Текст книги "Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни)"

Автор книги: Рауль Ванейгем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

* * *

Повсеместное использование имени и фотографии в том, что любопытным образом называют удостоверениями «личности», демонстрирует их тайное сотрудничество с полицейской организацией современных обществ. Не только с низшими полицейскими функциями слежки, надзора, избиений, методичного убийства, но также с более секретными силами правопорядка. Постоянное обращение одного имени, одной фотографии в письменных и устных информационных сетях указывает на иерархический уровень и категорию, занимаемые индивидом. Само собой, наиболее часто произносимое имя на районе, в городе, стране, или в мире обладает завораживающей силой. Статистическая таблица, составленная на данной основе в определённом хронотопе с лёгкостью определяет карту рельефа власти.

До сих пор, изнашивание роли исторически сопровождалось незначительностью имени. Для аристократа имя содержит в себе резюме тайн рождения и расы. В потребительском обществе, рекламное обнародование имени Бернара Буффе превращает посредственность в знаменитого художника. Манипуляция именем служит фабрикации руководителей, точно так же, как и продаже шампуня для волос. Но она также означает, что известное имя больше не принадлежит его владельцу. Под этикеткой Буффе нет ничего кроме шёлковых чулок. Кусочек власти.

Разве не комично слышать, что гуманисты протестуют против сведения людей к цифрам, к регистрационным книгам. А что, разве уничтожение человека под оригинальностью имени не равноценно бесчеловечности серии цифр? Я уже говорил, что причудливая борьба между так называемыми прогрессистами и реакционерами всегда обращается вокруг этого вопроса: следует ли разлагать человека ударами наказаний или наград? Хорошенькая награда, иметь известное имя!

Но имена вещей настолько же приобретают значение, насколько живые существа его утрачивают. Обращая перспективу, я люблю осознавать, что каким бы именем меня не обозначали, оно никогда не будет отражать того, чем я являюсь. У моего удовольствия нет имени. Слишком редкие моменты, в которые я выстраиваю себя, не составляют и горсти для того, чтобы ими можно было манипулировать извне. Только отказ от самого себя запечатлевается в имени вещей, угнетающих нас. Я хотел бы, чтобы также в этом смысле, а не только в смысле отрицания полицейского контроля понимали сожжение Альбером Либертадом своих документов удостоверяющих личность, т. е. в смысле отказа от своего имени для того чтобы выбирать себе тысячи имён, жест повторённый чернокожими рабочими Иоханнесбурга в 1959–м. Достойная восхищения диалектика изменения перспективы: поскольку состояние дел не позволяет мне носить имя в качестве феодального излучения моей силы, я отказываюсь от всех имён; я вхожу в безымянный лес, где олень Льюиса Кэролла объясняет Алисе: «Представь себе, что школьная директриса захотела бы позвать тебя на уроки. Она крикнет эй! ты! но тут же остановится, поскольку у тебя нет имени, а значит тебе не обязательно подходить». Счастливый лес радикальной субъективности.

Джорджо де Кирико, насколько я знаю, с отличными для него последствиями вышел на путь, ведущий в лес Алисы. То, что истинно для имени, истинно также для представительства лица. Фотография выражает сущность роли, позу. Душа заключена в ней и подвержена интерпретации; вот почему фотографии всегда грустны. Её изучают так же, как изучают предмет. И опять же, разве превращение самого себя в предмет не является отождествлением с гаммой выражений, пусть даже широкой. Бог мистиков по крайней мере знал как избежать этой ловушки. Но вернусь к Кирико. Он был почти что современником Либертада (если бы она была человеком, власть была бы постоянно счастливой оттого, что предотвратила так много встреч), и его пустоголовые, безликие персонажи являются прекрасным обвинительным балансом бесчеловечности. Пустынные пространства, окаменелые декорации демонстрируют человека, обезчеловеченного вещами которые он создал и которые, замороженные в урбанизме, сосредотачивающем в себе угнетающую силу идеологий, опустошают его существо, высасывают его кровь; я не помню уже, кто говорил, ссылаясь на эти полотна, о вампирском пейзаже – возможно Бретон. Более того, отсутствие лица вызывает к жизни новое лицо, присутствие, очеловечивающее даже камни. Это лицо является для меня коллективным творением. Поскольку у него нет лица, персонаж Кирико обладает лицом всех.

В то время как современная культура прилагает так много усилий к тому, чтобы выразить своё ничтожество, создаёт семиологию собственной пустоты, появляется картина, на которой отсутствие раскрывается исключительно в направлении поэзии фактов, реализации искусства, философии, человека. След овеществлённого мира, пустое пространство, представленное в полотне на главном месте, указывает также на то, что лицо покинуло пространство представительства и имиджей, что оно теперь интегрируется в повседневную практику.

Период 1910–1920 гг. однажды обнаружит своё несравненное богатство. Впервые, с большой непоследовательностью и гениальностью, был спроецирован мост между искусством и жизнью. Осмелюсь сказать, что, за исключением сюрреалистической авантюры, он не существовал никогда в период между этим авангардом преодоления и современным ситуационистским проектом. Разочарование старого поколения, топающего ногами последние сорок лет, как в сфере искусства, так и в революции, не разубедит меня. Движение дадаистов, белая площадь Малевича, Улисс, полотна Кирико, оплодотворили, ради присутствия целостного человека, отсутствие человека, сведённого до вещи. И целостный человек сегодня не является ни чем иным, как проектом, разрабатываемым большинством людей во имя запретной созидательности.

6

В едином мире, под неподвижным взглядом богов, приключение и паломничество определяли перемены в неподвижном. Нечего было открывать, поскольку мир был данностью на все времена, но откровение ждало паломника, рыцаря или бродягу на перекрёстке дорог. В действительности откровение содержалось в каждом: его добивались пересекая мир, или копаясь в себе, находясь в далёких землях и внезапно открывая чудесный источник, который чистота одного действия заставляет бить в том месте, в котором злосчастный искатель не нашёл бы ничего. Источник и замок господствовали над воображением в Средние Века. Их символизм вполне ясен; под неизменным обретается движение.

В чём заключается величие Гелиогабала, Тамерлана, Жиля де Рэ, Тристана, Парцифаля? Будучи побеждёнными они удалялись в живого Бога; они отождествляли себя с демиургами, оставляя свою неудовлетворённую человечность для того, чтобы править и умирать в маске страха божьего. Эта смерть человека, который является Богом неизменного, позволяет жизни цвести в тени её косы. Мёртвый Бог тяжелее, чем живой древний Бог; в действительности буржуазия не вполне избавила нас от Бога, она лишь освежила его труп. Романтизм пахнет гниением Бога, это отвратительный запашок в условиях выживания.

Класс, раздираемый противоречиями, буржуазия основывает своё господство на преобразовании мира, но отказывается преобразовать саму себя. Она является движением, стремящимся избежать движения. В едином режиме, образ неизменности содержит в себе движение. Во фрагментарном режиме, движение стремится к воспроизводству неизменного. (Всегда были войны, нищета, рабство). Буржуазия у власти терпит лишь пустые, абстрактные, оторванные от целостности изменения. Это частичные изменения и изменения частиц. Но привычка к изменениям в своём принципе является подрывной. Изменение также является императивом, господствующим над обществом потребления. Люди должны сменять автомобили, моду, идеи и т. д. Они должны это делать, чтобы не произошли радикальные перемены, которые положили бы конец той форме власти, которая не имеет другой цели кроме обеспечения предложения для потребителей, кроме самопотребления в потреблении каждого. К сожалению, в этом стремлении к смерти, в этой нескончаемой гонке, не существует реального будущего, не существует иного прошлого, всякий раз изобретаемого вновь и проецируемого в будущее. В течение уже четверти века, сами новшества следуют друг за другом на рынке приспособлений и идей, едва их коснётся старость. То же самое касается рынка ролей. Как мы можем получить разнообразие, которое в древности обеспечивало качество ролей, соответствие ролей феодальной концепции, как оно может быть компенсировано? Итак:

1. количественное само по себе является предельным и вызывает возвращение к качественному;

2. ложь об обновлении проступает сквозь нищету зрелища.

Последующий набор на исполнение ролей будет использовать трансвеститов. Размножение изменений в деталях пробуждает желание перемен, но никогда не удовлетворяет его. Ускоряя изменения в иллюзиях, власть не может избежать реальности радикальных перемен.

Размножение ролей не только имеет тенденцию к их превращению в абсолютные эквиваленты друг друга, но также фрагментирует их и делает их смехотворными. Превращение субъективности в количество создало зрелищные категории для самых прозаичных действий в самых обыденных ситуациях: определённый способ улыбаться, размер груди, причёска… Всё меньше и меньше остаётся главных ролей, всё больше и больше эпизодических. Даже Убу Сталины, Гитлеры, Муссолини являются лишь бледными наследниками. Большинству людей хорошо известно недомогание при вступлении в новый коллектив или контакт, это беспокойство актёра, страх, что он плохо сыграет свою роль. Стоит дождаться когда разобьются вдребезги эти официально контролируемые отношения и позы и тогда это беспокойство обнаружит свой источник: это не плохое исполнение ролей, а утрата самого себя в зрелище, в установленном порядке вещей. В своей книге Medecine et homme total, доктор Соли констатирует следующее к в отношении пугающего распространения нервных заболеваний: «Не существует болезни самой по себе, как не существует больного самого по себе, существует лишь аутентичное или иллюзорное бытие—в–мире». Возвращение энергии, украденной видимостями, её превращение в волю к настоящей жизни обретается в диалектике самой видимости. Задействование почти биологической защитной реакции отказа от неаутентичности, обладает всеми шансами на насильственное уничтожение всех тех, кто никогда не прекращал своей деятельности по организации зрелища и отчуждения. Те, кто сегодня пользуются славой идолов, артистов, социологов, мыслителей, специалистов всех мизансцен должны будут остановиться. Взрывы народного гнева не являются случайностями того же типа, что и извержения Кракатоа.

* * *

Один китайский философ сказал: «Совокупность вещей приближается к пустоте. Во всеобщей совокупности движется присутсвие». Отчуждение простирается на всю деятельность человека, разъединяя её до крайних степеней, но одновременно разъединяясь, оно становится более уязвимым повсюду. В разъединённости зрелища, существует, как писал Маркс, «новая жизнь, приобретающая самосознание, уничтожающее то, что уже уничтожено, и отвергающее то, что уже отвержено». Под разъединённостью таится единство; под усталостью концентрация энергии; под самофрагментацией, радикальная субъективность. Качественное. Но недостаточно хотеть переделать мир так как хочешь заняться любовью с девушкой, которую любишь.

Чем больше ослабляется то, что обладает функцией высушивания повседневной жизни, тем больше сила жизни приобретает преимуществ против власти ролей. Отсюда начинается обращение перспективы. На этом уровне должна концентрироваться новая революционная теория для того, чтобы пробить брешь преодоления. Эпохе расчёта и эпохе подозрительности, введённой в действие капитализмом и сталинизмом противостоит, выстраиваясь на подпольной стадии своей тактики, эра игры.

Состояние деградации зрелища, индивидуальный опыт, коллективные проявления отрицания должны внести уточнения на уровне фактов в осуществимую тактику борьбы с ролями. Коллективными силами, вполне возможно уничтожить роль. Спонтанное творчество и чувство праздника, высвобождаемые в революционные моменты, предоставляют многочисленные примеры. Когда радость входит в сердца людей, не остаётся ни одного шефа, ни одной мизансцены, которые могли бы подчинить их. Только заморив их радость голодом можно стать хозяином революционных масс; мешая им заходить слишком далеко и расширять свои завоевания. В настоящее время, группа теоретического и практического действия, вроде ситуационистов, уже способна проникнуть в политико—культурное зрелище для подрывной деятельности.

Индивидуально, а значит в переходном смысле, нужно учиться подпитывать роли не доводя их до той степени ожирения, когда мы начинаем зависеть от них. Защищаться ими от них же самих; восстанавливать энергию, поглощаемую ими, обретать власть, которую они дают лишь иллюзорно. Играть в игру Жака Ваше.

Если твоя роль навязывает роли другим, прими эту власть, которая не является тобой, чтобы потом выпустить на свободу этот призрак. В борьбе за престиж проигрываешь всегда, не утомляй себя понапрасну. Долой тщетные ссоры, назойливые дискуссии, форумы, коллоквиумы и недели марксистской мысли! Когда надо будет ударить для того, чтобы действительно освободиться, бей так, чтобы убить наповал! Слова не убивают.

Люди окружают тебя, они хотят поспорить с тобой. Они тобой восхищаются? Плюнь им в лицо; они смеются над тобой? Помоги им узнать себя в их насмешках. Роль всегда заключает в себе смехотворность. Вокруг тебя нет ничего кроме ролей? Отдай им твою непринуждённость, твой юмор, твою отстранённость; играй с ними как кошка с мышью; возможно, благодаря такому обращению, один или другой из твоего окружения пробудится сам собой, обнаружит условия для диалога. Одинаково отчуждающие, не все роли одинаково презренны. Среди эталонов формального поведения, некоторые едва прикрывают реальную жизнь и её отчуждённые потребности. Временные альянсы, мне кажется, могут быть позволительны с некоторыми позициями, с некоторыми революционными образами в той мере в какой представляемые ими идеологии всё ещё способны содержать настоящий радикализм. В этом смысле я думаю о культе Лумумбы среди юных конголезских революционеров. Тот, кто охраняет настоящее обладает духом, единственным надлежащим обращением с которым, как для других, так и для себя, является увеличение дозы радикальности, ведь оно не может привести ни к предательству собственных интересов, ни к утрате самих себя.

16 глава «Зачарованность временем»

По какому—то гигантскому колдовству, вера в утекающее время служит основой для реальности утекающего времени. Время является износом адаптации, которой человек должен безропотно подчиняться каждый раз, когда ему не удаётся изменить мир. Возраст является ролью, ускорением «прожитого» времени на уровне видимости, привязанности к вещам.

Увеличение нервного недовольства в цивилизации толкает сегодня терапевтику в сторону новой демонологии. Точно так же как заклинания, колдовство, одержимость, экзорцизм, оргии, шабаши, метаморфозы, талисманы обладали двусмысленной привилегией лечить или заставлять страдать, так же как сегодня оказывается, со всё большей уверенностью, что утешение угнетённого человека (медицина, идеология, компенсация роли, приспособления для комфорта, методы преобразования мира…) подпитывают само угнетение. Существует больной порядок вещей, вот, что властители мира сего хотели бы сокрыть любой ценой. Вильгельм Райх прекрасно показывает в одном месте в Функции оргазма, как после долгих месяцев психиатрической практики ему удалось вылечить одну молодую венскую рабочую. Она страдала от депрессии, вызванной условиями её жизни и работы. Когда она была излечена, Райх отправил её обратно в её среду. Пятнадцать дней спустя она совершила самоубийство. Известно, что ясность и честность Райха проиговорила его к изгнанию из психиатрических кругов, к изоляции, бреду и смерти: нельзя выставлять напоказ лживость демонологов безнаказанно.

Организаторы мира, организовывают страдание и его анестезию; это известно. Большая часть человечества живёт во сне, между страхом и желанием пробуждения; между мягкой обивкой своего невротического состояния и травматизмом возвращения к реальной жизни. Несмотря на это, вот эпоха, в которой выживание под анестезией требует возрастающих доз, насыщая организм, подключая то, что в магической операции называется «шоком возвращения». Неминуемость этого переворота и его натура, позволяют говорить об обусловленности людей, как о гигантской заколдованности.

Заколдованность подразумевает существование пространства, объединяющего в себе самые удалённые предметы с помощью симпатии, под руководством специфических законов, формальной аналогии органического сосуществования, функциональной симметрии, яльянса символов… Соответствия устанавливаются и связываются неисчислимое количество раз, между поведением и появлением определённого сигнала. В общем, действие происходит через обобщённое обусловливание. Нельзя не спросить себя о сегодняшней, слишком распространённой моде обличать определённый вид обуславливания, пропаганду, рекламу, СМИ, – не действует ли она в качестве частичного экзорцизма, поддерживающего на месте и вне подозрений более широко распространённую, более существенную заколдованность. Легко негодовать на Франс Суар с тем, чтобы попасться потом на крючок элегантной лжи Ле Монд. Информация, язык, время, разве не являются все они гигантскими щупальцами, которыми власть обрабатывает человечество и направляет его в свою перспективу. Это плохо приспособленная власть, это правда, но содержащая в себе тем больше силы, чем меньше люди сознают возможности противостоять ей и часто не знают в какой мере они уже сопротивляются ей спонтанно.

Показательные сталинские процессы продемонстрировали, что достаточно немного терпения и упорства для того, чтобы заставить человека обвинить себя во всех преступлениях и публично просить для себя смертной казни. Сегодня, осознавая подобную технику и будучи предостережёнными о ней, как сможем мы проигнорировать тот факт, что ансамбль механизмов управляющих нами предписывает нам с той же пресной убеждённостью, но с большим количеством средств и постоянством: «Ты слаб, ты должен постареть, ты должен умереть». Сознание подчиняется, за ним следует тело. Я люблю понимать в материалистическом смысле замечание Антонина Арто: «Мы умираем не оттого, что надо умирать; мы умираем оттого, что наше сознание вынуждено было однажды согласиться с этим, не так уж давно».

Растения умирают на непригодной почве. Животные адаптируются к своей среде, человек изменяет её. Значит смерть не одинакова в своём воздействии на растения, животных и людей. На благоприятной почве, растение оказывается в условиях животного, оно может адаптироваться. В той мере, в какой человеку не удаётся изменить свою окружающую среду, он также оказывается в положении животного. Адаптация является законом животного мира.

Общий синдром адаптации говорит Ганс Сели, теоретик Стресса, проходит три стадии: реакцию тревоги, стадию сопротивления и стадию истощения. На уровне видимости, человек вечно умел бороться, но на уровне аутентичной жизни, он всё ещё находится на уровне животной адаптации: спонтанная реакция детства, затвердение во взрослом возрасте, истощение в старости. И чем больше сегодня хотят казаться кем—то, тем больше эфемерный и непоследовательный характер зрелища вновь и вновь показывает таким людям, что они живут как собаки и умирают как стога сухого сена. Очень скоро придётся признать, что социальная организация, создаваемая человеком для преобразования мира в соответствии с наилучшими его пожеланиями уже давно не помогает ему; нет ничего, в её использовании, кроме запрета на высшую организацию, не соответствующую её правилам, которая ещё только должна быть создана, а также на технологии освобождения и индивидуальной самореализации, разработанные в течение истории частной собственности, эксплуатации человека человеком, иерархической власти.

Мы уже давно живём в закрытой, удушающей системе. То, что мы приобретаем на одном берегу, теряется на другом. Побеждённая количественно из—за прогресса санитарной материи, смерть присутствует на качественном уровне в выживании. Адаптация демократизирована, она стала более лёгкой для всех, ценой утраты своего основного компонента, который является адаптацией к миру человеческого.

Конечно, существует борьба против смерти, но она занимает место внутри того же синдрома адаптации; т. е. то, что составляет смерть, лечит её. Более того, имеет значение, что терапевтические исследования идут в основном на стадии истощения, как если бы они хотели продлить стадию сопротивления в старости. Шокотерапия применяется, когда слабость и бессилие уже довершили свою работу; эта шокотерапия, которая должна препятствовать износу из—за адаптации, слишком точно подразумевает, как это понял Райх, прямую атаку на социальную организацию, на то, что мешает преодолеть стадию адаптации. Частичные излечения предпочитаются хотя бы оттого, что не страдают общее целое. Но что случится, когда повседневная жизнь окажется, из—за этих частичных излечений, заражённой в своём общем целом болезнью неаутентичности? Когда экзорцизм и заколдованность окажутся обнажёнными для всех в их взаимной поддержку больного общества?

* * *

Вопрос «Сколько вам лет?» не задают не ссылаясь на власть. Дата уже содержит в себе ограничение. Разве не измеряют время начиная с установления какой—либо власти: появления Бога, мессии, босса, захваченного города? В аристократическом сознании, накопленное время является показателем власти: старость, но также серия предков, увеличение благородного могущества. При смерти, аристократ оставляет своим наследникам жизненную силу, тонизируемую прошлым. Напротив, у буржуазии нет прошлого; по крайней мере, она не признаёт его, её фрагментарная власть не подчиняется наследованию. Она пародирует путь дворянства: отождествление с цикличным временем, со временем вечного возвращения, удовлетворяется теперь отождествлением с мелкими промежутками линейного времени, последовательными и быстрыми переходами.

Отношения между веком и отправной точкой измеримого времени является не единственной нескромной аллюзией на власть. Я убеждён, что отмеренный век никогда не будет ничем кроме роли, ускорения времени реальной жизни посредством небытия, а значит на уровне видимости и в соответствии с законами адаптации. Захватывая власть, приобретаешь возраст. Раньше только старейшины, т. е. древняя аристократия или самые богатые жизненным опытом люди осуществляли власть. Сегодня даже молодёжь пользуется сомнительными возрастными привилегиями. Общество потребления развивает раннее старение; разве не изобрело оно этикетку тинейджера в качестве новообращённого слоя потребителей? Того, кто потребляет, пожирает неаутентичность; он подпитывает видимость, принося выгоду зрелищу и нанося ущерб истинной жизни. Он умирает там, где у него возникает привязанность, потому что это привязанность к мёртвым вещам; товарам, ролям.

Всё то, чем ты обладаешь, в свою очередь обладает тобой. Всё то, что превращает тебя в собственника, адаптирует тебя к природе вещей; старит тебя. Утекающее время заполняет пустоту, оставленную отсутствием «я». Если ты спешишь за временем, время бежит ещё быстрее: это закон потребления. Хочешь остановить его? Скорее оно задержит и состарит тебя. Нужно захватывать его фактически, в настоящем; но в настоящем, которое надо созидать.

Мы родились для того, чтобы никогда не стариться, никогда не умирать. У нас нет ничего кроме сознания, что мы пришли слишком рано; и некоторая доля презрения к будущему может уже гарантировать нам отменную долю жизни