Текст книги "Жара"

Автор книги: Ральф Ротман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Пешеходные плиты на тротуаре, обычно опасно «живые» под ногами, были намертво схвачены морозом, калитка, ведшая к садовому павильону и старой фабрике на заднем дворе, примерзла и стояла открытой. Запах пепла и сырых стен; замазанные побелкой медные таблички рядом с лестницей: Ювента,пряжа всех видов. Тадеуш Блуменшайн,ортопедическая обувь. Выжимая половую тряпку, на звук его шагов обернулся дворник.

– Нет, ты смотри. Те же и Симон.

Свет в вестибюле, где под выключатель подсунута заостренная спичка, просвечивал насквозь прическу новоявленного ирокеза.

– Привет, Максик. Дела в ажуре?

– Более или менее. – В драном свитере и кожаных штанах, подвязанных бельевой веревкой, он еще спросил: – А Хамвер не разбудил тебя вчера?

– Ты хочешь сказать – сегодня. Да нет. Я сам проснулся. А что там у вас было? Что за вопли?

– Ну, этот козел опять надул меня, что ж еще? Пудрит всем мозги своей собачонкой, понимаешь? Командует ей, сделай то, сделай это, ну, его дворняжка и выкомаривает, одним словом, цирк. Все рты поразевали, ясное дело, а он в это время карты подтасовал. И в итоге нагрел меня. В моей собственной квартире прикарманил у меня половину социального пособия… Ну погоди, я ему такое устрою, что у него глаза на жопу вылезут…

Де Лоо открыл свой почтовый ящик – ржавую дверцу без замка.

– Шайсе, это ваша игра… Тебе что-нибудь нужно?

Он вынул рекламу, и Макс, протиравший перила с витыми столбиками, посмотрел на него с ухмылкой.

– Факт, а то как же. Как всегда, старик. Но ты мне этого дать не сможешь.

Когда Де Лоо проходил мимо него, он ухватил его за куртку и, закатив глаза, показал наверх. Потом поводил рукой у себя перед глазами, словно дворниками по стеклу, и Де Лоо выгнул шею, пытаясь что-либо разглядеть в пролетах лестницы. Но не увидел и не услышал ничего особенного. Макс продолжал протирать перила.

– Как он людям жизнь дурит, а? А я, болван, еще хотел сфотографировать его собачку. Милая такая мордочка. Все, забыто навеки. Но дворняжка такой живчик, ее надо к месту гвоздями приколачивать.

Де Лоо медленно поднимался по лестнице. Медные уголки на ступеньках хлопали при каждом шаге, все сильнее чувствовался какой-то чужой запах, то ли одеколона, то ли лосьона после бритья, с примесью хвойного аромата пинии, а на старом огнетушителе в углу дымилась непогашенная сигарета, белел ее фильтр. Поднимавшаяся прямо вверх струйка дыма метнулась в сторону, когда он проходил мимо.

Почти под самой его дверью на ступеньках сидел мужчина и смотрел через большое лестничное окно во двор. Туфли новые, дорогие, индивидуальный пошив по заказу, на фланелевых брюках четкая складка, а под расстегнутым пальто никакого пиджака, только белая рубашка, не по сезону распахнутая на груди. Жесткий рот, узкий нос, элегантно наморщенный лоб.

Де Лоо поздоровался, тот кивнул в ответ и показал изящным поворотом кисти на высокую арку окна.

– Ну не чудесно ли? – сказал он тихо, почти не шевеля губами. Края век немного покрасневшие, слегка шмыгает носом: с улицы задувал резкий холодный ветер. – Ну разве это не прекрасно и не изумительно?

В голосе легкий акцент, не берлинский, скорее севернонемецкий говор. Де Лоо задержался на верхней ступеньке. Как и все окна в доме, это тоже было обрамлено понизу фигурным цветным стеклом, плющ, гроздья винограда, розы, все как положено. Он стал искать в кармане ключ, сказав:

– Ну да, конечно, очень симпатично. Во всяком случае, летом, когда солнечные лучи пронизывают стекло насквозь. Вы кого-нибудь разыскиваете?

Но мужчина покачал головой, заправил за ухо прядь волос. Волосы, местами седые, были сейчас несколько короче, чем несколько дней назад.

– Нет-нет, не эти картинки, мой дорогой. Я имею в виду все окно!

Стекло как стекло, разве что недавно вымытое дочиста, а за ним не видно ничего, кроме старого каштана на заднем дворе да стены с обшарпанной штукатуркой. Де Лоо молчал, а незнакомец поднял голову, отчего сразу как бы помолодел; и его глуховатый, слегка простуженный голос тоже просветлел.

– Знаете, я никогда в жизни так этого не сделал. За всю свою жизнь никогда. – Он глотнул воздух, потер подбородок, и Де Лоо вдруг на какой-то момент охватило подозрение, что его влажные глаза блестят не от ветра.

– Прежде, – продолжал незнакомец, – будучи молодым человеком, я жил неподалеку отсюда. В мрачной, но зато дешевой дыре в полуподвале, с удобствами в коридоре, и когда я еще только въезжал, окно уже было настолько пыльным, что с трудом можно было прочитать рекламу на противоположной стене. Но мне было все равно. Я покупал себе бутылку вина и пачку табака, ложился на матрац и читал, не переводя дыхания, как читают только в юности. Сразу после полудня приходилось включать свет, и иногда я поднимал голову от книги и думал: а вообще-то можно было бы и помыть окно. Но после этого опять читал дальше, книгу за книгой, все, что только мог достать, всего Гессе, Достоевского, Павезе [30]30
  Чезаре Павезе (1908–1950) – итальянский писатель, критик, переводчик.


[Закрыть]. А вечером за стеклом вырисовывались силуэты друзей, мы шли куда-нибудь посидеть, поесть и выпить, и я возвращался назад с женщиной, как и положено для того возраста, каждые несколько дней с другой…

Он похлопал себя по карманам пальто, пощупал карман рубашки. Затем закинул одну ногу на другую и скрестил руки на колене.

– А когда наступала весна, в моих стенах еще надолго задерживалась зима. Летом там всегда было как осенью, некоторые возлюбленные рисовали на пыльном стекле цветочки и птичек, а я думал: дружище, ну помой же наконец окно.

Он выдохнул носом воздух.

– Но рядом с кроватью уже снова лежала целая стопка библиотечных книг, суливших мне радость, и я написал тогда свои первые стихи, а однажды вечером ко мне пришла моя первая настоящая любовь, пришла с семгой и шампанским и на практике показала мне, в чем соль поэзии. Вот так..

А утром она встала, поставила мне около кровати черный кофе, поцеловала меня и сказала: «Может, мне быстренько помыть тебе окно?» Я затряс головой, схватил очередную книжку и пробормотал: «Оставь, дорогая. Я сам как-нибудь сделаю. Вот только дочитаю эту историю до конца». Она ушла и принесла мне на следующий день снова семгу и шампанское и еще розы, а еще через день пузырек с сидолином для мытья окон…

Он застегнул наконец рубашку, задумчиво покачал головой.

– И тогда я прогнал ее. Но потом приходили, конечно, другие. Приходили и уходили, и их силуэты с каждым разом становились все расплывчатее, я их часто путал, не мог уже различить… Десять лет промчались как один день, нет, двенадцать, мне пришлось съехать, а окно я так и не вымыл… Можно ли такое представить? Невероятно!

Де Лоо усмехнулся, вставил ключ в замок, мужчина поднялся, отряхнул пальто.

– Ну, что ж, forget it [31]31
  Забудь, выбрось из головы (англ.).


[Закрыть], как говорят англосаксы. Те времена прошли. Не найдется ли у вас сигаретки?

Высокий мужчина, ростом выше Де Лоо. Сосредоточенное выражение лица, странное смешение доброты и расчетливости. Он знал, что производит впечатление, и, судя по его мине, с грустью развлекался тем, что люди принимают его за какого-то особенного человека уже хотя бы потому, что им приходится задирать голову кверху, чтобы только посмотреть на него. Но, может, это было обманчивое впечатление.

– Я не курю, – сказал Де Лоо, ему никак не удавалось повернуть ключ в замке, дверь за зиму перекосилась, а человек кивнул и стал спускаться по лестнице. Окно уже было совершенно темным, и там запрыгало его отражение. Линия воротника. Мерцающая скула.

– А жаль. Ну да что ж. Прощайте.

Линолеум за порогом рассохся и выкрошился, как пересохший крем для обуви. Прихожая внутри – овальное помещение, обитое тканью бордовых тонов, – зияла дырками. Стены выкрашены белой краской, два стандартных окна выходят во двор, а в ржавой железной печке, пожиравшей любое топливо, уже слегка подрагивало в ее открытой пасти пламя.

Прислонившись спиной к железным прутьям кровати и держа обеими руками кружку горячего чая, Де Лоо задремал. Во сне, сидя в темной комнате, он видел себя в рабочей каморке отца, как он лежит и смотрит в потолок, а тот почему-то сделан из толстого стекла. А может, изо льда. Он даже помнит блеск хромированной арматуры, шкафы в помещении, часть окна с липой перед ним, а прямо над собой четыре деревянные ножки стола, за которым сидели обычно женщина и ребенок и что-то ели. Он слышит звуки, стук столовых приборов о тарелки, расслабленные голоса, негромкий разговор, однако видит, как всегда, только нижнюю часть крышки стола, инвентарный номер и ноги женщины в купальных тапочках. Нежные подушечки больших пальцев не стеснены пластиковыми подошвами, ноги чувствуют себя вольготно. И ребенок, болтая под столом голыми, не достающими до пола ногами, обут в желтые кеды, по-видимому великоватые для него. Кеды раскачиваются под столом – туда-сюда, как два маятника, и пока мать рассказывает какой-то эпизод из своего детства, маленький детский палец подлезает украдкой в полутьме под стол и оставляет там на краю грязную полосу… А еще там стоял свободный стул, четыре светлые ножки с наклеенными на них кусочками войлока светили, словно звездочки, вниз на Де Лоо, и тогда он отправился в путь, но при этом не сдвинулся с места. Вот он бежит по лестнице, а она осыпается под его ботинками, ступеньки-то из угольных брикетов, и когда Де Лоо проснулся, то обнаружил, что сучит, поеживаясь от холода, ногами, потому что скинул одеяло с кровати. Железная печка прогорела и была холодной.

2 глава
ПЕПЕЛ СВАДЕБНОГО ПЛАТЬЯ

В канале отражались цветущие каштаны, в этот час вода в нем была черно-зеленой; освещенная солнцем, она отбрасывала блики под арки моста, и лебедь пощипывал мох на пологих откосах бетонированных берегов. Повсюду цвели гиацинты, раздавался пасхальный звон колоколов, кругом тюльпаны, а по светлой дорожке церковного двора, на пробивающейся сквозь гравий траве прыгал черный дрозд, бойкая птичка с блестящим оперением в белых точках, словно кавычки в письме, и издавала оглушительные трели. Де Лоо повернул на набережную Мерингдамм и остановился перед «Коммерцбанком», своей предпоследней целью.

– Ага, – сказала кассирша и поправила рюшечки у себя на блузке. Толстые, набухшие вокруг колец пальцы. – Смотрите, смотрите, пришел мой личный повар…

Несколько коллег тут же обернулись, а один даже взглянул на часы, когда Де Лоо поставил перед ней на барьер обед. Он взял пустой контейнер и одарил женщину взглядом, который был ей приятен, во всяком случае, в день полнолуния, как сегодня. Она прищурилась.

– Ах, у меня кровь в жилах закипает! – пропела она жеманно, сжав зубы, а девочка-ученица, еще никогда не слышавшая таких выспренних выражений, смущенно прикрыла ладошкой рот, расплывшийся в улыбке.

На Бергманнштрассе он припарковал машину перед кафе «Милагро» и заказал себе в баре горячее молоко с шоколадом. Уже и другие кафе выставили на тротуар столики со стульями, а сириец, торговец овощами, раскатал шланг и опрыскивал выложенный на продажу товар. Фрукты и листья салата купались в струе воды, которую он пускал широким веером, и сияли после этого еще привлекательнее. Горы томатов отражались в луже. Где-то скулил пес.

Кельнерша, в шортах под длинным фартуком, подвинула к нему высокий стакан с молоком и пробила в кассе нужную сумму. Он взял с тарелки квадратные дольки горького шоколада, положил их одну за другой в густую пену и, только когда опустилась последняя, помешал молоко. Пальчики с длинными ногтями ждали над прорезью, когда выползет чек, и тут снова заскулила собака. Скулеж был такой отчаянный, словно ее сбила машина, и Де Лоо повернул табурет, прислонясь спиной к стойке бара.

Подъезд к музыкальному магазину на углу был завален нотами, партитуры ползли с тротуара на мостовую, кто-то на легковушке с трудом увернулся от них. Но уже следующая машина промчалась по ним, и ноты разлетелись в разные стороны. Перед входом в дом стоял мужчина в белом спортивном костюме и с такой силой натягивал жесткий кожаный поводок, что терьер, оказавшийся промеж его ног вздернутым кверху, не доставал передними лапами до земли и только, почти уже задохнувшись, хрипел и рычал. Набухшие красные веки, выпученные глаза, а мимо, сверкая зеркальными боками, несется поток автомашин.

– Ну давай же! – кричал он. – Надевай на него! Мне что, так и стоять с ним, пока не врасту в землю?!

Женщина, в брючках для велосипедной езды и спортивной маечке с лейблом «Metallica», постучала пальцем по лбу. Тонкие губы, влажные волосы, по-видимому, только что после душа, и остатки лака на ногтях, как красные осколки. Она держала в руках что-то вроде пластикового намордника.

– Кто? Я? Еще чего! Да я к нему и пальцем не притронусь.

– Еще и какпритронешься!

– Я что, чокнутая? Он же взбесился, ведет себя как последний идиот! Этот твой кобель вообще не соображает, что делает!

– Не разводи тут антимонии! Надевай намордник!

– Не-е! На! Попробуй сам!

–  Твояпсина! Ты и надевай!

– Устроили тут черт-те что, а мне опять отдуваться!

– Так ведь ты же хотела иметьего, давай заботьсяо нем!

– А я что делаю! Кто таскает жрачку, все эти огромные пакеты с собачьей едой? Ты, что ли? Но когда он так бесится… – Она дернула за липучку, освобождая намордник.

– У меня же не три руки!

Мужчина, сжав губы, качал головой, нет, чтоб столько глупости, это уж слишком! С его бровей капал пот, на белых тренировочных брюках выступило спереди желтое пятно. Животное хрипело, тяжело дышало, а женщина беспомощно оглядывалась на прохожих.

– Не поможет ли нам кто?

Де Лоо встал, заплатил за молоко.

– Чем вы, собственно, занимаетесь? – спросила кельнерша, глядя на ключи в его руке. – Вы что, посыльный?

Он кивнул.

– Что-то вроде того, – сказал он, беря сдачу и не спуская глаз с перекрестка. Между двух опрокинувшихся ящиков с товаром по сниженным ценам стояла на коленях женщина, скорее, молоденькая девушка, и звала кого-то или говорила что-то на чужом языке; на ней был тонкий свитерок с длинными рукавами и капюшоном, за спиной засаленный рюкзак, из которого торчала поперечная флейта, девушка медленно поднялась с колен. В юных глазах страх, робкое возмущение, она оглядывалась на супружескую пару с терьером и только шевелила губами, они запеклись, как после раны. Темные волосы падали ей на плечи, джинсы на коленях порваны, и тоже собака, небольшая светло-бежевая дворняжка, которую она держала на руках, крепко прижимая к себе, с подбородка у девушки капали слезы, собачонка визжала, рвалась из рук, даже ударила ее окровавленной лапой по шее. Но девушка не спускала ее на землю. Потом плюнула в сердцах и бросилась бежать.

Кончиком большого пальца Де Лоо провел по краю чека, маленьким бумажным зазубринкам, а кельнерша уже повернулась к нему спиной и составляла бокалы в полку. Длинные ноги в чуть расходящемся сзади фартуке такие загорелые, словно лето уже далеко позади.

– До завтра! – сказала она, глядя на него в зеркале, он поднял руку и сел в машину.

На перекрестке никого не было. Продавец смял окровавленные ноты, а он поехал по поднимающейся в горку улице к площади Шамиссо и медленно объехал писсуар, где как раз велись реставрационные работы – чугунное литье времен Веймарской республики. Работали компрессоры, шумел вовсю пескоструйный аппарат, невидимый за брезентом с крупной рекламной надписью «Конечно же бетон!», а Де Лоо пытался хоть что-то разглядеть сквозь кусты маленького скверика. Воробей с голубиным пером в клюве приземлился было на краю детской горки, но сразу улетел и скрылся в зелени тополей. На скамейках пусто, и в теремке детей тоже нет. Он обогнул площадь и проехал мимо старой казармы полицейского управления.

Шлагбаумы, стальные заборы, натовская колючая проволока, мрачные казарменные стены, разъеденные плескающейся водой швы; в эти окна никогда не заглядывает голубое небо. Ветер морщинит лужи, качает на воде прозрачные, нежно-зеленые, пятнистые скорлупки птичьих яичек. И только один часовой, который вдруг оторвался от американских компьютерных игр и взглянул на мир вокруг себя.

Де Лоо свернул в кривую улочку позади кладбища и проехал с задней стороны мимо могил, надгробные камни которых отбрасывали остроконечные тени на брусчатку – помпезные захоронения тайных советников кайзеровских времен, поставщиков двора его императорского величества, медицинских советников, состоявших на имперской службе и удостоившихся этой чести, огромные семейные склепы банкиров, давно очищенные от праха и используемые как торфяные склады или дровяные сараи. Ржавеющие лавровые венки, а на кирпичной стене по эту сторону вечности надписи: «Кулле, милок, я тебя люблю!», или «Габи, привет тебе!», или просто только «Ты!». Кто-то нанес валиком на кладбищенскую стену эти буквы, каждая из которых размером с его машину, а он ехал уже по Хазенхайде к Херманплац и остановился сейчас на перекрестке.

Перед наземными шахтами метро расположился небольшой рынок. Всякое нужное и ненужное старье, свежие овощи, биологически чистая домашняя птица. Целый стол с баночками меда из окрестностей Берлина. Светофор переключился на желтый, и где-то рядом пронзительно и резко задребезжал велосипедный звонок, звук приближался и становился все громче. Низко согнувшись над рулем своего гоночного велосипеда, молодой человек с длинными кудрями отчаянно сигналил, сгоняя с дорожки немолодую женщину в черном костюме, поправлявшую у себя в вырезе на груди косыночку нежного цвета. Как и многие другие, она ждала автобуса, но, очевидно, не заметила, что стоит на велосипедной дорожке.

– С дороги, клуша!

Парень промчался так близко от нее, что шифоновая косыночка улетела, а женщина крутанулась вокруг себя и зажала в ужасе руками уши. Сумочка сползла на локоть.

– О боже! – Она отступила на шаг назад, коротко взглянула на остальных пассажиров. Потом посмотрела себе под ноги, на маркировку дороги. – Да, он прав, – сказала она, качая головой. – Возразить нечего, правда на его стороне…

На Хобрехтштрассе Де Лоо припарковал машину перед магазином спортивных кубков и других трофеев, взял зеленый ящик и вошел в соседний дом с вывеской «Пансион „Polska“». Дверь в стиле модерн, начало двадцатого века, глиняные плитки на полу, вытоптанный меандр, слева внизу медная табличка, и он осторожно, мизинцем, нажал на кнопку звонка. Нежная трель прозвучала три раза, послышались голоса, смех. Крошечный глазок светло-серого цвета, похожий на птичий глаз, потемнел, и женский голос за дубовой дверью произнес:

– A-а, глупости все! Он безработный, у него диабет, вдобавок он наркоман и живет у матери. И работать тоже нигде не работает.

Она распахнула дверь. Красные от хны волосы, высокий начес, и ее сладостная улыбка на привлекательных, накрашенных немного неровно губах тотчас же померкла, как только она увидела зеленый ящик.

– Смотрите пожалуйста! Новенький? – Она отступила от двери, но Де Лоо остался стоять на коврике, он подал ей через порог еду, а она завела руку за спину, поправила сзади врезавшиеся трусики и сказала: – Ну, входи, что ли! Мы не кусаемся!

– В этом я как раз не уверен…

В темном вестибюле, где в два ряда шли черные лакированные двери, пахло лавандой и дезинфицирующим средством «Сагротан». Под потолком висел вентилятор с плексигласовыми лопастями, а по темно-вишневым обоям шли золотые разводы. Маленькие лампочки с кривыми, местами обугленными пергаментными абажурчиками едва освещали перед каждой дверью остатки ковра – полукружья с листьями папоротника по черному фону. Настенные пепельницы, как в автомобиле. Полуголая женщина в топике с блестками закрыла входную дверь и крикнула:

– Шанталь? Ты опять трахаешься?

– Не-е, я сижу на толчке.

– «Чаппи» привезли! Неси пустой ящик, когда оправишься.

– Ладно. А ванильный крем есть?

Женщина взглянула на Де Лоо, подняв вопросительно брови, тот покачал головой.

– Сегодня нет! – крикнула она и указала ему на узкое помещение возле двери, что-то вроде кухни. И сюда дневной свет не проникал, окно, выходившее во двор, было закрашено черным. Настенные шкафы, микроволновая печь, большая стеклянная банка из-под леденцов, полная презервативов, а перед сервантом сидели две молоденькие женщины, на которых было надето еще меньше, чем на той, что в топике с бретельками и в блестках, обе тут же уставились на Де Лоо. Он поздоровался, избегая смотреть на них более пристально, краем глаза он видел пальчики с лаком на ногтях, лежавшие на журнале с кроссвордами, немного золота под черными кружевами, молодой рот, грызший кончик шариковой ручки. У стены напротив электрообогревательный прибор с раскаленной спиралью.

Еще чуть дальше стояла седовласая старуха в простых тренировочных штанах и возилась со штепселем. Несмотря на то что в помещении было очень тепло, на ней был толстый пуловер и меховые тапочки, она кивнула головой, указывая на скамейку у окна.

– Туда, пожалуйста. Вчерашнюю пустую тару сейчас принесут. Кофе?

Де Лоо посмотрел на часы.

– Не откажусь.

Он выставил термоконтейнеры на стол, а одна из девиц сунула руку под мойку и вытащила табуретку на ножках из хромированных стальных трубок. Он поблагодарил кивком, сел, закинул одну ногу на другую, не зная толком, куда ему смотреть. На той, что глядела в кроссворды, на блондиночке, были только стринги и бюстгальтер, да и тот мало что прикрывал – кожаная оплетка из двух петель. Он сидел так близко от нее, что мог разглядеть два-три волоска на темных кружках вокруг сосков. У второй, не старше двадцати лет, были длинные черные волосы и короткая челка, и под тонким просвечивающим боди-стрингом блестела цепочка, на ней золотой листик клевера. Она коснулась Де Лоо носком туфли.

– А где сегодня наш Гарри?

Де Лоо взял чашку с кофе и обхватил ее руками, словно озяб.

– У него изменился маршрут. Теперь этот район обслуживаю я. – Он отхлебнул глоточек. – Слишком дорого ему это обходилось.

Рыже-красная прикурила сигарету, выпустила под потолок дым.

– Охотно верю. – Она почесала под грудью, и ее блестки зашевелились и засверкали, словно весело подмигнуло солнце. – Маленький е…

Женщина в пуловере бросила на нее строгий взгляд – дружеское напоминание – и подвинула Де Лоо сахар.

– Пожалуйста, держи себя в рамках, беби, договорились?

Она говорила с легким акцентом – жесткие концы слов, короткие и глухо произносимые гласные, – а примадонна тут же закапризничала:

– Что я такого сказала?

Женщина не ответила, только посмотрела на Де Лоо. Морщинки вокруг глаз, добрая улыбка, первые возрастные пятна на руках.

– Мы не раз задавали себе вопрос, неужто он так много зарабатывает на вашей кухне. Я хочу сказать, мы, конечно, идем навстречу, уступаем в цене, если человеку необходимо расслабиться, массаж и все такое прочее. Даем скидку. Но то, что он здесь вытворял… Молодой человек! Что там у вас сегодня?

– Ризотто с грибами. Или биточки по-кёнигсбергски, – сказал Де Лоо, и она тут же всплеснула руками.

– Быть такого не может! Детки! Я ведь родилась недалеко от Кёнигсберга, теперь это Калининград, – вы знаете, где это?

– Где-то очень далеко на Востоке, – сказала та, что отгадывала кроссворды, а другая только лишь затрясла головой.

– Ну, уж чтоб так далеко, этого тоже нет. А сама-то ты откуда родом? Из Каппельна! Да в этой дыре приличного борделя даже на автобане не сыщешь! А знаешь ли ты, кто родом из моего прекрасного Калининграда? Не поверишь. Гений! Иммануил Кант! Про Канта слыхала? Он похож на твоего постоянного клиента, Рози, того маленького, что ходит по средам, ну знаешь, такой сутулый немножко, с длинным носом. Кант тоже такой был!

– Ну, мой уж не такой маленький, – сказала Рози и надула щеки. Она запустила все пальцы в свои крашеные волосы и провела ими до самых кончиков. Послышался легкий треск.

– А знаете ли вы, что изобрел Кант? – Женщина победоносно и с вызовом глядела на всех, потом протянула руку ладонью вверх, словно собирала монетки. Но все молчали. Та, что с кроссвордами, нацепила на нос очки и кинула украдкой быстрый взгляд на Де Лоо.

– Может, как кантовать ящики? – спросила она наконец, а он поднес чашку к губам, чтобы скрыть улыбку.

– Чушь! Надин! А еще говорила, что училась в университете! Что ж ты тогда такая глупая, скажи на милость! Он такую штуку придумал… – Она пощелкала пальцами. – Ну как же это называется? Весь мир про это знает, даже если ни черта не смыслит в философии. Ну? – И тут она посмотрела на Де Лоо. – А ты знаешь?

– Попробую угадать… Категорический императив, может, ты это имеешь в виду?

– Вот! Хоть один культурный человек среди нас да есть. А знаете, что это за штука такая, категорический императив? Элла?

Девица в прозрачном боди-стринге раздавила окурок и покачала головой.

– Ни малейшего представления. Вроде на садомазо смахивает. А в Кёнигсберге бордели есть?

– Еще бы, моя дорогая, еще и какие! Но ты про них и думать забудь. Там ни у кого денег нет. Как ты себе представляешь, почему все девочки сюда едут, ко мне. Пансион «Polska», если тебе дали здесь работу, это все равно что ты выиграла золотой кубок!

– Бардаки сейчас везде есть, в любом городе, – сказала Рози. – Даже у меня дома и то сейчас один открывают, все по-настоящему, ограничительная зона и все такое прочее. Это в Хагенето, представляете? Да там пипла-то – раз-два и обчелся. Смех, и только. Будешь стоять, пока ноги не отсохнут. Но мой старик находит, конечно, что это здорово. Ему теперь не надо больше ездить в Дортмунд или Эссен. Звонит мне и говорит: что ты там делаешь, в этом шайсовом Берлине, там же все куплено. Возвращайся домой, теперь ты и здесь сможешь выйти на панель. – Она постучала по лбу. – Это, называется, папочка… Дай мне жить, как я хочу, сказала я ему. А то, чего доброго, еще заявишься ко мне фраером, а?

Малышка всплеснула руками, прижав их ко рту; золотой листочек клевера исчез между грудями.

– О боже! Только представить такое. Это же чистый кошмар. Чтоб собственный отец…

Но девица в очках только обреченно хмыкнула и снова раздавила окурок.

– Ну и? Зеркало, что ли, завешивать? Или свет тушить? Клиент есть клиент, вот и вся песня!

Все обернулись на дверь, где появилась женщина в короткой кожаной юбке и белой блузке. Отделанные стразом шпильки, длинные, поразительно мускулистые ноги, грудь как на рекламном проспекте пластической хирургии. Голова наголо выбрита, за пояс заткнут парик платиновой блондинки. Поставила пустой контейнер на сервант и хмыкнула.

– Шайсе, – сказала она. – А у меня месячные.

Благостное выражение исчезло с лица хозяйки; она кивнула, приняв серьезную мину, поставила чашку на стол и открыла свой затасканный талмуд.

– Хотела бы я знать, как это получается! – надула недовольно губки блондинка. – То их вообще нет, а то приходят на неделю раньше. Стресс во всем виноват, все эти контрольные проверки. Еще и болит все. Чего делать-то?

– Ну, полечись немного, – сказала Элла. – Грелка, бутылочка шампанского, поваляйся в постели…

– Тебе хорошо говорить. А я обещала малышу велосипед! Чем же я теперь за него заплачу?

Шефиня сочувственно покачала головой, листая толстую книгу записей дальше.

– Повально красная неделя у всех. Ну, позвони Маруше, может, она заменит тебя. Жасмин тоже могла бы уже появиться. А если она не захочет, значит, вы остаетесь втроем.

Очкарик громко зевнула. Де Лоо встал, взял ящик и поблагодарил за кофе. Женщины, как по команде, повернули коленки, чтобы он мог пройти, а шефиня захлопнула свой талмуд.

– Чюс [32]32
  До свиданья; пока (берл. жарг.).


[Закрыть], мой мальчик. – Она проводила его до двери, приложила тыльной стороной руку к его щеке. – Ты ужасный миляга. Надеюсь, у тебя есть любовь и она прекрасно это знает.

Вырулив на Херманплац, Де Лоо медленно покатил к перекрестку. На автобусной остановке перед магазином «Карштадт» опять стояла та женщина в черном костюме. В руках она держала светло-зеленую лейку в запаянной пластиковой упаковке. «Мы снова открылись!» – прочел он рекламное объявление на столбе светофора. «Духовник Вальтерхен. Капелла музыкантов. Телефоны на столах. Каждая третья порция шнапса бесплатно!»

На рынке уже закрывали торговлю, выкрикивали бросовые цены, кидали порченые фрукты в сточную канаву. Он включил скорость, но не отжал педаль сцепления. Свежая повязка так и сверкала белизной между козлами лотков и ногами последних покупателей.

Подогнув левую переднюю лапу, собачонка шныряла промеж прилавков, ящиков, мешков, под брезентом и обнюхивала растоптанные овощи, подгнивший виноград, окрасившийся от порченого товара лед. И хотя она хромала, казалось, ее ничто не тревожило, она чувствовала себя абсолютно здоровой и ни на минуту не выпускала из виду, несмотря на сенсационные соблазны на земле, женщину, шедшую на некотором расстоянии и не смешивавшуюся с толпой. Иногда мелькал только мундштук поперечной флейты, торчавшей из рюкзака, один раз она подняла запачканную руку и бросила в капюшон своего свитерочка яблоко. Кто-то сзади сигналил ему, и он нажал на газ.

Запах красок, лака, скипидара. На стене над обогревательным прибором, работающим на ночной электроэнергии по льготному тарифу, несколько плечиков из проволоки, на них носки и посудные полотенца, а рядом со столом, заваленным тюбиками и кистями, запылившийся чугунный пресс. Шмыгая подошвами, художница вышла в прихожую, подержала для него дверь. Белая прядь волос, нежная, как пух, свисала на ее живые глаза и слегка раскачивалась, когда Де Лоо входил. Он опустил сетку с пахнущими смолой поленьями на подставку для зонтов в углу, а женщина подняла руку и смахнула пушинку с плеча его старой армейской куртки.

– Вечером будет, пожалуй, морозец, да?

Он кивнул. Дрожащими пальцами она накинула цепочку, сделала приглашающий жест, и он прошел по изъеденным древесным жучком половицам, прогибающимся под ногами, в жилое помещение – полутемную комнату с окном на задний двор. Кое-какая посуда, электрочайник и горшки с примулами стояли на широком подоконнике зарешеченного окна, выходившего на контейнеры с мусором. На маленьком столике чай. Под чайничком без крышки горящая свеча для подогрева, огонек колеблется на сквозняке.

– Ваша еда за последнюю неделю была очень вкусной. Что это такое было?

Де Лоо с большой осторожностью опустился в соломенное кресло. Плетеное сиденье под подушкой скрипнуло, а между сапогами посыпалась на ковер мелкая соломенная сечка.

– Какое-то рагу, – сказал он. – Думаю, из курицы.

– Очень пикантное блюдо. С карри, да?

У задней стены покрытая на день бледно-розовым велюром тахта, где она спала ночью. Рядом книжный шкаф, набитый альбомами с репродукциями картин, дверца с ромбовидными стеклами лишь прислонена, поскольку давно уже соскочила с петель. Кроме того, вдоль стены размещались еще маленький секретер вишневого дерева и темно-коричневое бюро с гибкой, закрывающейся сверху шторкой, наверху на нем стоял телевизор. Больше ни одного свободного местечка вдоль стены не было, повсюду картины, рисунки, оттиски. С поблекшими подписями и посвящениями давно умерших друзей.