Текст книги "Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни)"

Автор книги: Рауль Ванейгем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

17 глава «Зло выживания»

Капитализм прояснил природу выживания. Нищета повседневной жизни стала невыносимой в виду обогащения технических возможностей. Выживание стало экономией жизни. Цивилизация коллективного выживания увеличила мёртвое время индивидуальной жизни настолько, что роль смерти может уже преобладать над самим коллективным выживанием. Если только страсть к разрушению не превратится в страсть к жизни.

До сих пор люди лишь адаптировались к системе преобразования мира. Сегодня система должна быть адаптирована к преобразованию мира.

Организация человеческих обществ изменила мир, и мир, изменяясь, совершил переворот в организации человеческих обществ. Но пока иерархическая организация изучает природу и преобразовывается в борьбе, роль свободы и созидательности, зарезервированных для индивидов поглощается необходимостью адаптироваться к социальным нормам и их вариациям; по крайней мере в отсутствие общих революционных моментов.

Время индивида в истории является большей частью мёртвым временем. Этот факт стал невыносимым в последнее время, благодаря недавнему пробуждению сознания. С одной стороны, буржуазия доказала своей революцией, что люди могут ускорять преобразование мира, что они могут индивидуально улучшать свою жизнь, причём улучшение здесь понимается, как доступ в правящий класс, к богатству, к капиталистическому успеху. С другой стороны, она аннулирует своим вмешательством свободу индивидов, она увеличивает мёртвое время повседневной жизни (необходимость производить, потреблять, рассчитывать), она склоняется перед рискованными законами рынка, перед неизбежными циклическими кризисами с их бременем войн и нищеты, перед барьерами здравого смысла (человек не меняется, всегда будут бедные…). Политика буржуазии, и её социалистических артефактов, это политика давления на тормоза в автомобиле с прижатым к дну акселератором. Чем больше увеличивается скорость, тем более частыми, опасными и бесполезными становятся нажатия на тормоза. Скорость потребления является скоростью разложения власти; и одновременно, неотвратимая разработка нового мира, нового измерения, параллельной вселенной рождённой из падения Старого Мира.

Переход от системы аристократической адаптации к системе адаптации «демократической» резко увеличил существующий разрыв между пассивностью индивидуальной покорности и социальным динамизмом, преобразующим природу, между бессилием людей и мощью новой техники. Созерцательное отношение в совершенстве подходило феодальному мифу, почти неподвижному миру, поддерживаемому его вечными Богами. Но как дух покорности приспособился бы к динамическому видению рынков, производителей, банкиров, открывателей богатств, всех тех, кто знал не откровение неизменного, но откровение экономического мира, неутолимую жажду наживы, потребность в перманентном обновлении? Тем не менее, везде, где буржуазия вульгаризовала и обратила в стоимость настоящее, преходящее, надежду, она вместе с властью стремится лишить свободы реальных людей. Она подменяет теологическую неподвижность метафизикой движения; оба этих представления замедляют реальное движение, но первое с большим успехом и гармонией, чем второе; с большей последовательностью и единством. Идеология прогресса и перемен на службе у неизменного, вот парадокс, который отныне ничто не сможет ни спрятать от сознания, ни оправдать перед ним. В этой вселенной технической экспансии и всяческих удобств, живые существа сворачиваются в самих себе, затвердевают, живут мелко, умирают ради деталей. Кошмар предлагает взамен обещания полной свободы кубический метр индивидуальной автономии, строго контролируемой соседями. Хронотоп мелочности и низкой мысли.

Смерть в живом Боге придала повседневной жизни при Старом Режиме иллюзорное измерение, стремящееся к богатству многогранной реальности. Да, никогда не было ещё лучшей самореализации, чем в неаутентичном. Но что сказать о жизни при мёртвом Боге, при гниющем Боге фрагментарной власти? Буржуазия сэкономила на Боге, экономя на жизни людей. Она также превратила экономику в священный императив, а жизнь в экономическую систему. Такова схема, по которой программисты будущего учатся рационализации, планированию, гуманизации одним словом. И можно быть уверенными, что кибернетическое программирование окажется таким же безответственным, как и труп Бога.

Кьеркегор хорошо описывает зло выживания, когда пишет: «Пусть другие оплакивают злонравие своей эпохи. Меня раздражает её мелочность; то, что в ней отсутствует страсть… Моя жизнь приобретает одну—единственную окраску». Выживание является жизнью, сведённой к основам, к абстрактной форме, к ферменту, необходимому для того, чтобы человек участвовал в производстве и потреблении. Для римского раба, отдых и корм. Для бенефициаров Прав Человека, питание и самокультивация, достаточное количество сознания для того, чтобы играть роль, инициативы для обретения власти, пассивности для различения её регалий. Свобода адаптироваться к образу жизни высших животных.

Выживание – это замедленная жизнь. Видимость подразумевает такую трату энергии! Её интимная гигиена ловко вульгаризуется информацией: избегать сильных эмоций, следить за давлением, мало есть, разумно пить, выживать в добром здравии для того, чтобы лучше играть свою роль. «Чрезмерная работа, болезнь руководителей», говорит заголовок Ле Монд в одной из её рубрик. Следует экономить выживание, потому что оно изнашивает; надо жить мало, потому что выживание принадлежит смерти. Когда—то умирали в живой смерти, в Боге. Сегодня уважение к жизни не позволяет прикоснуться к ней, пробудить её, заставить выйти из летаргии. Умирают из—за инерции, когда количество смерти, которое мы носим в себе, достигает перенасыщения. Какая академия наук обнаружит интенсивность смертельных излучений, убивающих наши повседневные действия. Благодаря отождествлению себя с тем, чем мы не являемся, переходу от одной роли к другой, от одной власти к другой, от одного возраста к другому, как не стать в конце концов этим вечным переходом, которым является процесс разложения?

Присутствие, в лоне самой жизни, таинственной, но ощутимой смерти, смогло заморочить Фрейда до такой степени, что он признал онтологическое проклятие, т. н. «инстинкт смерти». Раскрытая уже Райхом, ошибка Фрейда прозрачна, сегодня проявленная феноменом потребления. Три элемента инстинкта смерти, нирвана, тенденция к повторению, мазохизм, не является ничем иным, как тремя стилями захвата власти: пассивно принимаемым ограничением, традиционным соблазном, посредничеством, осуществляемым как необратимый закон.

Как известно, потребление товаров – которое всегда происходит в настоящем состоянии потребления власти – несёт в себе самом своё собственное разрушение и условия своего преодоления. Удовлетворение потребителя не может и не должно никогда быть достигнутым; логика потребления нуждается в том чтобы создавались новые потребности, но верно также то, что накопление этих потребностей фальсифицирует недомогание людей удерживаемых, со всё большим и большим трудом, в своём уникальном состоянии потребителей. Более того, богатство товаров потребления обедняет реальную жизнь. Она обедняется дважды; с начала ей противостоят вещи; затем поскольку невозможно даже если очень хочешь, привязываться к этим вещам, их должно потреблять, что значит, уничтожать их. Отсюда, недостаток жизни не ухудшается прекращаясь, это самопожирающая неудовлетворённость. Теперь, эта потребность жить амбивалентна; она является точкой обращения перспективы вспять.

В оптике, ориентированной на потребителя, в обусловленном видении, недостаток жизни кажется недостатком власти и самопотребления ради власти. Отсутствию реальной жизни предлагается в качестве паллиатива смерть в кредит. Мир, приговаривающий к бескровной смерти вынужден пропагандировать вкус к крови. Там, где правит болезнь выживания, желание жизни спонтанно хватается за оружие смерти: немотивированные убийства, садизм… Если страсть уничтожается, она возрождается в страсти к разрушению. Человек, если эти условия сохранятся, не переживёт эру выживания. Уже нынешнее отчаяние столь велико, что многие могут принять на свой счёт слова Антонена Арто: «На мне печать нависающей смерти, так что настоящая смерть не страшна мне».

Человек выживания – это человек наслаждения в тревоге, человек не достижений, расчленения. Куда пойдёт искать себя человек в этой бесконечной утрате себя, в которую его втягивает всё? Его странствия – это лабиринт лишённый центра, лабиринт полный лабиринтов. Он оказывается в мире эквивалентов. Убить себя? Для того, чтобы убить себя, надо чувствовать некое сопротивление, обладать ценностью, которую можно уничтожить. Если нет ничего, разрушительные действия сами по себе распадаются, разбивается на мелкие осколки. Нельзя ввергнуть пустоту в пустоту. «Если на меня упадёт камень и убьёт меня, это будет целесообразно», написал Кьеркегор. Я думаю, что сегодня не осталось никого, кто бы не чувствовал ужас этой мысли. Инерция убивает с наибольшей уверенностью, инерция людей дряхлеющих в восемнадцать лет, погружающихся каждый день на восемь часов в оскотинивающую работу, питающихся идеологиями. Под убогой мишурой зрелища, остались лишь измождённые люди, желающие, но боящиеся целесообразности Кьеркегора для того, чтобы никогда не желать того, чего они боятся, для того, чтобы не бояться больше того, чего они желают.

Параллельно, страсть к жизни кажется биологическим существованием, обратной стороной страсти к разрушению и саморазрушению. «Поскольку нам не удаётся упразднить ни одну из причин человеческого отчаяния, у нас не остаётся права пытаться упразднить средства, при помощи которых человек пытается избавиться от отчаяния». Факт в том, что человек располагает одновременно средствами упразднения причин отчаяния и силой, с помощью которой он может избавиться от них. У человека нет права игнорировать то, что господство обусловленности заставляет их привыкать к выживанию в одной сотой из возможностей их жизни. Слишком много единства в болезни выживания для того, чтобы наиболее компактная жизнь не объединила в свою очередь наибольшее количество людей в воле к жизни. Для того, чтобы отрицание отчаяния не стало построением новой жизни. Для того, чтобы экономика жизни не повлекла смерть экономики; по ту сторону выживания.

18 глава «Фальшивое отрицание»

Существует момент преодоления – исторически определённый силой и слабостью власти момент; возникающий из—за фрагментации индивида и из—за знакомства повседневной жизни с тем, что разрушает её. Преодоление будет всеобщим, унитарным и субъективно построенным (1). – Оставляя свою радикальность, изначально революционные элементы приговаривают себя к реформизму. Сегодня почти всеобщее покидание революционного духа определяет реформы выживания. – Новая революционная организация должна выделить сердце преодоления во время великих движений прошлого, она должна вновь начать и реализовать следующие моменты: проект индивидуальной свободы, извращённый либерализмом; проект коллективной свободы, извращённый социализмом; проект возвращения к природе, извращённый фашизмом; проект целостного человека, извращённый марксистскими идеологиями, этот проект, одушевлённый теологическим языком своего времени в великих ересях средневековья и их антиклерикальной страсти, настолько оппортунистически эксгумированной нашим веком, в котором новое духовенство называются «специалистами» (2). – Человек мелких обид является совершенным человеком выживания, человеком лишённым сознания возможного преодоления, человеком разложения (3). – Когда человек мелких обид обретает сознание зрелищного разложения, он становится нигилистом. Активным нигилизм является предреволюционным. Нет сознания преодоления без сознания разложения. – «Чёрные куртки»[10]10
  фр. хулиганы того времени, прим. Пер.


[Закрыть]  являются законными наследниками Дадаистов (4).

1

Вопрос преодоления. – Отрицание многогранно; преодоление единично. Перед лицом современной неудовлетворённости и призываемая ей к свидетельствованию, человеческая история смешивается с радикальным отрицанием, постоянно несущим в себе преодоление, постоянно стремящимся к самоотрицанию; отрицанию отдельных аспектов никогда не удаётся скрыть то общее, что есть между диктатурой Бога, короля, шефа, класса, организации. Какой дебил говорил об онтологии бунта? Путём преобразования естественного отчуждения в отчуждение социальное, историческое движение учит людей свободе в рабстве, оно учит их заодно и бунту, и покорности. У бунта меньше потребности в метафизике, чем у метафизиков в бунте. Существование иерархической власти, подтверждаемое тысячелетиями, прекрасно доказывает перманентность бунта против неё и репрессий, подавляющих его.

Свержение феодализма и реализация властелинов без рабов составляют один и тот же проект. Частичная ошибка этого проекта, во французской революции, не перечёркивает его узнаваемости и желанности в той мере в которой другие абортированные революции – Парижская Коммуна и большевистская революция, каждая по своему – внесли в него уточнения и задержали его завершение.

Философии истории все связываются с этим проектом. Вот почему сознание истории сегодня неотделимо от сознания необходимости преодоления.

Точка преодоления становится всё лучше и лучше различимой на социальном экране. Почему? Вопрос преодоления – это тактический вопрос. В широком смысле, он представляет себя следующим образом:

1. – Всё, что не убивает власть, усиливает её, но то, что власти не удаётся убить в свою очередь, ослабляет её.

 – Чем больше потребительские императивы охватывают императивы потребления, тем больше правление путём давления уступает место правлению путём соблазна.

 – Распределённая демократически, привилегия потреблять распространяет на всё большее количество людей привилегию власти (в разной степени, разумеется).

 – Люди слабеют, их отрицание становится безжизненным, как только они поддаются соблазну власти. Власть усиливается, но она также опускается до уровня потребления, она потребляется, она становится уязвимой из—за этой необходимости.

Точка преодоления является моментом в этой диалектике силы и слабости. Если несомненно, что именно радикальная критика должна обнаружить и тактически усилить эту точку, верно также то, что факты жизни повсеместно призывают эту радикальную критику. Преодоление сидит верхом на противоречии, преследующем современный мир, заполняет собой ежедневные новости и характеризует большую часть поведения:

1° дебильное отрицание, то есть реформизм;

2° экстравагантное отрицание, то есть нигилизм (в котором следует различать активную и пассивную формы)

2. – Фрагментируясь, иерархическая власть выигрывает в вездесущности и теряет в очаровании. Меньше людей живёт на обочине общества, на свалке, и меньше людей выказывает уважение к боссу, принцу, руководителю, роли; больше людей выживает в обществе и больше людей проклинает социальную организацию. Каждый находится в центре конфликта в своей повседневной жизни. Отсюда двойное последствие:

1° Жертва социальной атомизации, индивид, является также жертвой фрагментарной власти. Субъективность, выходя на свет и находясь под угрозой, становится самым существенным требованием. Отныне, для того, чтобы разработать гармоничную коллективность, революционная теория должна будет основываться уже не на коммунитарных началах, но на субъективности, на специфических случаях, на особенностях живого опыта;

2° Крайне фрагментированное, отрицание противоречиво воссоздаёт условия для глобального отрицания. Как создаётся новая революционная коллективность? Путём цепной реакции, от субъективности к субъективности. Построение коммуны целостных личностей послужит началом обращения вспять перспективы, без которой нет возможного преодоления.

– Наконец, вульгаризуется сама идея обращения перспективы. Все слишком сблизились с тем, что отрицает их самих. Всё живое бунтует. Очарование дальних стран исчезает, когда они попадают в слишком близкое поле зрения; то же касается перспективы. Заключая людей в своих материальных декорациях, неуклюже пытаясь пропитать их собой, власть распространяет неприятности и болезнь. Взгляд и мысль запутываются, ценности становятся неразличимыми, формы теряют чёткие контуры, анаморфозы становятся тревожными, как если бы мы рассматривали картины прижавшись носом к холсту. Перемена перспективы в живописи – Учелло, Кандинский – совпадает с переменой перспективы в социальной жизни. Ритм потребления швыряет разум в это межцарствие где близкое и далёкое совпадают. Именно с помощью самих фактов, большая часть людей людей вскоре начинает чувствовать то состояние свободы, к которому они стремятся, не обладая однако средствами его достижения, как Швабские еретики в 1270–м: «Возносясь над Богом и достигая божественного совершенства, они покидали Бога; нередко», заверяет Кон, «какой—либо из адептов, мужчина или женщина, утверждал, что совсем не нуждается больше в Боге» («Фанатики Апокалипсиса»)

2

Самоотверженность нищеты и нищета самоотверженности. – Не было ещё революционного движения, которое не несло бы в себе воли к тотальным переменам, как не было ещё революционного движения, которому бы удалось осуществить больше, чем изменение небольших деталей. Как только вооружённый народ отказывается от своих собственных желаний, слушаясь своих советников, он перестаёт пользоваться своей свободой и коронует, под двусмысленным титулом революционных лидеров, своих завтрашних угнетателей. Такова в своём роде «хитрость» фрагментарной власти: она провоцирует фрагментарные революции, отверженные от какого—либо обращения перспективы, отрезанные от тотальности; парадоксальным образом отчуждённые от пролетариата, производящего их. Как хотели бы вы, чтобы тотальность требуемых свобод удовлетворилась фрагментами завоёванных свобод без того, чтобы ценой этого стал тоталитарный режим? В этом смысле начинают верить в проклятие: революция пожирает собственных детей, как если бы поражения Махно, подавление Кронштадта, убийство Дуррути уже не подразумевались в структуре изначальных большевистских ячеек, а может даже в авторитарных позициях Маркса в I Интернационале. Историческая необходимость и государственные причины являются лишь необходимостью и причинами для лидеров, призванных оправдать отречение от революционного проекта, их отказ от радикальности.

Отказ равнозначен непреодолению. И фрагментарные победы, частичное отрицание, малые требования являются как раз тем, что препятствует преодолению. Наихудшая бесчеловечность является не чем иным как волей к освобождению, поддавшейся компромиссам и окаменевшей под цепью самопожертвований. Либерализм, социализм и большевизм выстроили новые тюрьмы под знаком свободы. Левые борются за увеличение комфорта в отчуждении, но они обладают обедняющейся способностью делать это во имя баррикад, во имя красного флага и самых прекрасных революционных моментов. Окаменевшая и обескровленная, изначальная радикальность была предана дважды, покинута два раза. Рабочие проповедники, кюре—хулиганы, коммунистические генералы, красные принцы, «революционные» руководители: радикальная элегантность хорошо подаёт себя, она находится в гармонии со вкусом общества, умеющего продавать красную помаду под лозунгом «Революция красна. Революция от Redflex». Этот маневр не лишён риска. Самая искренняя революционная воля может усмотреть себя в этих бесконечных карикатурах в соответствии с нормами рекламы и нанести ответный удар, очиститься. Намёки не бывают бесследными!

Новая повстанческая волна объединяет сегодня молодёжь, оставшуюся снаружи специализированной политики, неважно правой или левой, или быстро прошедшую через неё, благодаря простительной ошибке суждения или по незнанию. В волне нигилистического моря смешиваются все течения. Важно то, что лежит по ту сторону их. Революция повседневной жизни будет революцией тех, кто обнаружив с большей или меньшей лёгкостью семена законсервированной тотальной самореализации, противоречащие всем идеологиям и скрытые от них, перестал поддаваться мистификациям и мистифицировать.

***

Если в христианстве когда—либо существовал бунтарский дух, я отказываю в праве и понимании человеку, продолжающему обзывать себя христианином. Сегодня нет больше еретиков. Теологический язык, которым некогда выражались восстания достойные восхищения был лишь отметкой эпохи; это был единственный возможный тогда язык, не более. Отныне нужен перевод. И перевод осуществляется сам собой. Оставляя в стороне моё время, и объективную помощь оказываемую мне им, как могу я сказать в двадцатом веке больше, чем Братья Свободного Духа сказали в тринадцатом: «Можно стать одним целым с Богом до такой степени, что что бы ты ни делал не может быть грешным. Я принадлежу к свободе Природы и я удовлетворяю все желания моей природы. Свободный человек совершенно прав, когда делает всё, что приносит ему удовольствие. Пусть лучше целый мир будет полностью уничтожен и погибнет, чем свободный человек откажется от одного—единственного действия, к которому его склоняет его природа». И как не приветствовать слова Иоганна Гартмана: «Истинно свободный человек является повелителем и господином всех живых тварей. Ему принадлежат все вещи, и у него есть право пользоваться всем тем, что ему нравится. Если кто—то мешает ему, свободный человек обладает правом убить его и отобрать его имущество». А также Жана де Брюнна, решившего, что: «Все вещи созданные Богом принадлежат всем. То, что глаз видит и хочет, рука должна взять», оправдав таким образом практику мошенничества, бандитизма и вооружённых ограблений? Или Пифлей Арнольда, чистых до такой степени, что они не могли согрешить, что бы они не делали (1157)? Эти алмазы христианства всегда сверкали слишком ярко для затуманенных глаз христиан. Когда анархист Пауэлс подложил 15 марта 1894 г., бомбу в церковь Магдалины, когда юный Роберт Бергер перерезал горло попа 11 августа 1963 г., эта великая еретическая традиция продолжилась в обеднённом виде, но с достоинством в их делах. Кюре Мелье и кюре Жак Ру спровоцировавшие жакерии и бунты, продемонстрировали, на мой взгляд, последнее возможное обращение перспективы у попов, искренне приверженных революционным основам религии. Но это не может быть понято сектантами современного экуменизма от Рима до Москвы, и от кибернетических сволочей до созданий Опус Деи. В виду этого нового духовенства, слишком просто обожествляется то, что станет преодолением ересей.

***

Никто не отказывает либерализму в его праве на славу за распространение ферментов свободы на все четыре стороны мира. В каком—то смысле свобода прессы, мысли, творчества по крайней мере обладали тем преимуществом, что обличали фальшь либерализма; и разве они не предоставили ему самую красноречивую похоронную речь? Насколько умелой всё—таки является система, отнимающая свободу во имя свободы! Автономия индивидов уничтожается путём вмешательства, свобода коммерции отнимает свободу у другого. Те, кто отрицает основной принцип уничтожаются мечом, те, кто принимает его, уничтожаются правосудием. У всех чистые руки: нажатием кнопки отменяется действие полицейского ножа и государственное вмешательство, и это достойно сожалений. Государство – это дурная совесть либерала, инструмент необходимых репрессий, от которого он отказывается в глубине своего сердца. Что до текущих дел, свобода капиталиста обладает задачей удерживать в заданных рамках свободу рабочего. Вот где на сцену выходит хороший социалист и обличает лицемерие.

Что такое социализм? Это способ помочь либерализму выйти из своего противоречия, то есть из одновременных защиты и уничтожения индивидуальной свободы. Мешать индивидам отрицать друг друга путём вмешательства может быть достойной целью, но социализм наталкивается на другое решение. Он упраздняет вмешательство, не освобождая индивида; более того, он сливает индивидуальную волю в коллективную посредственность. Однако, верно то, что только экономический сектор стал предметом его реформ, и оппортунизм, либерализм повседневной жизни отлично чувствует себя при режиме бюрократического планирования, контролируя всякую деятельность, карьеру активистов, конкуренцию между лидерами… Вмешательству кладут конец в одной сфере, унитожая экономическую конкуренцию и свободу предприятий, но курс на потребление власти остаётся единственной формой авторизованной свободы. Интересно разделение между сторонниками двух видов самоограничения свободы: свободы производства и свободы потребления!

Двойственность социализма, радикальность и её отрицание, отлично проявляется в двух выступлениях, отражённых в протоколах дебатов в I Интернационале. В 1867–м, Шемале напоминает, что «продукт обменивается на продукт с равной стоимостью, или это мошенничество, обман, кража». Значит, по его мнению, дело за тем, чтобы рационализировать обмен, сделать его справедливым. Социализм вносит исправления в капитализм, гуманизирует его, планирует, опустошает его сущность (прибыль); и кто получает выгоду от уничтожения капитализма? Тем не менее, наряду с этим социализмом существовал и другой. На конгрессе Международного Товарищества Рабочих в Женеве в 1866–м, Варлен, будущий коммунар заявил: «До тех пор пока существуют препятствия для работы на самого себя свободы не будет». Кто осмелится сегодня освободить свободу, заключенную в социализме не отдав все силы борьбе против социализма?

Надо ли вдаваться в долгие комментарии об отказе всех разновидностей современного марксизма от проекта Маркса? В СССР, в Китае, на Кубе, что в них всех общего с созиданием целостного человека? Поскольку нищета, подпитывавшая собой революционную волю к преодолению и радикальным переменам истощилась, пришла новая нищета, рождённая из отречений и компромиссов. Отречение нищеты и нищета отречения. Разве не чувство того, что он утратил свой изначальный проект, позволив ему фрагментироваться и реализоваться лишь частично, заставило Маркса произнести с отвращением: «Я не марксист»?

Даже мерзкий фашизм является волей к жизни – отрицаемой, обращённой вспять, подобно ногтю врастающему в мясо. Воля к жизни стала волей к власти, воля к власти стала волей к пассивному подчинению, воля к пассивному подчинению стала волей к смерти; уступить пядь в качестве, значит отдать всю тотальность качественного.

Сожжём фашизм, конечно, но пусть то же пламя охватит все остальные идеологии без исключения, а также их лакеев.

***

Поэтическая сила, по вине обстоятельств, была отвергнута или предана забвению повсюду. Изолированный человек отказывается от своей индивидуальной воли, от своей субъективности, для того, чтобы вырваться из своей изолированности: взамен он получает иллюзию общности и обострённый вкус к смерти. Самоотказ – это первый шаг к интеграции в механизмах власти.

Нет такой техники, нет такой мысли, которые в своём первом движении не возникали бы из воли к жизни; нет официально признанной техники или мысли, которые не вели бы к смерти. Следы самоотказа являются знаками истории, мало известной людям. Их изучение уже предоставляет оружие для тотального преодоления. Где обретается сердце радикальности, качество? Таков вопрос, который должен разбивать привычки мысли и жизни; таков вопрос, входящий в стратегию преодоления, в создание новых сетей радикальности. То же самое применимо к философии: онтология предаёт самоотказ в бытии—в–становлении. К психоанализу: техника освобождения, «освобождающая» в первую очередь от необходимости атаковать социальную организацию. К мечтам: украденным, изнасилованным, фальсифицированным обусловленностью мечтам. К радикальности спонтанных действий человека, которую большую часть времени отрицает его мысль о самом себе и о мире. К игре: распределение по категориям дозволенных игр – от рулетки до войны, минуя линчевание – не позволяет аутентично играть с моментами повседневной жизни. К любви: неотделимой от революции и так жалко оторванной от удовольствия дарить…

Удалите качественное, и останется лишь отчаяние; все формы отчаяния доступные для организации смерти людей, для иерархической власти: реформизм, фашизм, идиотская аполитичность, посредственность, активизм и пассивность, бойскаутство и идеологическая мастурбация. Друг Джойса вспоминает: «Я не помню ни одного—единственного раза за все эти годы, когда Джойс сказал бы хоть слово об общественных событиях, упомянул бы имя Пуанкаре, Рузвельта, Валеры, Сталина, сделал бы хоть намёк на Женеву или Локарно, Абиссинию, Испанию, Китай, Японию, дело Принца, Виолетту Нозьер….» В самом деле, что можно было бы добавить к Улиссу, к Поминкам Финнегана? После Капитала индивидуальной созидательности, важно, чтобы Леопольды Блумы всего мира объединялись для того, чтобы отбросить своё нищее выживание и внести в реальную жизнь своего существования богатство и разнообразие своего «внутреннего диалога». Джойс не отстреливался вместе с Дуррути, он не сражался плечом к плечу ни с астурийцами, ни с венскими рабочими; по крайней мере у него хватило приличия не комментировать новости, анонимности которых он оставил Улисс – этот культурный памятник, как сказал один критик – оставив самого себя, как Джойса, как человека тотальной субъективности. И бесхребетности самоотказа писателей Улисс свидетель. И против бесхребетности самоотказа, есть всегда «забытый» радикальный момент как свидетель. Так революции и контрреволюции следуют друг за другом в течение двадцати четырёх часов, в течение дня, даже наименее богатого событиями. Сознание радикального действия и отказа от него непрестанно распространяется. Как могло бы быть иначе? Выживание сегодня – это непереносимое непреодоление.

3

Человек негодующий – Чем больше власти распределяется в потребительных фрагментах, тем более ограниченной становится зона выживания; вплоть до стадии ползучего мира, в котором удовольствие, усилие к освобождению и мучение выражают себя в одном и том же содрогании. Низкая мысль и близорукость долгое время обозначали принадлежность буржуазии к цивилизации троглодитов[11]11
  обитателей пещер, прим. пер.


[Закрыть] в стадии прогресса, цивилизации выживания, которая сегодня выказывает свою конечность в уюте антиядерных убежищ. Её величие было заёмным величием, отнятым у побеждённого врага; тенью феодальной добродетели, Бога, природы… Как только появляются препятствия её непосредственному господству, буржуазия начинает спор о мелочах; она наносит самой себе удары, которые однако никогда не подвергают её существование опасности. Флобер, высмеивавший буржуазию, призывал её к оружию против Коммуны.