Текст книги "Жара"

Автор книги: Ральф Ротман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Где-то в деревне запустили циркулярную пилу, какое-то время она работала вхолостую. Подмышки у него вспотели, он вытащил из кармана солнечные очки и направился к озеру. Извилистая тропинка, шириной в стопу ноги, вела по траве и через кустарник к воде, и две стрекозы, длиной с палец каждая и словно из синего хрома, летали как бы рывками вокруг него, но на некотором отдалении. Он шел мимо бесцветной полоски тростника, местами такого густого, что даже воды не было видно. Чавканье и хлюпанье под ногами по корневищам тростника, а там, где лучи солнца пробивались между острыми листьями, блестел черный ил. Разноцветные улитки, ракушки, отпечатки маленьких птичьих коготков. Где-то журчал ручеек, пахло жидким навозом, а ромашки и репейник, с его фиолетовыми цветами, доходили ему до пояса.

От старых дворов за вершиной холма видны были только коньки крыш, печная труба или флюгер. Замшелые каменные заборы, сбегавшие от скотных дворов вниз по холму к озеру, давно уже поросли травой и разрушились. Над головой ветки ольхи, листва березы, по краям уже пожухлая от солнца, а высоко в небе два аиста, делавших большие круги в синеве и поднимавшихся все выше и выше.

Где берег делал изгиб, журчала вода, плескался маленький ручеек, бег которого по заросшей ложбинке можно было проследить по качанию папоротника. Он начинался где-то в лесу по ту сторону большого хозяйства, снабжал всю деревню водой и так сильно подмыл два старых дуба, промеж которых бежал к озеру, что их кроны сплелись. Де Лоо уцепился за корень одного из них и долго пил отдающую металлом воду.

Когда он поднял голову, он увидел белую цаплю, большую птицу, стоявшую позади старых, почти горизонтально нависших над водой берез, она смотрела на него и не двигалась. Святая благодать. Отдаленное родство сердец. Любой оказался бы неправым перед этим силуэтом, этим взглядом из самого сердца живой природы, и он быстро обтер рот и подбородок тыльной стороной руки и неслышно отступил в тень, скрывшись в камышах.

Берег пестрел осколками битого кирпича, красного и желтого, местами даже с фиолетовым оттенком, и в воде можно было различить вдавленные в глину и поросшие нежным мхом цифры и клеймо фирмы. По небольшому отвалу из осколков кирпича он поднялся к зданию. Остатки каменных стен под обугленными балками. Кусок какого-то меха, очень светлого, висел на ржавом гвозде. В производственном цеху росли теперь березки, а из круглой печи для обжига, массивная чугунная дверца которой, снабженная поворотным кругом, валялась в сорной траве, раздавался оглушительный писк птенцов, превратившийся, стоило ему сунуть голову в отверстие – облепленное изнутри птичьими гнездами жерло печи, – в панический крик. С боков сквозь трещины печь пронизывали лучи света, а сверху над ней нависал горой птичий помет. Тучи ласточек взметнулись из вытяжной трубы и со свистом пронеслись мимо него на просторы в сторону озера. От поднявшейся кирпичной пыли у него запершило в горле.

Мощенный булыжником двор, где все еще стояли смесительный барабан, остатки ленточного транспортера и разбитый трехколесный грузовик. Он прошел к небольшому административному зданию фирмы, украшенному башенкой и карнизом. «Weigel, Pommern» – выпуклые немецкие буквы над дверью. Глазурь на надписи откололась. И он остановился на пороге и заглянул через обвалившийся пол в подвал. Толстые половицы, металлические шкафы, горы мусора, частично уже поросшие травой. Поблекшая фашистская свастика на противоположной стене, польские слова, следы от пуль. Наполовину скрытая рухнувшей балкой пишущая машинка, клавиатура повреждена и напоминает раздавленную челюсть.

Стоячая вода в бывшем глиняном карьере завода была зеленой от клоповника и ряски, и лягушки тут же замолкли, как только Де Лоо подошел поближе. Из воды торчал остов экскаватора, а между катушками для троса и мощными цепями цвел водяной перец. Увидев что-то отливавшее синеватым блеском, он сделал шаг в сторону, к краю карьера. Поднялся рой мух с трупика летучей мыши, открывшей мордочку с крошечными зубками для последнего, давно уже отлетевшего крика.

Когда он обходил местность с задней стороны обжиговой печи, то заметил скобы на высокой трубе и посмотрел вверх. Хворост и ветки, белые от помета, торчали в воздухе над отверстием трубы, и он услышал, как хлопают крыльями аистята, но не увидел их. Из швов кирпичной кладки посыпались кусочки застарелого цементного раствора, когда он подергал за скобы. Они уже стали трухой, во всяком случае, с внешней стороны, и легко отслаивались, стоило ковырнуть железо пальцем, почти как сланец, тем не менее он попробовал подняться на ту высоту, которая позволила бы ему заглянуть поверх купола печи.

Здесь пахло холодным пеплом и паленой кожей, а на кирпичах уже везде пробивался мох. Под собой он увидел прибрежную полоску камыша, более зеленого на этой стороне, чем на той, а за ним озеро во всю его длину, в форме полумесяца, до самого его стока, до скрытого куполами деревьев шлюза. Идеальная гладь воды, словно зачарованная тишиной. Несколько голубей летало вокруг просмоленной деревянной колокольни костела, из крыш по ту сторону луговины поднимался дымок, топили дровами, слышно было, как звякают тарелки и столовые приборы. Далеко позади него, за лесом, убирали пшеницу, желто-серая пыль от комбайнов растворялась в синеве. Но слышно ничего не было.

На деревьях на берегу уже застряли в паутине сухие листья, и медленно плыла, прорезая гладкую поверхность воды, выдра; полуденный воздух был настолько кристально-чистым, что Де Лоо видел отражение ее усов в воде.

Он еще чуть-чуть поднялся, протянул руку вверх, чтобы схватиться за скобу, но рука шарила в пустоте. Остатки раскрошившегося железа торчали из кладки, и он вцепился пальцами в кирпичи, в вымытые в них дождями и ветрами углубления. Наконец он смог увидеть то, что пряталось за холмом, сады и дворы – вплоть до деревенской улицы, где на булыжной мостовой спала собака, а сама улица переходила за домами в длинное, затененное дубами и липами извилистое шоссе, которое петляло по полям и добиралось до Дравско.

Повсюду курятники, полно гусей, уток, а старый Якуб стоял подле своей циркулярной пилы и нагружал тачку распиленными на дрова кругляшами, которые он потом отвез к сараю. В огороде росли на высоких прямых стеблях бобы, зеленел лук и наливалась капуста, много красных и оранжевых гладиолусов сгибались под тяжестью крупных цветов. На замшелой каменной ограде лежала Катарина и лениво потягивалась, подставляя солнцу свою белую шерстку на брюхе, а во дворе стояли на подоконниках при открытых окнах стереоколонки, на ветках липы висело белье. Внизу под липой в тени стояла бутылка в оплетке и два стакана, а перед сараем на чурбаке для колки дров сидела Люцилла, и Марек подстригал ей волосы. Она накинула на плечи белый платок, держала в руках зеркало, и каждый раз, когда на солнце сверкали ножницы, на платок падала очередная прядь ее волос длиной в палец.

Де Лоо обошел все озеро, не встретив ни человека. Рубашка прилипла к телу, руки расцарапаны кустами ежевики, штанины полны шипов и колючек репейника. Он вошел в кухню и открыл шкафчик с посудой. Марек, в джинсовой рубашке поверх тренировочных штанов, резал овощи и хмыкнул, глянув на него. Рядом с большой кастрюлей стоял бокал вина, наполовину еще полный. По краю бокала налипли табачные крошки.

– Хай, босс! I am cooking! [51]51
  Я готовлю! (англ.).


[Закрыть]

Де Лоо кивнул, взял с полки большую чашку, открыл кран и подставил ее в ожидании воды.

– Thatʼs fine [52]52
  Мило! (англ.).


[Закрыть], – сказал он, из трубы послышалось громкое бульканье, потом все замерло, а через некоторое время все повторилось сначала, и лишь под конец раздался скрежещущий звук. Воды не было. Он ждал, держа чашку обеими руками, – ручки не было.

Марек высыпал в кастрюлю нарезанные кусочками лук-порей, морковь и сельдерей и распределил их равномерно по дну. Потом подошел к холодильнику и вынул оттуда уже очищенную от чешуи щуку, положил ее на разделочную доску; пятнистая расцветка слегка поблекла, уже не была такой ярко-зеленой, скорее серой; Марек снял со стены топорик и отрубил щуке голову.

Доска загремела. Вздрагивающая водопроводная труба внезапно плюнула с такой силой, что вода стрельнула в раковину, но потом полилась спокойно, и Де Лоо наполнил чашку и жадно выпил. Вымыл лицо.

– Where is your sister? [53]53
  Где твоя сестра? (англ.).


[Закрыть]

– O-o! – осклабился Марек и показал в угол. – She is sitting there, isnʼt she? [54]54
  Вон сидит… Она, что ли? (англ.).


[Закрыть]

У стола со стороны торца сидела на стуле Катарина. Над столом виднелась ее голова и часть шеи в белых пятнах, ее прозрачные уши, одно из которых было надорвано, непрерывно двигались, она с большим напряжением следила за действиями Марека. А тот закурил немецкую сигарету и попытался уложить рыбу в форму, но она все еще была слишком велика, и тогда он отрезал хвостовой плавник и толстый кусок от головы и положил их отдельно на овощи. Потом полил все белым вином и посыпал пряными травами. Де Лоо открыл ему духовку.

Марек показал на бутылку, но Де Лоо покачал головой и поднял свою чашку, тот молча кивнул и принялся что-то отрезать от остальной рыбы. При этом он нежно разговаривал с Катариной, а та уже поставила на край стола передние лапки и нетерпеливо мурлыкала. Он ухмыльнулся, издав несколько манящих звуков, и кошка мгновенно оказалась среди посуды на столе, пригибаясь при каждом его движении и ожидая, что он ее прогонит. Однако он подманивал ее еще ласковее, и медленно, прижимаясь к столу, выпятив лопатки выше спины и своих зеленых глаз, она стала подкрадываться к Мареку.

А тот как раз очистил большой кусок рыбы от кожи и держал его на весу, вытаскивая из него кости, когда кошка цапнула кусок лапой. Он вырвал у нее рыбу, и кошка издала громкое рыкающее урчание, снова цапнув лапой, когти впились ему в руку. Он застонал. Из царапин на руке выступила кровь, капельки величиной с булавочную головку, и он с силой ударил кошку куском рыбы по морде.

Та отступила, облизнулась. В глазах холодный блеск, он ударил ее другим куском рыбы, прозрачная мякоть стеклянного цвета, быстро забирая его назад. Но кошка была проворнее. Она крепко держала кусок в передних лапах и уже вцепилась в него зубами, а Марек с силой протащил ее через полстола, при этом на пол полетели ножи, вилки, кочанный салат и кусок сливочного масла. Катарина зажмурилась, перевернулась на спину, била и царапала его задними лапами, и только когда он опрокинул бокал с вином и тот со звоном разбился о кафельный пол, он отстал от кошки.

С добычей в пасти, она опрометью кинулась в ванную, забилась под старую ванну, и Марек, отбросив ногой осколки стекла, вытащил из ящика большую деревянную ложку и побежал за кошкой. Стиснув зубы и ругаясь, он опустился на четвереньки, приложил щеку к полу, чтобы чугунные ножки ванны не мешали ему смотреть, и в ужасе отшатнулся. Ложка упала, а Марек открыл узкий шкафчик в ванной.

– Марек… – попробовал унять его Де Лоо, но тот не реагировал. Он снова опустился на колени и стал медленно просовывать под ванну, высунув от напряжения кончик языка, щетку. Кошка издала жалобное мяуканье. Похоже, она забилась к самой стенке, и он старательно направлял в нужное место палку щетки. Потом сильный толчок, и он прижал Катарину жесткой щеткой к кафелю, причем, по-видимому, так сильно, что та не могла двинуться ни взад ни вперед, и ей не помогали ни удары лапой, ни царапанье когтями, ни громкое шипение и фырканье. Словно желая вонзить ей в брюхо колючую щетину, Марек все время бил кошку щеткой, не ослабляя удара и не давая ей двинуться с места.

Его голова стала красной. Он тяжело дышал, из носа текли сопли, а крики кошки под ванной приняли какую-то странно низкую, непривычную окраску, словно кошка от боли и отчаяния готова была заговорить в любую минуту человечьим голосом.

– Марек!

Де Лоо наклонился, схватил его за плечо, не предполагая, что оно такое хрупкое и нежное, и в этот самый момент кошка выскочила из-под ванны и помчалась, шерсть дыбом и хвост трубой, по витой лестнице наверх. И исчезла в комнате Люциллы. Он медленно убрал свою руку.

Марек все еще сидел на полу, прислонившись спиной к ванне. Кулаки на коленях, он смотрел на растерзанный кусок щуки на щетке, качал головой и что-то бормотал по-польски, все время одни и те же звуки, тихо, жалобно, и наконец взглянул на Де Лоо. Губы его тряслись, глаза покраснели, на подбородок капали слезы.

Тайное и явное, опыт и неопытность в одном: под белой блузкой на перламутровых кнопках темный бюстгальтер с синими кружевами, а джинсы в обтяжку обрезаны так коротко, что вылезают наружу уголки карманов, когда она садится. Он уже составил тарелки и сложил столовые приборы. Ветер в кроне липы порождал на столе игру света и теней, пустые бокалы сверкали.

– А ты знаешь Польшу? – спросила она. – Бывал ли ты здесь хоть разок? – Она скрутила цигарку, а он подлил в стаканы воды, отрицательно покачав головой.

– Я знаю лишь приблизительно, где находится Варшава.

– Смех, да и только, – сказала Люцилла. – Каждый поляк учит в школе про Германию все: географию, историю, культуру страны. А для большинства немцев мы – белое пятно в их головах. Они переезжают границу, скупают у нас по дешевке бензин, водку и сигареты, трахают наших дармовых проституток и урывают для себя лучшие земельные участки для ферм с подземными плантациями, залитыми искусственным светом, но не знают нашей страны. Как это так получается?

Де Лоо сделал гримасу. Выудил кончиками пальцев остатки салата из салатницы.

– Возможно, потому, что она расположена слишком близко к нам.

Она щелкнула зажигалкой.

– Однако противоугонные замки на руль велосипеда вы называете «польскими»… Знаешь, что случится с нами со временем? Вторая интервенция. Кругом одни немцы. Западные немцы. По цене маленького автомобиля среднего класса они скупают у крестьян земельные наделы, ведь чтобы купить такой в Германии, нужно быть миллионером. А потом они окружают свои охотничьи угодья высокими заборами.

Яростная ненависть придавала ее лицу некоторое очарование. Солнечные очки съехали на кончик носа, и тут он заметил, что она подвела глаза серебряной тушью.

– Между прочим, мой отец тоже побывал тут. Солдатом. Он даже знал немного язык, любил польскую поэзию.

– О боже! – воскликнула она сквозь дым. – Эстетствующий нацист?

Де Лоо наклонился к ней, смахнул крошки табака с ее колен.

– Он был солдат, не нацист. Его здесь ранили.

Она тихонько фыркнула.

– Неповинен, ясно. Как все.

– Нет. Он все-таки знал за собой вину. Но на то были другие причины, скорее личные… Его заставили казнить друга, боевого товарища, тот дезертировал. Они вместе учились в университете. Его схватили и расстреляли по приговору военно-полевого суда.

– И это сделал твой отец?

Де Лоо пожал плечами.

– Их было пятеро солдат. У стены стояло пять винтовок, и офицер сказал, что в одной из них холостой патрон. Так что каждый мог думать: приговоренного убила не его пуля. Они вскинули винтовки и выстрелили. Действительно, на трупе было обнаружено только четыре входных отверстия.

Люцилла медленно покачала головой, подвинула очки на место.

– Боже мой!.. Как же он это пережил? Я имею в виду: как можно жить с таким кошмаром в душе? Собственного друга…

– Он написал письмо его родителям. Но письмо перехватили. И поскольку там было кое-что написано против офицеров-нацистов, его застрелили бы самого, если бы он не выполнил приказа, а так его засунули в штрафной батальон, что, собственно, тоже означало смертный приговор. Но он выжил, хотя и был тяжело ранен.

– А потом?

– Что «потом»?

– Как все шло дальше?

– Нормально, как у всех. Он женился, произвел на свет сына… Ну да. Но, конечно, он был сломлен. Тебе бы он понравился.

Она улыбнулась.

– Это почему? Он был миляга? Приятной наружности?

– Ну… Да не знаю… Но то, как он жил, это уже было нечто из ряда вон выходящее. У нас была какая-то жуткая квартира в Вильмерсдорфе [55]55
  Старинный район Западного Берлина, облюбованный художниками и артистами.


[Закрыть]. Комнаты с косыми углами и закутками, а потолки с лепниной. Помещения тянулись бесконечно, уходили куда-то в боковой флигель, во всяком случае, так казалось мне, тогда еще ребенку. Резкий трезвон дверных звонков, заставлявший вздрагивать каждого в переднем доме, доходил по длинному матерчатому проводу до кухни в виде только еле слышного хрипа, приглушенного еще к тому же шляпкой звонка, заляпанного краской.

Ухмыляясь, он покачал головой. Провел указательным пальцем по выступившим жилам на левой руке.

– Мой старый отец, когда намазывал хлеб маслом для бутербродов с колбасой, как правило, этих звонков не слышал. Или не хотел их слышать, потому что они мешали ему во время его штудий. Это доводило мою мать до белого каления. Но как бы быстро ни бежала она по половицам длиннющих коридоров – иногда, в какие-то фантомные моменты, казалось, что она бежит даже быстрее своих каблучков, неизменно выстукивавших по полу: так-так-так, – она все равно находила каждый раз только хлебные крошки да облако сигаретного дыма. Или ниточку чайного пакетика, раскачивающегося на краю мусорного ведра.

Он выпил немного воды, уставился в стакан.

– Тогда она рывком открывала дверь в кладовку: помещение, похожее на длинную трубу, с множеством полок, заставленных черными закопченными горшками, огромными кастрюлями и формами для духовки, такое узкое, что в него даже трудно было протиснуться, во всяком случае, взрослому человеку. В детстве я любил там прятаться. Расставив ноги, я забирался по доскам на самый верх, под высокий потолок, и мои товарищи по играм долго искали меня.

В задней стене кладовки была дверь, скорее лаз, независимо от роста, голову приходилось втягивать в плечи, если, конечно, хотелось туда проникнуть. Вот именно там, где во времена кайзера жила повариха, находилась рабочая комната моего отца. Неприступная крепость. При попытке заставить его открыть дверь и поговорить с ней у моей матери выскочил из кольца камень, так она колошматила в дверь. Аквамарин. Позднее, правда, я чуть не проглотил его вместе со шпинатом.

Люцилла улыбалась, глядя на него. Долгий такой взгляд. Он наморщил лоб.

– В чем дело?

– Ты выглядишь так молодо, когда рассказываешь… А что твой отец делал?

– Ты имеешь в виду его профессию? Он был юристом. Его забрали в армию сразу после государственного экзамена. А после войны он уже не захотел работать адвокатом. Он распаковал свои книги, разложил их на оттоманке и предоставил зарабатывать деньги на жизнь своей жене. У нее было маленькое, со временем начавшее процветать налоговое бюро. Только во время ее беременности, в пятидесятые годы, он устроился корректором в газету «Тагесшпигель» и ездил каждый вечер на велосипеде на Потсдамер-штрассе. Я думаю, он был очень доволен. Во всяком случае, моей матери так и не удалось разжечь в нем честолюбие. Он забивался в каморку за кухней, вешал на ручку табличку с выполненной методом летрасета [56]56
  Летрасет – переводные изображения букв (полигр.).


[Закрыть]синей надписью и оставался корректором. До самого выхода на пенсию.

Люцилла погасила сигарету, оглянулась. За двустворчатой стеклянной дверью бывшего коровника сидел на стереоколонке Марек и играл на бас-гитаре, наяривая по струнам большим пальцем и кулаком. Наушники на его голове были размером с блюдце.

– А что было написано на табличке?

– Просьба не мешать… В комнате ничего не было, кроме оттоманки, маленького столика и покосившейся полки, сильно перегруженной литературой. Большинство книг в комнате были старые фолианты разных энциклопедий, купленные у старьевщика, каталоги мод эпохи бидермейер, специальная литература по давно забытым отраслям знаний – все это было сложено, как кирпичи, вдоль стен, – и когда солнце, пробившись сквозь липу перед окном, пробиралось в комнату, от пыли не было видно ничего, кроме следов золота на корешках отдельных томов. И светлого гипсового носа – так он отреставрировал мраморного Гёте, собственноручная работа отца.

Люцилла подняла ноги на стул. Она обхватила их руками, прижалась щекой к коленям.

– И что он там делал?

– Исследовал. Во всяком случае, он так это называл… На доске, прибитой над окном, стоял длинный ряд пронумерованных скоросшивателей, и иногда, когда он бывал в хорошем настроении, он приглашал меня переступить порог и показывал мне плоды своих трудов. Там, например, была такая папка под № 12 , Нубийцы,в которой было собрано все про этот африканский народ, его племена и иерархии внутри них, про их одежду и войны: тщательно наклеенные на бланки из конторы моей матери газетные вырезки и копии старинных гравюр, дополненные машинописными вставками или колонками текста из энциклопедий. Если вырезки были сделаны неаккуратно или отсутствовала часть текста, находившаяся на обратной стороне, мой отец дописывал недостающие строки от руки. При этом ему удавалось удивительно точно передать соответствующий шрифт сообщения… Или, например, папка № 74, Керамзитобетон,где можно было все узнать про тип гравия, необходимые сорта цемента и про области применения этого строительного материала. Или Хвойные леса,№ 126. Или Ручей.И когда он перелистывал передо мной свои богатства, он даже давал мне иногда попробовать немного ликера, который прятал в кафельной печке.

Она улыбнулась, поставила ногу ему на ляжку, поковыряла пальцами ног шов на джинсах. Ноготки были накрашены красным лаком.

– Позднее я тоже завел себе несколько тетрадок: Знаменитые индейцы, Дикие лошади, Животные джунглейи т. д. Но у меня не хватало терпения на вклеивание картинок с оберток жвачек или пакетиков с приколами. Я просто закладывал их между страницами.

– А твоя мать?

Он помолчал немного, разглядывая свое лицо на обратной стороне столовой ложки, и нашел его не в меру разгоряченным.

– Ну да, трудно сказать… Незадолго до того, как я стал жить самостоятельно, все это уже выглядело не так, как раньше. Чем больше он уходил в тень, тем решительнее она переходила в наступление. Ее каблучки то и дело стучали по мозаичному полу из мелких камешков, а потом в голову ему летели горшки и сковородки с полок, звякали ножи и вилки, а однажды мой отец вылез из своего укрытия и простонал: «Меня как распяли. Что вы за люди такие?» Обеими руками он зажимал уши. «Меня доконал этот шум и грохот! Как я могу здесь думать?!»

Тут уж оторопела моя мать, развеселившись, она покачала головой и сказала: «Да что ты говоришь? А зачем тебе думать? Это за тебя делаем мы. Интеллигентность – большой порок».

Но мой отец со стаканом воды в руке никак на это не отреагировал. Во всяком случае, до той минуты, пока его жена могла его слышать. Однако против своих правил он оставил дверь открытой, и я с любопытством вошел к нему. Сквозь гардины падал слабый свет, медленно провел он рукой по трем-четырем прядям на лысой голове. Он был уже старым человеком, намного старше моей матери, но когда он смотрел на нее, у него был взгляд ребенка.

«За что же так… – сказал он тихо, почти шепотом, и положил перед собой руки, словно они были для него чужими. – Ты можешь мне объяснить? Почему нужно все время что-то делать и чего-то добиваться? Разве нельзя просто только жить?»

Де Лоо взял тарелки со стола. Перламутром отливали рыбьи кости на краю тарелок.

– Вот так это все было… Через добрых два десятка лет, когда я забирал себе оттоманку из его комнаты, чтобы поставить ее у себя в квартире, мне опять попалось на глаза его наследие – папки-скоросшиватели. Кто-то сложил их в углу горкой, высотой в человеческий рост. Один листок выпал из стопки папок, я прочитал наверху девичью фамилию моей матери – юрист Добротт, налоговое бюро. А под этим капителью [57]57
  Капитель – печатные буквы, имеющие начертание прописных (заглавных), а размеры – строчных букв (полигр.).


[Закрыть]красиво написано: особенности охоты нубийцев.

Они перешли в кухню, вымыли посуду. Под лампой описывали свои геометрические фигуры мухи, и хотя в помещении царил сумрак, было почти темно, Люцилла не сняла солнечные очки. Выжимая тряпку, она, тихонько насвистывая, смотрела в окно, на слепящий квадрат в стене, перекрываемый в отдельных местах диким виноградом, на пронизанные солнцем кончики листьев. Волосы были подстрижены крайне неумело, слишком коротко. На затылке белела кожа выстриженной полоски.

Сквозь недостающую дранку на крыше сарая падали пыльные лучи, словно столбы света, между которыми двигался Марек и собирал гитары, вдоль и поперек залепленный изоляционной лентой кейборд и усилитель, чтобы погрузить все в машину, старый похоронный лимузин «мерседес-бенц», загаженный ласточками.

Руки в мыльной пене, кастрюли и миски то и дело ударяются друг о друга, Люцилла, орудуя металлической мочалкой, обернулась к нему. Послеобеденная тишина была такой плотной и тягучей, что она невольно заговорила приглушенным голосом. Во всяком случае, он не расслышал ее, подошел сзади и поцеловал в шею, и кожа тотчас же отреагировала на его поцелуй. Ее словно зазнобило, она с дрожью втянула в себя воздух и тихо сказала:

– Эй! – Она поставила одну ногу на мусорное ведро и посмотрела на сарай: – Меня побрили.

Он закрыл глаза, обхватил руками ее грудь. Синее белье заскрипело под блузкой, а он провел губами по колючим волоскам на затылке и пробормотал:

– И к тому же плохо…

Но она затрясла головой, оттолкнула его. Снаружи хлопнула дверь, и сразу вслед за этим перед окном вырос Марек, заговорил с ней. Он смочил волосы водой и зачесал их назад – выпуклый гладкий лоб придавал ему особую чистоту и свежесть. Но голос звучал хрипло и дребезжал, взгляд был мутным. На нем был серо-голубой костюм и трикотажная рубашка, из нагрудного кармашка выглядывала полоска таблеток Люцилла повернулась к Де Лоо.

– Он спрашивает, не нужно ли нам чего из Щецина. Сосиски, макароны, колеса. Но мы этим вроде не интересуемся, или как?

Де Лоо отрицательно покачал головой, и Марек отошел от окна, подняв руку. На пальцах серебряные кольца. Царапина залеплена пластырем. «So long, good-bye, Widdesehn!» [58]58
  Ну, пока, до свиданья! (на смеси англ.и ломаного нем.).


[Закрыть]На черных матерчатых туфлях пыльные отпечатки кошачьих лап.

Затем похоронный лимузин с матовыми боковыми стеклами, украшенными скрещенными пальмовыми ветвями, выехал из ворот, и Де Лоо лишь огромным усилием воли удалось еще задвинуть в полку тарелки и бросить сверху кухонное полотенце. Пошатываясь, он подошел к раковине. Обхватив его за шею, Люцилла так сильно прижалась к нему всем телом, что он почувствовал ее лобок. Рот, неуемный язык, затуманенный сладострастием взгляд – в противоположность ему она пила вино во время обеда, и легкий запах алкоголя обволакивал их пьянящим дурманом. Ее ладонь нетерпеливо теребила его джинсы, но он отстранился от нее и пошел к двери.

– Теперь мненадо принять душ.

Маленькая собачонка выскочила из георгин и опрометью кинулась – голова щуки в пасти – на улицу. Де Лоо закрыл ворота. В бывшем хлеву, где кровать была застелена цветным, расшитым птицами и цветами покрывалом, было прохладно. По половицам запрыгала высыпавшаяся из карманов брюк, когда он раздевался, мелочь. Луч света заплясал по монеткам, как по гальке на берегу, а он направился в ванную, открыл кран и стал ждать воды. Ворчание и гудение в трубах шло откуда-то издалека, ногтем он сделал зарубку на новом куске мыла и услышал рядом с собой звук передвигаемых колец на карнизе. Освещение в приоткрытой двери изменилось, появилась бархатно-красная приглушенность света, и какой-то момент он даже видел, как раздевается женщина. Но тут внезапно ударила сильная струя воды и выбила у него из рук мыло.

Когда он вышел из душа, покрывало лежало рядом с кроватью, постель была застелена свежим бельем, пахнувшим лавандой.

Люцилла подложила себе под спину несколько подушек и листала его Библию, качала удивленно головой.

– С ума сойти… Я почти ничего не понимаю. Как называется этот шрифт?

Он вытирал полотенцем голову.

– Зюттерлин [59]59
  Рукописное готическое письмо, разработанное берлинским графиком Людвигом Зюттерлином (1865–1917).


[Закрыть], – сказал он, а она раскрыла первую страницу и показала на выцветший экслибрис, орнамент в стиле модерн.

– А кто такая Лия Андерсен?

– Художница. Я живу в ее доме.

Люцилла положила книгу.

– Ты все еще молишься? Я перестала молиться. Я хочу сказать: словами. Я больше ни о чем не прошу. Богу и так известно, чего мне хочется, иначе какой же он Бог, так ведь? Я просто сижу и…

Она вдруг недоуменно замолчала.

– В чем дело?

Без всякого заметного полового возбуждения его член увеличивался в размерах. Де Лоо не стал вытирать его. Он схватил ее за щиколотки и немного раздвинул ноги, поглядел на щель внизу живота. Нежный жировой бугорок блестит от крема, чуть ниже курчавый завиток. Она подняла брови, улыбнулась.

– Ну и? Как я выгляжу?

Несколько оставшихся волосков тут и там, возможно, это были те места, где ей неудобно было сбривать, он кивнул и сказал:

– Прекрасно. Как ощипанная курица.

В ответ она лягнула его ногой, попыталась ударить, но он держал ее крепко, одним рывком оторвал ее от стены и подтянул к себе.

– Эй! Нельзя ли поласковее, ты, кобель!

– Нет, – сказал он резко и встал одним коленом на матрац.

– Давай, иди сюда быстрее!

Когда она смеялась, у нее появлялся маленький второй подбородок. Он навалился на нее. Но она свела лодыжки, вся напряглась и укусила его в шею. Правда, только губами.

– Не гони, ковбой. Делай все медленно, совсем медленно.

Он целовал ее груди, взасос, чтобы вытянуть запавшие соски, и бормотал наполовину с лаской, наполовину с угрозой:

– То давай быстрее, а то делай медленно? – Она закрыла глаза, подведенные веки, ей нравилось, когда он немного басил. Он лежал на ней, его лицо нависло над ее лицом, кончики их носов почти касались друг друга, обе руки внизу живота, она приоткрыла губы, выдохнула ему прямо в рот и сказала тихо-тихо:

– Хвастун и воображала.

Хотя Де Лоо принял холодный душ, он чувствовал освежающую теплоту, благодатный, тончайший, как кисея, живительный покров на теле, и какое-то время они просто тихо лежали, нежно ощупывая друг друга.

– О-ох, – выдохнула она, а он гладил ее спину, молодую упругую кожу, и принуждал себя делать это медленно, слегка дрожал при этом. Под пальцами словно скользило прожитое им время. Квинтэссенция прошлых лет.

Вдруг где-то раздался громкий дверной скрип, и Люцилла вся сжалась, села в кровати. Дверь во двор была только притворена, сейчас она слегка приоткрылась. По половицам разлился солнечный свет, и потом, через целую вечность между двумя ударами сердца, прошмыгнула тень. Катарины. Но в помещение она не вошла. Осталась на пороге, уселась там и принялась намываться.

Де Лоо снял с шеи Люциллы свой волос, седой волос. В ее глазах промелькнула озорная искорка, она обхватила его член, потерла большим пальцем головку и сказала:

– Ну и как?.. Есть уже капелька счастья?

Он застонал, шлепнул ее по заду. Губами она обхватила его рот, укусила за нижнюю губу, их зубы стукнулись друг о друга. Груди ее напряглись, стали твердыми, кружки вокруг сосков покрылись пупырышками, словно и их охватил тот внезапный страх, только что пронизавший ее, она тяжело задышала, когда он опрокинул ее на спину, но снова вывернулась с каким-то плаксивым выкриком, хотя он уже ощутил низом живота ее нежные бритые волоски. И очутилась поверх него.