Текст книги "Жара"

Автор книги: Ральф Ротман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

– То красное желе на прошлой неделе было не просто чем-то сладким на третье, Клаппу. Это был божественный десерт с того света. Я себе все свои исцарапанные пальцы облизал.

Клапучек кивнул и оглянулся.

– Приятно слышать. Обязательно передам шеф-повару. А где пустой ящик?

Пол был застелен картоном – упаковочные коробки от сушильных машин и видеомагнитофонов, набухшие от влаги края распластанных коробок походили на древесные грибы. Ни один из десяти или двенадцати человек, сидевших на кучах тряпья или изодранных спальных мешках, пластиковые бутылки с вином под рукой, не ответил на его вопрос. Скрестив ноги и согнувшись над тарелками, стоявшими на полу, они ели ложками пюре или терзали ими, кое-кто, правда, резал перочинным ножом, печенку по-берлински, обложенную кружочками яблока. Негромкое чавканье, сопение.

Кто-то рыгнул.

Клапучек двинулся на поиски. При каждом его шаге разбухший картон вздыхал, в местах разрыва хлюпало и пенилось расползшееся склизкое месиво, на стенах выступили пузыри, Клапучек сморщил нос.

– Святые угодники! Неужели нельзя проветрить? – Носком ботинка он пнул в бок бородатого мужчину, полулежавшего в углу. Прикрывая тарелку рукой, он только что отправил в рот ложку красной капусты. – Кулле, друг ситный? Это ты обмочился в штаны?

Тот с набитым ртом отрицательно покачал головой. На нем была шапка с ушами и серебряной «мертвой головой» над козырьком.

– Не я! У меня боевая закалка! Понимаешь? – Это была смачная речь настоящего берлинца. – У меня, дружище, пузырь на четыре литра!

Ложкой он показал на нишу, где кто-то лежал на спине и спал. Де Лоо поднял плоскую свечку: миниатюрный мужчина, щеки впалые, рот открыт, при каждом вдохе в гортани булькает мокрота. На ногах кеды, одет в джинсы и куртку с капюшоном, а длинная седая борода стоит торчком, словом, нечесаный бурьян. Одна рука покоилась на груди, другая вцепилась в картон.

– Полное недержание, – сказал Кулле. – Совсем конченый человек. – Он хмыкнул. – Шизик. Был когда-то могильщиком. Имел в деревне телегу и лошадь. Так он рассказывает. Похоже, что дела у него шли неплохо, трудился на всю округу. И каждый раз, когда возвращался домой, к себе в деревню, отпускал вожжи и приговаривал: «А теперь поглядим, куда мерин путь держит. Потянет его к мамкам – хорошо! Завернет во двор к „Золотому петуху“ – судьба! Значит, выпить надо…» А поскольку хозяин был не дурак, то рядом с водокачкой у него всегда стояло ведро овса… Отгадай с трех раз, какая у него теперь печень. Наверняка на ваших тарелках не уместится.

– Да-а, – сказал Клапучек. – Такое вполне могло быть… Так где этот проклятый ящик, э?

Трясущимися руками один из сидящих на полу поднял тарелку и втянул губами соус, другой облизал свой нож, а Кулле, ковырявший ногтем большого пальца в зубах, показал мизинцем той же руки на Де Лоо.

– Послушай, старик, у нас тут нет места. Нас полный комплект, как говорит русский. Сейчас придут еще четыре человека, у каждого из них тоже есть свое постоянное место, и тогда мы лежим здесь щека к щеке. Порой даже некуда задницу воткнуть. Устрой себе флетуху на Мантейфельштрассе. У них там даже походные кровати есть.

Клапучек поднял повыше свечу, осветил места прокладки труб.

– На Мантейфеля все переполнено, – пробормотал он отсутствующим тоном и повернулся кругом. Лицо его разом просветлело. – Да вот же он где! – Он показал пальцем на темнеющий впереди проход, на маленькую лесенку вниз, ведшую неизвестно куда: шахта была заколочена досками, из щелей торчали пучки травы вместе с корнями. Из-под нижней ступеньки выглядывал край зеленого ящика. Де Лоо перешагивал через людей, бутылки, кучи тряпья и услышал себе вслед:

– Тебя, старик, я, конечно бы, впустил…

Но в проходе никого не было видно.

«Вентиляционная шахта А» – значилось на стене, но буквы уже совсем стерлись, и он наклонился под скошенным потолком и ухватился за ящик, но почувствовал внезапно сопротивление, еще до того, как увидел руку, и инстинктивно попятился назад. Отступая, он выпрямился и ударился головой о доски, за шиворот посыпалась земля, а за спиной послышался смех и шорох снизу, откуда-то из подземелья в несколько этажей, словно из красной, широко разинутой пасти. Ящик тут же бесследно утянули вниз, и он не разобрал, что ему оттуда крикнули. В ушах стоял звон.

– Что там еще такое? – Виден был ящик из-под овощей, несколько пакетов молока и ложе из стопки газет. Клапучек, зажав чайную свечку между большим и указательным пальцами, присел на корточки. – Эй! Алло! Маленький отдельный кабинетик, так, что ли?

Он увидел женщину, но та забилась еще глубже в узкое клинообразное помещение и выставила оттуда лезвие перочинного ножа. Пламя свечи вытянулось, но Клапучек этого не заметил. Он поправил очки и обнаружил собаку, лежавшую с поджатыми к брюху лапами в зеленом ящике. Из пасти свесился набок пересохший язык, взгляд полузакрытых глаз был мутным, собака часто дышала. Она отощала за эти дни еще больше, а повязка на передней лапе запеклась на ране, приобрела желто-красный цвет и воняла. Кроме того, в ящике лежало несколько колечек сухого собачьего корма и маленький образок в пластиковой рамке под стеклом с изображением Христа в облаках – обычное церковное пожертвование.

Клапучек сморщился, показал на бинты.

– Что за рассадник заразы? Надо немедленно все привести в порядок!

Он протянул к женщине руку, сделал пальцами требовательное движение, но она словно не поняла, только покачала головой. Экзема на треснувших губах, огромные глазища на грязном лице, а когда она затрясла головой, волосы упали ей на глаза вместе с застрявшим в кудряшках тополиным пухом.

– Нож! – скомандовал Клапучек. – Не бойся, получишь его назад. – Кончиками пальцев он схватился за лезвие ножа и вытащил нож у нее из руки. – Спасибо. – Потом отдал Де Лоо свечу, поднял лапу собаки и просунул кончик ножа под повязку, настолько заскорузлую от гноя, грязи и крови, что она лопнула, как перезрелая корка. Лапа была в два раза толще другой, и Клапучек кивнул со знанием дела. – Кто его так укусил? – Он поднял голову, протянул женщине нож. – Твой муженек, что ли?

Она не ответила и тут же убрала нож. Но где-то в глубине глаз затеплилась улыбка. А Клапучек вытащил из кармана ветровки пачку бумажных носовых платков, свернул один из них наподобие тампона и прижал к лапе, сначала очень осторожно, но собака, обессилев от боли, не реагировала, только задышала еще громче, и тогда он надавил посильнее. Маленькие, словно бисеринки, рассыпанные полукругом, выступили между буро-красными спекшимися волосками шерсти капельки гноя, густея и увеличиваясь на глазах, и, наконец, потекли ручейком на другой платок, заранее подложенный под лапу.

Платок быстро намок. Женщина завела руку назад и вытащила из-за спины картонную коробку для яиц и подала ее Клапучеку – желто-зеленая слизь закапала в коробку. Клапучек равномерно надавливал по всей лапке, спуская гной, дожидаясь, когда жидкость посветлеет, а когда под конец выступила кровь, он обернулся.

– Эй, Атце, браток! У нас «ЧП»! Не дашь нам глоточек твоего эликсира, которым ты прочищаешь душу и тело?

Послышалось шуршание, потом кашель, из кучи тряпья возникла человеческая фигура.

– Ну ладно, так и быть… Но ты принесешь мне за это твой красный десерт!

– Заметано, – сказал Клапучек, мотнул головой, и Де Лоо прошел до электрокамина и принял бутылку, протянутую братком. На руке у того была перчатка без пальцев, и он промычал:

– До встречи с тобой, старик, обнимемся тогда на радостях.

Клапучек взял бутылку и поманил к себе женщину:

– А теперь давай держи хорошенько своего любимца…

Зажав лапу между пальцами, он приподнял ее и капнул на рану немного самогона. Но животное, которое женщина крепко держала, обхватив обеими руками тельце, не реагировало и сейчас, только тихонько повизгивало. Пульс у собаки был частый, бился как бешеный под белым пятном на горле, хвост мотался из стороны в сторону, и у Клапучека от удивления отвисла губа. Тогда он вылил на место укуса целую струю, протер рану бумажным платком и повторял эту операцию до тех пор, пока шерстка вокруг ранки не стала чистой.

– Собака, должно быть, из Восточной Европы, а? Водки не боится и вообще ничего против нее не имеет.

Он взглянул на женщину. На ногах расшнурованные бундесверовские высокие башмаки на толстой подошве и джинсы, закатанные до колен. На икрах следы от блошиных укусов, разодранные в кровь. Клапучек сказал:

– Собаке нужен пенициллин. Может, что-нибудь еще, чтобы сбить температуру. Завтра утром я принесу шприц с лекарством, среди моих клиентов есть один ветеринар. А пока рану не закрывать, слышишь? Время от времени поливай этой сивухой.

Женщина не отвечала, она, не отрываясь, глядела на собаку, и тогда он нагнулся пониже, туда, где она скрывалась от всех.

– Ты меня вообще-то понимаешь? Откуда ты?

– Польша, – сказала она. – Pomorskie…

– Ну тогда: dobry wiecór.

– Dziękuje, – сказала она тихо, а он поставил ей свечку на лесенку и выпрямился.

– Итак, мои засранцы, мне надо идти. Смотрите не загадьте квартиру вконец, как говорила моя мама. Завтра будет крольчатина, прямиком из Укермарка, что недалеко от польской границы. А на малышку здесь, дорогой Кулле, запрет на охоту, ясно?

– Ну, слушай! – заворчал тот. – Иль ты думаешь, мне охота, чтоб мне рожу расцарапали или порезали.

Один из мужчин, игравших в карты перед электрокамином, поднял голову, помахал ему своей картой.

– Иди сюда, Клаппу, давай подваливай… У нас тут такая петрушка, скажу тебе: одна малость, и может выпасть «рояль флеш».

– Спасибо, но не сегодня. – Ухмыляясь, он повернулся и подтолкнул Де Лоо к выходу. – Нас еще ангелочки в машине ждут. Им срочно нужно в холодильник.

Фонари, светившие из листвы каштанов, отбрасывали на стены домов зеленоватые блики. В длинном лимузине потягивался шофер, лениво листая иллюстрированный журнал. В «Двух лунах», новом модном ресторане на углу, было полно посетителей, почти на каждом столике из ведерка со льдом торчало горлышко бутылки шампанского в золоченой обертке. Сбоку от входа меню, написанное от руки, без указания цен, а на подоконнике открытого кухонного окна новенькая, видимо, только что снятая перчатка для работы с устрицами: металлические петельки медленно стягивались, отчего пальцы перчатки вздрагивали.

– Эй, Симон, дружище! Привет тебе!

Макс, подметавший подворотню, широко заулыбался. Его плеер «уолкмен» висел на поясе кожаных штанов, а поверх была надета нижняя майка, туго натянутая на его мускулистой груди. На руке самодельная татуировка – огромный крест на холме. Он стянул наушники.

– Что у тебя за шишки? В драку ввязался?

– Ну, как на это посмотреть, – сказал он и, наморщив лоб, кивнул на освещенное окно мастерской, обложенное белым и зеленым кафелем и забранное решеткой. В этот момент как раз последовала целая серия фотовспышек, клеточками расцветивших его руку.

Макс прислонил метлу к фонарю и вытащил из кармана пачку табака.

– И не спрашивай меня. Этот тип хочет все видеть. – Он вытащил из упаковки листок папиросной бумаги. – Появился тут несколько часов назад. Даже все старые орясины пришлось вытаскивать из подвала. Смотри, как я выгляжу…

Но Де Лоо посмотрел сначала через окно в мастерскую. Небольшая, очевидно, новая алюминиевая стремянка с перильцами стояла рядом с мольбертом, и человек, которого он сразу узнал – даже обратил внимание на то, что с зимы его волосы поседели еще больше, – сидел в плетеном кресле и разговаривал с художницей. Он говорил очень быстро, при этом казалось, что его верхняя губа почти не двигается. Выразительные жесты. Запонки на манжетах. На коленях открытая фотокамера. Он только что сунул в карман рубашки отснятую пленку и доставал другой рукой из брюк новую. При этом он бросил быстрый взгляд на окно.

– А кто это, собственно? – спросил Де Лоо.

Макс пожал плечами, послюнявил папиросную бумагу.

– Понятия не имею. Какой-то человек искусства. Хочет выставку сделать, так я думаю. Старуха как помешалась. Ты только посмотри… Прямо на глазах помолодела.

Фрау Андерсен вытащила из груды картин, составленных у стены, небольшую работу, примерно семьдесят на семьдесят, и поставила ее перед собой на пол, прислонив к коленям. Потом взяла другую, соотносящуюся по цветовому фону с первой, и, подняв ее, подержала у себя на груди, задрав подбородок. Щеки ее раскраснелись, а черепаховые гребни в волосах съехали со своих привычных мест. Нежные, как пух, седые пряди разметались по сторонам, а большие глаза, обычно казавшиеся из-за направленного в одну точку как бы отсутствующего взгляда застывшими, сейчас с непривычным беспокойством всматривались в сидящего в кресле человека, оценивавшего картины, и словно что-то искали в его лице. А может, даже уже и нашли. В кармане халата оттопыривалось яблоко.

Макс свернул цигарку. Помял конец пальцами и смущенно ухмыльнулся.

– Скажи, Симон, ты ведь в прошлом тоже принадлежал к культурной фракции, так ведь?

– Я? То есть как? Что ты хочешь этим сказать?

– Ну, я имею в виду, ты тоже баловался культурой и имел отношение ко всем этим людям. Не мог бы ты мне кое-что объяснить…

– А что ты хочешь знать?

– Например, все эти картины, ведь там же нет ничего путного, ну скажи? И они все моногамные, или как это там называется?

– Ну, похоже на то, – сказал Де Лоо. – Монохромные.

– Точно. Все время одна и та же краска, то чуть светлее, то темнее.

– Да, и что дальше?

Он щелкнул зажигалкой. Выплюнул крошки табака.

– Ну, я, конечно, ничего не смыслю в искусстве, это ясно. Но все же спрашиваю себя: зачем она это делает? Все время эти огромные картины, наносит одну точку за другой, мазок за мазком, и все очень маленькими кисточками. При ее-то подагре. Да и для глаз ведь вредно, разве не так? Почему она не возьмет в руки валик?

Де Лоо хлопнул его по плечу и почувствовал, что тот с трудом удержался, чтобы не сбросить его руку. Де Лоо быстро убрал ее сам.

– Это было бы намного проще, ты прав. Но, видишь ли, это как бы не одно и то же, так я думаю. У каждой краски есть своя душа, так она говорит. А души нужно раскрывать осторожно, давать им возможность расти… Примерно так.

– Ты серьезно? – Макс выпустил струю дыма через нос, взял метлу; из наушников, висевших на шее, донесся старый панк-рок. – Опять я кое-чему научился. Спасибо тебе за это.

Человек в мастерской положил фотокамеру на пол, закинул одну ногу на другую. Опершись локтями на ручки плетеного кресла и сложив ладони на уровне лица, он кивком головы дал художнице понять, что готов смотреть новую картину. Макс продолжал мести. Зажав цигарку в углу рта, он гнал перед собой опавшие цветы, пыль, черепки и прочий мусор и бормотал:

– А моя душа, наверное, только одного серого цвета, ну, может, разве что серо-голубого.

В воскресенье утром Де Лоо отправился в передний дом, выходивший фасадом на улицу. Он вынул рекламу из ящика и стал медленно подниматься по широкой лестнице. На глаза все время попадались белые, непротравленные панельные доски и рейки, а блестевший от частого хождения по нему палас был тщательно залатан в протертых местах. Прежний, только недавно умерший управляющий домом, отец Макса, сам вырезал ковровым ножом небольшие поврежденные кусочки и заменял их новым синтетическим материалом. Отдельные заплатки были размером не больше почтовой марки, и в самых исхоженных местах он не просто приклеивал их, а еще и прибивал гвоздиками, на равном расстоянии друг от друга блестели крошечные металлические шляпки, как стежки затейливого шва.

Солнце набросало пестрых пятен на одежду Де Лоо – брюки цвета хаки и легкий пиджачок, – когда он проходил мимо окон из цветного стекла. На каждой площадке – стул и пепельница, из одной квартиры раздавалось хоровое пение – месса по радио, а на пятом этаже на коврике – туфли, вишневого цвета лодочки, и пара маленьких сандалеток, готовых улететь вместе с пчелками. Прозрачные крылышки на верхнем ремешке. Рядом – стопка старых газет и дважды перевязанный пакет с мусором.

– Нет, ты сделаешь это сейчас! – крикнул за дверью детский голос. – И притом немедленно!

Захлопнулась то ли дверца шкафа, то ли крышка сундука.

– Николь, прекрати, – сказала мать, измученный голос звучал устало. – Ты же знаешь, я не люблю, когда ты разговариваешь со мной таким тоном.

Писклявый визг, словно наступили на резиновую игрушку.

– Нет, ты этополюбишь! – крикнул ребенок, а Де Лоо подошел к расположенной напротив двери, вставил ключ и почти уже вошел в квартиру. Но вдруг невольно задержался на пороге. Овальная деревянная дощечка со звонком – изящная медная скоба в форме изогнутой змеи – исчезла, из стены торчали два кривых проводка с обмоткой из текстиля; какое-то время он глядел на дыру в штукатурке. Потом взялся за один проводок и подвел его к кончику другого. Раздался треск, посыпались синие искры. Звонок резко зазвонил, и он вошел в квартиру.

По половицам задвигались клубки пыли, исчезли под шкафом, лампа в бумажном колпаке под потолком закачалась от сквозняка. Он закрыл дверь, но все еще стоял на кокосовой циновке. Несмотря на открытую в кухне форточку, все равно немного пахло затхлостью, отсыревшим камином, черным от копоти, и бурое пятно на потолке тоже увеличилось и обросло пузырями вздувшейся побелки. Через окно маленькой комнатки, выходившее на задний двор, падали косые солнечные лучи, дотягиваясь до прихожей, один луч лег широкой полосой на зеркало, покрытое пылью, и Де Лоо провел обеими руками по волосам. Потом снял с крючка в прихожей темный пуловер с воротом под горло, встряхнул его и повесил назад.

Он повернулся, открыл дверь в ванную. Перышки в ванне, бесшумно капает из крана вода и бежит по эмали сверкающими каплями, оставляя длинный коричневый след, позеленевший по краям. Он приподнялся на цыпочки и заглянул в световую шахту с маленьким оконцем, закрытым неплотно. Голуби пытались свить в нише гнездо.

Но этот год был годом сорок. Он спустил воду в туалете и прошел через маленькую прихожую в спальню, остановившись в дверях. Рамка иконы над книжной полкой, Пресвятая Дева Мария без младенца, уже давно почернела, а на узкой кровати, покрытой красным бархатом, Де Лоо увидел, где он сидел несколько недель назад, опершись на руку и склонив голову на плечо. Покосившаяся дверь шкафа открылась, как только он вошел в комнату, он вытянул руку и прикрыл ее, не глядя в ту сторону. Потом снял с подоконника веточку самшита, сдул с нее пыль и подержал против света. Вечнозеленые листики. Слегка пожелтевшие и ставшие прозрачными, как пергамент.

Он осторожно положил самшит на место и пошел в переднюю комнату с окнами по фасаду. Это была самая большая комната в квартире и находилась пока еще в тени, но кафельная облицовка печи и стекло на письменном столе уже отражали солнечные лучи, проникавшие сюда из окон с противоположной стороны. Световые блики играли на ковре, на стенах, а когда он вышел на середину комнаты, увидел свой силуэт в хрустальном ромбе на потолке. И здесь пахло затхлостью, а на деревянном карнизе, когда-то однажды давным-давно проолифленном, лежала серым мехом пыль.

Де Лоо открыл балконную дверь, подошел к парапету и поглядел поверх дубов и каштанов на обводной канал. Прогуливающаяся публика в светлых платьях переходила далеко внизу под ним мостовую, а дети, стоя перед проволочным ограждением старого газгольдера, просовывали сквозь дырочки металлической сетки двум козам, которых там кто-то пас, свои красные и зеленые леденцы. Фонтан бездействовал, в каменных чашах собрался мусор.

Де Лоо обтер носовым платком складной стул. Потом пошел на кухню, открыл кран и стал ждать, пока стечет рыжая, воняющая ржавчиной вода и побежит светлая струя. В чайнике на дне шуршали кусочки известковой накипи, он ополоснул чайник, налил немного воды, чтоб хватило на одну чашку, и поставил его на одну из двух электроплиток, стоявших на старой плите, топившейся когда-то углем. Потом открыл полку, достал пластмассовую банку и открутил крышку. Растворимого кофе там было на донышке, он раздробил спекшиеся комочки ножом и насыпал немного в белую фарфоровую чашку. Ручка отломана, потом заново приклеена, золотой ободок почти совсем стерся.

Пока он ждал, когда закипит вода, он смотрел в окно. Боковое крыло дома было уже полностью освещено солнцем, многие окна стояли открытыми, жильцы проветривали на балконах постельные принадлежности, а между перекладинами для выбивания ковров две девочки играли внизу в пинг-понг. И облицованный клинкерным кирпичом желтый фасад заднего дома, в котором жил он сам, тоже уже частично был залит солнцем, и места попадания снарядов и пуль времен Второй мировой войны смотрелись чернее обычного, словно тени, напоминавшие о ней, запрятались они поглубже во все выбоины. В квартире Пиддера у окна стояла незнакомая женщина. Ее крашеные под блондинку волосы блестели, как обрызганные из пульверизатора, кроме нижнего белья на ней ничего не было, в подпитом состоянии она не замечала, что на нее кто-то смотрит. Смочив тряпку пивом, она принялась протирать листья комнатных растений.

Вода засипела и заклокотала под крышкой, он снял чайник и залил растворимый кофе кипятком. Обхватив чашку рукой, не касаясь приклеенной ручки, направился затем в большую комнату и остановился перед опустевшим письменным столом. Он раскрыл ноутбук, посмотрел, не отрывая взгляда, на его свинцово-серый экран, закрыл опять. Провел указательным пальцем по фотографии, стоявшей рядом с лампой, по пыльным глазам, и отвернулся. Сел на кожаную софу, стал пить кофе, имевший горький, но приятный вкус. По чашке ползла капля, в самом низу она зависла, и он смахнул ее тыльной стороной руки. Потом громко откашлялся и испугался, услышав эхо, показавшееся ему более громким, чем обычно бывает в нежилых помещениях.

Он смотрел сквозь свое отражение в стеклянной двери. За Хазенхайде поднимался дирижабль, рекламируя пиво, казалось, лопасти воздушного винта баламутят ослепительно яркий солнечный блеск. Он вышел на балкон, уселся на складной стул и поставил чашку на столик, найдя свободное от птичьего помета местечко. Небо синее, ни облачка, и первые лучи солнца уже пробились сквозь дырявый водосточный желоб у него над головой – через несколько минут фасад дома будет залит ярким светом… Он закрыл глаза.

– Нет, нет и нет!Я тебе не половая тряпка, нечего об меня ноги вытирать, запомни это! Я не потерплю здесь весь этот сброд. Убирайтесь отсюда!

Бледная от гнева, маленькая Николь вышла на соседний балкон. Она бросила тетрадь и горсть цветных карандашей на пластмассовый стол, причем с такой силой, что карандаши подпрыгнули и с громким стуком скатились на цементный пол. Девочка влезла на мешок с цветочной землей и перегнулась через балкон. С мрачными мыслями на гладком челе она смотрела какое-то время вниз, беззвучно шевеля губами. Наконец она вытянула губки, выпустила длинную струю слюны и склонила голову набок, чтобы лучше слышать, как шлепнется внизу на асфальт плевок… Ни звука, она удивленно подняла брови и еще раз посмотрела вниз, обтерев сначала подбородок рукавом модного тоненького свитерка в желто-коричневую полоску. Де Лоо наигранно покашлял.

Она мгновенно обернулась.

– Симон! – Внезапная улыбка осветила ее лицо, глаза засияли. А над домом встало в этот момент солнце.

– Привет, Николь!

Она соскочила с мешка, быстро обошла стол.

– Я видела папу в телевизоре!

– Да что ты говоришь!

– Правда, правда, вчера вечером!

– Ну и как? Впечатляло?

Она подошла к боковой стороне балкона и отодвинула несколько горшков с бегониями.

– Сначала нет. Он стрелял в комиссара!

– О боже! Надеюсь, промазал?

– Да это никакой роли не играет!

– И то правда. У твоей матери снова танцульки и снова вечер танго?

Она захихикала.

– А ты откуда знаешь?

– Ну, видишь ли. Когда ты вчера стояла перед холодильником, я вытянул шею и заглянул к вам. Наверняка уже было одиннадцать, и тебе, собственно, полагалось находиться в постели. Однако кругом на ковре опять валялись растоптанные чипсы.

Ковыряя пальцем в носу, она медленно покачала головой.

– Вот и неправда. Жареный арахис.

– Ну, или так. Хочешь, давай сходим опять в гриль-бар поесть жареной курочки?

– Да! Да! – Раскрыв таинственно глаза, она указывала большим пальцем себе за спину и говорила шепотом: – Но только без этой!

Симон пожал плечами.

– Ну, если тебе так хочется…

Она очень серьезно кивнула в ответ, потом вдруг напряглась и показала пальчиком вниз.

– Смотри! – Над улицей летали по воздуху клочья пепла, как всегда в более теплое время года, когда тяги нет, а печки еще топят. – Смотри! Кто-то сжигает свадебное платье.

– Что сжигает? Как тебе могло прийти такое в голову?

– Не знаю. Но так говорят, когда летом по воздуху летает пепел. Послушай, мой папа выглядел в фильме даже лучше тебя. Правда, правда. С такими длинными кудрями, знаешь. Я нахожу, сверхсексапильно. И они не были такими, ну, как это… – Она обернулась назад. – Мама, как правильно сказать про твои волосы? Вперемешку с мукой?

В балконной двери показалась ее мать, отодвинувшая рукой в сторону полог из крупного красного бисера.

– Обязательно так кричать? Не с мукой, а с проседью. С какой это стати вы говорите о моих волосах?

– Даже и не думаем, – сказала девочка и подмигнула Де Лоо. – Мы тут флиртуем.

– Привет, Симон… Вот неожиданность. Давненько тебя не было видно.

– Привет, Дора. Красивая блузка…

Она оглядела себя.

– Серьезно? Кто бы мог подумать, а она такая старая. Знаешь, я надеваю ее только дома.

Дочка ехидно хмыкнула. Затем отвела прядь волос за ухо и сказала, оттопырив мизинец, кокетливым тоном:

– Ты так находишь, умопомрачительный мужчина? Знаешь, я надеваю ее только…

Мать, ухмыльнувшись, вышла на балкон, хотела схватить ее, но девочка проскользнула в комнату у нее под рукой и крикнула оттуда:

– Он меня пригласил! Только меня одну! Где моя голубая водолазка?

Женщина подошла к бегониям, обобрала увядшие цветки, зажала их в ладони.

– Этот чертенок слишком рано взрослеет, уже заглядывается на мужчин. – Она пристально смотрела на него, на открытый ворот рубашки, потом покачала головой, кивнув в сторону двери. – Как тебе нравится эта история со звонком, а?

Де Лоо усмехнулся.

– Ну что тут скажешь. Я потом найду его на блошином рынке.

Она скривила рот, кивнула с грустью.

– И снова, что ли, купишь? Ах, что говорить, здесь, на самом верху, уже не так надежно, как прежде. Тем более если живешь без мужчины и с ребенком. Любой алкаш безо всякого вваливается в дом. Позавчера на лестнице лежало собачье дерьмо, огромная куча. И что? Я кинулась к фрау Андерсен, стучу, трезвоню, поднимаю шум, а она даже не открыла мне. Так, только выглянула в маленькую щелочку. Обратитесь к Максу, сказала она, как всегда с палитрой в руке. И как сверкнет на меня глазами, словно кипятком обдала.

Она немного нагнулась вперед, округлившаяся грудь напряглась.

– Ты про выставку слыхал? Я думала, что рехнусь. На Фридрихштрассе! Это после стольких-то лет… Бог ты мой, может, ее картины, конечно, и заслуживают того. Мне они, по правде, ничего не говорят, но пожелать ей успеха все-таки можно, что ты скажешь? Да и в этот разваливающийся катафалк, может, будет тогда что вложить. Как ты думаешь, сколько времени я обиваю пороги, чтобы новую ванну поставили. Но у нее никогда нет денег. Или она только вид делает. Мне кажется, мы с тобой единственные, кто регулярно платит ей за квартиру. – Она показала на чашку. – Хочешь еще кофе?

Де Лоо встал, сложил стул, прислонил его к столу.

– Спасибо, Дора. Мне надо идти.

Она кивнула, слегка разочарованно вздохнув. Увядшие лепестки бегонии, которые она, раскрыв ладонь, выпустила из руки, медленно закружились между балконами, опускаясь на тротуар.

– Да, конечно, отказываешь мне, да я ничего другого и не заслуживаю. Tomorrow never happens, itʼs all the same fucking day, man [34]34
  Хит Дженис Джоплин (1943–1970), рок-певицы 60-х гг. (англ).


[Закрыть], – знаешь, чьи это слова?

Де Лоо отрицательно покачал головой и вошел в комнату.

– Я тоже нет, – сказала она. – Забыла. А впрочем, что ты сейчас сказал, я тебя правильно поняла? Ты приглашаешь нас в гриль-бар?

Он кивнул.

– Как-нибудь потом. Я позвоню.

Она подняла руку, помахала ему.

– Ты всегда так говоришь.

Закрыв балконную дверь изнутри и снова погрузившись в тишину квартиры, он услышал звуки флейты, кто-то в доме сыграл всего несколько тактов. Он ополоснул в кухне чашку, вытер ее досуха бумажным полотенцем и поставил назад в полку с постеленной внутри и давно уже не новой фольгой – с рождественским рисунком.

Затем он вернулся в спальню, и снова, едва он только поставил ногу на первую половицу, открылась дверца шкафа, по-хозяйски заняв с душераздирающим скрипом свое законное место в комнате и выдав к тому же его отражение в зеркале, а Де Лоо посмотрел на пальто и платья в целлофановых мешках, на аккуратно сложенные стопочкой, с пожелтевшими газетами между ними, пуловеры, цветные коробки с нижним бельем и чулками, цепочки, платки и пояса, висевшие в мешочке перед зеркалом. Он протянул руку, взял одно из украшений, пощупал его пальцами. Это были высохшие и сморщенные, цвета зерен граната, слегка заигравшие на солнечном свету ягоды шиповника, нанизанные на золотую цепочку, и он снова прикрыл дверцу.

Постояв еще какое-то время в прихожей, он посмотрел на пол, поиграл ключами в кармане пиджака. Потом прекратил это занятие и стал ждать. Когда он закрыл глаза, ему показалось, что тишина удвоилась, а боль под ключицей усилилась. Он боялся дышать, поднял голову и взглянул в зеркало, в котором мало что можно было увидеть под слоем пыли. Разве что тени.

– Где ты?

В щелку двери он смотрел на воду, та бесшумно и серебрясь сбегала по ванне вниз. Мокрое перышко. Дохлые мухи. Он повернулся и вышел. Через вытершуюся на плечах шерсть пуловера проглядывало светлое дерево плечика.

Закрыв входную дверь на ключ, он вытащил из кармана шариковую ручку и попытался написать на том месте, где висела раньше дощечка со звонком, фамилию. Но рыхлая штукатурка крошилась и сыпалась.