Текст книги "Время гостей (сборник)"

Автор книги: Рафаэль Лафферти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

Прожорливая красотка

Джо Спейд меня кличут. А уж башковитее меня вам вряд ли отыскать. Это я придумал Вотто, и Воксо, и еще кучу других штучек, без которых нынче никто и шагу ступить не может. У меня этого серого вещества столько, что порой приходится к специалисту по мозгам обращаться. В тот день, помню, звоню, – все мозговые спецы, которых я знаю, на уик-энде. Что-то уж слишком часто они на уик-энде, когда я к ним звоню. Пришлось к новому врачу идти. У него на дверной табличке написано, будто он анапсихоневролог, – ну, это все равно, что спец по мозгам, ежели по-простому говорить.

– Меня кличут Джо Спейд, – человек, который изобрел все, – говорю я ему и хлопаю его по спине со свойственным мне добродушием. Тут какой-то треск раздается, мне даже поначалу показалось, что я ему ребро сломал. Потом замечаю, что это всего-навсего очки, стало быть – порядок.

– Я из тех, док, про которых говорят: гениальный парень, и никаких гвоздей, – говорю я ему. – И еще у меня в кармане куча этих зелененьких бумажек с такими кудрявыми завитушками.

Тут я беру у него со стола историю болезни и сам ее заполняю, чтобы времени не терять. Я так понимаю, что мне про себя больше известно все-таки, чем ему.

– Поимейте в виду, док, все ваши девятидолларовые слова я могу оптом купить за четыре восемьдесят пять, – беру я его на понт, и тут он смотрит на меня вроде как страдает от чего-то.

– Скромность не входит в число ваших недостатков, – говорит мне этот врач по мозгам. Это он уже, значит, мою карточку изучил. – Хм! Холостой… исключительно интересно…

Я сам написал «холостой», где положено. А что я человек исключительный, так это он и сам видит.

– Платежеспособный, – читает он в том месте, где речь идет о зелененьких. – Вот, – говорит, – это то, что мне нравится в людях. Уговоримся с вами о нескольких сеансах.

– Хватит одного, – говорю я ему. – Время летит, а плачу за него я. Провентилируйте мне мозги по-быстрому, док.

– Хорошо, я могу все сделать очень быстро, – говорит он. – Советую вам поразмыслить над старинным изречением: «Негоже человеку быть одному». Подумайте об этом. Надеюсь, вы сумеете сообразить, сколько будет один и один.

Потом он добавляет этак невесело: «Несчастная женщина»… То ли это поговорка такая в этом году, то ли он о другом пациенте подумал – мне невдомек. И опять добавляет:

– С вас три куска, выражаясь по-вашему.

– Спасибо, док, – говорю я. Отсчитал ему три сотни долларов и двинул вон. Этот спец по мозгам прямо в точку попал, в самую сердцевину.

Непременно надо мне подыскать себе компаньона.

Этого парня я приметил в баре у Грогли. Я сразу усек, что он мне в самый раз. Ростом он был вполовину меня, зато в остальном – вылитый я. Точно два ботинка с одной ноги. Одет шикарно, только на фасаде кое-где кровь подсыхает. Ну, у Грогли это со всяким может случиться, пяти минут хватит. Ребята, но до чего же мы с ним были похожи, ну что два твоих близнеца! Я уже наперед знал, что он на меня так похож.

– Э-хе-хе! Настоящие фугасы… – говорит мой новый компаньон с этакой грустинкой в голосе. Это значит: «Ну, братец, такой денек выдался, что на всю жизнь лая наслушался». В стакане у него было фэнси, а глаза сверкали, точно разбитое стекло.

– Он тут парочку раз схватывался на кулачках, – шепчет мне Грогли. – Только ему не везло. Уж очень медленно он кулаками машет. Я так думаю, что у него какие-то неприятности.

– С этим покончено, – говорю я Грогли, – он мой новый компаньон.

Тут я хлопаю своего нового компаньона по спине со свойственным мне добродушием, и из него вылетает один зуб, – плохо держался, наверно.

– Конец твоим неприятностям, Роско, – говорю я ему, – отныне мы с тобой компаньоны.

Он смотрит на меня вроде как-то болезненно.

– Меня зовут Морис, – говорит он. – Морис Мальтраверс. Ну, а как там делишки в пещере? Вы ведь троглодит, сэр, не так ли? Троглодиты всегда появляются после шакалов. Впервые мне захотелось, чтобы шакалы вернулись поскорей.

Чертова уйма народу меня троглодитом называет.

– Лишенный сочувствия человечества, – говорит этот Морис, – я, кажется, обретаю сочувствие низших подвидов. Интересно, сумею ли я втиснуть в ваши уши… ого-го! Вот эти корыта – это уши?! Что за устрашающий отологический аппарат!.. Мда, сумею ли я втиснуть в них все бремя моих забот?

– Я же сказал тебе, Морис, – конец твоим неприятностям, – говорю я. – Валяй за мной и займемся нашими компанейскими делами.

Тут я беру его за шиворот и выволакиваю из бара Грогли.

– Я сразу усек, что ты моего склада парень, – говорю я ему.

– Моего склада парень, – вторит он мне. – Ну и шутник же ты! Точь-в-точь, как я.

– Мои мыслительные структуры столь сложны и так ориентированы, – говорит этот Морис, когда я его отпускаю и даю ему поразмять конечности, – что я превратился в замкнутую систему, непонятную для экзокосмоса, а уж тем более для такого хтонического существа, как вы.

– Я такой понятливый, что аж страшно, Морис, – говорю я ему. – Нет такой штуки, которая нам с тобой не под силу.

– В данный момент мои неприятности состоят в том, что университет запретил мне пользоваться компьютером, – говорит мне Морис. – Без компьютера я не могу кончить свою Универсальную Машину.

– У тебя будет такой компьютер, – говорю я ему, – что все красные лампочки на университетской машинке позеленеют от зависти.

И вот мы с ним приходим в мою хибару, про которую один репортер напечатал, что это «перестроенное из бывшей конюшни и, наверное, самое необычное и неприспособленное под научную лабораторию помещение в мире». Я завожу Мориса туда, но он чего-то суетится, словно курица, которой голову отрубили.

– Вы живое ископаемое! – верещит он. – Я не могу работать в этом раю для жеребцов! Мне нужна вычислительная машина, компьютер, понимаете?!

Тут я слегка постукиваю себя по черепушке шестифунтовым молотком и улыбаюсь своей знаменитой улыбкой.

– Вот он, весь тут, внутри, Морис, – говорю я ему, – самый лучший компьютер в мире. Когда я работал у Карнивалов, они меня рекламировали как Гениального Кретина. Они мне скачки устроили – с лучшим компьютером города наперегонки. Двадцатизначные числа пришлось умножать в уме, ну, и прочие там мелкие фокусы. Я, правда, словчил немного. Изобрел себе приставку и в карман сунул. Эта приставка все реле их лучшего компьютера могла заклинивать и на целую секунду замедлять. А ежели мне секунду форы дать, так я что угодно в мире в каком угодно деле обгоню. Одно было плохо – довелось мне языком молоть и вообще держать себя, как Гениальному Кретину положено, уж таким они меня выставляли. Для человека моего интеллекта это слишком.

– Охотно вам верю, – говорит Морис. – Хорошо, можете вы справиться со свернутыми Маймонид-подобными матрицами из чисел третьего типа последовательности Коши, одновременно относящимися к вневременной области множества Фирши?

– Морис, – говорю я ему, – я не только могу с этим справиться, но я еще могу одновременно жарить яичницу на закуску. – Потом я подхожу к нему и смотрю на него в упор. – Морис, – говорю я, – не иначе, как ты хочешь рассчитать аннигилятор?

Тут он глядит на меня, будто в первый раз воспринимает всерьез. Он вынимает из пиджака кучу чертежей, и я вижу, что он в самом деле рассчитывает аннигилятор, этакую славную штучку.

– Это не совсем обычный аннигилятор, – замечает Морис, хотя я и сам уже вижу, как дело обстоит. – Какой еще аннигилятор способен выдвигать и обосновывать категории? Какой другой способен выносить моральные и этические оценки? Какой еще способен к подлинному различению сущностей? Это будет единственный аннигилятор, способный делать полные философские заключения. Можешь ты мне помочь его закончить, Проконсул?[9]9
  Проконсул – название одного из видов вымерших обезьян, предполагаемых предков человека; в древнем Риме – звание.


[Закрыть]

«Проконсул» – это все равно, что член муниципалитета. Отсюда я вывел, что Морис обо мне высокого мнения.

Тут мы выбрасываем все часы и приступаем к делу. Мы вкалываем по двадцати часов в сутки. Я все рассчитываю и тут же клепаю – из Вотто-металла, разумеется. Под конец мы с ним делаем в этой штуке целую кучу обратных связей. Мы ей даем самой выбирать, чего нам в нее сунуть, а чего нет. Наш же аннигилятор тем от всех прочих и отличается, что сам может принимать решения. Ну, так пусть себе принимает!

Через неделю мы его заканчиваем. Ребята, какая игрушка получилась – пальчики оближешь! Начинаем мы с ней играть немного, чтобы посмотреть, что она может.

Показываю я ей на полпуда болтов и гаек – на столе валяются. И задаю программу:

– Убери отсюда все, что в стандарт не лезет. Здесь любая половина в утиль годится.

И в тот же момент половину этого барахла ровно корова языком слизнула. Вот дает! Только назови ей, от чего ты хочешь избавиться, – и тут же от этого самого уже ни следа.

– Убери теперь подчистую все вокруг, что тут ни к чему, – задаю я ей программу. А у меня в хибаре, что называется, беспорядок. Тут машина только разок мигает, и готово – моя хибара становится вполне приличной. Да, эта игрушка сразу любую дрянь усекает, без промашки всякое барахло прямиком вышвыривает на свалку. Такой аннигилятор, который, что бы ни зацапал, подчистую слизал, – это проще пареной репы придумать. А вот чего именно подчистую слизать, а чего нет, – это только наш сам собой понимает. Мы с Морисом, ясное дело, квохчем над ним от радости, что твои наседки.

– Морис, – говорю я и хлопаю его по спине, у него даже кровь начинает чего-то из носа капать, – Морис, это же золотое дно, а не машина! Нет такой штуки, которую мы бы с ней не провернули.

Но Морис пока что вроде невеселый.

– Aqua bono? – спрашивает он, я так понимаю, что про какую-то минеральную воду. Раз так, я ему наливаю бренди, которое лучше всякой воды. Тянет он это бренди, но вид у него все равно задумчивый.

– Но что в этом хорошего? – спрашивает он. – Конечно, это победа, но под каким соусом мы ее можем продать? Ей-богу, я уже не один раз имел в руках замечательную штуку, которая потом оказывалась никому не нужной. Ты серьезно думаешь, что существует массовый спрос на машину, которая выносит моральные и этические оценки, выдвигает и обосновывает категории, которая способна к подлинному различению сущностей и может делать полные философские заключения? Выходит, я еще раз употребил свой мозг на изготовление великолепной безделушки?!

– Морис, эта штука – идеальное хранилище отбросов! – говорю я ему. Тут лицо у него становится зеленоватым, как у каждого, кому я, наконец, проясняю суть дела.

– Хранилище отбросов! – заводится он. – Целые эпохи накапливали знания, чтобы с помощью лучшего мозга в нашей эре – моего мозга! – породить такую машину, и вот этот двоюродный братец гориллы говорит мне, что это – идеальное хранилище отбросов! Тут передо мной новый аспект интеллекта, мысль будущего, плодоносящая в настоящем, а грязный каннибал заявляет, что это Хранилище Отбросов!! Созвездия склоняются перед моим творением, и само Время видит, что оно не прошло даром, а ты, – ты, косолапый свинопас, – ты называешь его ХРАНИЛИЩЕМ ОТБРОСОВ!!!

Так он, видать, увлекся моей идеей, что в этом месте даже слезу пустил. Ничего не скажешь, оно приятно, ежели с тобой соглашаются так долго и громко, как Морис. Потом у него уже, видно, слов не хватило, он эту бутылку бренди обеими руками обхватил и мигом вылакал, что в ней еще оставалось. После свалился и дрых – до тех пор, пока стрелка весь циферблат не обошла. Видать, работа его утомила.

Когда он, наконец, очухался, вид у него был слегка обалдевший.

– Теперь я себя чувствую гораздо лучше, – говорит он, – поверх того, что мне гораздо хуже. Ты был прав, это хранилище отбросов.

Для начала он ее запрограммировал, чтоб она ему всю дрянь удалила – из крови, из печенки, из почек, из сердца. Ну, это ей раз плюнуть. Заодно она его в два счета от похмелья избавила. Еще побрила вдобавок и аппендикс вырезала. Этой машине только мигни, – она тебе разом чего хочешь удалит.

– Назовем ее Прожорливой Красоткой, – говорю я, – в том смысле, что она что угодно жрет. И притом так она это делает, что просто красота.

– Так мы ее будем называть между собой, – соглашается Морис, – но в обществе она будет известна как «Пантофаг».

А это то же самое, что «Прожорливая Красотка», только по-гречески.

Под такое настроение решил я поделить на нас с Морисом один свой Воксо. Каждый берет себе половину настроенного аппарата, и можешь говорить друг с другом на каком угодно расстоянии. А вид у моего Воксо такой, что его никто и не заметит.

Сняли мы большой киоск и выставили нашу Прожорливую Красотку, нашего Пантофага, на торговой ярмарке.

Ну, это было представление, я вам скажу! Люди так и перли, и все смотрели и слушали, пока сплошная стена зевак не выстроилась. Мой Морис соловьем разливается, а что касается меня, то я, по-моему, еще хлеще. А уж вид у нас, ясное дело, как у заправских джентльменов, особливо после того, как мне Морис намекнул, что я вроде для этого случая слишком скромно одет – в одной ночной сорочке. Я его понял, сходил, еще рубаху сверху на себя напялил. А уж наша Красотка так вся и блестит, переливается, – все, что из Вотто-металла сделано, всегда так блестит.

Ребятишки швыряли в нее конфетными обертками, те исчезали прямо на лету. «Обыщи меня!» – орали они, и сразу у них, в карманах, что ни к чему не годилось, исчезало бесследно. Был там один тип с битком набитым портфелем, так этот портфель в одну секунду стал пустой. Кое-кто, конечно, визг поднял, как лишился усов или бороды, – ну, мы втолковали, что им эти заросли на лице ничего не прибавляли; ежели б все эти их украшения имели хоть мало-мальскую ценность, машина их ни за что бы не тронула. Мы им показывали на других, у которых кусты на лице остались в целости и сохранности; эти, что бы там за своим кустарником ни скрывали, но уж им-то шерстяной покров, видать, требовался.

– Могу ли я установить одну такую машину дома и когда? – спрашивает одна дама.

– Завтра, за сорок девять девяносто пять вместе с установкой, – отвечаю я ей. – Наша машина, мадам, избавит вас от всего бесполезного. Она ощиплет вам курицу и кости из мяса вынет вместо вас. Она вам все старые любовные записочки в вашем письменном столе изничтожит, оставит только письма от ребят, которые имели в виду именно то, что писали. Она избавит вас от тридцати фунтов лишнего веса в самых стратегических местах, так что, по справедливости, мадам, одно только это окупает ее цену. Она выбросит все старые пуговицы, которые ни на что не годны, и все семена, которые никогда бы все равно не взошли. Она вам ликвидирует все, что ни к чему не пригодно.

– Эта машина способна выносить моральные и этические оценки, – просвещает Морис народ. – Она способна выдвигать и обосновывать категории.

– Морис мой компаньон, – говорю я всем, – Мы выглядим одинаково и думаем одинаково. Мы даже говорим одинаково.

– Если не считать того, что я выражаюсь иератически, а он – демотически, – подтверждает Морис. – Перед вами единственный аннигилятор в мире, который способен делать полные философские заключения. Это непогрешимый судия, который сам определяет, что в мире приносит какую-либо пользу, а что – нет. И все бесполезное он аккуратно ликвидирует.

Ребята, люди все утро так и перли посмотреть нашу машину. Только после полудня это наводнение чуток пошло на убыль.

– Интересно, сколько народу побывало у нас в киоске за утро? – говорит мне Морис. – Я бы сказал, тысяч десять.

– А мне гадать ни к чему, – говорю я. – Вошло девять тысяч триста пятьдесят восемь, Морис, – говорю я ему, потому что я всегда машинально чего-нибудь считаю. – И вышло девять тысяч двести девяносто семь, – продолжаю я, – не считая тех сорока четырех, которые и сейчас здесь околачиваются.

Морис улыбается.

– Ты ошибся, – заявляет он, – у тебя цифры не сходятся.

И вот тут, чувствую, волосы у меня на затылке становятся дыбом.

Я, когда считаю, никогда не ошибаюсь, и вот я вижу, что наша Прожорливая Красотка тоже не ошибается. Порядок, сейчас уже поздно делать вид будто ошибся, особенно ежели к этому не привык, но, может, еще есть время убраться с пути урагана, пока он не налетел?

– Кончай куковать, – шепчу я Морису, – пишись в бродяги, выходи на щебенку!

– Же нэ компренэ,[10]10
  Я не понимаю (франц.)


[Закрыть] – отвечает Морис, что значит «сматываем удочки, ребята», только по-французски, и дает мне тем самым понять, что он все усек.

Тогда я на высокой скорости удаляюсь из помещения ярмарки, а мой Морис несется позади с такой легкостью, что его и не слышно. Тут как раз флаер-такси собирается отчаливать.

– Прыгай на подножку, Морис! – подаю я ему сигнал, и сам прыгаю, цепляюсь когтями за хвостовое оперение, и мои ноги уже болтаются в воздухе. Теперь надо глянуть, что там с Морисом. Что с Морисом, ха! Да его и в помине нету! Он вообще рядом со мной не бежал, оказывается! Я оглядываюсь, и тут вижу через окно, как он там опять заводит свои песни.

Ну и история! Чтобы мой компаньон, который на меня похож, точно две черепушки из-под одной шляпы, – и не понял мой намек!!

В аэропорту я ныряю на воздушный грузовоз, который как раз отлетает в Мехико.

Мне чемоданов паковать не приходится. Я так скажу: ежели человек не привык постоянно иметь при себе двухлетний прожиточный минимум – в виде этих зелененьких бумажек с кудрявыми завитушками в заднем кармане, – такой человек, значит, не приспособлен встретиться с Судьбой один на один! Через тридцать минут я уже сижу в отеле в Куэва Покита, и все удовольствия к моим услугам. Тогда я хватаю свой Воксо, чтобы послушать, что мне сигналит мой Морис.

– Почему ты мне не сказал, что Пантофаг аннигилирует людей? – говорит он вроде бы с испугом.

– Я тебе все сказал, – говорю я. – Девять тысяч двести девяносто семь прибавить сорок четыре не дает девять тысяч триста пятьдесят восемь. Ты это сам заметил. Как там дела в родных краях, Морис? Вот юмор получился!

– Тут не юмор! – говорит он вроде как с отчаянием. – Я заперся в маленькой кладовке, где ведра и веники, но эти люди собираются взломать дверь. Что мне делать?

– Э, Морис, да объясни ты им, что те, которых машина прибрала, все равно ни на что не годились. Ведь наша машина не ошибается.

– Сомневаюсь, удастся ли мне убедить в этом родственников пострадавших. Они жаждут крови. Они уже ломятся в дверь, Спейд! Я слышу, они там кричат, что повесят меня.

– Скажи им, что веревка должна быть новехонькой, иначе ты не согласишься! – говорю я ему. Это такая старая шутка. И выключаю свой Воксо, потому как Морис больше ничего не говорит, только вроде булькает там, а чего он этим бульканьем хочет сказать, мне невдомек.

Такие истории быстро сходят на нет, стоит людям повесить одного кого-нибудь для собственного удовлетворения. Так что я теперь уже опять в городе и опять ворочаю в голове всякие новые идеи, ровно кучу камней перекатываю. Только Прожорливую Красотку я больше делать не стану. Слишком у нее логика опасная, и вообще она свое время слегка опережает.

Я нынче ищу себе нового компаньона. Заглядывайте к Грогли, ежели вас это интересует. Я там появляюсь каждый часок или около этого. Мне нужен парень, похожий на меня, как две шеи в одной петле… тьфу, черт, с чего это у меня вдруг такие мысли! – нет, попросту парень, который выглядит, как я, и думает, как я, и говорит тоже, как я.

Вы прямо валяйте и спрашивайте Джо Спейда.

Только поимейте в виду – парень, которого я возьму в компаньоны, должен быть такой, чтобы сразу меня понимал, ежели придет время сматывать удочки.

Перевод Р. Нудельмана

Девять сотен бабушек

Керан Свисегуд, подающий надежды молодой Специалист по Особым Аспектам, имел, как и все Особые, одну раздражающую привычку. А именно, он все время задавался вопросом: «Каким образом все началось?»

У всех участников экспедиции, за исключением Керана, были крутые имена: Вырубала Крэг, Громила Хакл, Шквал Берг, Кровожадный Джордж, Двигло Манион (если Двигло сказал «Двигай», то так и делаешь), Баламут Трент. Им следовало быть крутыми, поэтому они взяли себе крутые имена. И только Керан оставил свое собственное – к негодованию командира Вырубалы Крэга.

– Невозможно быть героем с таким именем – Керан Свисегуд! – метал бывало громы и молнии Вырубала. – Почему бы тебе не взять имя Шторм Шэнон? Звучит превосходно. Или Потрошитель Барельхауз, или Рубака Слэйгл, или Нэвел Тесак. Ты же едва глянул на предлагаемый список имен.

– Я сохраню свое, – всегда отвечал Керан. И был неправ. Новое имя иногда выявляет новые черты характера. Так было с Кровожадным Джорджем. Хотя волосы на груди Джорджа появились в результате трансплантации, тем не менее, их наличие и новое имя превратили его из мальчика в мужчину. Возьми Керан себе героическое имя Потрошитель Барельхауз, и он, возможно, проявил бы образцовую целеустремленность и достойную человека ярость вместо нерешительности и вспыльчивости.

Они пребывали на крупном астероиде Проавите – планетном теле, которое почти звенело о потенциальной прибыли, которую из него можно было вытрясти. Крутые парни экспедиции знали свое дело. Они подписали длиннющие контракты на туземных бархатистых берестяных свитках и на своих выглядящих аналогично лентах. Они ошеломили, соблазнили и отчасти запугали неискушенный народ Проавита. Непрерывная двусторонняя торговля отнимала много сил и времени. Но все еще оставался целый мир диковин, которые сулили сказочный навар.

– Все заняты делом, кроме тебя, – Вырубала гудел, как отдаленный гром, обращаясь к Керану на четвертый день пребывания на астероиде. – Но даже Особые должны отрабатывать свой проезд. Устав обязывает нас держать одного человека твоей специальности, чтобы придавать делу культурный поворот, но это не причина для безделья. Каждый раз мы идем в поход, Керан, чтобы зарезать большого жирного борова, и не делаем из этого секрета. Однако, если вдруг окажется, что задняя часть борова скрывает какую-нибудь культурную особенность, тогда это оправдает твое присутствие. А если эта особенность принесет нам прибыль, мы вообще будем счастливы насчет всего этого. Можешь ты, к примеру, разузнать что-нибудь о живых куклах? Возможно, они заключают в себе как культурный аспект, так и торговую ценность.

– Живые куклы кажутся частью чего-то гораздо более глубокого, – ответил Керан. – Это целый клубок загадок, чтобы так просто их разгадать. Ключом может послужить утверждение проавитов о том, что они не умирают.

– Я думаю, они умирают достаточно молодыми, Керан. Те, что околачиваются вокруг, – молоды, а которые сидят по домам – всего лишь среднего возраста.

– Тогда где их кладбища?

– Может, они сжигают умерших.

– Где крематории?

– Они могут развеивать пепел или испарять останки. Может, у них отсутствует почтение к предкам.

– Другие факты свидетельствуют, что вся их культура построена на преувеличенном почитании предков.

– Вот и разберись, Керан. Ведь ты специалист по Особым Аспектам.

Керан побеседовал с Нокомой, которая с проавитской стороны выполняла те же функции, что и Керан, – в качестве переводчика. Оба были профессионалами и понимали друг друга с полуслова. Нокома была, скорее всего, женщиной. Существовала определенная неясность в отношении полов проавитов, но члены экспедиции предполагали, что проавиты все же делятся на мужчин и женщин.

– Не возражаешь, если я задам несколько прямых вопросов? – спросил Керан вместо приветствия.

– Конечно, не возражаю. Как же еще я освою разговорный язык, кроме как разговаривая?

– Некоторые из проавитов говорят, что они не умирают. Это правда, Нокома?

– Как не быть правдой? Если бы они умерли, то их не было бы здесь, чтобы сказать, что они не умирают. О, я шучу, шучу. Да, мы не умираем. Это глупый чужеземный обычай, имитировать который нет никакого смысла. На Проавите умирают только низшие существа.

– Но никто из вас?

– Нет, а зачем? Зачем кому-то быть исключением из правила?

– Но что происходит с вами, когда вы стареете?

– Мы становимся все меньше и меньше. Мы движемся к состоянию энергетического дефицита. Разве у вас не так?

– Разумеется. Но куда вы исчезаете, когда становитесь совсем старыми?

– Никуда. Мы остаемся дома. Путешествия – удел молодых.

– Попробуем с другого конца, – сказал Керан. – Где твои отец и мать, Нокома?

– Где-то ходят. Они еще не старые.

– А твои бабушка и дедушка?

– Кое-кто из них еще не вернулся. А те, что постарше, – дома.

– Попытаемся иначе. Сколько у тебя бабушек, Нокома?

– Кажется, дома девятьсот. Да, я знаю, что это мало, но мы сравнительно молодая ветвь семьи. У некоторых наших кланов очень много предков в их домах.

– И все они живы?

– А как же! Кто же станет держать дома неживых? Разве такие могут быть предками?

От возбуждения Керан начал подпрыгивать на месте.

– И я могу их увидеть? – спросил он прерывающимся голосом.

– С твоей стороны было бы неблагоразумно встречаться с теми, кто постарше, – предостерегла Нокома. – Посторонних это выбивает из колеи, поэтому мы их прячем. Но с некоторыми ты можешь увидеться, конечно.

Тут до Керана дошло, что, возможно, он нашел то, что искал всю свою жизнь. Его затрясло от возбуждения.

– Нокома, это же ключ! – воскликнул он. – Если у вас никто не умирал, значит, вся ваша раса все еще жива.

– Конечно. Это как задача с яблоками. Если ты не отдаешь их никому, то они по-прежнему у тебя.

– Но если самые древние из них живы до сих пор, тогда они должны знать о своем происхождении! Они должны знать, как все началось! Они знают? А ты знаешь?

– Ну, нет. Я еще слишком молода для Ритуала.

– А кто знает? Кто-то же знает?

– Ну да. Все старые проавиты знают, как это началось.

– Насколько старые? Столько поколений до тебя?

– Десять, не более. Когда у меня будет десять поколений детей, я тоже пройду Ритуал.

– Что такое Ритуал?

– Раз в году старые люди приходят к очень старым. Они будят их и расспрашивают, как все началось. И очень старые люди рассказывают им о начале. Замечательное время. О, как они смеются! Потом очень старые люди снова засыпают до следующего года. И так из поколения в поколение. Это и есть Ритуал.

Проавиты были негуманоидами. Еще меньше они были «обезьяномордыми», хотя именно этот термин прижился в жаргоне разведчиков. Они были прямоходящими, носили одежду, в которую пеленались, и предположительно имели пару ног, скрытых одеяниями. Хотя, как заметил Вырубала, с такой же вероятностью у них могли оказаться колеса вместо ног.

Их удивительные струящиеся руки, казалось, имели множество пальцев. Проавиты умели обращаться с инструментами или использовали сами руки как достаточно сложный инструмент.

Кровожадный Джордж был убежден, что проавиты все время носят маски и что члены экспедиции ни разу не видели их настоящих лиц. Он заявил, что их видимые лица – на самом деле не более чем ритуальные маски, и что люди не видели ни одной части тела проавитов, за исключением их удивительных рук, которые, возможно, и есть их настоящие лица.

Парни отреагировали потоком грубых шуток на сообщение Керана о том, что он близок к великому открытию.

– Малыш Керан все еще помешан на своей идее узнать, как все началось, – насмехался Вырубала. – Керан, а не задаться ли тебе вопросом, что появилось вначале: яйцо или курица?

– Очень скоро у меня будет ответ, – ликовал Керан. – Мне представилась уникальная возможность. Как только я узнаю, откуда появились проавиты, то смогу понять, откуда появилось все остальное. Все проавиты до сих пор живы, включая самое первое их поколение.

– Это только подтверждает, насколько ты глуп, – проворчал Вырубала. – Говорят, один в конце концов свихнулся из-за того, что был вынужден терпеть дураков. Господи, надеюсь, что никогда не дойду до такого.

Однако двумя днями позже Вырубала разыскал Керана Свисегуда именно по этому поводу. Он немного поразмышлял на досуге и обнаружил личный интерес.

– Ты специалист по особым аспектам, Керан, – сказал он, – но ты исходишь из неверной предпосылки.

– А именно?

– А именно, наплевать, как все началось. Важно то, что это может не иметь конца.

– Я хочу докопаться до начала, – сказал Керан.

– Дурень, способен ты понять хоть что-нибудь? То, чем обладают проавиты, настолько уникально, что мы даже не представляем, получили ли они это благодаря науке или благодаря дурацкой случайности.

– Скорее, благодаря их химии.

– Верно. Органическая химия достигла здесь совершенства. У проавитов есть всякие нексусы, замедлители, стимуляторы. Они могут отращивать и сокращать, складывать и удлинять что и как пожелают. Эти существа кажутся мне глупыми, как если бы они использовали эти штуки на уровне инстинкта. Но они у них есть, и это главное. С такими штуками мы станем королями патентной медицины Вселенной, так как проавиты не путешествуют и не стремятся поддерживать внешние контакты. Эти штуки могут делать что угодно и аннулировать что угодно. Я подозреваю, что проавиты умеют сжимать клетки, и подозреваю, что они способны кое-что еще.

– Нет, они не умеют сжимать клетки. Ты несешь чепуху, Вырубала.

– Неважно. Эти штуки уже превратили общую химию в нонсенс. С фармакопеей, которую можно купить здесь, человеку больше не обязательно умирать. Ты оседлал игрушечную лошадку на палочке, не так ли? Но сидишь на ней задом наперед. Они говорят, что не умирают.

– Кажется, они абсолютно уверены в этом. Если бы они умирали, то они были бы первыми, кто узнал бы об этом. Так сказала Нокома.

– Что? У этих существ есть юмор?

– Кое-какой.

– Как бы то ни было, Керан, ты не понимаешь важности открытия.

– Наоборот, я единственный, кто понимает ее пока. Если проавиты бессмертны, как они утверждают, тогда все еще должны быть живы самые старые из них. У них я смогу узнать, как начался их – и возможно любой другой – род.

Вырубала превратился в разъяренного быка. Он рвал на себе волосы и чуть не вытащил уши с корнем. Он раздул ноздри, взрыл копытом землю и издал бычий рев «Да наплевать, как это началось, идиот! Главное, что это может не кончаться!» так громко, что холмы вернули эхо:

– Да наплевать… идиот…

Керан Свисегуд шел к дому Нокомы, но без нее и без ее приглашения. Он пришел, зная, что ее нет дома. Это было подло, но в экспедиции подлость стала привычным делом.

Без сопровождающего будет проще разузнать о девятистах бабушках, о пресловутых живых куклах. Он выяснит, что происходит со стариками, раз они не умирают, и откуда появились самые первые из проавитов. Вторгаясь в дом, он рассчитывал на врожденную вежливость жителей астероида.

Дом Нокомы, как и все остальные дома, располагался в зарослях на вершине большого плоского холма – Акрополя проавитов. Дома представляли собой постройки из глины, хотя и выполненные с некоторым изяществом, и казались растущими прямо из холма, как бы являясь его продолжением.