысле выразителем этого неуклонного падения, эстетом, мечтающим о том, чтобы утащить целую вселенную в свою пропасть, логиком смерти одного класса и софистом вселенской смерти. Эта мизансцена избранной и отрицаемой смерти сегодня является центром зрелища непоследовательности.

Организация видимости хочет быть неподвижной подобно тени летящей птицы. Но её неподвижность, связанная с усилиями господствующего класса по утверждению своей власти, является лишь тщетной надеждой на избежание истории, которая её настигает. Тем не менее, существует в рамках мифа и его фрагментарного обмирщенного состояния, зрелища, заметная разница в их сопротивлении критике фактами. Варьирующееся значение, принимаемое в унитарных цивилизациях ремесленниками, торговцами, банкирами, выражает перманентность колебания между последовательностью мифа и мифом о последовательности. Поскольку триумф буржуазии, представляя историю в арсенале форм видимости, придаёт видимость истории и необратимый смысл эволюции от непоследовательности зрелища к зрелищу непоследовательности.

Каждый раз, когда коммерческий класс, мало уважающий традиции, угрожает обмирщением ценностей, миф о последовательности наследует последовательности мифа. Что это означает? То, что до сих пор шло само по себе внезапно должно утверждаться силой, спонтанная вера уступает место заверениям в вере, уважение к старшим этого мира утверждается в принципе авторитарной монархии. Я хотел бы, чтобы был лучше изучен парадокс этих междуцарствий мифа, в которых видно как стараниями буржуазных элементов становится священной их значимость через новую религию, через их облагораживание… в то время как аристократы, в обратном движении отдаются великой игре невозможного преодоления (Фронда, но также гераклитова диалектика и Жиль де Рэ). Аристократия превратила в остроумную шутку своё последнее слово; в исчезновении её мысли останется лишь тяжеловесность её мысли. Что до революционных сил преодоления, то разве не больше они получат от лёгкой смерти, чем от мёртвого груза выживания?

Подтачиваемый критикой фактами, миф о последовательности не смог основать новую мифическую последовательность. Видимость, это зеркало, в котором люди прячут от самих себя свои собственные решения, разбивается и падает в общественную сферу индивидуальных спроса и предложения. Её исчезновение станет исчезновением иерархической власти, этого фасада «за которым нет ничего». Прогресс не оставляет сомнений. На следующий день после великой революции, на рынке в первую очередь появились наследники Бога по бросовым ценам, открыв серию Высшим Существом и бонапартистским конкордатом, за которыми последовали национализм, индивидуализм, социализм, национал—социализм, нео—измы, не считая индивидуализированных остатков всех этих Weltanschauung в балансе и тысячи переносных идеологий, предлагаемых сегодня в первую очередь, как бесплатное приложение к телевизору, культуре, стиральному порошку. Разложение зрелища отныне выдаётся за зрелище разложения. Логике вещей соответствует то, что последний комедиант снимает свою собственную смерть. Происходит так, что логика вещей становится логикой потребления, или всего того, что продаётся и потребляется. Патафизика, суб—дадаизм, мизансцена повседневной нищеты служат границами той дороги, что извиваясь ведёт нас к последним кладбищам.

2

Эволюция театра как литературного жанра не может не бросать свет на организацию видимости. Помимо всего прочего, разве не является он её простейшей формой, пояснительным комментарием? Изначально смешанный с ней в сакральных представлениях открывающих людям таинство трансценденции, он выработал в своём обмирщении модель будущих конструкций зрелищного типа. За исключением военных машин, античные машины зарождаются в театре; лебёдка, шкив, гидравлические механизмы принадлежали к складу аксессуаров перед тем, как они привели в движение производственные отношения. Этот факт служит сигналом: точно так же как и в далёком прошлом, господство над землёй и над людьми везде зависит от технологий, которые постоянно ставятся на службу работе и иллюзии.

Рождение трагедии уже сузило поле, на котором примитивные люди и их боги противостояли друг другу в своём космическом диалоге. Магическое и удалённое участие, находящееся в нерешительном ожидании; оно уже было организовано в соответствии с законами преломления изначальных ритуалов, а не в соответствии с самими ритуалами; оно стало spectaculum, обозримой вещью, в то время как боги, мало—помалу низводились до бесполезных декораций, что предшествовало их постепенному полному исчезновению с социальной сцены. Когда обмирщение разлагает мифические отношения, трагедии наследует драма. Комедия хорошо показывает этот переход; её разъедающий юмор атакует дряхлый жанр с энергией новых сил. Дон Жуан Мольера, пародия на Генделя в Грошовой опере Джона Гея были весьма красноречивы в этом смысле.

С драмой, человеческое общество занимает место богов на сцене. Однако, если театр в XIX веке был лишь одним из многих развлечений, не следует забывать: фактически, сходя с традиционной сцены, он заполонил собой всё социальное пространство. Банальность состоящая в ассимиляции жизнью драматической комедии принадлежит к такому типу очевидных фактов, без которых не может обойтись анализ. Лучше даже не обсуждать эту путаницу между театром и реальной жизнью; потому что она представляется совершенно очевидной как тот факт, что сто раз в день я перестаю быть самим собой и влезаю в шкуру персонажей, чьи заботы или значение меня абсолютно не волнуют. Конечно, мне и в голову не приходит по своей воле становиться актёром, играть роль ради игры, ради удовольствия. Роль не в этом. Актёр, который должен сыграть приговорённого к смерти в реалистической пьесе может вполне оставаться самим собой – разве не в этом парадокс хорошего артиста? – но если он играет с подобной свободой, ясно, что цинизм его палачей не достигает его плоти, он бьёт лишь по образному стереотипу, который тот воплощает благодаря своей технике и драматическому таланту. В повседневной жизни, роли пропитывают личность, не давая ей стать тем, чем она является или хочет быть на самом деле; это отчуждение, инкрустированное в реальную жизнь. Здесь игра превращается в факты, потому что она перестаёт быть игрой. Стереотипы диктуют каждому по отдельности, можно даже сказать «интимно», то, что идеологии навязывают людям коллективно.