Текст книги "Жара"

Автор книги: Ральф Ротман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Он подошел к шкафу, налил немного джину поверх дольки лимона, а когда обернулся, женщина лежала уже на софе, уставившись в потолок, на большой лепной овал с маленькой птичкой посередине – ласточкой. Он поставил стакан на прозрачный столик, рядом с подносом со сладостями, и снова сел, а она закрыла глаза. Две морщинистые впадины, в которых затаился возраст. Или страх перед ним.

– Боже ты мой…

Она скрестила руки на затылке, помассировала большими пальцами шею. И вдруг громко засмеялась, грубо, по-театральному, ожидая, как ему показалось, вопроса. Но он не задал его, и тогда она, кивнув, сказала:

– Самое смешное во всем этом то, что все можно предвидеть заранее, так ведь? И тем не менее поделать с этим ничего нельзя. Нужно пройти через все это, даже еще и сейчас. Знаете, когда я была ребенком, мы всегда играли, ну, как играют девочки. Мы строили в песочнице кухню, кругом лежали донышки от бутылок и осколки стекла, это была наша посуда. Я сидела на краю песочницы, мне набились в резиновые сапоги песчинки и мелкие камешки, они причиняли боль. Мучительным проклятием всегда было снять сапог без посторонней помощи, они были такими тесными, и я знала: если я тем не менее попытаюсь это сделать, последует рывок, я потеряю равновесие и полечу в осколки, порежу себе руку. Я четко представляла себе это. Но все равно принялась за свое, стала с трудом стягивать с ноги сапог, вот он уже почти съехал на пятку, еще чуть-чуть, каких-нибудь два миллиметра, первые песчинки уже высыпались из сапога – и вдруг меня неожиданно качнуло назад… – Она подняла руку, показала мизинец, белый рубец у самого основания пальца. – Его почти отрезало. Я даже кость видела.

Она взяла джин.

– И потом пошло-поехало, и так всю жизнь. Угощайтесь…

Де Лоо, крутивший трехъярусную вазу со сладостями, взял шоколадный батончик и показал на лестницу, на книги и соску-пустышку.

– У вас есть дети?

Она кивнула, разгрызла кубик льда.

– А как же… – Потом поставила стакан себе на живот, придерживая его кончиками пальцев, ногти не накрашены, и горько усмехнулась. – У меня же был муж, так ведь? – Она содрала зубами кусок кожи с губы и выплюнула его. – С меня вполне хватало этого ребенка.

Солнце уже садилось, свежий ветер шевелил кусты сирени перед окнами и дверями террасы, и в какой-то момент показалось, что комната плывет.

– Большой мужчина с маленьким чемоданчиком… Это первое, что приходит в голову, когда я о нем думаю. – Скулы свела судорога. – И еще растерянное и беспомощное лицо, когда он стоит перед моей дверью поджавши хвост, потому что его снова выгнала очередная женщина.

Она замолчала. Когда сквозь ветки пробивался луч света, кубики желе вспыхивали огнем, а сахарная пудра на шоколадных трюфелях казалась стеклянной крошкой.

– Я была уже старухой, далеко за тридцать. А он… Ах, что за прекрасное явление! Я жила тогда в Шёнеберге [46]46
  Старинный зажиточный район Западного Берлина.


[Закрыть], у меня была крошечная квартирка и своя практика тут же, я хотела уехать от своих родителей и такого вот барахла, как здесь. Но тут все как раз и началось. А потом я постелила ему постель на кушетке, где осматривала больных, выслушала его причитания – женщины, женщины, что же еще? – и разрешила ему переночевать у меня несколько дней. Пока он не нашел себе следующую подружку с роскошной квартирой. Когда он ушел со своим маленьким чемоданчиком, я не сомневалась, что мой счет за телефонные разговоры будет ничуть не меньше платы за аренду помещения. Пиявка… Или присоска, одним словом.

Она громко и горько икнула.

– И несмотря на это, я опять пустила его пожить у меня. Мне не нужен был его уживчивый характер. Я хотела кое-чего получше или того, что я тогда принимала за это. Я хочу сказать, мы медитировали. О да, только ни в коем случае не доводить до плохой кармы, таков был его девиз. А потом я позволяла ему трахать меня, и он снова и снова уходил. Только его почта приходила ко мне, исключительно от финансовых ведомств или полицейского управления, целыми пачками.

Она посмотрела на него, похлопала по карману своего жакета.

– Может, покурим?

Он отрицательно покачал головой, и она опять уставилась перед собой, пошевелила большими пальцами ног в чулках.

– Он постоянно жил сверх своих возможностей, все было рангом выше, чем он мог себе позволить: отели, мотоцикл, автомобиль. И к тому же еще собственные инициалы на номере: альфонс низшего пошиба, а? При этом он жил в какой-то дыре на задворках, практически без отопления. Туалет в коридоре, окна всегда грязные, чтобы ничего не было видно внутри, но при этом золоченые занавеси.

– Золоченые занавеси? – переспросил Де Лоо.

– Ну да, такая цветная декоративная фольга. И я, идиотка, попалась на этот трюк. Приняла за тонкую иронию.

Она допила джин и поставила стакан на ковер, на самый краешек. Стакан опрокинулся.

– Но ее и в помине не было, – пробормотала она, села и отшвырнула ногой стакан. Остатки льда вывалились на ковер, засверкали на солнце, как капельки ртути, и всепоглощающая, все больше сгущающаяся и нагоняющая тоску тишина зависла в воздухе. Она закрыла глаза, икнула, и Де Лоо поднялся. Но она затрясла головой, сжала губы и начала дышать так глубоко, что ноздри ее раздувались.

– Все, что угодно, – сказала она тихо. – Но только не эти проклятые золоченые лохмотья.

Она тоже решила встать, но сделала это слишком резко и не удержалась на ногах. Оперлась на край столика, раздавила желе, и нежный фруктовый аромат разлился в воздухе, освежая его. Де Лоо порылся в кармане халата, протянул ей бумажную салфетку. Но она даже не взглянула на нее. Погрузившись в свои мысли, она смотрела на пальцы, разноцветные от раздавленных сладостей, и, казалось, забыла про него и его присутствие. Он положил салфетку на софу, попрощался и направился к выходу.

В дверях он еще раз обернулся. С другого конца огромного помещения она показалась ему намного меньше, теперь она улыбалась бесцветной улыбкой с потухшим взглядом.

– Раньше, когда мы красили в детстве пасхальные яйца, помните? Руки всегда были такими. Красными, зелеными и желтыми. Только голубого не хватало. И папа всегда намыливал их мне…

Он вежливо кивнул, а она откашлялась, одернула полы жакета.

– Ну, forget it. – Зазвонил телефон, но она не обращала на это никакого внимания. Вытянув носок, она старалась поддеть свои туфли. – Неправильно думать, Симон, что с возрастом человек становится менее восприимчивым, что его уже ничто не трогает. Вранье это, и подсовывает его нам сама жизнь, чтобы мы смелее двигались дальше. Вперед и дальше.

Тыльной стороной руки она провела по своим волосам.

– Как там моя прическа?

Когда он вернулся во двор, в кухне уже было темно. Только в конторе еще горела настольная лампа, отбрасывая через стекло слабый отблеск на котлы и кухонное оборудование. Старый Поль сидел за компьютером, Годчевский смотрел ему через плечо, и Де Лоо повесил ключи от машины на щиток к другим ключам. Посреди помещения все еще висела туша оленя. Кто-то набросил ему на рога кухонное полотенце.

И в комнате отдыха, где пахло холодным сигаретным дымом и апельсиновыми корками, он тоже не стал зажигать свет. Он повесил в шкафчик свой халат и вынул ветровку; плечики ударялись о железку, и только когда он прикрыл дверцу и повернулся, он заметил, что в углу кто-то сидит, позади бутылок на столе и пустых молочных пакетов.

Он испуганно вздрогнул, но не удивился. Она сидела на стуле рядом с мусорным ведром, подтянув голые ноги на сиденье и обхватив колени руками. Вечерний свет, падавший через фрамугу из-за ее спины, оставлял ее лицо в тени, медный отблеск лежал только на волосах и на плече, где платье было порвано, и тогда Де Лоо включил неоновый свет.

Круглые трубки принялись, как всегда поначалу, неровно вспыхивать. Люцилла заморгала, подняла голову, попыталась улыбнуться, опять закрыла глаза. В волосах у нее запутались кончики бахромы и еще остатки травы. На правой скуле светился синяк, нижняя губа кровоточила. И на шее фиолетовые пятна и запекшаяся кровь. Он подтянул стул, сел, дотронулся до ее руки. Но она не только не разжала пальцы, а, напротив, еще крепче обхватила колени и уставилась на него немигающими зрачками. Суровый и мрачный взгляд из-под черных бровей.

Он отвернулся.

– Где собака? – спросил он негромко, но ответа не получил. Какой-то момент было так тихо, что стало слышно, как капают на одежду ее слезы. Он протянул руку, отвел несколько вьющихся прядей, а она коротко тряхнула головой, как бы отталкивая его. Но прежде чем пряди снова упали на лицо, он кое-что увидел в мигающем свете. В мочках больше не было золотых блесток – два рваных окровавленных следа.

– Скажи что-нибудь, – прошептал он, и она кивнула, с трудом проглатывая слюну, похоже, это причиняло ей боль. Над переносицей глубокие вертикальные складки. Он нагнулся вперед, терпеливо ждал. Запах, который, как ему показалось, он уловил, мог быть не обязательно тем, о чем он подумал. Сквозь незапекшуюся рану на губе донесся едва различимый шепот, и он приблизил ухо к ее губам, почувствовав ее дыхание.

– Хочу домой.

4 глава
ЦЕЛАЯ ЖИЗНЬ

Долге… Вымощенная булыжником, местами заасфальтированная дорога под каштанами, слева и справа несколько серых, покрытых штукатуркой домов, при каждом хлев с мелким рогатым скотом, свиньями и домашней птицей, сады и огороды. В центре деревни большое хозяйство, в прошлом государственное, ныне разграбленное до основания, вплоть до последней оконной рамы; на обломках стены тянутся к небу две нежные березки. Плуги, бороны и старая сноповязалка ржавеют в крапиве, перед кучей навоза цветут мальвы, а на полу конторы плесневеет множество толщенных, разбухших от влажности до неимоверных размеров бухгалтерских книг. А в сене под провисшими перекрытиями в стойлах для скота, в ржавых корытах и каменных желобах плодят свое потомство одичавшие бездомные кошки.

И от старого кирпичного заводика осталось лишь несколько островков фундамента, и торчит высокая, перетянутая трухлявыми стальными обручами труба, давно уже не такая прямая, как прежде, и с гнездом аиста наверху. По дикорастущей мяте, пробивающейся сквозь кирпичную крошку, можно дойти до самого озера, натыкаясь порой на старый завалявшийся кирпич довоенного образца с немецкой маркировкой «Weigel, Pommern» [47]47
  «Вайгель. Померания» (нем.).


[Закрыть].

В деревне нет никакого товаропроизводства, нет ни пекаря, ни мясника, только одно питейное заведение – барак из волнистого этернита, где помимо водки и пива могут выдать еще приторно-сладкий лимонад красного или светло-сиреневого цвета, выпить который можно на террасе, под виноградной лозой. На другой стороне улицы киоск, женщина в очках со стеклами толщиной в палец продает там молоко, школьные тетради и некоторые медикаменты, а по субботам и воскресеньям также и газеты. На полках и под крышей этого маленького сооружения висят клетки с канарейками, и их желтый, оранжевый или белый пушок оказывается на любом товаре, даже на буханках свежего хлеба.

По обочинам дороги сверкает росой клевер. Новые деревянные ворота под каменной аркой открыты; перед сараем стоит черный «мерседес»; сарай – высокое дощатое строение, покрытое кровельной дранкой, – прикрывает участок от холодных северных ветров, имеющих соленый привкус моря. Раньше здесь стояла запрягаемая шестеркой лошадей длинная телега с решетчатыми боковыми стенками, полная соломы; сейчас ее кузов подпирает только несколько проржавевших велосипедов.

Перед сараем – газон с круглой клумбой посредине, цветут георгины. Траву недавно скосили, неубранные стебли травы налипают на кроссовки. Солнце стоит еще невысоко над оставленными под паром полями, раскинувшимися по холмистому склону по другую сторону озера, длинные тени накрыли цветы, а из дома, из широко распахнутого кухонного окна, доносится запах кофе. Простой, но очень просторный деревенский дом на каменном фундаменте и под четырехскатной крышей, где под желобом гнездятся ласточки. Дом стоит вдоль южной границы участка, за ним еще только огород и замшелая стена из натурального камня.

Несколько смещен по периметру и потому не сразу виден, когда входишь во двор с улицы, бывший хлев для свиней и остальной мелкой живности, небольшое кирпичное строение, излучающее дневное тепло даже тогда, когда над краем участка уже загораются первые звезды. Зеленая двустворчатая дверь открыта, виднеются протравленные половицы и часть кровати, перед ней на полу дорожная сумка.

Газон слегка поднимается в гору, и на самом его верху располагается под прикрытием густой липы с коротким, но очень толстым стволом перестроенный коровник, вытянутое в длину строение барачного типа, замыкающее двор и придающее ему форму открытого с одной стороны каре. Несмотря на время года, зелень дикого винограда смотрится на фоне розовой штукатурки стен так, как будто только что распустилась – нежно-зеленые листочки, почти прозрачные на солнце, которые, пожалуй, только на следующее лето дотянутся до крыши. В этом помещении, помимо музыкальной студии, заваленной кейбордами и гитарами, с микшерным пультом и разными музыкальными компьютерами, размещаются еще стойка бара, бильярдный стол и камин, а за стеной снаружи проходит дорожка для боулинга, с низким, по щиколотку, ограждением, бывшим цементным бортиком выгребной ямы – вместилища навозной жижи; дорожка тщательно утрамбована – ни камушка, ни соломинки.

Студию затеняют вишни, а по другую сторону тонких побеленных стволов, где траву не скашивали и где верхушки кустов дрока качает теплый ветер, земля идет под уклон, словно делает длинный свободный выдох, убегая на восток и устремляясь к озеру, этому зеленому зерцалу воды, сверкающему на солнце и уплывающему вдаль за заросли ольхи на берегу.

Долге… Несколько домов среди деревьев, поля вокруг – сказочный сон, вобравший в себя целую жизнь, способный воскресить и оживить в памяти все, стоит лишь произнести это слово…

В доме никого, в кофеварке клокотала вода и капала через фильтр. Он стал подниматься по лестнице. Ее комната стояла открытой, стеганое одеяло лежало перекинутым через подоконник. Возле рюкзака брошены трусики и сандалии, а на другой стороне коридора, в комнате Марека, никого и ничего. Только Катарина, его черная с рыжими пятнами кошка, спала, свернувшись калачиком, на его постели, и Де Лоо, широко расставляя ноги и перешагивая через белье и ноты, прошел к окну и повернул набалдашник ручки. Как пригоршня желтых и белых, брошенных в воздух лепестков, запрыгала и запорхала стайка бабочек над лужайкой.

Он услышал гитару и одно или два слова, сказанные Люциллой, ее он, правда, не видел, но ее отфыркивание и плескание звучало, казалось, рядом, хотя этого никак не могло быть; он направился в кухню и налил в термос кофе. Потом взял три чашки из шкафа, масло и хлеб, поставил все на поднос и пересек двор. Дорожка по заросшей луговине вилась долго, и крыши деревни уже наполовину скрылись из виду, даже петушок на церковной колокольне и тот исчез. Кругом ни души, только соседская коза паслась неподалеку, и чем ближе он подходил к озеру, тем тише становилось вокруг.

Уже чувствовалось, что будет жара. Марек, в грязной майке и спортивных трусах, поднял руку, ухмыльнулся несколько смущенно. Он ни слова не говорил по-немецки и знал только отдельные английские слова, и когда Де Лоо спросил его, не groggy [48]48
  Вялый; без сил; с похмелья (англ.).


[Закрыть]ли он, он только затряс головой. «No, no, – сказал он. – Аспирин».

Гитара, эта разбитая, со стальными полосками по бокам, снабженная адаптером для усиления звука походная подруга, треснула на задней стороне и наверняка была самым старым и самым уродливым из его инструментов, но больше всего он любил играть именно на ней.

Светлые и чистые, отмеченные тонкой грустью аккорды и слабое дуновение ветерка, лениво шевелившего вытянувшиеся верхушки золотящихся на солнце трав. Де Лоо опустил поднос на землю, показал на термос с кофе.

Марек кивнул. Его худющие плечи обгорели. Белесые волосы, коротко подстриженные на затылке, патлами свисали спереди на лоб и глаза, для чего он их специально и отращивал, а жидкая щетина усов на верхней губе никак не закрывала его чувственного рта. Глаза воспаленно-красные, лицо серое, и рука, которой он подкручивал струны, дрожала. Но, несмотря на перебор алкоголя, он сиял как сама нетронутая чистота, а когда улыбался, морщинки в уголках глаз производили такое впечатление, будто это маленькие кавычки, подвергающие сомнению всю его жизнь. За резинку трусов была заткнута пачка немецких сигарет «Caro», самых крепких из тех, что продавались в Польше.

Люцилла, еще в воде, помахала ему. В волосах у нее застряло несколько прошлогодних листьев. Озеро было нешироким, за десять минут можно было перебраться на другой берег, но, чтобы проплыть его из конца в конец по длине, понадобилось бы, наверное, не меньше часа и при этом пришлось бы снова и снова проплывать через пахнущие гнилью заводи, пересекать холодные течения с бьющими ключами, заросшие травой участки стоячей воды. Она уже стояла ногами на мягком илистом дне, круто обрывавшемся у нее за спиной, вот она вышла рядом с мостком на берег. И на какой-то миг попала в тень, отбрасываемую ветками ольхи, видна была только ямка выбритой подмышки, когда она подняла руки, чтобы выжать волосы. Потом она сняла с дерева полотенце, поднырнула под сук и вышла на солнечное место.

Она была, не считая носочков из ила, совершенно голой и только улыбнулась им. Вокруг ее шеи и плеч летали тучи комаров. Лицо расслабилось, никаких следов разбойного нападения, а груди такие темные против солнца, что соски почти не выделялись на их фоне. Она даже немного поправилась, а ноги и попа напряглись от плавания, и когда она вытирала спину, на ее руках вздрагивали мышцы. Сбегавшая по телу вода образовала из волос на лобке острую бородку.

Она стряхнула с ляжек ряску. Потом села на одеяло, отломила кусок свежего хлеба, провела им по маслу. С довольным урчанием она вонзила в хлеб зубы, принялась жевать и закрыла от блаженства глаза, а Марек протянул ей свою чашку кофе, черного и очень крепкого. Она пробормотала что-то по-польски, и он в ответ покачал головой.

Де Лоо посмотрел на нее.

– Я спросила его, может, здесь опять кто утонул, – сказала она. Крошки сыпались ей на живот. – Это какое-то заколдованное озеро, чтоб ты знал. Люди приписывают ему бог знает что. Если они заболевают, виновато озеро. Если у них плохое настроение и они разбивают об голову друг друга бутылки, причина тому тоже озеро. А если женщина снова забеременела, то уж это точно проделки озера. Кроме того, оно поет.

– Кого ты имеешь в виду? Снова озеро? – спросил Де Лоо, и Марек кивнул; он хотел положить ей сахар в кофе, но его рука так дрожала, что ложка упала на одеяло. Она насмешливо хмыкнула.

– Прежде чем мой брат смог купить землю, он поклялся крестьянину, что никогда не будет купаться в озере голым. В память о его утонувшей жене… Ты вообще-то знаешь, что по-немецки озерои душатесно связаны друг с другом? Как слова [49]49
  Der See– озеро, die Seele– душа (нем.).


[Закрыть], имею я в виду. Я читала об этом. Древние германцы верили, что души умерших живут в воде, поэтому они и назвали так эти воды, почти так же, как души.

Позади них заблеяла коза, серо-белое животное, привязанное к колышку. Зазвякала цепочка, и Марек поднялся, немного покачиваясь, протянул руку поверх куста ежевики и покормил ее хлебом. Де Лоо отпил глоток, уставился на дно чашки.

– Каким образом такой молодой человек смог приобрести эту недвижимость?

– Кто? Мой брат? О-о, он уж не так молод, как кажется, это водка так его проспиртовала и законсервировала. Он, правда, выглядит как freak [50]50
  С причудами, со странностями (англ).


[Закрыть], читает одни комиксы да книги про грибы, кайфует каждый день и имеет свои слабости. Но он очень твердый и жесткий. Подожди-ка…

Она повернулась, посмотрела поверх высоких метелок и что-то крикнула. Но ответа не последовало. Закинув гитару на плечо, Марек поднял руку и направился к дому.

– Ну, как знаешь… – пробормотала она и снова села.

– Сразу после объединения Германии он делал тут большие деньги. Мы, собственно, из Щецина, но он знал эту местность со школьных лет, с тех времен, когда школьников посылали сюда осенью на уборку урожая. Здесь нет ни одного крестьянина, с кем бы он не пьянствовал. Поэтому он и знал, кто что собирается здесь продавать, и когда социализм закончился, он снова приехал сюда, сфотографировал все усадьбы, сделал красочный каталог, ну и так далее…

Де Лоо налил ей еще кофе, и она макнула туда кусочек хлеба и, чавкая от удовольствия, съела его.

– Иностранцу разрешается приобрести в Польше кусок земли только в том случае, если до этого он брал его в аренду в течение тридцати лет. Так что нужно иметь подставное лицо, которое покупает недвижимость якобы для себя, а потом сдает ее иностранцу, ну да, официально в аренду. Вот это и проделывает мой маленький братец, и при этом не за красивые глаза, как ты, наверное, догадываешься. И даже на ежегодные налоги, которые он должен вносить как официально зарегистрированный владелец, он тоже накидывает приличную сумму. Тут он все ходы и выходы знает. Если ты, к примеру, покупаешь здесь землю, то первые пять лет после совершения сделки ты освобождаешься от уплаты налога за землю, так сказать, любезность со стороны государства. Чтобы у тебя хватило пороху для строительства или перестройки. Но иностранцы, а в основном это немцы, не знают этого. И конечно, мой братец собрал с десяти или двенадцати дворов налоги, которые вовсе не требовалось платить. Тут уж, естественно, можно себе позволить разные чудачества, как ты думаешь?

Де Лоо поднял голову. Рога козы блестели на ярком солнце, ее нижняя челюсть с бородкой непрерывно двигалась, пережевывая жвачку, и желтые, разделенные расположенными по горизонтали зрачками глаза казались холодными и безжалостными. Из-за кустов дрока доносилась музыка, песня «Битлз», акустическая гитара. «…take a sad song, and make it better».

Люцилла тоже слушала. Она только что окунула кусок хлеба в кофе и держала его пальцами, не обращая внимания на то, что кусок загибается, медленно наклоняясь вперед. Когда хлеб шлепнулся ей, наконец, на живот, она с визгом вскрикнула, – Де Лоо обхватил ее бедра и съел этот кусок с ее пупка, а она опять тихонько взвизгнула и оттолкнула его.

– Не здесь! Прекрати!

Огромные глаза, угрожающий взгляд, но ее сопротивление уже ослабло, и он спросил:

– Где же?

Она не ответила. Музыка умолкла, он лег на спину и стал смотреть в безоблачное небо. Было тихо, озеро лежало неподвижно между стволами деревьев и зарослями кустарника, и вдруг он услышал всплеск рыбы, какой-то стеклянный звук в застывшем от солнечного блеска мареве. Люцилла просунула ему руку в ворот рубашки, гладила и ласкала его волосы на груди. Она наклонилась к нему, внимательно посмотрела на него, склонилась еще ниже, и тепло и податливость ее губ помутили на какое-то мгновение его сознание. Ощущая в ладони ее круглую трепещущую грудь, он сделал глубокий вдох, а она сжала его пальцы на своей груди. Он просунул ей колено между ляжек, и то, что произнесла Люцилла, было скорее едва слышимым дыханием, чем звуком, ее страхом, зависшим в воздухе.

– Идет кто-то?

Она оглянулась вокруг, не закрывая рта. Где-то вдали, на трубе бывшего кирпичного завода, хлопал крыльями молоденький аист, и Де Лоо потянул ее назад, впился ей в шею. Он почувствовал между зубами золотую цепочку, подарок Марека.

– Прекрати сейчас же! Там кто-то есть на мостке.

Она оттолкнула его в траву, закуталась в одеяло, а он провел обеими руками по волосам. Якуб, старик сосед, стоял на коленях на замшелых досках и выбирал свои верши. На подошвах его резиновых сапог налип навоз из хлева. По-видимому, он давно их заметил, но даже не обернулся, когда Люцилла поприветствовала его, только кивнул и что-то пробормотал себе под нос. Лысая голова, клетчатая байковая рубашка и синий комбинезон. Он положил свой нож на мосток рядом с рабочими перчатками. Затем рванул на себя вершу, подержал ее на вытянутых руках в воздухе и хмыкнул. Вода стекла, и проволочные ячейки заскрипели. Внутри извивались щуки, две крупные, размером по локоть, и одна помельче, еще молоденькая, практически раздавленная двумя другими, бившимися в бешенстве и отчаянии, во всяком случае, она почти не двигалась. Сильные темно-зеленые в крапинку тела с белым брюхом, солнце играло на их спинных плавниках и блестело на острых зубах, когда они, извиваясь друг вокруг друга, остервенело кусали проволоку.

Якуб положил вершу на мосток, поставил на нее ногу и надел одну из перчаток, левую. Потом осторожно просунул руку в отверстие, вытащил щуренка и швырнул его назад в воду. Тот сначала без движения качался на воде, насекомые облепили его со всех сторон. Потом вдруг ударил хвостом по воде и мгновенно исчез, а Якуб наклонился, взял за жабры одну из щук и вспорол ей брюхо. Серые внутренности вывалились на мосток, но рыба продолжала еще бешено дергаться, а он раздвинул ей большим пальцем бока и нащупал желчный пузырь, размером не больше горошины. Якуб осторожно покрутил его разок-другой, пережал кончиками пальцев скрученные желчные протоки, вырвал пузырь и бросил его в воду. Все то же самое он проделал и со второй щукой. Потом соскреб ножом рыбьи потроха в пластиковый мешок, привязал его к поясу, подцепил пальцами щук за жабры и направился к ним, хвостовые плавники волочились по траве, он бросил одну из них к их ногам и сказал на ломаном немецком: «Gutt Appetit!»

Люцилла вздернула брови, всплеснула ладошками, но проследила за тем, чтобы придержать одеяло, зажимая его под мышками. Она поблагодарила Якуба по-польски, а он ухмыльнулся, почесал себе под заплатками на комбинезоне брюхо и что-то сказал в ответ, что, очевидно, привело ее в смущение. На щеках выступил легкий румянец. Сияя глазами, она погрозила ему пальцем, а когда Якуб ушел, Де Лоо спросил, что он сказал. Разделанная рыба еще шевелилась у ее ног, хвостовой плавник дергался. Кровь стекала на траву.

– А, да он сумасшедший, – сказала она. – Раньше, когда он хотел лечь со своей женой в постель, она всегда как бы жеманилась. Иногда целый день. Но потом вдруг говорила: «Пойди съешь рыбу и побрейся!» И тогда он знал, что делать.

Она оглянулась и посмотрела старику вслед, а когда он уже скрылся из виду, распахнула на груди одеяло и прижалась всем телом к Де Лоо.

– Щука, между прочим, для Марека, – шепнула она. – Завтра у него день рождения…

Ее волосы пахли озером, кожа тоже, он сдунул муравья с ее плеча. Кончиками пальцев провел по ее спине, попке, она закрыла глаза и млела от блаженства.

– И ты правда хочешь уехать назад в Берлин?

Тоненькие завитки волос по бокам поясницы, на ее бедрах, идеально гладких и безукоризненных, как синева неба над ними и ее отражение в озере, его собственная рука, касавшаяся их, вдруг показалась ему чужой. В горле запершило, и он кашлянул. Но щемящая тоска так и не ушла.

– Ну почему же нет? Люди ведь радуются, когда к ним приходит мужчина и привозит еду. А что мне еще остается делать?

Она пожала плечами.

– Ты мог бы сделать фильм о немцах в Польше. Или о щуках в озере. Почему ты не хочешь снова вернуться к работе оператора? Разве ты не был хорошим киношником? Наверняка ты им был, ведь так?

– Откуда ты знаешь, каким я был?

Она взяла его за руку, поцеловала его пальцы, ласково покусала их.

– Я это знаю.

Он покачал головой.

– Чего уж теперь… Время ушло, во всяком случае, для меня. Видишь все меньше и меньше. Становишься слепым от всего этого зрительного мусора.

Она подняла к нему лицо.

– Что ты имеешь в виду?

На одной груди отпечатки пуговиц от его рубашки. Она прикусила нижнюю губу, втянула ее вовнутрь и пощупала пальцами ноги затихшую рыбу. Ноготки были покрыты ярким лаком. Де Лоо показал на берег.

– Посмотри туда. Что ты видишь рядом с мостком?

– Там? Цветок.

– А точнее.

– Изящный голубой цветок с желтыми прожилками. Что-то вроде ириса, в таком же роде.

Он кивнул.

– Голубая водяная лилия. А теперь посмотри на нее еще раз и подумай: это не цветок и не лилия. Это всего лишь краски – желтая и голубая. А еще дальше – это не озеро, и не камыш, и не край леса, и вообще не зеленого цвета… Ну давай, сконцентрируйся и скажи себе это с чувством! Проникновенно.

Она слегка наморщила лоб, но потом губы ее задвигались, она словно произносила про себя только что услышанное. При этом она, затаившись, смотрела на берег, ее зрачки расширились, ноздри вздрагивали. И вдруг ее словно что пронзило, совсем легонько, но в ямочке на шее и между грудями кожа стала другой, словно кто дотронулся до нее. Она сжала веки, встряхнулась.

– У-ух! Даже жуть берет, а? Словно все это заговорило собственными голосами.

Он кивнул, сорвал травинку, пожевал ее.

– Вот это я и имел в виду. Теперь ты действительно все увидела. Картины или слова способны кое-что высветить. Но однажды и они заслоняются от тебя. Словно кто надел поверх них невидимый колпак, через который никакой свет не проникает.

Становилось жарко. Пахло застарелым потом от его рубашки, он расстегнул ее, а она снова быстро взглянула на него краешком глаза. На коленку ей села муха, быстро пробежала вниз по голени и исчезла во вспоротой щуке, жабры которой еще немного двигались. Де Лоо провел травинкой по другой ее ноге, снизу вверх. Она, смеясь, ударила его.

– Какой ты тощий… Подожди, мне надо принять душ.

Она встала, но он крепко схватил ее за лодыжку и смотрел из-под ее грудей ей в глаза. Она явно насмешливо оглядела его джинсы и то, что обозначилось в них.

– Иди сюда, – сказал он. – Ты даже еще не вспотела как следует…

Муха вылезла промеж зубов, когда она наклонилась и схватила щуку за хвостовой плавник.

– Оставь, Симон. Я не могу с тобой здесь этим заниматься. У травы тысяча глаз. Да и Марек где-то рядом. Поляки, знаешь, жуткие католики.

– Ну давай переплывем на тот берег, укроемся в лесу.

Она перекинула щуку через плечо. «Мне надо принять душ». И стала медленно подниматься по луговине к дому. Тень от огромной рыбины падала ей на спину, и глаз, все еще не потухший, сверкал на солнце. Немного крови или, может, розовой сукровицы стекало по ее телу вниз, капало ей на попку.

– После обеда он уедет в город, ему нужны новые струны. Вот тогда у нас будет время…

Де Лоо сел. Парочка кошек уже шли ей навстречу, ластились, мяукая, у ее ног, и она разговаривала с ними. Голос был сейчас мягким, мелодичным, почти по-детски звонким, и он еще сильнее почувствовал, что она говорит на своем языке не только голосовыми связками, но и всем телом, словно купается в нем. Он допил свою чашку до конца и посмотрел на озеро, где появилась узенькая весельная лодка. В ней лежал человек. Надвинув соломенную шляпу на лицо, он спал.