Текст книги "Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни)"

Автор книги: Рауль Ванейгем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Реакция воли к жизни всегда едина. Большая часть индивидов занимается, во благо живому пространству, самым настоящим саботажем времени. Если их попытки усилить интенсивность реальной жизни, увеличить хронотоп подлинности, не теряются в хаотичности и не фрагментируются под воздействием силы отчуждения, кто знает, возможно объективное время, время смерти, может быть разбито? Разве революционный момент не является вечной юностью?

*

Проект обогащения хронотопа реальной жизни должен пройти через анализ того, что обедняет его. Линейное время владеет людьми лишь в той мере, в которой оно запрещает им преобразовывать мир, в той мере в какой оно заставляет их адаптироваться к нему. Для власти, враг номер ОДИН – это свободно излучающееся индивидуальное творчество. А сила творчества заключается в единстве. Как власть пытается разбить единство живого хронотопа? Преобразуя реальную жизнь в товар, выбрасывая её на рынок зрелища на милость спроса и предложения ролей и стереотипов. Именно это я исследовал на страницах посвящённых роли (XV глава). Возвращаясь к особой форме отождествления: совместная привлекательность прошлого и будущего уничтожает настоящее. Наконец, пытаясь интегрировать волю к построению хронотопа реальной жизни (иными словами, к построению ситуаций, которые стоит прожить) в идеологию истории. Я задержусь подробнее на последних двух пунктах.

*

С точки зрения власти, нет живых моментов (у реальной жизни нет имени), только моменты, следующие друг за другом, равные друг другу в линии прошлого. Вся система обусловливания вульгаризует это видение, тайное убеждение пропитывает его. Вот результат. Где находится это настоящее, о котором говорят? В каком забытом уголке повседневного существования?

Всё это воспоминание и предвосхищение. Призрак моего следующего свидания объединяется с призраком прошлого свидания, преследуя меня. Каждая секунда оттягивает меня от момента, который ушёл, к тому, который состоится. Каждая секунда абстрагирует меня от самого себя; сейчас не существует никогда. Пустопорожние движения должны гарантировать, что все являются прохожими, или, как мы забавно выражаемся, проводят время, они должны даже гарантировать, что время постоянно протекает через человека. Когда Шопенгауэр пишет: «До Канта мы были во времени; после Канта время находится в нас», он хорошо показывает, как время старения и немощи подпитывает собой сознание. Но до интеллекта Шопенгауэра не доходит, что четвертование человека на дыбе времени, сведённого к очевидной разнице между будущим и прошлым, является причиной, заставляющей его, как философа, выстраивать свою мистику отчаяния.

И каково же отчаяние и головокружение человека, растянутого между двумя моментами, которые он преследует зигзагами, не достигая ни их, ни себя. Ещё хуже страстное ожидание: вы подпадаете под заклятие прошлого момента, момента любви, например, когда должна появиться женщина, которую вы любите, вы предугадываете это, вы предчувствуете её ласки… Страстное ожидание – это, в общем, тень ситуации, которую предстоит построить. Но, следует признать, что большую часть времени круговорот воспоминаний и предвосхищений мешает ожиданию и чувству настоящего, он занимается бешеной гонкой за мёртвым временем и пустыми моментами.

В борьбе власти нет иного будущего, кроме повторяющегося прошлого. Доза известной неподлинности благодаря тому, что мы называем перспективным воображением, движется вперёд, во время, заполненное им полнейшим вакуумом загодя. Наши единственные воспоминания – это воспоминания о некогда сыгранных ролях, наше единственное будущее – это бесконечный римэйк. Человеческая память должна подчиняться только воле власти к утверждению во времени в качестве постоянного воспоминания о своём настоящем. A nihil novi sub sole[16]16
  нет ничего нового под солнцем, лат., прим. пер.


[Закрыть], вульгарно переводится как «начальник нужен всегда».

Будущее, предполагаемое под этикеткой «других времён» достойным образом отвечает другому пространству, в котором мне предлагают проводить досуг. Сменяется время, сменяется кожа, сменяются часы, сменяется роль; только отчуждение не меняется. Каждый раз, когда я являюсь другим, я мечусь между прошлым и будущим. У ролей никогда не бывает настоящего. Как можно хотеть успешного исполнения роли? Если я упускаю своё настоящее – здесь это всегда где—то ещё – могу ли я оказаться в окружении приятного прошлого и будущего?

*

Самоотождествление с прошлым—будущим – это венец достижений исторической идеологии, благодаря которому индивидуальная и коллективная воля к господству над историей развивается стоя на голове.

Время – это форма интеллектуального восприятия, явно не изобретение человека, но диалектические отношения с внешней реальностью, отношения данника вследствие отчуждения и человеческой борьбы в этом отчуждении и против него.

Абсолютно подчинённое адаптации животное не обладает сознанием времени. Человек отрицает адаптацию, он претендует на преобразование мира. Каждый раз, когда он терпит неудачу в своей воле демиурга, он познаёт мучительную необходимость адаптации, он испытывает мучительную боль, когда чувствует себя доведённым до пассивности животного. Сознание необходимой адаптации – это сознание утекающего времени. Вот почему время связано с человеческим страданием. И чем больше необходимость адаптироваться к обстоятельствам приводит его к желанию и возможности изменить их, тем больше осознание времени берёт его за глотку. Не является ли болезнь выживания лишь обострённым осознанием утекающего времени и иного пространства, осознанием отчуждения? Отрицать осознание старения и объективных условий стареющего сознания означает ещё большую потребность желания творить историю, с большей сознательностью и в соответствии с желаниями субъективности каждого.

Единственным мотивом исторической идеологии является потребность помешать людям самим творить историю. Как ещё отвлечь людей от их настоящего, если не привлекать их в зоны утекающего времени? Такая роль выпала историку. Историк организует прошлое, он фрагментирует его в соответствии с официальной линией времени, затем он сортирует события по категориям ad hoc. Эти категории лёгкого использования помещают события в карантин. Незыблемые пояснения изолируют его, консервируют его, мешают ему ожить, воскреснуть, вновь выйти на улицы нашей повседневности. Событие замораживается. Это защита от возможности достичь его, преобразовать его, усовершенствовать его, прийти к его преодолению. Оно находится где—то там, подвешенное навеки для восхищения эстетов. Лёгкое изменение его смысла и прошлое переносится в будущее. Будущее является лишь повтором для историков. Будущее, предсказываемое ими – это коллаж из воспоминаний, их воспоминаний. Вульгаризованное сталинскими мыслителями, знаменитое понятие Смысла Истории кончило тем, что полностью лишило человечности будущее, так же как и прошлое.

Современному индивиду, вынужденному отождествлять себя с другими временами и другими персонажами, удалось упустить своё настоящее, украденное под покровительством историцизма. Он теряет вкус к подлинной жизни в зрелищном хронотопе («Вы войдёте в историю, товарищи!»). В остальном же, тем кто отказывается от героизма вовлечённости в историю, свою дополнительную мистификацию предлагает психологический сектор. Эти две категории действуют плечом к плечу, они смешиваются в крайней нищете интеграции. Выбирают, как правило, между историей и маленькой безмятежной жизнью.

Исторические или нет, загнивают все роли. Кризис истории и кризис повседневной жизни смешиваются друг с другом. Это будет взрывная смесь. Отныне историю следует саботировать в субъективных целях; с помощью всего человечества. Маркс, в общем—то, не желал ничего иного.

5

В течение около века, значительные движения в живописи подавали себя как игру – даже как шутку – с пространством. Ничто не могло выразить беспокойный и страстный поиск нового живого пространства лучше художественной творческой энергии. И как, если не в соответствии с неписаными законами юмора (я думаю о дебютах импрессионизма, пуантильизма, фовизма, кубизма, дадаистских коллажей, первых абстраций) лучше интерпретировать ощущение, что искусство уже не может предложить достойного решения?

Болезнь, которая в начале распознаётся у художника, разрослась по мере того, как разлагалось искусство, охватывая сознание растущего количества людей. Построение искусства жизни стало сегодня всенародным требованием. Следует конкретизировать поиски художественного прошлого, так бездумно оставленного в самом деле, в страстно проживаемом хронотопе.

Воспоминания здесь – это воспоминания о смертельных ранах. То, что не завершается, гниёт. Прошлое стало неисправимым и, по иронии, те, кто говорит о нём как об определённой данности, не перестают молоть его, фальсифицировать его, изменять в соответствии с текущими вкусами подобно несчастному Уилсону, из 1984—го Оруэлла, переписывавшего статьи в старых официальных газетах, противоречащие последующей эволюции событий.

Существует лишь один позволительный тип забвения: тот, что стирает прошлое, реализуя его. Тот, что спасает от разложения путём преодоления. Факты, как бы далеко они не располагались, никогда не говорят своего последнего слова. Радикальной перемены в настоящем достаточно для того, чтобы они снялись со своей дыбы и пали к нашим ногам. В отношении прошлого, я не знаю более трогательного свидетельства, чем случай, приведённый Виктором Сержем в Покорённом городе. Я и не хочу знать более примерных случаев.

К концу конференции по Парижской Коммуне, данной с один из самых сильных моментов большевистской революции, один из солдат с трудом поднялся со своего кресла в глубине зала. «Хорошо был слышен его командный тон:

„– Расскажите историю казни доктора Мильера“.

Прямой, массивный, с лицом запрокинутым так, что из лица были видны только крупные, заросшие скулы, угрюмые губы, морщины на лбу – он напоминал некоторые портреты Бетховена – он слушал следующее: доктор Мильер, в тёмно—синем плаще и цилиндре, которого ведут под дождём по парижским улицам, – поставленный на колени на ступенях Пантеона, – выкрикивающий „Да здравствует человечество!“ – слова версальского часового опирающегося на парапет чуть поодаль: „Щас тебя выебут с твоим человечеством!“

Тёмной ночью, этот добрый крестьянин приблизился к конферансье на неосвещённой улице […] Он хотел поделиться секретом. Его молчаливость словно испарилась.

– Я тоже был в правительстве Перми в прошлом году, когда взбунтовались кулаки […] По дороге я прочитал брошюру Арну Смерть Коммуны. Хорошая брошюра. Я думал о Мильере. Я отомстил за Мильера, гражданин! Это был прекрасный день в моей жизни, а у меня их было немного. Я отомстил за него, тютелька в тютельку. Точно так же как там, я расстрелял на ступенях лестницы самого крупного помещика губернии; не помню его имени и плевать мне на него…

После краткой паузы он добавил: „Но на этот раз я кричал „Да здравствует человечество!““

Восстания прошлого занимают новое измерение в моём настоящем, измерение имманентной реальности, которую предстоит построить не откладывая. Аллеи Люксембургского дворца, площадь башни Сен—Жака всё ещё хранят в себе залпы и крики уничтоженной Коммуны. Но придут другие залпы и другие массовые захоронения затмят воспоминания о первых. Для того, чтобы омыть стену Федере кровью палачей когда—нибудь революционеры всех времён присоединятся к революционерам всех стран.

Строить настоящее значит исправлять прошлое, изменять значение пейзажа, освобождать мечты и неудовлетворённые желания из их несбыточности, приводить индивидуальные страсти в гармонию с коллективными. От повстанцев 1525–го до мулелистов, от Спартака до Панчо Вильи, от Лукреция до Лотреамона, существует лишь время моей воли к жизни.

Надежда на будущее тревожит наши празднества. Будущее хуже, чем Океан; оно ничего в себе не содержит. Планирование, программа, долгосрочная перспектива… это всё равно, что спекулировать крышей дома, у которого не выстроен даже первый этаж. И всё же, если ты хорошо строишь настоящее, остальное придёт в избытке.

Меня интересует только острие настоящего, его многообразие. Я хочу окружить себя, несмотря на все препятствия, сегодняшним днём, как одним большим светом; вернуть другое время и чужое пространство непосредственности повседневного опыта. Конкретизировать формулу Сестры Катрей: „Всё, что во мне, есть во мне, всё, что во мне, есть также вне меня, всё, что во мне, есть повсюду, вокруг меня, всё, что во мне, есть моё и я не вижу вокруг себя ничего, кроме того, что есть во мне“. Потому что в этом нет ничего кроме справедливого триумфа субъективности, такого, что история позволяет уже сегодня; как бы мало мы не разрушали Бастилии будущего, как бы мало мы не перестраивали наше прошлое, как бы мало мы не жиди каждую секунду так словно во имя вечного возвращения она должна возвращаться в бесконечных циклах и повторяться в точности.

Только настоящее может быть целостным. Точка невероятной плотности. Надо научиться замедлять время, жить перманентной страстью непосредственного опыта. Чемпион по теннису рассказал, как в течение очевидно тяжёлой игры, ему выпал мяч, который было слишком трудно отбить. Внезапно, он увидел, как его полёт замедляется, летит настолько медленно, что позволяет ему оценить ситуацию, принять адекватное решение и отбить его с блестящим мастерством. Время расширяется в пространстве созидания. Время ускоряется в пространстве фальши. Кто бы ни располагал поэзией настоящего, тот обязательно переживёт приключение маленького китайца, влюблённого в Королеву моря. Он отправился на дно океана в её поисках. Когда он вернулся на землю, один старик, подрезавший розы, сказал ему: „Мой дед рассказывал мне о маленьком мальчике, исчезнувшем в море, которого звали точно так же как и тебя“.

„Пунктуальность – это резерв времени“, говорит эзотерическая традиция. Как в той фразе из Pistis Sophia: „Один день света – это миллионы лет в мире“: в очистительной бане истории это, по сути, точный перевод фразы Ленина о том, что дни революции стоят веков.

Дело всегда в том, чтобы разрешить противоречия настоящего, не останавливаясь на полпути, не давая „отвлечь“ себя, направляясь прямо к преодолению. Коллективная работа, работа страсти, работа поэзии, работа игры[17]17
  вечность является миром игры, сказал Бёме


[Закрыть]. Каким бы бедным оно ни было, настоящее всегда содержит в себе истинное богатство, богатство возможного созидания. Но эта непрерывная поэма, которая так мне нравится, вы хорошо знаете – вы достаточно живёте – всё то, что вырывает её у меня из рук.

Подчиниться водовороту мёртвого времени, старению, использованию тела и духа до пустоты? Лучше исчезнуть, бросая вызов длительности. Гражданин Анкетиль рассказывает в своём Précis de l'histoire universelle[18]18
  Уточнении к всеобщей истории, прим. пер.


[Закрыть], появившемся в Париже в VII год Республики, об одном персидском принце, раненом тщетой этого мира и удалившемся в замок в компании сорока самых прекрасных и умных куртизанок королевства. Он умер в течение месяца от избытка наслаждения. Но, что такое смерть по сравнению с такой вечностью? Если я должен умереть, пусть это будет, по крайней мере, так, как мне этого хочется.»

23 глава «Единая триада: самореализация, общение и участие»

Репрессивное единство власти в её троичной функции принуждения, соблазна и посредничества является лишь обращённой вовнутрь и извращённой разъединительными техниками формой троичного единого проекта. Новое общество, хаотично развивающееся в подполье, стремится к практическому самоопределению через прозрачность в человеческих отношениях, способствующую реальному участию всех в самореализации каждого. – Страсть к созиданию, любовная страсть и страсть к игре являются для жизни тем же, чем потребность в еде и самозащите является для выживания (1). – Страсть к созиданию является основой проекта самореализации (2), – любовная страсть является основой проекта общения (4), страсть к игре является основой проекта участия (6). – Будучи разделенными, эти три проекта лишь усиливают репрессивное единство власти. – Радикальная субъективность – это присутствие – в настоящее время различимое у большинства человечества – одной и той же воли к созданию страстной жизни (3). Эротика – это спонтанное последствие, придающее практическое единство обогащению живой реальности (5).

1.

– Построение повседневной жизни реализует на самой высокой ступени единство рациональности и страстности. Тайна, всегда окутывавшая жизнь, происходит из обскурантизма, прячущего под собой тривиальность выживания. Фактически, воля к жизни неотделима от практической воли к организации. Привлекательность обещания богатой и многообразной жизни для каждой личности обязательно принимает форму проекта в общем или частично подчинённого социальной власти, обязанной тормозить его. Точно так же как человеческое правительство обращается к троичному способу угнетения: ограничениям, отчуждающему посредничеству и магическому соблазну; воля к жизни обретает свою силу и свою последовательность в единстве трёх неразделимых проектов: самореализации, общения, участия.

В истории человечества, несводимой к выживанию, но и неотделимой от него, диалектика этого тройного проекта, объединённая с диалектикой производственных сил, должна объяснять большую часть человеческого поведения. Нет ни одного бунта, ни одной революции, которые не выказывали бы страстного поиска насыщенной жизни, прозрачности в человеческих отношениях и коллективного способа преобразования мира. Поэтому, по эту сторону эволюции можно различить три фундаментальные страсти, которые являются для жизни тем же, чем потребность в еде и самозащите является для выживания. Страсть к созиданию, любовная страсть, страсть к игре действуют и взаимодействуют с потребностью есть и защищаться, так же как воля к жизни беспрерывно вмешивается в потребность к выживанию. Очевидно, что эти элементы не обладают значением в рамках истории, но мы здесь обвиняем в этом именно историю их разъединённости от имени их вечно искомой целостности.

Социальное государство включает вопрос выживания в единую проблематику жизни. Я продемонстрировал это выше. В этой исторической догадке, согласно которой экономика жизни постепенно впитала в себя экономику выживания, разъединение трёх проектов и страстей, лежащих в их основе, ясно проявляется в качестве продления ошибочного разделения между жизнью и выживанием. Между этим разделением, являющимся вотчиной власти, и единством, являющимся сферой революции, существование большую часть времени вынуждено выражать себя в двойственности: поэтому я вынужден обсуждать каждый проект по отдельности, хотя и в единстве.

*

Проект самореализации рождается из страсти к творчеству, в тот момент, когда субъективность растёт вширь и хочет править повсюду. Проект общения рождается из любовной страсти, каждый раз, когда люди обнаруживают друг в друге тождественную волю к завоеваниям. Проект участия рождается из страсти к игре, когда группа помогает самореализации каждого.

Будучи изолированными, эти три страсти извращаются. Будучи разделёнными, эти три проекта фальсифицируют себя. Воля к самореализации становится волей к власти; её приносят в жертву престижу и роли, она правит во вселенной ограничений и иллюзий. Воля к общению превращается в объективную ложь; основанная на взаимоотношениях между предметами, она предоставляет для семиологов знаки, которыми те наделяют человеческие отношения. Воля к участию организует всеобщее одиночество в толпу; она создаёт тиранию иллюзии общности.

Каждая из этих страстей, будучи отрезанной от других, интегрируется в метафизическое видение, которое абсолютизирует её и делает её недоступной, как таковую. Людям мысли хватает юмора: они отсоединяют провода и потом заявляют, что тока не будет. Тогда они могут, нисколько не смущаясь, утверждать, что полная самореализация – это западня, прозрачность – это химера, социальная энергия – это причуда. Там, где правит отчуждение, все действительно натыкаются на невозможность. Картезианская мания фрагментировать и прогрессировать постепенно всегда гарантирует незавершённость. Армии порядка вербуют только калек.

2. – Проект самореализации

Гарантированность существования оставляет неиспользованным большое количество энергии, ранее поглощаемой необходимостью выживать. Воля к власти стремится интегрировать эту энергию, доступную для свободного расширения индивидуальной жизни во благо иерархизированному рабству, (l). Обусловленность общего угнетения провоцирует у большинства людей стратегический отход к тому, что они считают неумалимым в себе: к своей субъективности. Революция повседневной жизни должна конкретизироваться в наступлении субъективного центра на объективный мир, предпринимаемом сотни раз в день (2).

1

Исторический этап завладения частной собственностью помешал человеку быть Богом—творцом, которого ему пришлось создать в идеале, чтобы подтвердить свой провал. В сердце у каждого человека есть желание быть Богом, но это желание до сих пор исполняется против самого человека. Я показал, как иерархическая социальная организация создаёт мир, уничтожая людей; как совершенствование её механизма и его сетей помогают ей действовать в качестве гигантского компьютера, в котором программисты сами запрограммированы; как, наконец, самые холодные из всех холодных чудовищ находят своё завершение в проекте кибернетического государства.

В этих условиях, борьба за хлеб насущный, борьба против неудобств, поиск стабильной работы и гарантированного существования являются, на социальном фронте, множеством агрессивных атак, которые медленно, но верно становятся заданиями арьергарда (как известно, без недооценки их значения). Необходимость выживать поглощала и продолжает поглощать определённое количество энергии и творчества, которые государство благосостояния наследует как стаю диких волков. Несмотря на фальшивые занятия и иллюзорную деятельность, беспрестанно стимулируемая творческая энергия уже недостаточно быстро поглощается диктатурой потребляемого. Что случится с этим внезапно появляющимся изобилием, с этим избытком здоровья и энергии, которые не удаётся реально использовать ни ограничениям, ни лжи? Не интегрируемое художественным и культурным потреблением – идеологическим зрелищем – творчество спонтанно обращается против условий и гарантий выживания.

Человеку, оспаривающему нечего терять кроме своего выживания. Тем не менее, он теряет его двумя способами: теряя жизнь или строя её. Поскольку выживание является медленным умиранием, существует соблазн, не без причин обусловленных страстью, ускорить движение и погибнуть быстрее, всё равно, что жать на акселератор спортивной машины. Так в негативном смысле «живут» отрицанием выживания. Или же, наоборот, люди пытаются выживать как анти—выживающие, концентрируя свою энергию на обогащении своей повседневной жизни. Они отрицают выживание, но включают его в своё конструктивное празднование жизни. В этих двух тенденциях можно узнать путь, по которому следует одна противоречивая тенденция к разложению и преодолению.

Проект самореализации неотделим от преодоления. Отчаянное отрицание, каким бы оно ни было, остаётся пленником авторитарной дилеммы: выживание или смерть. Это соглашательское отрицание, это дикое творчество, над которым так легко одерживает верх существующий порядок вещей, является волей к власти.

*

Воля к власти, будучи отрезанной от участия и общения, является сфальсифицированным проектом самореализации. Это страсть к созиданию и самосозиданию, пойманная в рамки иерархической системы, приговорённая ворочать жерновами угнетения и видимости. Престиж и унижение, власть и подчинение, такова жизненная среда воли к власти. Героем является тот, кто приносит жертвы карьере роли и мышц. Когда он устаёт, он следует совету Вольтера и культивирует свой сад. И его посредственность становится ещё одной моделью для простых смертных.

Сколько жертв принесли воле к власти герой, руководитель, звезда, плэйбой, специалист… Сколько самоотречений для того, чтобы навязать людям – паре или миллионам – которых сами они считают полными дебилами, своё фото, своё имя, налёт уважения к себе!

И всё же, воля к власти содержит в своей защитной оболочке, определённую дозу воли к жизни. Я думаю о добродетели кондотьера, об избытке жизни гигантов Возрождения. Но в наши дни нет больше кондотьеров. Всё что осталось – это капитаны индустрии, бандиты, торговцы оружием и искусством, наёмники. Авантюрист и исследователь зовутся ныне Тинтин и Швейцер. И этими людьми Заратустра мечтал заселить вершины Сильс—Марии, в этих жертвах аборта он намеревался различить признаки новой расы. На деле, Ницше – это последний властелин, распятый своей собственной иллюзией. Его смерть стала переизданием, более пикантным, более духовным, комедии Голгофы. Она придаёт смысл исчезновению властителей, как смерть Христа придаёт смысл исчезновению Бога. Ницше мог обладать прекрасной чувствительностью к отвратительному, но мерзкий запах христианства не мешал ему дышать полными лёгкими. И, притворяясь, что он не понимает, что христианство, презирающее волю к власти, является её лучшим защитником, её самым верным рэкетиром, потому что мешает возникновению повелителей без рабов, Ницше освящает вечность мира, в котором воля к жизни обречена быть не более, чем волей к власти. Формула «Дионис Распятый», которой он подписывал свои последние сочинения, хорошо выдаёт скромность того, кто искал лишь повелителя для своей искалеченной жизненной энергии. К Вифлеемскому колдуну нельзя приблизиться безнаказанно.

Нацизм – это ницшеанская логика, призванная к жизни историей. Вопрос был следующим: чем может стать последний властитель в обществе, в котором исчезли настоящие властители? Ответ на это бы таков: суперслуга. Сама идея сверхчеловека, какой бы бедной она не была у Ницше, крайне далека от того, что мы знаем о лакеях, управлявших III—м Рейхом. Для фашизма есть лишь один сверхчеловек – государство.

Государственный сверхчеловек – это сила слабых. Вот почему требования изолированного индивида всегда совпадают с безупречно сыгранной в официальном зрелище ролью. Воля к власти – это зрелищная воля. Одинокий человек питает отвращение к другим, принимая за всё человечество человека толпы, самого характерного из презренных людей. Его агрессивности нравится питать иллюзию самой грубой общности, его воинственность реализуется в охоте за карьерным ростом.

Менеджер, шеф, крутой, бандит должны терпеть, превозмогать, удерживать власть. Их мораль – это мораль пионеров, скаутов, солдат, ударных частей конформизма. «Ни один зверь в мире ещё не сделал того, что сделал я…» Воля казаться чем—то, когда не можешь быть ничем, способ игнорировать пустоту собственного существования, утверждая, что он существует, вот, что определяет бандита. Только слуги гордятся своими жертвами. Здесь суверенна часть вещей: то искусственность роли, то подлинность животного. То от чего отказывается человек, может выполнить зверь. Все эти марширующие с музыкой в голове герои, Красная Армия, СС, десантники, были мучителями Будапешта, Варшавы, Алжира. На солдатской ярости строится армия; полицейские собаки знают когда кусаться и когда прогибаться.

Воля к власти – это премия за рабство. Это также ненависть к рабству. Никогда великие личности прошлого не отождествляли себя с Делом. Они предпочитали ассимилировать Дело к собственному желанию власти. Когда великие дела начали исчезать и фрагментироваться, личности начали параллельно разлагаться. И, тем не менее, игра продолжается. Люди принимают Дело, потому что не смогли принять самих себя и собственные желания; но через Дело и требуемые им жертвы они преследуют, хоть и в обратном направлении, свою волю к жизни.

Иногда, чувство свободы и игры вырывается за рамки Порядка у его нерегулярных рекрутов. Я думаю о Джулиано, до того, как его интегрировали помещики, о «Билли Киде», о гангстерах, иногда приближавшихся на секунду к террористам. Были и легионеры и наёмники, перебежавшие на сторону алжирских и конголезских бунтарей, выбирая сторону открытого восстания и доводя свой вкус к игре до крайних последствий: до разрыва со всеми запретами и постулирования абсолютной свободы.

Я также думаю о хулиганских бандах. Их детская воля к власти часто сохраняет их волю к жизни почти нетронутой. Конечно, хулигану угрожает интеграция: сначала в качестве потребителя, потому что он начинает желать вещей, на приобретение которых у него нет средств, затем, по мере взросления, в качестве производителя, но игровая реальность банды сохраняет настолько живую притягательность, что в ней всегда существует шанс достижения революционной сознательности. Если насилие, присущее подростковым бандам перестанет растрачиваться в зрелищных и зачастую смехотворных действиях ради того, чтобы обрести поэзию бунтов, игра, становясь повстанческой, несомненно, спровоцирует цепную реакцию, волну качественного шока. Большая часть людей чувствительна к желанию подлинной жизни, к отрицанию ограничений и ролей. Достаточно лишь одной искры, а также адекватной тактики. Если хулиганы когда—нибудь придут к революционной сознательности путём простого анализа того, чем они уже являются и простого желания большего, они наверняка станут эпицентром обращения перспективы вспять. Федерирование их банд станет актом, заодно отражающим эту сознательность и способствующим ей.

2

До сих пор центр всегда находился вне человека, творчество всегда оттеснялось на обочину, в пригороды. Урбанизм хорошо отражает приключения оси вокруг которой в течение тысячелетий организовывалась жизнь. Древние города вырастали вокруг укреплённых или священных мест, храмов или церквей, на точке соединения между землёй и небом. Рабочие города окружают своими грустными улицами цех или комбинат, в то время как административные центры контролируют бесцельные авеню. Наконец, новые города, вроде Сарселя или Мурана, уже не имеют центра. Всё упрощается: ориентир, предлагаемый ими, находится где—то ещё. В лабиринтах, где можно только потеряться, запрещена игра, запрещены встречи, запрещена жизнь, подделанная под километрами стекла, в квадратной сети артерий, на вершине бетонных обитаемых блоков.

Центра угнетения больше нет, потому что угнетение находится повсюду. Позитивность этой разъединённости: каждый начинает осознавать, в своём крайнем одиночестве, необходимость сначала спастись, выбрать себя в качестве центра, построить, отталкиваясь от субъективности, мир, в котором каждый будет чувствовать себя как дома.