Текст книги "Жара"

Автор книги: Ральф Ротман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Только родительская пара набралась наконец решимости подлететь к дереву, снизу, подальше от гнезда, откуда, перескакивая с ветки на ветку, они стали осторожно подниматься все выше и выше, то и дело наклоняя голову набок, высматривая, что и как, и прислушиваясь к тому, что происходит наверху, они звали свое дитя. Но наверху все стихло, никто больше не оборонялся и не сопротивлялся, и они тихо затрещали по-сорочьи, когда первый белый пушок, еще розовый у основания перышек, а вскоре после этого и черно-зеленые блестящие перья хвоста и крыльев закружились в воздухе, падая мимо них вниз.

Кровь сочилась из донышка гнезда, падала светло-розовыми на свету, черными в тени каплями на землю, обе взрослые птицы потерлись немного клювами об окровавленные ветки и стремительно вылетели вдруг из листвы, взмыли вверх, непривычно для себя войдя в штопор, словно потеряв от горя и ненависти голову, поднялись над гнездом с сидящим на нем ястребом в самое небо, чтобы потом, подбадриваемые громкими трескучими криками сорок, атаковать хищника в стремительном падении вниз.

Но тот, вытаскивая кишки из птенца, опустил голову и распластал крылья, накрыв ими гнездо, что заставило одну из сорок тут же повернуть, а вторая сумела-таки нанести ястребу удар, в клюве у нее торчал ястребиный пух, и тогда хищник оставил ненадолго свою жертву, видны были только торчавшие кверху желтые ноги сорочонка, и неуклюже и тяжеловесно перепрыгнул на пару веток ближе к напавшей на него птице. Он даже устал от такого маневра, вытянул шею, издал на удивление высокий крик, а его холодный взгляд, затененный горизонтальной бровью, отливал металлическим блеском. Сидевшие кругом сороки тут же вспорхнули и улетели к пустырю на Хазенхайде.

Только родители, перебравшись на две крыши подальше, наблюдали за продолжившейся трапезой хищника: как он долбил клювом мясо, рвал его на куски, снимал длинными полосками с костей их птенца, как откидывал назад голову, когда глотал, вытягивал шею, или как отрыгивал тот или иной кусок, чтобы разделить его еще раз. Это продолжалось не меньше часа, наконец он прыгнул на край гнезда, испражнился, пустив жидкую струю вниз, и, почистив немного перья на груди, ринулся камнем вниз, упал между домами, чтобы после нескольких ударов темных крыльев – отражение прыгало по сверкающим чистотой окнам – взмыть в красное небо и описать там несколько кругов.

Казалось, они собьют друг друга в полете крыльями, с такой поспешностью кинулись родители с топорщившимися перьями к дереву. Но сели все же на некотором расстоянии и стали медленно приближаться к гнезду, поднимаясь с ветки на ветку. Только когда ястреб окончательно исчез из виду, они опустились на край гнезда, по очереди спрыгнули в его середину, поклевали свежие косточки своего птенца, потерлись клювами о его клюв, еще раз и еще раз, молча, не издавая ни звука. Потом неожиданно ударили друг друга клювами и разлетелись в разные стороны.

Позднее – Де Лоо скатал ковер и внес с балкона пластиковые мешки с платьями и другим домашним скарбом в комнату – к гнезду подлетела ворона и попыталась поживиться остатками пиршества ястреба, но ей это никак не удавалось. Обглоданный череп с удивительно длинной шеей каждый раз перевешивал набок, ворона теряла равновесие и выпускала добычу из клюва. Но потом она все-таки нашла точку приложения своих сил, вцепившись в два верхних ребра, спрыгнула с гнезда и улетела с окровавленным скелетиком в клюве.

Де Лоо закрыл дверь, но не стал ее запирать. Он медленно спустился по лестнице вниз. Фрау Андерсен уже ждала его перед своей мастерской. Несмотря на галдевших, игравших в классики и отчаянно споривших детей в подворотне, она задремала. Старая женщина сделала прическу, на ней было синее бархатное платье, ажурная оранжевая накидка из ангорской шерсти на плечах, и Де Лоо, слегка дотронувшись до нее рукой, протянул ей ключи. Сцепив на коленях пальцы, она взглянула на него. Нижние веки покраснели.

– Вы уверены, что вы этого хотите?

Де Лоо кивнул, и она взяла у него связку ключей и сунула их в свою маленькую, обтрепанную по краям сумочку из крокодиловой кожи.

– Ну, хорошо. Тогда пусть он сдает квартиру. Назад ничего уже не вернешь. – Она поправила платье, подавила зевоту. – Ну, так поедем?

Он встал сзади нее, вынул у нее из волос завядший желтый цветок дрока. Потом отпустил тормоз, взялся за перекладину и покатил инвалидную коляску по тротуару, а она еще раз обернулась. Вздохнув, она оглядела серый, разрушаемый ветром и непогодой фасад переднего дома, местами обвалившуюся штукатурку и вылезшие наружу кирпичи.

– О боже!.. А ведь когда-то это было очень нарядное здание, Симон. Здесь жили кайзеровские офицеры. И когда солдаты маршировали, направляясь на учебное стрельбище в Хазенхайде, они салютовали, проходя мимо балконов. А сейчас приходится радоваться, если облицовка не свалилась кому-то на башку. Я три раза перекрещусь, как только избавлюсь от этих проблем. Знаете, что всегда говорил мой отец?

– Вы теперь уже все продали? – спросил Де Лоо, медленно везя ее по тихой улице, и женщина задумчиво кивнула. Она высвободила из-под манжета браслет из светлого янтаря.

– Чтобы так все сразу и быстро, это, знаете ли, не получается. Всякие там формальности. Адвокаты еще работают над договорами. Мне ведь тоже надо подстраховаться. Хотя бы побеспокоиться о процентной ставке! И о том, кто даст мне гарантии, что деньги будут поступать регулярно. Я ведь, знаете, старая женщина…

Он остановился. Кельнер с подносом, уставленным свечами в защищенных от ветра подсвечниках рубинового цвета, вышел из «Двух лун» и расставил свечи по столикам на террасе.

– Минуточку, – сказал Де Лоо. – Вы продали дом на условиях ежемесячного получения пожизненной ренты?

– Да, – ответила старая женщина, рассматривая свои узловатые пальцы и пытаясь счистить ногтем следы краски с руки. – Ну и что?

– Но, фрау Андерсен! Вам уже за восемьдесят!

– Я это прекрасно знаю. – Она подняла к нему голову, улыбнулась. – И я проживу по меньшей мере до ста, сказал господин Россе.

Де Лоо покатил коляску дальше. Теплый ветер пронесся по листве каштанов, пожелтевший лист и несколько пушинок закружились в воздухе и опустились на скатерти на столах. Художница покачала головой.

– Ему, конечно, придется заплатить базовый взнос. Это он должен сделать… И деньги это немалые, скажу я вам. А иначе все было бы… Так что с юридической точки зрения тут придраться не к чему, исключается. Мой племянник уже пытался. Но с моральной, конечно, может, и есть что предосудительное. А взнос исчисляется в процентном отношении от общей стоимости недвижимости, так утверждают адвокаты. И это составит, по-видимому, солидную сумму!

– И он сможет ее внести? – спросил Де Лоо. – Какой-то искусствовед?

Женщина ничего не ответила, во всяком случае, на этот вопрос. Она показала рукой на другую сторону улицы.

– Боже мой, Симон… Раньше, когда мы только перебрались сюда с Тауенциенштрассе и я стояла со своей матерью в эркере бельэтажа, напротив дома никого и ничего не было. Только брусчатка. Огромные булыжники. И однажды, я это хорошо помню, я крикнула: «Ой, мама, смотри! Тут у кого-то ещена этой улице есть автомобиль!» Но и через десять лет их было всего лишь три или четыре. А теперь? Другую сторону улицы вообще не видно из-за этого металлолома. Вот, например, как мы переберемся на другую сторону?

Из подворотни, имевшей наклонный спуск к проезжей части, Де Лоо выкатил коляску на улицу, подождал между стоявшими мотоциклами удобного момента в уличном движении и потом наклонился к ней снова.

– Итак, еще раз, – сказал он. – Откуда господин Россе возьмет столько денег для базового взноса? Он что, богат?

Она осторожно пощупала свои волосы на затылке.

– Куда там! Но он мой галерист… – Она потрогала изящную сеточку с перламутровыми бисеринками на своем жиденьком пучке волос. – Скажите, что за уродство они соорудили мне там на голове?

– Нет-нет, все выглядит очень хорошо. Что это значит: он – мой галерист?

Она улыбнулась уголком рта.

– Ну, что это должно значить? Что тут такого особенного? У него права на все мои картины. Согласно договору, ему полагаются шестьдесят процентов всей выручки от продажи картин, это же все как обычно. А вы ведь сами видели, сколько их. Тысячи. Вся сапожная мастерская заставлена ими, не говоря уже об акварелях в подвале. И он все это квалифицированно оценил, он же специалист в этом деле. Составил нотариально заверенные списки. Тот огненно-рыжий триптих, припоминаете? Только за него кто-то хочет заплатить ему восемьдесят тысяч, так он сказал. Если вы все это подсчитаете и суммируете… Ну да, он этого пока не собирается делать, а когда меня в один прекрасный день не станет, прибыль будут переводить в Фонд. Короче говоря: базовый взнос практически почти уже полностью компенсирован. А потом я еще буду получать приличную ренту каждый месяц, иметь право бесплатного пользования жилым помещением пожизненно… Чего мне еще желать?

Тормозные огни проезжающих мимо машин вспыхивали на хромированных колесах коляски. Обхватив покрепче ручки, Де Лоо встал рядом с коляской и вытянул шею, чтобы видеть поворот на улицу Кёртештрассе. Женщина подняла голову. Большие круглые глаза, беспокойный взгляд. Она потуже стянула накидку на плечах и хрипло спросила:

– Или вы думаете, мои картины не стоят таких денег?

Де Лоо ответил не сразу. Водитель автобуса затормозил, и он смог перевезти коляску на другую сторону, развернул ее перед бордюрным камнем и осторожно поднял на тротуар.

– Конечно, они их стоят, – сказал он и завернул за газетный киоск, который как раз закрывался. Зеленые рольставни с грохотом опустились вниз, и он показал на людей, стоявших перед соседним домом на Урбанштрассе, где был арендован зал для выставки. – Смотрите, любители живописи уже собрались и ждут. Хотя до открытия еще целых полчаса. Вы нервничаете?

– Я? С чего это вы взяли? И почему я должна нервничать?

– Ну разве это не первая персональная выставка в вашей жизни?

– Ах, господи… Да для меня всегда было важно только писать, а не выставляться. Поэтому вы и не найдете у меня на картинах моей подписи. В лучшем случае на задней стороне. В каждом показе есть что-то лживое, не спрашивайте меня, что… А здесь есть вообще-то пандус?

На скругленных ступенях лестницы сидело несколько женщин среднего возраста на маленьких подушечках из термонеопрена, на коленях толстые блокноты, все они делали эскизы с березы, росшей на разделительной полосе. Та или другая из рисующих прищуривала глаз, делала карандашом первый набросок и, высунув кончик языка, придавала ему более четкие контуры на листе бумаги. Когда Де Лоо провозил мимо них инвалидную коляску, они зашушукались, склонясь головами друг к другу. Нигде ни единого плаката. Дверь все еще заперта.

Идущая слегка в гору гравиевая дорожка огибала дом, вела в сад, затененный громадным раскидистым красным буком, под ним ничего не росло, ни травинки. На террасе стоял стол, заваленный «снеками» из сэндвич-бара и заставленный напитками. Де Лоо повез женщину через открытую стеклянную дверь в выставочное помещение, ярко освещенное прожекторами телевизионщиков местного канала.

Серебристый свет, направленный рефлекторами в каминный зал бывшей виллы фабриканта, на ослепительно белый букет – каллы. Россе уже махал им оттуда. Женщина-гример, рука с сигаретой за спиной, пудрила ему лоб и нос, а техник-оператор прилаживал у себя на голове наушники. Затем установили еще один прожектор, и Россе, в кремовом костюме, положил локоть на мраморный подоконник, скрестил руки на груди и заговорил прямо в камеру.

Де Лоо медленно катил художницу по паркету, некоторые картины еще стояли прислоненными к стене, у панелей, и она оглядывалась, качая головой.

– Пресвятая Дева Мария. Сколько же я всего намазюкала в жизни.

– Прошу тишины! – зашипел на нее ассистент, и она испуганно зажала рот ладонью. Под очень высокими лепными потолками Россе расположил работы в хронологическом порядке. Здесь были картины и линогравюры периода увлечения экспрессионизмом; рисунки углем, запечатлевшие руины Берлина и истощенные детские лица; абстрактные композиции на акварельной бумаге; и, наконец, монохромные работы последних десятилетий – всего полных три зала, каждый из которых был сам по себе немаленький; кроме того, работы висели в два и даже три ряда друг над другом, так что экспозиция производила весьма внушительное впечатление.

Более легкие картины слегка колыхались на сквозняке, и Де Лоо повернул коляску так, чтобы художница могла охватить взглядом всю экспозицию.

– Ну и? – спросил он. – Вы довольны?

Но она ничего не ответила. Она лишь едва заметно качала головой, шевелила губами, сжимая под подбородком концы ажурной накидки. И только когда он наклонился к ней, она прошептала ему в самое ухо:

– Ах, дружочек! Все это старый хлам.

Он промолчал. Прожекторы в каминном зале погасли, оператор надвинул чехол на объектив, а Россе отдал свой микрофон и направился к ним, весь сияя. Его плетеные кожаные туфли слегка поскрипывали, и он, раскинув руки, воскликнул:

– А вот и сама звезда нашего сегодняшнего вечера!

Он схватил ее руки, поцеловал ее в щеку. На белом воротничке сорочки окантовка цвета свежего мяса. Художница кивнула.

– Прекрасные помещения. В самом деле, очень красиво. Я даже не знала, что поблизости от нас есть такое. А скольких трудов тебе это стоило!

– Трудов? Да это же была чистая радость, Лия. Значит, тебе нравится? То, как это висит, имел я в виду, сама композиция выставки?

– О да, конечно. – Она дергала себя за мочку, осматриваясь вокруг. – Может, несколько многовато всего? И поэтому несколько скученно, одно налезает на другое, а?

Но Россе воздел брови, строго помахал указательным пальцем. На тыльной стороне его рук тоже была пудра.

– О нет, тут ты ошибаешься, моя дорогая. Твои картины вполне это выдерживают. Им не нужно излишнего пространства, они сами как пространство, понимаешь? А потом, речь ведь идет о показе всего творчества, люди должны увидеть, каковы возможности приобретения картин.

Он подмигнул Де Лоо. Художница ненадолго закрыла глаза. Прерывистое дыхание, бледность лица.

– Ну, хорошо, если ты так считаешь. – Она схватила его за запястье, посмотрела на часы. – Я так устала, Свен… Нельзя ли мне где-нибудь отдохнуть?

Россе наморщил лоб, оглянулся по сторонам.

– Да-а… Это совсем некстати. Сейчас появится пресса, понимаешь? Они наверняка захотят поговорить с тобой. И ответственный референт по культуре тоже… Ему же нужно кое-что знать из твоей биографии для вступительного слова. И, кроме того, практический курс по занятиям искусством вечернего университета культуры…

– Да мне только четверть часика! – настаивала старая женщина, и Де Лоо направился в центральный зал, где на стремянке стоял мужчина и вкручивал маленькие лампочки в светильники. Судя по плакетке на халате, он был хозяйственником. Спустившись вниз, он с пониманием кивнул.

– Бюро забито битком! Там стоят все упаковки от картин и все такое прочее. Я даже до своих бутербродов добраться не могу. Может, где впереди, рядом с гардеробом?

– Но только действительно лишь четверть часа! Потому что потом все и начнется, – сказал Россе, а Де Лоо снял коляску с тормоза и покатил ее в вестибюль. Двери в оба туалета стояли открытыми, перед ними тележка из дешевого супермаркета «Aldi», полная тряпок, пластиковых бутылок, ведерок. Уборщица протирала кафельный пол, пахло «Доместосом», и он направил коляску в угол, в пустое пространство под широкой лестницей, которая вела наверх. Здесь, посреди коробок с бумажными тарелками и пластмассовыми ножами и вилками, художница еще раз взглянула на него, а он переставил спинку кресла, чтобы ей было удобнее.

– Как вы думаете, Симон? – Она прошептала эти слова, но они отдались негромким эхом от стен, облицованных синтетикой. – Для чего все это? Есть ли в этом какой смысл?

Он погладил ее по плечу. Нежно, почти не касаясь, дотронулся до виска, словно она была ребенок с глазами на мокром месте, а она уставилась в стену, отковыряла там маленький кусочек облицовки, потом прижала его назад.

– В этом целая жизнь, – сказал он тихо, и после его слов она действительно задремала.

Когда он вернулся в каминный зал, Россе перелистывал какие-то списки и не поднял глаз.

– Разве она не чудо? – пробормотал он и отцепил один листок.

Но Де Лоо ничего ему не ответил, прошел мимо него к террасе, приоткрыл дверь, и тогда Россе поднял голову.

– Между прочим… – Улыбка исчезла с его лица, и он зажал в руке шариковую ручку, уперевшись верхним концом в подбородок. – Я что-то не могу найти ваш договор о найме квартиры, возможно, наша милая Лия забыла про него по неряшливости. За художниками такое часто водится… Может, вы при случае передадите мне копию.

Вопроса в голосе не было, и Де Лоо, шагнув за порог, молча кивнул. Телевизионщики расселись на садовой мебели под буком; они курили, просматривали газеты, звонили по телефону, и он сел на стул рядом со столом с напитками, наклонился вниз и включил маленький монитор, стоявший между мотками кабеля и прожекторами.

– Нет никакого договора о найме, – сказал он.

Тот, другой, вновь уткнувшийся в списки, втянул немного щеки и посмотрел на него.

– Ах, так? Хм. Это очень неожиданно для меня. Я даже не подумал о таком варианте. Значит, вы жили просто так, слепо полагаясь на веру и доверие… Я имею в виду у вас не возникало потребности в гарантии, в обеспечении своих жилищных прав и так далее? Обоюдно, так сказать?

Де Лоо коротко тряхнул головой, он крутил ручки настройки. После недолгого мелькания тестовой картинки и проезда камеры по только что виденным залам, на экране снова возник Россе, и Де Лоо стал смотреть в его голубые, удивительно уверенные в камере глаза и ответил ему, словно разговаривал с взаправдашним человеком:

– Я верю в добрые лица.

Тот, в телевизоре, положил локоть на полку над камином, скрестил руки на груди.

– Эти картины как окна, – сказал он и сделал паузу, казалось обдумывая что-то. – Большие, чисто вымытые окна, сквозь которые мы видим наконец тот совсем нематериальный свет – о нем нам поведали древние мистики – и которые позволяют заглянуть на миг в собственную душу: какой прекрасной, какой чистой, ах, какой божественной она может быть, если мы наконец освободимся от подлости, расчетливости и жадности. Жить – так легко. Умереть – тоже легко. Самое трудное – это страх перед жизнью, страх перед смертью, и от него нас может избавить только искусство, хотя бы на мгновения.

5 глава
ИНЕЙ

Ветер гнал по асфальту первые снежинки, кружил их в свете уличных фонарей на разделительной полосе, бросал на окна, где они тут же таяли, из кафе просматривался перекресток и был виден заколоченный досками фонтан. Перед ним стояла легковая машина с вмятиной на корпусе, переднее стекло разбито, трещины, словно звездные лучи, разбежались в разные стороны. Мусор под оранжево-красной корзиной, висевшей на светофорном столбе и теперь лишь хлопавшей крышкой на ветру, запорошен белым снежком. На деревьях и кустах почти нет листьев; на другой стороне сквера перед телефоном для вызова такси стоит одна-единственная машина. А за ней виднеется фасад старой больницы на Урбанштрассе: низкое здание из желтого клинкерного кирпича, где располагались раньше приют для странников, лаборатории и отделения больницы. Над окнами часовни, теперь это приемное отделение психиатрической лечебницы, фиолетовыми буквами по желтому написано: Сеется в тлении, восстает в нетлении– прочитать это в темноте можно только благодаря тому, что буквы стали белыми из-за голубиного помета на них. Ветер нес по улице листву и клочки бумаги, с оглушительным треском лопнул вздувшийся пластиковый пакет, попавший под колеса автомобиля, медленно проезжавшего перекресток перед площадью Херманплац. Светофор не работал.

В кафе сидело всего несколько человек, витрина у стойки была пуста, и гриль «Донер кебаб», похожий к вечеру на истонченную и стесанную донизу мясную шишку, был выключен; работал только кондиционер, гнавший теплый воздух, и Ханнелора надела поверх халата шерстяную кофту. Скрестив руки на груди, она не отрываясь смотрела на иллюстрированный журнал, лежавший перед ней на мойке, и не обращала никакого внимания на ругань шефа. Тот стоял перед масляной печкой засучив рукава и чесал в затылке.

– Опять эта керосинка гикнулась. Каждую неделю одно и то же. Купил у оптовика, у турка нашего, здесь. «Измир». Видишь? Знаменитый фирма. Такая дороговизна! Но немецкий масло не годится, жидкий, что ли, или, может, еще чего. Просачивается сквозь вентиль, горелка делается мокрой, и все, капут! Шайсе так уж шайсе, одним словом, полное дерьмо. Слушай, ты не можешь немного подвинуться?

Клиент, сидевший за маленьким столиком рядом с печкой, подвинул немного свой стул, а хозяин сунул руку в пластиковый мешок и набил печку рулонами туалетной бумаги, глядя потом на них в отверстие.

– Этот страна для меня слишком холодный, – ворчал он. – Нужно целый лето ишачить, чтобы потом было на что топить зимой, и пальто купить, и длинный кальсон. А если ты сделал паузу и присел где-нибудь на земле, так у тебя уже простата.

Он опять сунул руку в печку, вытащил пропитавшиеся маслом рулоны, с которых капало, и с такой силой бросил их в ведро, что во все стороны полетели брызги. А потом засунул в печку еще полдюжины новых.

– Эхма! – воскликнул он. – Что ты себе думаешь? Осман, как всегда, doof? Нет, просто нужно знать финт ушами. Сейчас будет тепло. Ханнелора? Что ты там делаешь? Пойди прибери тут. Я что, должен все делать сам?

Женщина, только что открывшая три бутылки пива, даже не взглянула в его сторону. Левой рукой она подхватила три бутылки, удерживая узкие горлышки между пальцами, а правой балансировала маленьким овальным подносом, на котором подавала обычно кофе. Сейчас там стояли три порции шнапса, и она, выйдя из-за стойки, прошла мимо турка, не удостоив его ни единым словом. Осман кивнул.

– Да я так, только спросил. Тыщу извинений, что я вообще рот раскрыл. Пардон, что я – твой шеф. Мне очень жаль. – Он подмигнул клиенту и опять склонился к печке.

– Мне – тоже! – буркнула Ханнелора и поставила бутылки на столик у окна, где сидели двое мастеровых в рабочих комбинезонах и следили за тем, как Клапучек записывает результаты игры. Необычно маленькие, розового цвета кости лежали между пивными бокалами, и он покачал головой, поджал губы и подвел черту. Карандаш аж чиркнул за край блокнота.

– Оʼкей, ребята. В виде исключения мой черед. Пьем за мой счет.

На нем были теплые сапоги из свиной кожи и плотная стеганая нейлоновая куртка. Над ним, на ручке окна, висела шапка-ушанка. Один из собутыльников поднес к краю стола стаканчик для игральных костей и ссыпал их туда.

– Ну, слава богу, – сказал он. – Я уж думал, тебе будет вечно везти.

Ему было около пятидесяти, он был толстоват, на голове бумажная пилотка.

– Ничего не поделаешь, – сказал Клапучек. – Не везет так не везет, приходится платить. А в итоге все вроде как счастливы. Или хотя бы довольны.

Другой рабочий был молодой худощавый мужчина в сером пропыленном свитере и штанах с нагрудником, его остро выступающий кадык был весь в бритвенных порезах. Уйдя в себя, он пил мелкими глотками пиво, не обращая внимания на Ханнелору, стоявшую рядом с ним в ожидании пустой тары. Другие игроки чокнулись друг с другом полными бутылками.

– Я не знаком с этими западными строительными материалами, – бормотал тот себе под нос, собирая в кучку крошки хлеба на столе. – Для меня это как целина, а? Я ведь его спрашиваю: «Скажите, туда входит известка?» Там ее, собственно, не должно быть, так ведь? При этих готовых смесях никогда не знаешь… И вот мы оба читаем, что стоит на мешке: сухая строительная смесь для внутренних и наружных работ, предназначается для отделки фасадов, оштукатуривания стен и заделки швов. Ни слова про известку. «Ну, тогда замешивайте и приступайте к работе», – говорит он. А я ему: «Если она там все-таки есть, то все накладки за ваш счет». Он кивает и уходит к себе.

Он протянул Ханнелоре бутылку и взял с подноса шнапс.

– Я, значит, все это возвожу – парапет, колонны, арки, все чин чинарем. У него там такая терраса на плоской крыше, скажу я вам… На ней вся моя квартира уместится. Пол-Берлина видно. Ну да. И через несколько дней начинаю заделывать швы, не раствор, а сметана, и он по-настоящему happy, даже еще чаевые добавляет. Мол, дело мастера боится! А потом… Свят, свят!

Он опрокинул стаканчик с костями, постучал им несколько раз, и Клапучек, вытянув шею, записал числа.

– Потом пошел, конечно, дождь. А почему бы и нет? В конце концов, должен же он был когда-нибудь пойти. И на следующий день он звонит мне и орет, матерится и ругается на чем свет стоит, обзывает меня бездарью и неумехой и тому подобное. Безруким болваном в том числе. Ну, я, конечно, не стерпел и тоже выдал. Кто это будет такое терпеть? Я сам знаю, что я могу, а чего нет. Но потом все-таки отправился туда… Боже праведный! Все насмарку. По красному кирпичу везде белые разводы, как сверху кто помочился. И тогда я ему говорю: разве я вас не предупреждал? Значит, в пакетах все-таки была известка, а она боится воды. И с таким раствором нельзя производить фасадные работы, во всяком случае, по кирпичной кладке. Дождем вымыло выбоины, нарисовало подтеки, в результате мы имеем этот рисунок, причем навсегда. От него нельзя избавиться.

Он выпил свой шнапс, облизнул губы.

– Тут он делает большие глаза и спрашивает: «Даже соляная кислота не возьмет?» А я ему: «Даже и это не поможет. Надо сбивать все покрытие». Ну, тут и началось. Он просто закипели стал брызгать слюной. Он подаст на меня в суд и все такое прочее. Возмещение ущерба, о-ля-ля!

Он достал сигарету из пачки, которую ему протянул другой рабочий, и неподвижно смотрел на язычок пламени, прежде чем прикурил. Следы раствора на тыльной стороне руки, на ресницах белая пыль.

– Не знаю я эти проклятые западные строительные материалы. Да и откуда?! – Он покачал головой, поглядел на своих коллег. – Разве у нас были такие проблемы? Мы делали кладку как в учебнике: лопата цемента, три лопаты песка, ну, может, еще несколько капель моторного масла – и готово. А здесь… Это все равно что в аптеке со всеми тамошними тонкостями. При этом строят они не лучше нас. Только пыли больше, когда ломают. – Он снова опрокинул стаканчик с костями. – Как вы думаете, он может подать на меня в суд? Я уже истратил все, что получил от него. И моего малыша икотка хватит, если я опять не куплю ему компьютер… Сколько он вообще-то стоит?

Клапучек считал его очки.

– Ты что, больной? Черта лысого он тебе что сделает. Ты ведь работал у него по-черному – или как?

Рабочий откинул голову, выпустил дым под лампу.

– Ну да, можно сказать, по-темному.

– Ну вот видишь. Как же он может заявить на тебя? Или, может, он не знает, куда деньги девать. Брать нелегалов на работу чертовски дорогая штука.

Каменщик поднес бутылку с пивом уже ко рту, но опять поставил ее на стол; его толстый напарник хлопнул Клапучека по плечу.

– Черт побери, дружище. Да ты настоящий спец, хитрый западный лис и дока по всем вопросам, а? Если мне доведется строить твоювиллу, я добавлю тебе в набрызг французскую сметану crème fraîche.

Клапучек кивнул и кинул кости.

– Но сначала ты поставишь нам по новой, мой драгоценный. Ты, собственно, опять проиграл.

Турок захлопал в ладоши, присвистнул. Отблеск огня заплясал на его лице с толстым носом, лысина заблестела, Осман взял кочергу и задвинул отверстие крышкой.

– Сейчас будет тепло, – сказал он и толкнул клиента в бок, тот тем временем уже задремал. Сейчас он взглянул на турка покрасневшими глазами и провел рукой по бородке. – Можешь опять придвигаться поближе. Сейчас мы сделаем уютно. Еще кофе?

Мужчина кивнул, и, когда шеф протянул руку и взял его чашку, на пол упала ложечка, и из-под стола раздалось злобное рычание. Он отступил на шаг, наклонился, уперся руками в бока.

– Ну а тебе, зверюга, чего надо? Может, ты думаешь, я тебя боюсь? Я ведь могу и по-другому. Посмотри-ка лучше сюда! На эти ботинки! Это настоящие бойцовские бутсы против злобных собак! Кем мне быть! – Он повернулся и направился к стойке. – Ханнелора! Кофе!

Толстый каменщик покачал головой.

– А история про крышу – это просто супер, верх всего, что только может произойти, последняя, так сказать, точка над i. Его нервы не выдержали, ясно, да и понять его можно. – Он заглянул в кожаный стаканчик, высыпал содержимое на ладонь. – Скажи, старик, маленький попутный вопросик что это за штучки такие, из-за которых я вечно проигрываю? Самоделка? Твоя работа?

Клапучек кивнул.

– Из костей семги, парень. Отшлифовано в тисках.

– Я даже готов тебе поверить… С тех пор, как ты живешь с этой жирной селедкой, у тебя все из рыбы, а? А расческа в кармане у тебя из чего? Тоже из старых рыбьих костей?

Клапучек смущенно улыбнулся.

– Так что там было с крышей, я не понял?

– Двенадцать. Записывай… С какой крышей? Ах, это. Так то было совсем с другим домом, еще до того. Уже давно все быльем поросло, ты тогда еще на кухне горбатился. Они ведь получают бабки от сената, если ремонтируют крышу и благоустраивают чердаки. И тогда им надо все быстро, столица ведь теперь. Столица! А при спешке и получается одна халтура.

– Но то был совсем особый случай, – сказал его напарник, и толстый хмыкнул.

– Еще какой особый, уж поверь мне. Значит, он приказывает сорвать все старые крыши, с переднего и заднего дома, с боковых флигелей, одним словом, все. И тут кое-что вылезло наружу, мой дорогой. Десятки лет там гнездились голуби, все балки, чердаки, перекрытия – все покрыто птичьим пометом и мертвыми голубями, толщиной в метр. И вдруг на все это падают солнечные лучи, в разгар летней жары, когда все кругом плавится на солнце и длится к тому же неделями. Началось брожение, а как же иначе?

Напарник раздавил окурок.

– Птичья кака вспучилась и начала дымиться?

– Точно. И все эти клещи, черви и личинки, прекрасно спавшие до того в темноте, ожили и зашевелились, в буквальном смысле все закипело, так сказать. Начало с бешеной скоростью размножаться и искать новые тенистые места. Они поползли в печные и каминные трубы, в канализацию и водопровод, залезли за деревянные обшивки, во все трещины и мгновенно захватили дом до самого подвала. И притом не за дни или недели, Клаппу. А за часы, прямо на глазах, цап-царап, так сказать. Представь, сидит кто-то перед телевизором, смотрит футбол, «Херта» против Мюнхена, попивает пивко, закусывает бутербродиком с колбаской и пребывает в прекрасном настроении. Берет второй бутерброд, надкусывает, и тут его охватывают сомнения: странно, с каких это пор у них в доме завелись бутерброды с этими креветками-малявками? Вглядывается получше, а бутерброд шевелится… Да-а. Или, например, просыпается другой сосед и думает: с чего это вдруг на моих обоях появился рисунок? А кормящая мать заглядывает в детскую коляску, а младенец там…