Текст книги "Время гостей (сборник)"

Автор книги: Рафаэль Лафферти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

Картелл знал теперь, что и как получается у коротышки. Да и трудно представить себе, чтобы кто-нибудь мог демонстрировать так часто свой трюк без опаски, что такой ловкий малый, как Картелл, рано или поздно не выучит его. Беда в том, что, выучившись, он не смог остановиться.

В глубине души Картелл был неплохим человеком, но на поверхности он оказался человеком скверным. Естественное качество, скажем так, здоровой бережливости чудовищно разрослось в нем. Его индюшачья надменность стала непереносимой, скаредность завладела им целиком – вместе со злобой и мстительностью. Теперь у Картелла был ключ к богатству, причем такой, что открывал двери перед ним, одновременно захлопывая их перед другими.

Для начала он задумал взять в свои руки шоу. Для этого ему надо было разорить Финнерти, владельца и управляющего, и вывести его из игры. Бизнес в это время шел хорошо, и Финнерти каждый вечер снимал полную кассу. Но ведь известно, что прежде чем вещи стать полной, она бывает полна наполовину, а еще раньше – лишь на четверть. И вот каждую ночь, перед тем как Финнерти отправлялся считать выручку, Замбези-Картелл проделывал свой трюк с кассой, опустошая ее на три четверти. Остатка не хватало даже на покрытие издержек.

Финнерти никогда не отличался особой бережливостью и часто балансировал на краю банкротства. Так что теперь он разорился в две недели. Он продал свое шоу Картеллу за 10 тысяч долларов. Получив условленную сумму и идя вечером домой из цирка, который больше не принадлежал ему, он хотя бы ощущал приятную тяжесть в кармане. Но вы недооцениваете Картелла, если полагаете, что он мог ограничиться достигнутым. Конечно, он опустошил бумажник Финнерти, вернув его (бумажник) в состояние получасовой давности. Почувствовав некоторую легкость, Финнерти понял, что произошло, но и не подумал возвращаться.

– Хорошо еще, что мне оставили штаны, – сказал он, – если, конечно, оставили – боюсь смотреть вниз.

Плохие времена настали для счастливого семейства, которым было когда-то шоу. Вероника чувствовала себя оскорбленной и имела на то причины. Три сестры Лемон тряслись от придирчивости нового хозяина. Примерно то же самое происходило и с певцом Каруччи, и с капитаном Картером, и даже с его медведями. И к., коротышка, который стал нечаянной причиной всего несчастья, пытался держаться в стороне от буйствующего Картелла.

Замбези-Картелл стал жаден до безумия. Он не упускал любой возможности использовать свой трюк, он просто грабил всех и вся.

– Он же в глубине души совсем не такой, – стонала Вероника, – правда же, нет!

– Да, в глубине он прекрасный человек, – отвечал к. – Кто может знать это лучше меня?

– Что ты хочешь этим сказать? – спросила Вероника.

– То же, что и ты. Картелл плохой только на поверхности, внутри он отличный парень.

Ну, возможно, где-то там так оно и было, но на поверхности Замбези-Картелл просто зверел на глазах. Он унижал, он оскорблял, он внушал страх. В нем росла ненависть, в труппе – отчаяние. Вдруг Картелл стал сторонником жесткой дисциплины, а поскольку привязывался ко всякому пустяку, то превратился буквально в кровопийцу.

Но выглядеть он пытался солидно, приобрел страховку, перешел на дорогие сигары, честное виски предал ради вероломного мартини. И смеяться он стал как-то не по-человечески – то хихикал, то ржал, как лошадь.

– О-о, коростель, – мучилась Вероника, – мы должны сделать что-нибудь, чтобы спасти его от его самого! Мы не можем бросить его, мы всем связаны с ним…

– Кому, как не мне, знать это? – отвечал король клоунов печально.

Вскоре Картелл вообще стал пить только чай, есть только вегетарианские завтраки, сменил лосьон «Тумбо» на бриллиантин, стал читать В.Липмана, говорить только высоким слогом, обсчитывать актеров при выдаче зарплаты, а из бывших болельщиков благородной «Национальной Лиги» переметнулся к жалким «Американо». Конечно, раз поддавшись такой порче, человек не может остановиться, а у Картелла, как вы поняли, была «зеленая болезнь» – патологическая любовь к деньгам.

Он выбивал их сначала всеми честными и нечестными способами, потом только нечестными. Некоторые думали, что он дьявол.

– Но внутри же он совсем не такой плохой! – настаивала Вероника.

– Кто знает это лучше, чем я? – соглашался клоун.

Великий Каньон в своем начале выглядит как дыра в собачьей будке. Так же и падение Картелла началось с ерунды, с десятицентовика, из-за которого рухнуло все здание – и его богатство, настоящее и будущее, и его репутация – то, что многие принимают за счастье.

Все началось с драки Картелла со слепым торговцем газет из-за монеты. А закончилось тем, что Картелл сел в тюрьму, всеми проклятый, оплеванный и упавший духом. Десятицентовик, который Картелл стянул у слепого, был отнюдь не единственным обвинением. Он был уличен во многих случаях воровства, мелких и крупных карманных кражах «с помощью неустановленного приспособления», в десятках случаев мошенничества с зарплатой, в подделке чеков, владении ворованным имуществом и еще Бог знает в чем.

– Похоже, вы не занимались разве что кражей цыплят, – саркастически заметил как-то судья на слушании.

– Нет, этим тоже, – уточнил помощник прокурора. – Пять случаев, сэр.

А между тем, Картелл в тюрьме изменился. Он был пристыжен, у него постоянно болело сердце, он чувствовал себя совершенно одиноким. В одну из ночей он попытался повеситься в камере. Это ему не удалось по непонятным причинам, однако не из-за недостатка усилий с его стороны. Здесь я замечу только, что люди, покушавшиеся когда-либо на себя, должно быть, очень серьезные люди.

– Мы должны пойти к нему, Кристофер, – решила Вероника. – Мы должны показать ему, что все еще любим его. Он, конечно, вел себя, как последний шакал, но на самом деле он не такой. Внутри он…

– Тс-с, Вероника. Ты смущаешь меня, когда говоришь так, – остановил ее кларнетист. – Я знаю, внутри он настоящий принц.

В один из дней маленький к. пришел к Великому Замбези в его камеру.

– Самое время поговорить, – сказал он.

– Нет-нет, слишком поздно для разговоров…

– Ты опозорил нас обоих, Карло, – продолжал маленький к. – Это зашло слишком далеко, так что касается и меня.

– Я даже не знал никогда, кто ты такой, маленький к. Ты живой, настоящий – и все же какой-то неправдоподобный.

– Ты сам вызвал меня и до сих пор не знаешь, кто я? А ведь получился великолепный трюк! Мы сами стали нашими шедеврами, Карл, а ты не понял даже, когда это случилось. Ты – маг, но и я – маг, идущий своим путем. Так всегда получается лучше всего.

– Скажи мне, клест, кто ты? Кто я? – взмолился Картелл. – Что со мной?

– Что с НАМИ, Карло! НАША беда в том, что один из нас стал слишком серьезен. Быть серьезным – единственное настоящее преступление. За это один из нас должен умереть – но только не так, как будто это что-то трагическое. Каждый человек состоит, по крайней мере, из двух людей, но обычно оба одновременно не могут иметь два тела и две жизни. Теперь, конечно, наш величайший трюк испорчен, но он был чудесен, пока длился.

Коротышка к. просигналил Веронике, и она пришла, держа под мышкой доски. Удивленный тюремщик пропустил ее.

Мы не можем больше существовать вместе, это будет неправильно, – убеждал кифарист Карла Картелла.

– Ах, мне горько, что ты уходишь, – сказал Картелл. – Но кто ты? Знаешь, я никогда не мог запомнить твое имя, к тому же в нем есть что-то странное. Ты же меняешь его все время вместе с внешностью. Кто ты, маленький к.?

– Только это. Только маленький к. Или, скажем, суб. к. Но, послушай, мы же не такие дураки, чтобы сейчас вдаваться в детали. Сейчас не время, Картелл. И помни: мы сами и есть наша лучшая работа, даже если все заканчивается так.

– Что мы должны делать? – скучно спросил Картелл.

– Простая трансференция, – объяснил кудесник. Он строил ящик, доска за доской.

– Я неплохой внутри, – протянул Картелл. – Я просто не понят.

– Да, мы замечательные люди внутри, Картелл. Я – твой внутренний человек, – сказал к. – Влезай в ящик.

– Я? Мне влезать? Я – Карл «Великий Замбези» Картелл! Ты только маленький суб. к., какая-то часть меня. Я не полезу!

– Влезай, Карл, – повторил Конфуций. – Ошибка была сделана с самого начала, не ты должен был увидеть свет. Но, неправильный, ты жил своей неправильной жизнью.

– Я буду драться, я буду царапаться и проклинать вас!

– Это как раз то, что должно делать здоровое подсознание, – сказал к. – Залезай.

– Я не пойду! Это убийство!

– Ничего подобного, Карло, ведь я-то останусь здесь!

Потом маленький к. и Вероника запихали Великого Замбези К.Картелла внутрь ящика и закрыли крышку. Пока они делали это, маленький к. сам превратился в Великого Замбези. Когда он открыл ящик, там, естественно, было пусто. Тюремщик начал было возражать, что у него должен быть заключенный, но Вероника протянула ему оставшиеся доски.

– Все там, приятель, – сказала она. – Найдешь себе там кого-нибудь…

И Великий Замбези с Вероникой ушли.

Замбези не был величайшим магом в мире, но, возможно, он стал им после того, как начал относиться к делу более просто. Публика не знала представлений более легких, веселых, смелых. После своей странной промежуточной жизни он достиг, конечно, новых вершин.

– Я ужасно рада, что ты преодолел свои внутренние трудности, – говорила ему любящая Вероника. – Уф! Я всегда знала, что внутри ты замечательный парень!

Перевод Евгении Диллендорф

Небо

Небом торговал лично мистер Фуртиф, с лицом лисы, глазами хорька, скользящий, словно змея, и живущий под Скалами. Скалы давно перестали быть символом процветания. Грандиозный комплекс построили на вредном участке земли (чтобы преобразить его), но вредная земля одержала победу. Апартаменты Скал теряли свой блеск по мере того, как их делили, вновь и вновь, на каморки. Скалы выветрились. Их прежние пастельные тона сменились на скучно-серые и коричневые.

Пять подземных уровней, служивших в лучшие времена парковкой для автомобилей, теперь были превращены в перенаселенные клети и ниши. Продавец неба жил в самой нижней, самой маленькой и самой дальней из них.

Он выходил исключительно ночью. Дневной свет убил бы его: мистер Фуртиф это знал. Он торговал под покровом самых темных ночных теней. У него было всего несколько (причем странно подобранных) клиентов, и никто не знал, кто его поставщик. Сам он утверждал, что не имеет поставщика, что собирает и производит товар сам.

Велкин Алауда, пышная, но легкая в движениях девушка (говорили, что ее кости пустотелые и заполнены гелием), пришла к торговцу небом перед самым рассветом, когда он уже начал нервничать, но еще не сбежал в подземелье.

– Мешочек неба от слабонервной мыши. Беги, или солнце поглотит твой дом! – пропела Велкин. Она была уже выше самих небес.

– Скорее, скорее! – поторопил торговец небом, протягивая ей мешочек. Его черные глаза дрожали и поблескивали (если бы настоящий свет когда-нибудь отразился в них, он бы ослеп).

Велкин взяла мешочек с небом и сунула купюры в мохнатые ладони продавца. (Правда? Да, правда.)

– Будь плоским, мир, будь мягким, воздух, там, где небо растет под землей, – пропела речитативом Велкин, пряча мешочек и упархивая вприпрыжку (у нее не было излишка веса, ее кости были полые). А продавец неба ринулся головой вперед в черный колодец шахты.

Этим утром на скай-дайвинг пришли четверо: сама Велкин, Карл Влигер, Икарус Райли и Джозеф Олзарси. Плюс пилот – нет, не тот, на кого вы подумали, тот уже пригрозил сдать их всех; они больше не пользовались его услугами, – плюс пилот Рональд Колибри со своим маленьким самолетом для опыления посевов.

Но самолет-опылитель не поднимется к морозным высотам, откуда они любили прыгать. Да нет же, он поднимется – если все на небе. Но он не герметичен и не оснащен запасом кислорода! Не имеет значения, если все на небе, если самолет на небе тоже.

Велкин приняла небо с газированным «Маунтин Весс». Карл втер его в губу, как нюхательный табак. Икарус Райли скатал и засмолил. Джозеф Олзарси вколол, смешав с алкогольным напитком, в самую большую вену на пенисе. Пилот Ронни – слизывал и жевал, словно сахарную пудру. Самолет по имени Сорокопут принял небо через топливопровод.

Пятьдесят тысяч футов – вам не подняться так высоко на кукурузнике. Тридцать ниже нуля – ах, это не холодно! Воздух слишком разрежен, чтобы дышать вообще, – с небом кому нужны такие дополнительные услуги, как воздух для дыхания?

Велкин шагнула наружу – и полетела вверх, не вниз. Она часто демонстрировала этот фокус. Она мало весила и всегда могла подняться выше, чем остальные из ее компании. Она поднималась все выше и выше, пока не растворилась в небе. Потом она спустилась обратно, полностью замкнутая в сферу из ледяного кристалла, сверкая внутри него и строя рожи остальным.

Ветер завывал и обжигал кожу, и дайверы прыгнули. Они все пошли вниз, планируя, скользя по воздуху и кувыркаясь; иногда замирая неподвижно – так казалось; даже поднимаясь немного вверх. Они спустились к облакам и рассыпались по ним; темно-белые облака с солнцем внутри, покрывающим их румянцем и сверху, и снизу. Они раскололи ледяную сферу Велкин, и она выбралась наружу. Они ели тонкие кусочки льда, очень холодные, хрупкие, с запахом озона. Олзарси снял футболку и загорал на облаке.

– Сгоришь, – крикнула ему Велкин. – Нигде так не сгорают, как на облаке.

Это точно.

Они провалились сквозь темную белизну облаков и вылетели на безграничный голубой простор с облаками сверху и снизу. Это было то самое место, которое использовала Гипподамия[15]15
  Гипподамия – дочь Эномая, царя Пизы в Элиде, который заставлял женихов дочери состязаться с ним в ристании на колесницах на огромном расстоянии от Олимпии до Коринфского перешейка. Побежденных убивал. – Прим. пер.


[Закрыть] для забегов на колесницах ввиду отсутствия подобного простора на земле. У горизонта нижние облака загибались вверх, а верхние облака загибались вниз, образуя замкнутое пространство.

– Здесь у нас собственная область неба, – сказал Икарус Райли (это были их ненастоящие, скай-дайверские имена), – и она обособлена от всех миров и людей. Миры и люди не существуют до тех пор, пока мы утверждаем, что они не существуют. Ось нашего нынешнего пространства – его собственная гармония. Следовательно, пока оно в идеальной гармонии, время не движется.

По крайней мере, все их часы остановились.

– Однако внизу есть мир, – сказал Карл. – Жалкий мир, и мы можем сохранять его таким вечно, если пожелаем. Хоть и призрачно, но он существует, и мы из сострадания позволим ему позже стать реальным. Пока же он – плоский, и мы должны настаивать, чтобы он таким и оставался.

– Это важно, – произнес Джозеф с глубокой значительностью человека, вещающего на небе. – До тех пор пока наше собственное пространство искривлено и замкнуто, мир должен оставаться плоским или вогнутым. Нельзя позволить ему выгнуть спину обратно. Если это случится, мы в опасности. До тех пор пока он истинно плоский и жалкий, разбиться о него невозможно.

– Как долго могли бы мы падать, – спросила Велкин, – если бы не остановили время, если бы позволили ему течь в его собственном темпе или в нашем? Как долго могли бы мы падать?

– Гефест однажды падал сквозь пространство целый день, – ответил Икарус Райли, – и дни были более чем длинные.

Карл Влигер вышел окосевшим из внутренней сексуальной страсти, которую он часто испытывал во время дайвинга; Икарус Райли как будто надышался веселящим газом – явные признаки окончания действия неба. Джозеф Олзарси почувствовал спиной холодный ветер и серию отрывистых коротких предчувствий.

– Мы не совершенны, – сказал Джозеф. – Завтра или послезавтра мы такими станем, ибо приближаемся к совершенству. Мы выигрываем раунд за раундом. Давайте не упустим нашу сегодняшнюю победу из-за легкомыслия. Земля немного выгнула старую спину, поэтому приготовьтесь! Теперь, парни, теперь!

Четверо (или, может быть, только трое) дернули за кольца. Парашюты вышелушились, распустились и рванули стропы вверх. Во время беседы они держались рядышком, как пучок. Но, внезапно, на подходе к земле, их разбросало на расстояние свыше пятисот ярдов.

Они снова собрались вместе. Упаковали парашюты. Дайвинг на сегодня закончился.

– Велкин, как ты смогла упаковать парашют так быстро? – спросил Икарус с подозрением.

– Я не знаю.

– Ты же самая медлительная из нас и самая неаккуратная. Кому-то все время приходится перепаковывать твой парашют. Плюс ко всему ты приземлилась последней. Как ты умудрилась сложить парашют быстрее всех? При этом свернуть его так хорошо? Он выглядит, как моя укладка, именно так я свернул его тебе перед сегодняшним вылетом.

– Я не знаю, Икарус. Ой, кажется, я поднимусь еще раз, прямо вверх.

– Нет, ты плавала и ныряла достаточно для одного утра. Велкин, ты точно раскрывала парашют?

– Я не знаю.

Они снова поднялись следующим утром, уже будучи высоко на небе. Маленький самолет, носивший имя Сорокопут, летел ввысь, как ни один самолет не летал раньше, вверх сквозь бурю. Охваченная бурей земля съежилась до размера горошины.

– Мы проделаем с ней фокус, – сказала Велкин. – Будучи на небе, ты можешь проделывать этот трюк с любым объектом, подчиняя его себе. Я скажу, что горошина, которая была миром, – ничто. Смотрите, она исчезла. Потом я выберу другую горошину, вон ту например, и назову ее миром. И это мир, в который мы скоро спустимся. Я переключила миры в мире, и он не понимает, что случилось с ним.

– Все же он встревожен, – Джозеф Олзарси говорил, раздувая ноздри. – Ты встряхнула его. Неудивительно, что у мира бывают моменты неуверенности в себе.

Они поднялись до уровня миллион футов. Альтиметр не был рассчитан на такую высоту, но пилот Рональд Колибри подрисовал дополнительные деления мелком. Велкин шагнула наружу. Карл, Икарус и Джозеф – следом. Рональд Колибри тоже шагнул наружу, но вовремя вспомнил, что он пилот, и вернулся в самолет. На такой высоте небо черное и звездное, а не голубое. От сильного холода пустое пространство было полно трещин и выбоин. Они нырнули на полмиллиона футов вниз за долю секунды и остановились со смехом.

Прыжок бодрил тело и дух. Они топтали облака, и те звенели как мерзлый грунт. Это была родина всего заиндевевшего, снежно-зернистого и сверкающе-ледяного. Место, где обитали создатель погоды и ветер-сын. Они вошли в пещеру изо льда, смешанного с мореной;[16]16
  Морены – обломки пород, перемещаемые ледником, а также отложенные им осадки.


[Закрыть] они нашли топоры из оленьих рогов и кости хемициона;[17]17
  Хемицион – нечто среднее между собакой и медведем. Жил в эпоху миоцена. – Прим. пер.


[Закрыть] они нашли угли, еще горячие. Ветры лаяли и стаями охотились по ущельям. Это были холодные мезосферные облака, а их местоположение обычно очень высоко.

Они спустились ниже бури в поисках нового солнца и нового воздуха. Здесь было бабье лето, глубокая небесная осень.

Они нырнули еще ниже, сквозь мили и тысячелетия, в настоящее небесное лето: воздух здесь был настолько голубой, что покрылся фиолетовой патиной. И снова вокруг них образовалось их собственное пространство, как это происходило каждый раз, и время остановилось.

Но не движение! Движение для них не прекращалось. Или вы не в курсе, что ничто в пустоте все же может двигаться? А уж тем более они в собственном пространстве! Там была динамика; был поддерживающий вихрь; там была полная безмятежность стремительного перемещения.

Но разве движение не является простым взаимоотношением пространства и времени? Нет. Это общая идея для людей, живущих в мирах, но это субъективная идея. Здесь, за пределами возможного влияния любых миров, существовало безотносительное движение.

– Велкин, ты выглядишь сегодня как-то иначе, – удивленно произнес Джозеф Олзарси. – Почему?

– Я не знаю. Чудесно быть иной, и я чудесная.

– Как будто чего-то не хватает, – сказал Икарус. – Думаю, не хватает какого-нибудь изъяна.

– Но я лишена изъянов, Икарус.

Они были в главном, вечном моменте, и он не кончался, не мог кончиться, он все длился и длился. Если бы теперь что-то и случилось, то только в скобках к данному моменту.

– Пора обсудить еще раз, – задумчиво произнес Икарус спустя некоторое время. (Нет времени или промежутка времени в моменте, есть только в скобках.) – Надеюсь, это последнее обсуждение. Мы, разумеется, находимся в нашем собственном пространстве вне времени и его касательной. Однако земля, какой бы она ни была, приближается с большой вероятностью и скоростью.

– Но она ничто для нас! – внезапно взорвался Карл Влигер изнутри хтонической и фаллической страсти. – Мы можем расколотить ее вдребезги! Мы можем разнести ее на куски, как глиняную мишень! Она не может мчаться на нас, как бешеная собака. Стоять, мир! Рядом, ты, шавка! Рядом, я сказал!

– Мы приказываем одному миру «Восходи!», и он восходит, а другому «Рядом!», и он следует по пятам, – небо-высказался Икарус в своей динамичной безмятежности.

– Пока еще нет, – предупредил Джозеф Олзарси. – Завтра будем готовы абсолютно. Сегодня пока нет. Возможно, мы могли бы разбить мир, как глиняную мишень, если бы пожелали, но мы не станем его хозяевами, если разобьем.

– Мы всегда можем создать другой мир, – разумно заметила Велкин.

– Безусловно, но этот – наш тест. Мы пойдем к нему, когда он склонит перед нами голову. Мы не можем позволить ему наброситься на нас. Стоять! Стоять там, тебе говорят!

И стремительно приближающийся мир испуганно замер.

– Мы спускаемся, – сказал Джозеф. – Мы позволим ему подняться, только когда он будет как следует разрушен.

(«И наклонили они небеса и сошли».)

И снова трое из них дернули за кольца. Парашюты вышелушились, распустились и рванули стропы вверх. Все были вместе, как пучок, в их главном, вечном моменте; но теперь, на подходе к земле, их внезапно разбросало на расстояние более пятисот ярдов.

– Велкин, сегодня у тебя вообще нет парашюта! – Икарус глазел на нее с некоторым благоговением, когда они собрались снова вместе. – Вот чем ты отличалась от нас.

– Да, кажется, у меня его не было. Зачем брать с собой парашют, если он не нужен? На самом деле у меня никогда не было причин таскать с собой подержанный парашют.

– Али, мы были сегодня абсолютно готовы и не знали этого, – Джозеф осмелел. – Завтра никто не надевает парашюты. Это проще, чем я думал.

Ночью Велкин пришла к продавцу неба, чтобы купить новую порцию. Не найдя его в тени Скал, она пошла вниз. Она спускалась все ниже и ниже, окруженная фунгоидным запахом и гулкой сыростью подземелья. Она шла по проходам, сделанным руками человека, по проходам естественного происхождения и по проходам неестественного происхождения. Некоторые из этих коридоров – это правда – были когда-то построены людьми, но потом обветшали и стали самыми неестественными подземными пещерами. Велкин спускалась в абсолютную темноту, туда, где росли маленькие создания, которые безмолвно выжимали из себя бледный белый цвет; но это был неправильный белый цвет, и создания все были неправильной формы.

Мертвенно-белая призрачность ткани мицелия, гротескность шампиньона, деформированность бледной поганки и сморчка. Серо-розовый млечник светился фонариками в темноте; голубовато-белым отсвечивали говорушки и желто-белым – кесарев мухомор. Нездоровый призрачно-белый свет исходил от самого опасного и эксцентричного из всех из них – мухомора, и его собирал крот.

– Крот, принеси неба для ржавого Безоблачного Неба, для гордых фаворитов и королевы воздуха, – нарушила тишину Велкин. Она была все еще высоко на небе, но оно уже начало покидать ее, и Велкин испытывала все более реальное прикосновение опустошающей слабости.

– Неба для королевы жужжащих трутней с ее пустотелым сердцем и пустотелыми костями, – произнес нараспев глухим голосом продавец неба.

– И посвежее. О, я хочу свежего, свежего неба! – воскликнула Велкин.

– Для этих созданий не существует такого понятия, как свежесть, – возразил продавец неба. – Ты хочешь его плесневелый. О, такой плесневелый! Проросший, старый, с плесенью внутри.

– Который из них? – требовательно спросила Велкин. – Как называется тот, из которого ты добываешь небо?

– Мухомор.

– Но разве это не просто ядовитый гриб?

– Не совсем. Он сублимирован. Его простой яд при повторном брожении образует наркотик.

– Но это же так банально – просто «наркотик».

– Не просто наркотик. Это что-то особое в самом наркотике.

– Да нет же, совсем не наркотик! – запротестовала Велкин. – Это освобождение, это сокрушение мира. Это абсолютная высота. Это движение и сама отрешенность. Это венец. Это мастерство.

– В таком случае это мастерство, леди. Это самое высшее и самое низшее из всего созданного.

– Нет, нет, – снова запротестовала Велкин, – не созданного. Это не рождено и не сделано. Не могу выразить словами. Это наилучшее из несозданного.

– Бери, бери, – проворчал продавец неба, – и уходи. Что-то мне совсем плохо.

– Иду! – воскликнула Велкин – И вернусь еще много раз!

– Не вернешься. Никто не возвращался за небом много раз. Ты больше не вернешься. Максимум еще разок. Думаю, ты вернешься еще один раз.

Они вновь поднялись в небо на следующее утро. Последнее утро. Ну зачем говорить, что это было последнее утро? Потому что больше не будет никаких времен суток для них. А будет один последний вечный день, который ничто не сможет прервать.

Они поднялись на самолете, который некогда носил имя Сорокопут, а теперь назывался Вечный Орел. Самолет перекрасил за ночь борта и нанес новое имя и новые символы, часть из которых не сразу можно было понять. Самолет всосал небо через топливопровод, ухмыльнулся, взревел и поднялся в воздух.

О, святой Иерусалим небесный! Как он пошел вверх!

Они, несомненно, стали совершенными, им больше не требовалось небо. Они сами были небо.

– Какой крошечный мир! – прозвенела Велкин. – Небольшие городки как пятнышки мушиных фекалий, а мегаполисы как мухи.

– Несправедливо, что такое низкое существо, как муха, носит такое возвышенное имя, – пожаловался Икарус.

– Это исправимо, – пропела Велкин. – Повелеваю: все мухи на земле, умрите!

И все мухи на земле умерли в один момент.

– Не думал, что ты справишься, – сказал Джозеф Олзарси. – Несправедливость устранена. Теперь благородное имя мух принимаем мы. Нет больше мух кроме нас!

Все пятеро, включая пилота Рональда Колибри, выпрыгнули из Вечного Орла без парашютов.

– У тебя все будет в порядке? – спросил Рональд у бесшабашного самолета.

– Как пить дать, – ответил кукурузник. – Мне кажется, я знаю, где летает еще один Вечный Орел. У меня будет пара.

Было безоблачно, а может, они изобрели способ видеть сквозь облака. Или из-за того, что земля превратилась в такой маленький кусочек мрамора, облака вокруг нее стали несущественны. Чистый свет со всех сторон! (Солнце тоже стало несущественным и светило еле-еле.) Чистое стремительное движение, которое не имело привязки к местоположению и никуда их не перемещало (они уже были везде, или в суперзаряженном центре всего).

Чистая лихорадка от холода. Чистая безмятежность. Аморальная гиперпространственная страсть Карла Влигера, а потом и всех их; но это было во всяком случае чистое неистовство. Потрясающая красота всего окружающего наряду со вздымающейся скалистостью, которая была как раз достаточно уродлива, чтобы вызвать исступление.

Велкин Алауда превратилась в мифическое существо с кувшинками в волосах. И не обязательно говорить, что носил в своих волосах Джозеф Олзарси. Всегда мгновенные миллион или миллиард лет!

И никакой монотонности, нет! Представление! Живые съемочные площадки! Декорации! Сцены создавались для осколка момента; но они создавались навсегда. Целые миры, созревшие в беременной пустоте: не только сферические миры, но и додекасферические, и еще гораздо более сложные. Не просто семь цветов, чтобы поиграться, а семью семь и еще раз на семь.

Звезды, ясные в ярком свете. Вы, которые видели звезды только в темноте, молчите! Астероиды, которые они поедали как арахис, теперь превратились в метафорических гигантов. Галактики как стадо буйных слонов. Мосты, такие длинные, что оба их конца выступали за края скорости света. Водопады чистейшей воды, которая отскакивала от скоплений галактик, словно те были валунами.

Из-за некоторой неумелости в обращении Велкин погасила старое Солнце одним таким отскакивающим потоком.

– Ну и фиг с ним, – сказал ей Икарус. – Миллион или миллиард лет минул, считая по временной шкале людей, и, естественно, Солнце уже начало гаснуть. Ты всегда можешь создать другое.

Карл Влигер отливал молнии-болты миллионы парсеков длиной и скреплял галактики скоплений в форме спирали.

– Вы уверены, что мы не тратим время? – спросила Велкин с некоторым опасением.

– О, время по-прежнему тратится само, но мы в безопасности, вне досягаемости всего этого, – объяснил Джозеф. – Время – всего лишь неэффективный метод подсчета. Он неэффективный, потому что ограничен в своих числах и потому что счетчик такой системы должен умереть, когда достигнет конца серии. Один этот аргумент доказывает бессмысленность времени как математической системы.

– Значит, нам ничто не угрожает? – Велкин желала определенности.

– Нет, ничто не может добраться до нас, кроме как внутри времени, а мы – вне его. Ничто не может столкнуться с нами, кроме как в пространстве, а мы пренебрегли пространством. Стоп, Карл! Когда ты делаешь так, это содомия.

– У меня червь в моем собственном тракте, и он грызет меня слегка, – сказал пилот Рональд Колибри. – Он в моем внутреннем пространстве и движется с приличной скоростью.

– Нет, нет, это невозможно. Ничего не может достичь нас или нанести нам вред, – повторил Джозеф с настойчивостью в голосе.

– У меня червь в моем собственном еще более внутреннем тракте, – сказал Икарус, – тракт, который не найти ни в голове, ни в сердце, ни в кишечнике. Может быть, этот тракт всегда был вне пространства. Да, мой червь не грызет меня, но он шевелится. Может быть, я устал от того, что я вне досягаемости всего.

– Откуда эти сомнения? – произнес Джозеф недовольным тоном. – У тебя их не было мгновение назад, у тебя их не было недавние миллионы лет. Как они могут быть у тебя сейчас, когда нет никаких «сейчас»?

– Ну, что до этого… – начал Икарус (и миллион лет минул), – что до этого, то у меня что-то типа огромного любопытства по поводу объекта в моем прошлом, – (и еще один миллион лет минул), – объекта под названием «мир».

– Ну тогда удовлетвори свое любопытство, – огрызнулся Карл Влигер. – Или ты не знаешь, как сотворить мир?

– Конечно, знаю, но будет ли он тем же самым…

– Будет, если хорошенько потрудиться. Он будет тем же самым, если ты сделаешь его тем же самым.

Икарус Райли сотворил мир. Он недостаточно потрудился, и мир не был полностью тем же самым, но чуточку походил на старый мир.

– Я хочу посмотреть, есть ли там кое-какие вещи, – потребовала Велкин. – Придвинь его поближе.

– Вряд ли то, что ты ищешь, все еще там, – сказал Джозеф. – Вспомни, сколько миллионов лет прошло.

– Они будут там, если я помещу их туда, – возразил Икарус.