Текст книги "Библейская археология: научный подход к тайнам тысячелетий"

Автор книги: Рафаил Нудельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

ГЛАВА 6
«ПРИАМОВА» ТРОЯ – ВТОРАЯ, ШЕСТАЯ, СЕДЬМАЯ?

В сознании широкой публики слава Шлимана как «первооткрывателя Трои» связана с его сенсационными открытиями 1871–1873 годов – раскопками в Трое-2 и обнаружением там «Приамового сокровища». Но, как мы уже сказали, среди специалистов оставались многие, кто весьма скептически относился к Шлиманову отождествлению Трои-2 с гомеровской Троей. Сомнения, как мы тоже уже говорили, были и у самого Шлимана; вот почему в промежутках между раскопками в Греции – в Микенах, Орхоменосе, Тиринфе и Пилосе – Шлиман неоднократно возвращался на Гиссарлык. Первый раз он вернулся в 1878–1879 годах, – но единственным результатом этих двух раскопочных сезонов было лишь открытие еще одного, самого глубокого культурного слоя. Судя по находкам, этот слой принадлежал к далеким доисторическим временам и к гомеровской Трое отношения не имел. Еще через два года, в 1881-м, Шлиман объехал верхом на лошади самые дальние окрестности Гиссарлыка, словно отыскивая другие возможные места раскопок, но ничего подходящего не нашел и в 1882 году снова вернулся на Гиссарлык, на сей раз вместе со своим новым помощником Дорпфельдом. И вот тут, наконец ему улыбнулась удача. Продолжив раскопки в Трое-2, он обнаружил новые признаки существовавшего здесь в древности укрепленного города – еле заметные следы кольцевых стен, почти стертые временем остатки мощных бастионов, а главное – развалины обширного здания, напоминавшего царский дворец. Вкупе с прежними находками в том же слое это делало Трою-2 куда более соответствующей описаниям Гомера, и Шлиман не замедлил известить своих друзей и недругов: «Моя работа в Трое завершена окончательно. Я доказал, что в глубокой древности на, этой равнине находился большой город, разрушенный страшной катастрофой и в точности отвечающий гомеровскому описанию…»

Увы, победоносное извещение и теперь оказалось преждевременным. В 1889 году Шлиман с Дорпфельдом в очередной раз вернулись на Гиссарлык, чтобы расширить раскопки Трои-2, и почти сразу же наткнулись на обескураживающий факт. Заложенная ими новая траншея вскрыла следы еще одного дворцового зала, в помещениях которого оказалось множество остатков посуды микенского («Агамемнонова») типа, но, увы, культурный слой, в котором располагался новонайденный дворцовый зал с его посудой, оказался шестым, считая снизу, то есть намного более поздним, чем Троя-2. Если Шлиман был прав и Троя-2 была, как он утверждал, гомеровской, то кому тогда принадлежали дворец и посуда Трои-6? История не знала на этом месте более поздних городов с такими дворцами, да и посуда не соответствовала более позднему времени. Если же гомеровской была новонайденная Троя-6 (на что могли указывать дворец, а главное, датировка посуды), то, что же тогда нашел Шлиман в Трое-2? Все здание троянской датировки Шлимана вдруг заколебалось, и стало понятно, что без новых раскопок не обойтись. Шлиман назначил эти работы на следующий, 1891 год, но ему уже не суждено было вернуться на Гиссарлык – в том же году он скоропостижно умер после неудачной операции застуженного на раскопках уха: свалился прямо на улице, парализованный и утративший речь, был доставлен в больницу для бедных и через несколько часов, не приходя в сознание, скончался. Польский писатель Генрих Сенкевич, случайно оказавшийся свидетелем отправки его тела домой, в Афины, позднее писал: «Хозяин отеля подошел ко мне и спросил: «Знаете ли, вы, кто этот господин? Нет? Это великий Шлиман!» Бедный «великий Шлиман»! Подумать только – откопать Трою и Микены, заслужить, бессмертную славу у людей и так вот умереть…»

Шлиман, несомненно, заслужил эту бессмертную славу как первооткрыватель Трои и, что еще важнее, микенской цивилизации, но «настоящую», гомеровскую Трою он, как вскоре выяснилось, не опознал. Установил это Дорпфельд. В 1893 году, получив от Софьи Шлиман средства на продолжение раскопок, он вернулся на Гиссарлык, заложил огромную кольцевую траншею, вокруг найденных им (в последних раскопках со Шлиманом) остатков дворца в Трое-6 и почти немедленно обнаружил останки стен, намного более грандиозных, чем все, что нашел Шлиман в своей Трое-2. Продолжая раскопки, он нашел еще целый ряд строений, некогда составлявших тот же город, – сначала остатки пяти больших, неплохо сохранившихся домов аристократического типа, затем еще нескольких сильно поврежденных зданий того же характера и, наконец, развалины могучего крепостного бастиона в северо-восточной части стены. Особенно важным было то, что повсюду в этом слое обнаруживались черепки посуды точно того же типа, что нашел Шлиман в Микенах и Орхоменосе. К этому времени уже было доказано, что такой тип посуды производился исключительно в греческих («микенских») городах XV–XIII веков до н. э., и это означало, что на Гиссарлык она могла попасть лишь из Греции; иными словами, Троя-6 имела давние и длительные – по крайней мере, с XV по XIII век – контакты с городами «микенской цивилизации». В этот промежуток времени попадала любая предположительная дата Троянской войны; а если еще добавить, что, судя по некоторым приметам, гибель Трои-6 сопровождалась тяжелыми разрушениями: крепостные стены во многих местах были повреждены, здания и дворец еще хранили следы пожара, то общий вывод напрашивается как бы сам собой: именно этот город, Троя-6, а не Троя-2, и мог быть искомой гомеровской Троей. Теперь настала очередь Дорпфельда публиковать победные реляции.

Сообщая о своих находках, он писал: «Долгий спор о реальности Трои и ее местоположении пришел к концу… Шлиман оправдан… Вид крепости был несомненно знаком певцам «Илиады»…» (Шлиман, надо думать, был оправдан в том смысле, что подлинная Троя оказалась именно там, где он ее искал, хотя и не в том слое.) Дорпфельд мог бы добавить: вид крепости был Гомеру не просто знаком, а знаком детально. На одном из участков разрушенной крепостной стены раскопки вскрыли место, весьма напоминавшее то, где, по словам Гомера, «трижды Менетиев сын (Патрокл. – Р.Н.) взбегал на высокую стену»: камни здесь прилегали друг к другу так неплотно, что и турецкие землекопы, далеко не Патроклы, тоже запросто могли по ним подниматься. А в западной части крепостной стены Дорпфельд обнаружил слабо укрепленный участок, что опять же соответствовало рассказу Гомера, согласно которому Одиссей еще во время осады пробрался в осажденный город через слабину в западной части стены! Эти поразительные совпадения едва ли не более, чем всё остальное, побудили большинство исследователей согласиться с выводом Дорпфельда. Так, видный английский гомеровед Уолтер Лиф в своей книге «Гомер и история» писал: «Крепость (найденная Дорпфельдом. – Р.Н.) находится на том самом месте, где ее помещала гомеровская традиция». И продолжал: «Отсюда следует историческая реальность Троянской войны. Можно даже думать, что, по крайней мере, некоторые из героев Гомера тоже были реальными участниками той войны и носили те же имена, что у Гомера». Другим специалистам тоже казалось, что долгие поиски Трои наконец-то благополучно завершились. Но Троя и на этот раз приготовила своим искателям неприятный сюрприз.

Примерно через сорок лет после Дорпфельда, в 1932 году, на Гиссарлык прибыл еще один продолжатель дела Шлимана – замечательный американский ученый Карл Блеген. К тому времени он уже был широко известен специалистам во всем мире своими тщательными раскопками в «микенских» городках материковой Греции – Коракоу, Зигурос и Просимна. Эти его работы (вкупе с новыми раскопками англичанина Алана Вэйса в самих Микенах) позволили окончательно завершить создание детальной и точной хронологии культурных слоев и стилей керамики, общих для всей микенской цивилизации. Теперь, возвращаясь вслед за Шлиманом и Дорпфельдом на Гиссарлык, Блеген хотел всего лишь проверить на основе этой хронологии их датировку культурных слоев многовековой Трои. Но неожиданно для него самого это «невинное» намерение повлекло за собой сенсационные результаты. В ходе дотошного (а это он умел!) изучения Трои-6 Блеген установил, что ее стены и дома были повреждены отнюдь не военным штурмом, а естественной катастрофой: в стенах и зданиях обнаруживались сдвинутые с места камни фундамента, а сдвинуть с места фундамент могло только мощное землетрясение. Вывод опять напрашивался сам собой: если Троя-6 погибла не в результате осады и штурма, то, значит, Троя-6 тоже не является гомеровской Троей! Точно так же, как Дорпфельд в свое время опроверг Шлимана, Блеген теперь опроверг Дорпфельда, и с убедительностью этого опровержения вынужден был согласиться и сам Дорпфельд, когда в 1935 году посетил раскопки Блегена.

Но Блеген сделал и нечто намного большее. Поняв, что Троя-6 не может быть гомеровской, он стал искать следы гомеровской Трои в более поздних культурных слоях. Он проделал гигантскую работу по детальнейшей датировке всего Гиссарлыкского холма, от основания до макушки, и выявил в нем 11 культурных слоев, которые распадались на пятьдесят (!) подслоев. Два из них – 7а и 7б – располагались непосредственно над Троей-6, друг за другом, и, как оказалось, в одном из них, в подслое 7а, Блегена ожидали поистине сенсационные открытия. Прежде всего, он установил, что город, возникший на развалинах Трои-6 спустя примерно полвека после ее разрушения (Блеген назвал его «Троя-7а!»), был построен внутри тех же стен, что и Троя-6. Это означало, что многие из характеристик Трои-6, открытых Дорпфельдом, – участки стен, поврежденные штурмом, неплотно уложенные камни в том месте, где, по Гомеру, пытался взбежать на стену Патрокл, слабина в западной стене, могучие ворота и бастионы, даже характер посуды – все это относилось и к Трое-7а. Это означало также, что спустя полвека люди вернулись на развалины и отстроили свои жилища, но почему-то не стали восстанавливать разрушенные крепостные укрепления. Почему?

Объяснение этого факта потребовало дальнейших раскопок, в ходе которых Блеген сделал еще более поразительные открытия. Изучая характер построек в исследуемом подслое, он установил, что постройки Трои-7а были куда бедней и примитивней, чем в непосредственно предшествовавшей ей Трое-6, раскопанной Дорпфельдом, но зато их было намного больше. Там, где раньше высилось лишь несколько элегантных зданий, группировавшихся вокруг дворца, теперь располагался запутанный лабиринт однокомнатных каменных строений, настоящих лачуг, явно построенных на скорую руку, как попало, вплотную друг к другу, в страшной скученности. Троя-7а мало походила на царственную Трою-6 – она, скорее, напоминала лагерь беженцев. Казалось, будто окрестные жители внезапно хлынули в разрушенный землетрясением город и наскоро стали строить жилища-времянки среди развалин, не имея ни времени, ни средств восстановить прежние здания и дворцы или залатать поврежденные крепостные стены. Более того, внутри многих лачуг, у входа, Блеген обнаружил следы некогда вкопанных в землю громадных, в человеческий рост, глиняных сосудов, в которых древние. обычно хранили съестные припасы.

Впечатление было такое, будто жители не просто бежали за стены от какой-то внезапной опасности, но еще и ждали длительной осады – потому и собирали запасы продовольствия. Об «осадном положении» говорило и почти полное отсутствие в развалинах Трои-7а каких-либо следов импортной посуды или тканей – все находки были местного производства, как будто связи города с наружным миром были перерезаны. Свое последнее открытие Блеген сделал уже внутри жилищ Трои-7а. Их стены демонстрировали следы насильственного разрушения, там и сям обнаруживались куски обожженного дерева, под одной повалившейся стеной был найден человеческий скелет, в другом месте – человеческий череп, пробитый стрелой. Эти следы разрушения и гибели могли быть оставлены только войной. Взятые вместе, все эти находки выстраивались в связную картину: известие о приближении врага – торопливое бегство людей со всей округи под защиту крепостных стен – осада – штурм – взятие и разрушение города.

По оценке Блегена, Троя-7а была взята штурмом не более чем через 50 лет после землетрясения и не позднее чем в 1240 году, т. е. «именно в тот период, – писал он, – когда микенские царства материковой Греции переживали самый высший расцвет и наверняка были достаточно могущественными, чтобы предпринять совместную военную экспедицию» (К. Блеген, «Троя и троянцы»). То же самое можно сказать й иначе: гомеровская Троя существовала – это была Троя-7а.

Ошибка Дорпфельда была вполне извинительной: не имея в руках тех методов, которыми (40 лет спустя) располагал Блеген, он приписал Трое-6 те признаки, которые на самом деле принадлежали лежавшей буквально над ней, почти без перерыва, Трое-7а. Но основной вывод Дорпфельда был, по мнению Блегена, бесспорен. «Не может быть больше сомнения, – писал Блеген в той же своей книге, – что Троянская война, в которой коалиция ахейцев, или микенцев, сражалась с троянцами и их союзниками, была исторической реальностью… И Троя-7а, которая и должна быть признана настоящей Троей, была той самой крепостью, чья осада и штурм так врезались в память трубадуров и бардов, что они передали своим потомкам имена героев, сражавшихся в этой войне». В этом замечательном обобщении итогов всех трех стадий исследования Трои – шлимановской, дорпфельдовской и собственно блегеновской – есть только одна неточность: найденные Блегеном факты в действительности свидетельствовали лишь о разрушении Трои, но не могли служить доказательством, что этому разрушению предшествовала предварительная осада. Что, собственно, подкрепляло мысль об осаде? Только разве что вкопанные у входа в дома кувшины с продуктами? Но ведь и в Помпеях тоже были найдены такие кувшины, а Помпеи никто не осаждал, как известно. Не случайно один археолог (уже после раскопок Блегена) насмешливо заметил, что «разрушение Трои – это исторический факт, но ее осада – всего лишь возможность».

Новый свет на вопрос о реальности осады Трои был пролит лишь спустя полвека, когда все герои нашего рассказа давно уже сошли с исторической и просто жизненной сцены. В 1988 году, ровно через 50 лет после завершения раскопок Блегена, на Гиссарлыке начала работать новая археологическая группа под руководством Манфреда Корфмана. В числе прочего она произвела широкую разведку в окрестностях Гиссарлыка и, в частности, к юго-западу от него, вблизи высокого могильного кургана конической формы Бесик-Тепе. Во времена «классической», послегомеровской Греции (с V века до н. э. и позже) этот курган считался «могилой Ахиллеса», и именно на нем в свое время позировали для истории персидский царь Ксеркс и великий Александр Македонский. А в наше время экспедиция Корфмана сделала здесь весьма важное открытие. Во-первых, было обнаружено, что именно здесь в XIII–XII веках до н. э. (то есть во времена предполагаемой Троянской войны) находился морской берег. А во-вторых, всего в нескольких метрах от тогдашней береговой линии было найдено захоронение XIII века до н. э., содержавшее около 50 камер-гробниц с прахом кремированных людей. В гробницах сохранилось множество погребальной посуды и других предметов греческого производства. Среди этих предметов были также камни, игравшие роль личных печатей микенских аристократов.

Близость этого «греческого кладбища» к тому кургану, который греческая традиция упорно именовала «могилой Ахиллеса», а также к древнему морскому берегу была слишком красноречивой, чтобы быть случайной. Гомер («Илиада», 14:30) говорил о лагере, который греки во время осады разбили вблизи моря («Их корабли от равнины, где бились, далеко стояли // берегом моря седого…»); он говорил также, что здесь же, вблизи своего лагеря, греки хоронили героев, павших во время осады. Не нашел ли Корфман этот гомеровский лагерь? Тогда это однозначно доказывало бы историческую реальность осады города. Сам Корфман сформулировал свое мнение крайне осторожно: «Я могу лишь высказать интуитивное впечатление, что открытое нами кладбище в гавани Трои, скорее всего, относится к тем временам, когда происходила Троянская война». Любопытные находки были сделаны и в самой Трое. В южной части древней Трои-6 (и 7а, соответственно) экспедиция Корфмана обнаружила остатки шести домов с таким количеством микенской посуды, которое невольно порождало вопрос, не находилась ли здесь когда-то греческая торговая колония (доказано, например, что в Милете, много южнее Трои по берегу моря, такая колония действительно существовала). В таком случае захоронению, найденному Корфманом в Бесик-Типе, можно было бы дать и другое, более прозаическое объяснение – это могло быть, например, кладбище богатых микенских купцов, живших в Трое. Корфман и впрямь нашел признаки того, что Троя-6 была достаточно большим городом, далеко выходившим за стены той крепости, которую раскопали Дорпфельд и Блеген, и потому – особенно учитывая ее географическое расположение на берегах Дарданелл – вполне могла привлечь к себе внимание купцов из разных стран. Но ведь в той же мере и по тем же причинам она могла привлечь к себе и внимание хищных завоевателей! Уж очень многое в Трое-6 и 7а несло на себе следы чисто военных разрушений.

На окончательный выбор могли бы существенно повлиять показания каких-нибудь «независимых» свидетелей тогдашних событий. Но были ли у гомеровских Микен и Трои современники и одновременно близкие соседи, которые могли бы оставить такие свидетельства? Как ни странно, были – и даже два: Крито-Минойское царство на западе и Хеттская империя на востоке. К ним мы и обратимся на этом последнем витке нашего исторического расследования.

ГЛАВА 7
КРИТ И МИКЕНЫ

У Микен и Трои были два современника-соседа, и одним из них было Крито-Минойское царство. Заслуга его открытия принадлежит замечательному британскому археологу Артуру Эвансу. Подробный рассказ о работах Эванса увел бы нас далеко в сторону; ограничимся поэтому лишь тем, что непосредственно связано с загадкой Троянской войны. Эванс заинтересовался археологией Древней Греции под влиянием находок Шлимана в Микенах, Орхоменосе, Тиринфе и т. д. Ему казалось непонятным, что такая могущественная цивилизация, какой в результате раскопок Шлимана представала цивилизация Микен (ведь она простиралась чуть не на всю основную часть Греции), не оставила по себе никаких письменных памятников вроде тех, которыми засвидетельствовали свое существование Древний Египет или Шумерское и Ассирийское царства в Месопотамии. Эванс был убежден, что такие письменные следы микенского прошлого должны отыскаться, и его уверенность была подкреплена случайной находкой: в 1893 году, во время посещения Афин, некий торговец древностями предложил ему купить старинные камни с выцарапанными на них причудливыми узорами. По причине своей невероятной близорукости Эванс очень хорошо различал микроскопические детали и потому сумел разглядеть в узорах-царапинах явные следы некой системы. Он заподозрил, что это и есть разыскиваемая им микенская письменность. Однако на его вопрос, откуда камни, продавец сказал: «С Крита». Надо сказать, что Шлиман в свое время интересовался Критом и даже побывал в 1886 году в Кноссосе, что под Гераклионом, чтобы решить, не начать ли здесь свои очередные раскопки (ему это не удалось по весьма прозаической причине – турецкое правительство отказалось продать ему землю). Он с поразительной интуицией предвидел, что здесь может таиться нечто важное. «Я не буду поражен, если здешняя почва таит останки цивилизации, древность которой сделает Троянскую войну событием вчерашнего дня…» – писал он одному из корреспондентов. Разумеется, у шлимановой интуиции, как и у всякой иной, были вполне рациональные основания. Еще древние греческие мифы связывали с Критом начало науки, техники и архитектуры. Так, в знаменитом мифе о критском царе Миносе говорилось, что именно в Кноссосе легендарный архитектор, инженер и изобретатель Дедал построил царю дворец, а под ним – Лабиринт, куда был упрятан получеловек-полубык Минотавр, которого похотливая жена Миноса родила от совокупления с быком и который питался исключительно человечиной. Миф о Тезее рассказывал, как афинский герой Тезей пробрался в лабиринт, убил Минотавра и выбрался обратно с помощью нити Ариадны, дочери царя Миноса. Если верить мифу, этот подвиг Тезея избавил Афины от древней обязанности ежегодно отправлять в Кноссос человеческую дань. Если рассматривать эту легенду как отражение реальности в мифологическом сознании, она означает, что Афины, видимо, были подчинены Криту. Поэтому можно думать, что могущественное царство Миноса, владея множеством боевых кораблей, сумело подчинить себе и многие другие города – как на островах Эгейского моря, так и в материковой Греции.

И действительно, в ходе своих раскопок в Микенах Шлиман нашел несколько предметов с изображением критского быка, что, собственно, и навело его на мысль, что между Микенами и Критом могла существовать древняя связь – не случайно же его любимый Гомер упомянул критского царя Идоменея в числе властителей, приславших, по призыву Агамемнона, свои корабли и воинов под Трою. Так что визит Шлимана на Крит был целенаправленным – он надеялся отыскать там следы древних крито-микенских связей.

Эванс прибыл на Крит с другой целью – найти здесь следы «микенской письменности». Он быстро убедился, что камней с загадочными надписями, вроде купленного им в Афинах, здесь превеликое множество – местные женщины носили их на груди в виде амулетов и называли «молочными камнями». Но у местного археолога-любителя Калокаириноса он увидел еще более любопытный предмет – глиняную табличку, сплошь покрытую несомненными письменами. Калокаиринос нашел ее в ходе своих пробных раскопок в Кноссосе, когда проложенная им траншея вскрыла остатки обширного дворцового комплекса, стены которого были покрыты охровой краской, а полы завалены щебнем и обломками глиняной посуды. Прослышав о дворце, Эванс немедленно купил указанный ему кусок земли в Кноссосе (в отличие от Шлимана, ему это удалось, потому что к тому времени Крит уже освободился от турецкого владычества) и в 1900 году приступил к систематическим раскопкам. Первоначально весь его интерес сосредоточивался на поиске табличек; вскоре, однако, эти поиски отошли на второй план, поскольку первые же траншеи вскрыли богатейшие остатки какой-то могущественной цивилизации, значительно более древней, чем микенская (как и предсказывал за 15 лет до того Шлиман). Вскоре находки пошли сплошь и подряд: дворцовые залы с изумительными фресками на стенах, помещения с громадными сосудами, на которых были изображены сцены каких-то загадочных игр людей с бкками, статуэтки неизвестных дотоле богинь с обнаженной грудью, колонны и статуи, золотые украшения и множество обожженных глиняных табличек с отчетливыми письменами. Архитектура построек, характер живописи, детали росписей на сосудах – всё свидетельствовало о том, что открытая Эвансом культура не имела ничего общего с микенской и отличалась совершенно особым, индивидуальным характером. Постепенно усилиями других археологов, привлеченных Эвансом на Крит, выяснилось, что аналогичные дворцы, живопись, ритуалы существовали и в других районах огромного острова – на юге, в Фестосе, и на западе, в Мелии. Эванс назвал эту дворцовую культуру «крито-минойской» – в честь легендарного царя Миноса; по его убеждению, ее создателем был какой-то древний народ, возможно, пришедший на Крит из глубин Малой Азии.

Современный греческий историк проф. С. Алексиу полагает, что это переселение людей из Малой Азии на Крит, на острова Эгейского моря и в материковую Грецию произошло примерно в середине третьего тысячелетия до н. э. Об общности раннего населения всех этих мест могут свидетельствовать общие для эгейских островов и Крита географические названия – Олимпус, Ида, Инатос и т. д. Возможно, географические названия с окончанием «-ос», столь многочисленные и на Крите, и в Греции – Коринфос, Кноссос, Фестос, Орхоменос, – распространились в это же время. В соответствии с нынешней хронологией, середина третьего тысячелетия до н. э. – это так называемый ранний бронзовый век^{13}.

Поскольку заселение Крита произошло, по теории Эванса – Алексиу, раньше, чем заселение материковой Греции, на Крите раньше возникли и предпосылки развития цивилизации. Контакты с близлежащим Египтом еще более ускорили это развитие. По мнению Эванса, около 2000 года до н. э. (т. е. в конце раннего бронзового века) лроизошло знаменательное событие: были возведены первые дворцовые комплексы в Кноссосе, Фестосе и Малии. Стала складываться «дворцовая культура». В ее основе лежало сельское хозяйство – не случайно все три дворцовых центра находились в самых плодородных районах острова. В 1700 г. до н. э., судя по археологическим данным, Крит постигла крупная естественная катастрофа, возможно – землетрясение. Однако она не прервала наметившегося развития: разрушенные дворцы были немедленно восстановлены, и последующий период стал временем высшего расцвета и могущества крито-минойского государства. Его колонии включали Теру, Родос, Карпатос, Мелос и другие острова Эгейского моря. То была «талассократия», или морская империя («таласса» по-древнегречески – море), опиравшаяся на силу своего обширного флота, равного которому не было во всем Средиземноморье.

И вот в этом месте своих рассуждений Эванс подошел к. драматическому пункту: их логика с неизбежностью привела его к противоречию со Шлиманом.

Дело в том, что во времена Эванса считалось, что микенская цивилизация, открытая Шлиманом, существовала в XIV–XII веках до н. э. Крито-минойская культура была явно древнее микенской – она достигла расцвета уже в XVII веке до н. э. Судя по раскопкам Эванса, она была также намного выше и изощренней: критские дворцы, архитектура, искусства, ремесла далеко превосходили все, что было найдено в материковой Греции того же времени. И вдобавок, по Эвансу, Крит с помощью своего флота контролировал все Эгейское море. Миф о Тезее утверждал, что критской власти подчинялись даже Афины. Напрашивалась мысль, что эта власть могла распространяться и на Микены с их городами. Иными словами, как бы сама собой складывалась гипотеза, что вся материковая Греция, включая Микены, была крито-минойской провинцией. Тогда некоторые приметы искусства и архитектуры, общие для обеих цивилизаций, можно объяснить тем, что дворцы в Микенах, Тиринфе, Пилосе и других центрах «микенской цивилизации», а также царские гробницы в этих городах принадлежали критским губернаторам и строились архитекторами с Крита, сосуды, утварь, оружие изготовлялись и расписывались критскими мастерами, а игры с быками и фигурки богинь были занесены критскими аристократами. Итогом этой цепи рассуждений неизбежно становился радикальный вывод: никакой особой «микенской цивилизации», на существовании которой настаивал Шлиман, не было вообще. Не удивительно, что от нее не осталось никаких письменных свидетельств. Письменность глиняных табличек – это не греческая, а крито-минойская письменность. А все найденное Шлиманом и его продолжателями в городах материковой Греции – это артефакты поздней крито-минойской культуры.

Эта радикальная теория, выдвинутая Эвансом и получившая поддержку большинства историков и археологов начала XX века, столкнулась, однако, с определенными трудностями. Судя по данным критских раскопок, крито-минойская цивилизация, возникшая, по Эвансу, в 2000 году до н. э., просуществовала лишь шесть столетий. В 1420 году до н. э. (эта дата установлена достаточно надежно) какая-то загадочная катастрофа разрушила дворцы в Кноссосе и Фестосе, а с ними и все крито-минойское государство вообще^{14}. Тем не менее, те же раскопки показали, что жизнь на Крите не угасла и после этого удара: дворец в Кноссосе был частично восстановлен, таблички продолжали писаться, хозяйство и торговля ожили и стали вновь развиваться. Это несоответствие требовало объяснения, и последователи Эванса его предложили. По их утверждению, города материковой Греции (Микены, Афины и др.), воспользовавшись крахом крито-минойской державы, освободились от власти критских завоевателей и сами, в свою очередь, завоевали и колонизовали Крит. Иными словами, подъем микенской цивилизации в XIV–XII веках до н. э. следовало представлять себе как восстание провинции против ослабевшей метрополии, – закончившееся ее подчинением. Но и при этом, говорили «эвансисты», Микены никогда не поднялись до тех высот, которых достигли в минойские времена. Второе несоответствие выявилось в результате раскопок 1930-х годов – А. Вэйса в Микенах и К. Блегена в Пилосе. И тот, и другой нашли в этих древних центрах микенской цивилизации глиняные таблички с точно такими же письменами, какие Эванс нашел на Крите. И тот, и другой нашли в своих раскопках такие исторические и культурные свидетельства, которые невозможно было уложить в Эвансову схему истории материковой Греции как критской колонии, населенной тем же народом, что и сам Крит. Одновременно с этими данными в печати появились в те же годы многочисленные работы лингвистов, филологов и историков, детально проанализировавших накопившиеся к тому времени данные о греческой «предыстории». Опираясь на всю совокупность этих новых данных, противоречивших теории Эванса, Вэйс и Блеген в совместной статье выдвинули альтернативную теорию.

Согласно их историко-культурной схеме, материковая Греция была заселена носителями индо-европейского (древнегреческого) языка уже в конце раннего бронзового века, примерно с 1900 года до н. э., то есть тогда же, когда началось становление крито-минойской культуры на Крите, и эти же племена непрерывно населяли страну вплоть до падения микенской цивилизации около 1100 года до н. э., иными словами, много позже краха крито-минойского царства. Проще говоря, Греция всегда была греческой, ее (микенская) цивилизация и культура были автохтонными (местными и независимо возникшими), а не крито-минойскими, и именно ее (то есть древнегреческая, микенская) письменность была письменностью Эвансовых табличек. Наличие же общих культурных элементов объясняется просто культурными и торговыми связями этих двух цивилизаций.

Эта гипотеза вызвала бурные возражения сторонников теории Эванса. Они заявили, что все аргументы Блегена – Вэйса являются косвенными; прямое отношение к спору имеют только найденные ими таблички с письменами, но как раз этой находке можно дать очень простое и естественное объяснение: либо эти таблички были оставлены в Микенах и Пил осе критскими купцами, либо микенские «варвары», завоевавшие Крит после 1420 года до н. э., вывезли к себе критские таблички, а может быть, – и уцелевших писцов-грамотеев. Сами же микенцы не могли создать ничего культурно значительного, тем более – самостоятельной письменности, поскольку их «цивилизация» была попросту последней, предсмертной «судорогой» великой крито-минойской культуры, а на своей последней стадии цивилизации, как и живые организмы, ничего нового создать уже не могут: творческий расцвет сопровождает молодость культур.