Текст книги "Воин кровавых времен"

Автор книги: Р. Скотт Бэккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 42 страниц)

Но они знали -как могут знать только люди, к которым подступает голодная смерть.

Гемофлексия шла своим чередом. Многие – и в их числе Чеферамунни, король-регент Верхнего Айнона – еще медлили на пороге смерти, а другие – такие как палатин Зурсодда, правитель Корафеи, или Киннея, граф Агмундрский, в конце концов перешагнули его. Когда пламя поглотило графа Агмундрского, его прославленные лучники принялись стрелять через стену горящими стрелами, и кианцы поражались, не понимая, что за безумие охватило идолопоклонников. Киннея попал в число последних великих лордов айнрити, сгинувших в горниле болезни.

Но когда мор пошел на убыль, угроза голодной смерти усилилась. Ужасный Голод, Буркис, бог, пожирающий людей и выплевывающий кожу и кости, бродил по улицам и дворцам Карасканда.

Во всем городе люди принялись охотиться на котов, собак, а под конец даже на крыс. Дворяне победнее стали вскрывать вены породистым скакунам. Многие отряды кидали жребий, определяя, кому придется забить своего коня. Те, у кого коней не было, копались в земле, выискивая съедобные клубни. Они варили виноградные лозы и даже осот, чтобы заглушить мучительное безумие, терзающее желудки. Кожу – с седел, курток, и вообще отовсюду, откуда только удавалось ее отодрать, – тоже варили и ели. Когда раздавалось пение труб, то на многих доспехи болтались, потому что ремешки и застежки очутились в каком-нибудь горшке. Изможденные люди бродили по улицам в поисках съестного; лица их были пусты, а движения медлительны, словно они шли сквозь песок. Поговаривали, будто некоторые пируют жирными трупами кианцев или убивают в глухой ночи, чтобы унять безумный голод.

Вслед за фаним вернулась и болезнь. Люди, особенно из низших каст, начали терять зубы от цинги. Других диарея наказала коликами и кровавым поносом. Во многих районах города можно было увидеть воинов, что ходили без штанов, погрязнув в своей деградации.

Все это время внимание, окружающее Келлхуса, князя Атритау, и напряжение между теми, кто восхвалял его, и теми, кто его осуждал, усиливалось. На заседаниях Совета Конфас, Готьелк и даже Готиан без устали обвиняли Келлхуса, утверждая, что он – лжепророк, язва на теле Священного воинства и ее следует выжечь. Кто мог усомниться в том, что Бог наказывает их? У Священного воинства, настаивали они, может быть только один пророк, и его имя – Айнри Сейен. Пройас, который прежде с таким красноречием защищал Келлхуса, самоустранился ото всех споров и отказывался что-либо говорить. Лишь Саубон по-прежнему выступал в его защиту, хоть и без особого рвения, поскольку ему не хотелось портить отношения с людьми, в поддержке которых он нуждался, дабы упрочить свои притязания на Карасканд.

Но никто по-прежнему не смел предпринять что-либо против так называемого Воина-Пророка. Его последователи, заудуньяни, исчислялись десятками тысяч, хотя представителей высших каст среди них было не так уж много. Мало кто забыл Чудо Воды в пустыне, когда Келлхус спас Священное воинство, включая и тех неблагодарных, что теперь предавали его анафеме. Вспыхнул раздор и мятеж, и впервые мечи айнрити пролили кровь айнрити. Рыцари отрекались от лордов. Брат отказывался от брата. Соплеменники восставали друг на друга. Лишь Готиану и Конфасу удалось как-то сохранить верность своих людей.

И тем не менее, когда раздавалось пение труб, айнрити забывали о вражде. Они стряхивали с себя апатию болезни и сражались с жаром, знакомым лишь тем, на кого пал гнев Божий. А штурмовавшим их язычникам казалось, будто стены обороняют мертвецы. Сидя у своих костров, кианцы шепотом рассказывали истории об отважных и проклятых душах, о том, что Священное воинство уже погибло, но до сих пор продолжает сражаться, ибо столь сильна была ненависть его воинов.

Слово «Карасканд» из названия города сделалось именем страдания. Казалось, будто сами стены – стены, возведенные Триамисом Великим, – стонут.

Роскошь этого дома напоминала Серве о праздной жизни в качестве наложницы в доме Гаунума. С открытой колоннады на дальней стороне комнаты ей был виден Карасканд, раскинувшийся на холмах под синью небес. Серве полулежала на зеленой кушетке; она сбросила платье с плеч, и теперь оно свисало с яркого пояса, повязанного у нее на талии. Младенец вертелся у ее обнаженной груди, и Серве как раз начала кормить его, когда услышала звук отодвигающейся щеколды. Серве подумала, что это кто-то из домашних рабов-кианцев, и ахнула от неожиданности и восторга, когда почувствовала прикосновение к шее руки Воина-Пророка. Вторая рука скользнула по ее нагой груди, когда Келлхус потянулся, чтобы осторожно провести пальцем по пухлой щечке младенца.

– Что ты здесь делаешь? – спросила Серве, подставляя губы под поцелуй.

– Много всего произошло, – мягко произнес Келлхус. – Я хотел убедиться, что с тобой все в порядке… А где Эсми?

Ей всегда было странно слышать, как Келлхус задает такие простые вопросы. Они напоминали ей о том, что Бог все еще человек.

– Келлхус, – задумчиво спросила она, – а как зовут твоего отца?

– Моэнгхус.

Серве наморщила лоб.

– Я думала, его имя… Этель или как-то так.

– Этеларий. В Атритау короли, восходя на престол, принимают имя великого предка. А Моэнгхус – его настоящее имя.

– Тогда, – сказала Серве, проводя пальцами по светлому пушку, покрывающему головку ребенка, – это и будет его имя при Помазании: Моэнгхус.

Это не было утверждением. В присутствии Воина-Пророка все заявления становились вопросами. Келлхус улыбнулся.

– Так мы назовем нашего ребенка.

– Мой пророк, а что он за человек – твой отец?

– Самый загадочный на свете, Серве. Серве негромко рассмеялась.

– А он знает, что породил на свет голос Бога? Келлхус поджал губы от притворной сосредоточенности.

– Возможно.

Серве, которая уже стала привыкать к таинственным беседам наподобие этой, улыбнулась. Она смахнула слезы с глаз. С теплом ребенка, пригревшегося на груди, и теплом дыхания пророка на шее мир казался замкнутым кругом, как будто радость давно уже изгнала горе.

Внезапно Серве захлестнуло ощущение вины.

– Я знаю, что ты горюешь, – сказала она. – Столько страданий…

Он опустил голову. Ничего не ответил.

– Но я никогда не была такой счастливой, – продолжала Серве. – Такой целой… Это грешно? Обрести радость, когда другие страдают?

– Для тебя – нет, Серве. Для тебя – нет.

Серве ахнула и перевела взгляд на младенца, присосавшегося к груди.

– Моэнгхус проголодался! – рассмеялась она.

Радуясь тому, что их долгие поиски завершены, Раш и Вригга остановились на вершине стены. Опустив щит, Раш уселся спиной к парапету, а Вригга остался стоять, прислонившись к каменной кладке и глядя через бойницу на вражеские костры, рассеянные по долине Тертаэ. Никто из них не обратил внимания на темную фигуру, припавшую к парапету на некотором расстоянии от них.

– Я видел ребенка, – сказал Вригга, продолжая смотреть в темноту.

– Да ну? – с искренним интересом отозвался Раш. – А где?

– У нижних врат на площади Фама. Помазание проводили прилюдно… А ты что, не знал?

– А мне кто-нибудь сообщил?!

Вригга снова принялся вглядываться в ночную мглу.

—Какой-то он странно темненький, я бы сказал.

– Чего?

—Ребенок. Ребенок темненький. Раш фыркнул.

– Подумаешь – с какими волосиками родился. Они все равно скоро сменятся. У моей второй дочки вообще были бачки!

Дружеский смех.

– Когда-нибудь, когда все закончится, я приеду поухаживать за твоими волосатыми дочками.

– Ох, начни лучше с моей волосатой жены!

Новый взрыв смеха, оборвавшийся от внезапного озарения.

– О-хо! Так вот откуда взялось твое прозвище!

– Ах ты наглый ублюдок! – возмутился Раш. – Нет, просто моя кожа…

– Имя ребенка! – проскрежетал чей-то голос из темноты. – Как его имя?

Вздрогнув, друзья повернулись к похожему на призрак скюльвенду. Им уже доводилось видеть этого человека – мало кто из Людей Бивня не видел его, – но им никогда еще не случалось сталкиваться с варваром лицом к лицу. Даже в лунном свете от его вида делалось не по себе. Буйные черные волосы. Загорелый лоб, глаза – словно два осколка льда. Могучие плечи, слегка ссутуленные, как будто согнутые сверхъестественной силой его спины. Тонкая, словно у юноши, талия. И крепкие руки, исчерченные шрамами, и ритуальными, и полученными в боях. Он казался каменным изваянием, древним и голодным.

– Ч-что? – запинаясь, переспросил Раш.

– Имя! – прорычал Найюр. – Как его назвали?

– Моэнгхус! – выпалил Вригга. – Они назвали Моэнгхусом…

Висящее в воздухе ощущение угрозы внезапно развеялось. Варвар сделался странно непроницаемым, настолько неподвижным, что его можно было принять за неодушевленный предмет. Его безумные глаза глядели сквозь друзей, в края далекие и запретные.

Некоторое время царило напряженное молчание. А затем, не сказав ни слова, скюльвенд развернулся и ушел во тьму.

Вздохнув, двое друзей переглянулись, а потом возобновили свою подстроенную беседу – на всякий случай, для верности.

Как им и было велено.

«Какой-нибудь иной путь, отец. Должен быть иной путь».

К Цитадели Пса не подходил никто, даже самые отчаявшиеся охотники на крыс.

Стоя на гребне разрушенной стены, Келлхус смотрел на темный Карасканд с его сотнями тлеющих пожарищ. А за стенами, по всей равнине, горели бесчисленные костры армии падираджи.

«Путь, отец… Где путь?»

Сколько бы раз Келлхус ни подвергал себя строгости Вероятностного Транса, все линии оказывались задавлены то ли бедствием, то ли весом чрезмерных перестановок. Переменные величины были слишком многочисленны, а вероятности – слишком безудержны.

В течение последних недель он пустил в ход все влияние, каким только располагал, в надежде обойти вариант, который теперь казался неминуемым. Из Великих Имен его в открытую продолжал поддерживать лишь Саубон. Пройас, хотя и отказался присоединиться к созданной Конфасом коалиции, наотрез отвергал все попытки Келлхуса примириться. Среди прочих Людей Бивня углублялось разделение на заудуньяни и ортодоксов, как они теперь себя называли. А угроза нового, более решительного нападения со стороны Консульта не позволяла Келлхусу свободно ходить среди людей – и это при том, что ему необходимо было сохранить тех, кого он уже приобрел, и завоевать новых последователей.

А тем временем Священное воинство умирало.

«Ты сказал, что мой путь – Кратчайший…» Он тысячу раз воскрешал в памяти неожиданную встречу с кишауримом-посланцем, анализируя, оценивая, взвешивая различные интерпретации – и все тщетно. Что бы ни говорил отец, всякий шаг теперь вел во тьму. Каждое слово несло риск. Казалось, он во многих отношениях ничем не отличался от людей, рожденных в миру…

«Что такое Тысячекратная Мысль?»

Келлхус услышал постукивание камня о камень, потом шорох гравия и песка. Он попытался разглядеть что-нибудь сквозь тени, окружавшие подножие руин. Опаленные стены образовали не имеющий крыши лабиринт. Темная фигура вскарабкалась на груду обломков. Келлхус разглядел в лунном свете округлое лицо…

– Эсменет! -позвал он. – Как ты меня нашла? Улыбка ее была озорной и лукавой, хотя Келлхус видел скрывающееся за ней беспокойство.

«Она никогда никого не любила так, как меня. Даже Ахкеймиона».

– Мне сказал Верджау, – ответила Эсменет, пробираясь между изувеченных стен.

– Ах да, – сказал Келлхус, который все мгновенно понял. – Он боится женщин.

Эсменет пошатнулась, раскинула руки. Она восстановила равновесие, но на миг у Келлхуса перехватило дыхание – и он сам этому удивился. Падение с такой высоты стало бы смертельным.

– Нет…

Она на миг сосредоточилась, высунув кончик языка. Потом пляшущей походкой преодолела оставшееся расстояние.

– Он боится меня!

Эсменет со смехом бросилась в его объятия. Они крепко прижались друг к другу на этой темной, ветреной высоте, окруженные городом и миром – Караскандом и Тремя Морями.

«Она знает… Она знает, что я борюсь».

– Мы все тебя боимся, – сказал Келлхус, удивляясь тому, какой влажной сделалась его кожа.

«Она пришла, чтобы утешить меня».

– Ты просто восхитительно лжешь, – пробормотала Эсменет, подставляя губы под его поцелуй.

Они прибыли вскоре после того, как сгустились сумерки, – девять наскенти, старших учеников Воина-Пророка. На террасе дворца, который Келлхус выбрал на роль их опорного пункта и пристанища в Карасканде, был установлен огромный стол из красного дерева, высотой по колено. Стоявшая в тени сада Эсменет смотрела, как они усаживались на подушки, подбирая или скрещивая ноги. Прошедшие дни избороздили почти все лица морщинами беспокойства, но эти девятеро казались особенно встревоженными. Наскенти круглые сутки проводили в городе, организовывая заудуньяни, посвящая новых судей и закладывая основы богослужения. Пожалуй, они лучше, чем кто бы то ни было, знал, насколько трудно положение Священного воинства.

Терраса возвышалась над северным склоном Бычьего холма, и с нее открывался вид на большую часть города. Лабиринт улочек и переулков Чаши, образующих сердце Карасканда, уходил вдаль и поднимался к окружающим холмам, словно ткань, натянутая между пятью столбиками. На востоке возвышался остов Цитадели; лунный свет окаймлял извилистые очертания опаленных стен. На северо-западе, на Коленопреклоненном холме раскинулся дворец сапатишаха; холм был не слишком высок, и время от времени на розовых мраморных стенах можно было заметить мелькающие фигуры. Ночное небо было подернуто темными тучами, но Небесный Гвоздь, ясный и сверкающий, поблескивал из темных глубин.

Внезапно среди наскенти воцарилась тишина; они, все как один, склонили головы. Повернувшись, Эсменет увидела Келлхуса, который вышел из соседних апартаментов. Отбрасывая множество теней, он прошел мимо ряда жаровен. По бокам от него шествовало двое мальчишек-кианцев с голыми торсами; они несли курильницы, над которыми поднимался серо-голубой, стального оттенка дым. Следом шло несколько мужчин в кольчугах и шлемах, и с ними – Серве.

У Эсменет перехватило дыхание, и она обругала себя за это. Почему ее сердце так сильно колотилось? Опустив взгляд, она заметила, что непроизвольно накрыла ладонью татуировку, пятнающую тыльную часть левой руки.

«Это время миновало».

Эсменет вышла из сада и поприветствовала пророка. Келлхус улыбнулся и, удерживая пальцы ее левой руки, усадил Эсменет справа от себя. Его белое шелковое одеяние теребил ветер, и почему-то скрещенные сабли, вышитые по подолу и манжетам, не казались неуместными. Кто-то – скорее всего, Серве – заплел ему волосы в галеотскую воинскую косу. Борода, которую Келлхус теперь подстригал и заплетал на айнонский манер, поблескивала бронзой в свете жаровен. Над левым плечом у него, как всегда, торчала длинная рукоять меча. Эншойя – так теперь называли этот меч заудуньяни. «Уверенность».

Его глаза сверкали под густыми бровями. Когда он улыбнулся, от уголков глаз и губ разбежалась сеточка морщин – дар пустыни.

– Вы, – сказал Келлхус, – мои ветви.

Голос его был низким и звучным, и почему-то Эсменет казалось, будто он исходит из ее груди.

– Изо всех людей лишь вы знаете, что важнее всего. Только вы, таны Воина-Пророка, знаете, что вами движет.

Пока Келлхус вкратце излагал наскенти все те вопросы, которые уже обсудил с ней, Эсменет поймала себя на том, что думает о лагере Ксинема, о разнице между теми сборищами и этим. Прошло всего лишь несколько месяцев, но Эсменет казалось, будто за это время она прожила целую жизнь. Она нахмурилась от странности привидевшейся картины: Ксинем говорит то весело, то озорно; Ахкеймион слишком крепко сжимает ее Руку и слишком часто заглядывает ей в глаза; и Келлхус с Серве… Все пока – не более чем обещание, хотя Эсменет казалось, что она любила его уже тогда – втайне.

По непонятной причине ее вдруг обуяло страстное желание посмотреть на того насмешливого капитана, Грязного Динха. Эсменет вспомнилось, как она видела его в последний раз, когда он вместе с Зенкаппой дожидался Ксинема и его коротко подстриженные волосы серебрились под шайгекским солнцем. Какими черными казались теперь те дни. Какими бессердечными и жестокими.

Что сталось с Динхазом? А Ксинем…

Нашел ли он Ахкеймиона?

На миг Эсменет задохнулась от ужаса… Мелодичный голо Келлхуса вернул ее обратно.

– Если что-нибудь случится, – произнес он, – слушайтесь Эсменет, как сейчас слушаетесь меня…

«Ибо я – его сосуд».

От этих слов собравшиеся принялись встревоженно переглядываться. Эсменет прекрасно понимала их чувства: что Учитель мог иметь в виду, поставив женщину над священными танами? Даже сейчас, после всего, что было, они по-прежнему продолжали бороться с тьмой, из которой вышли. Они еще не целиком восприняли его, в отличие от нее…

«Старые суеверия умирают с трудом», – подумала Эсменет с некоторой обидой.

– Но, Учитель, – проговорил Верджау, самый храбрый из всех, – ты говоришь так, будто тебя могут отнять у нас!

Прошло мгновение, прежде чем Эсменет осознала свою ошибку: их беспокоило скрытое значение слов Келлхуса, а не перспектива подчиняться его супруге.

Келлхус умолк на несколько долгих мгновений. Он обвел всех серьезным взглядом.

– Нас окружает война, – в конце концов сказал он, – и снаружи, и внутри.

Хотя они с Келлхусом уже обсудили ту опасность, о которой он повел речь, у Эсменет по коже побежали мурашки. Собравшиеся разразились восклицаниями. Эсменет почувствовала, как на ее руку легла рука Серве. Эсменет повернулась, чтобы успокоить девушку, но обнаружила, что это Серве успокаивает ее. «Просто слушай», – сказали ее прекрасные глаза. Безумная, безграничная вера Серве всегда озадачивала и беспокоила Эсменет. Уверенность девушки была колоссальной – она словно бы составляла единое целое с землей, настолько неколебимой она была.

«Она допустила меня в свою постель, – подумала Эсменет. – Из любви к нему».

– Кто выступает против нас? – выкрикнул Гайямакри.

– Конфас! – выпалил Верджау. – Кто ж еще? Он плетет интриги еще с самого Шайгека…

– Тогда мы должны нанести удар! – воскликнул беловолосый Касаумки. – Священное воинство необходимо очистить – лишь после этого удастся прорвать осаду! Очистить!

– Что за безумие! – рявкнул Хильдерут. – Мы должны начать переговоры… Ты должен пойти к ним, Учитель…

Келлхус взглядом заставил всех умолкнуть.

Иногда Эсменет пугало то, насколько легко он командовал этими людьми. Но иначе и быть не могло. Там, где другие двигались на ощупь, брели от мгновения к мгновению, едва понимая собственные желания, горести и надежды, Келлхус чувствовал каждый миг – каждую душу. Его мир, как осознала Эсменет, не имел стен, в то время как миры прочих были словно окружены дымчатым стеклом, чем-то, что мешало видеть…

Он – Воин-Пророк… Истина. А Истина повелевает всем.

Эсменет готова была сама себя поздравить, с радостью и изумлением. Она находилась здесь – здесь!– по правую руку от величайшего человека, какого только видел мир. Целовать Истину. Держать Истину меж своих бедер, чувствовать, как глубоко он входит в ее чрево. Это больше, чем благо, больше, чем дар…

– Она улыбается! – воскликнул Верджау. – Как она может улыбаться в такой момент?

Эсменет взглянула на дюжего Галеота, зардевшись от смущения.

– Да просто, – терпеливо пояснил Келлхус, – она видит то, чего не можешь увидеть ты, Верджау.

Но Эсменет вовсе не была настолько уверена… Она просто грезила – разве не так? Верджау почувствовал, как она мечтает о Келлхусе, словно глупая девчонка…

Но в таком случае, почему так гудит земля? И звезды… Что она видит?

«Что-то… Что-то такое, что не с чем сравнить».

По коже у нее побежали мурашки. Таны Воина-Пророка смотрели на нее, а она смотрела сквозь их лица и прозревала их жаждущие сердца. Подумать только!

Так много обманутых душ, живущих иллюзорными жизнями в нереальных мирах! Так много! Это и пугало ее, и разбивало ей сердце.

И в то же время это был ее триумф.

«Нечто абсолютное».

От сияющего взгляда Келлхуса ее сердце затрепетало. Она одновременно воспринимала дым и обнаженную плоть – нечто просвечивающее и нечто желанное.

«Это нечто большее, чем я… Большее, чем это, – да!»

– Скажи нам, Эсми, – прошипел Келлхус ртом Серве. – Скажи, что ты видишь!

«Нечто большее, чем они».

– Мы должны отобрать у них нож, – сказала Эсменет, произнося слова, вложенные в нее Учителем – она это знала. – Мы должны показать им демонов в их рядах.

«Гораздо большее!» Воин-Пророк улыбнулся ее губами. – Мы должны убить их, – произнес ее голос.

Тварь, именуемая Сарцеллом, спешила по темным улицам к холму, на котором квартировали экзальт-генерал и его Колонны. Письмо Конфаса было кратким и простым: «Приходите скорее. Опасность ширится». Конфас не потрудился подписать письмо, но в этом не было необходимости. Его каллиграфический почерк ни с чем нельзя было спутать.

Сарцелл свернул на узкую улочку, пропахшую немытыми людьми. Очередные айнрити-отщепенцы. Чем дольше голодало Священное воинство, тем большее количество Людей Бивня возвращались к животному существованию; они охотились на крыс, поедали то, что есть не следовало, и попрошайничали…

Когда Сарцелл двинулся мимо голодающих бедолаг, они принялись подниматься на ноги. Они собрались вокруг него, протягивая немытые ладони и хватая его за рукава. «Подайте, – стонали и бормотали они. – Пода-а-айте!» Сарцелл растолкал их. Нескольких самых настойчивых пришлось ударить. Не то чтобы они вызывали у него особое недовольство – они часто оказывались полезны, когда его голод делался слишком силен. Никто не хватится нищего.

А кроме того, они являли собой живое напоминание о том, что представляют из себя люди на самом деле.

Бледные руки в награбленных шелках. Жалобные крики, звенящие в темноте. А потом какой-то оказавшийся рядом с Сарцеллом человек произнес сиплым голосом пьяницы:

– Истина сияет.

– Что? – огрызнулся Сарцелл, резко останавливаясь.

Он схватил говорившего за плечи и с силой вздернул ему голову. Невзирая на следы побоев, на его лице не читалось смирения – отнюдь. Взгляд его был твердым, словно сталь. Сарцелл понял, что этот человек сам кого хочешь ударит.

– Истина, – сказал человек, – не умирает.

– Это что? – поинтересовался Сарцелл, отпуская воина. – Ограбление?

Человек со стальным взглядом покачал головой.

– А! – произнес Сарцелл.

До него вдруг дошло.

– Ты принадлежишь ему… Как там вы себя называете? – Заудуньяни.

Человек улыбнулся, и на миг Сарцеллу показалось, что он никогда еще не видел улыбки страшнее: бледные губы сжались, образовав тонкую, бесстрастную линию.

Потом Сарцелл вспомнил, для чего его создали. Как он мог забыть, что он такое? Его фаллос под штанами затвердел…

– Рабы Воина-Пророка, – презрительно фыркнув, сказал он. – А вы вообще знаете, что я такое?

– Мертвец, – произнес кто-то сзади.

Сарцелл расхохотался, водя взглядом по шеям, которые он свернет. Какой экстаз! Как он изольется ему на бедро! Он был в этом уверен.

«Да! Сразу со столькими! Наконец-то…»

Но хорошее настроение мгновенно покинуло его, как только он снова натолкнулся на взгляд человека с железными глазами. Лицо под маской человека дернулось от непонимания. «Они не…»

Что-то хлынуло на него сверху… Внезапно Сарцелл промок до нитки. Масло! Они облили его маслом! Он огляделся по сторонам, сдувая жидкость с губ, стряхивая с кончиков пальцев. Он увидел, что его будущие убийцы тоже в масле.

– Идиоты! – крикнул он. – Подожгите меня – и вы сгорите сами!

В последний миг Сарцелл услышал звон тетивы. Он рванулся в сторону. Горящая стрела вонзилась в человека со стальными глазами. Пламя разбежалось по его промасленной одежде.

Но вместо того чтобы упасть, человек метнулся вперед и крепко вцепился в Сарцелла. Древко стрелы, оказавшись между ними, сломалось. Одна горящая грудь столкнулась с другой.

Пламя поглотило их обоих. Тварь, именуемая Сарцеллом, взвыла и завизжала. Она в ужасе уставилась на стальные глаза, окруженные ярким пламенем…

– Истина… – прошептал человек.

Икурей Конфас выглядел сейчас как дитя; нагой, он свернулся клубком под простынями, голова слегка запрокинулась назад, как будто во сне он вглядывался в небо. Генерал Мартем стоял в тени и смотрел на спящего экзальт-генерала, безмолвно повторяя приказ, что привел его сюда – с ножом в руке.

«Сегодня ночью, Мартем, я протяну руку…»

Это не было похоже ни на один приказ, который отдавали ему до нынешнего момента.

Большую часть жизни Мартем получал приказы. Неважно, сколь жалким или величественным был их источник, – приказы, которые он исполнял, всегда исходили откуда-то,из обессиленного и развращенного мира: от сварливых офицеров, злопамятных чиновников, тщеславных генералов… В результате его часто посещала мысль, роковая для человека, которому от рождения предназначено служить: «Я лучше тех, кому подчиняюсь».

Но приказ, который он получил этой ночью…

«Сегодня ночью, Мартем…»

Он пришел ниоткуда, из-за кругов этого мира…

«Я возьму жизнь».

Ответ на подобный вопрос, как решил Мартем, был не просто сродни поклонению – это было само поклонение, обретшее плоть. Все, что обладало смыслом – как теперь ему казалось, – было разновидностью молитвы.

Уроки Воина-Пророка.

Мартем вскинул нож. Тот блеснул в лунном свете и на краткий миг отбросил тень на горло Конфаса. Глазами души Мартем увидел императорского наследника мертвым: прекрасные губы приоткрылись в памяти о последнем вздохе, остекленевшие глаза смотрят куда-то далеко, вовне. Он увидел кровь, собравшуюся лужицами в складках льняных простыней, словно вода между лепестками лотоса. Генерал оглядел роскошную спальню, и смутно различимые фрески заплясали по стенам, а темные ковры заскользили по полу. Интересно, будет ли это место казаться более скромным, когда они обнаружат его труп на окровавленных простынях?

Приказы. Благодаря им голос мог сделаться армией, а вздох – кровью.

«Думай о том, как долго ты желал его смерти!»

Ужас и веселье.

«Ты – человек практичный. Ударь и покончи с этим!»

Конфас застонал и заворочался, словно нагая девственница под покрывалом. Веки его затрепетали, и глаза открылись. Уставились на генерала с тупым непониманием. Метнулись к обвиняющему ножу.

– Мартем? – выдохнул молодой человек.

– Истина, – проскрежетал генерал, нанося удар.

Но промелькнула вспышка, и, хотя рука его продолжала опускаться, неведомая сила рванула ее назад, и нож выпал из онемевших пальцев. Мартем ошеломленно поднял руку и в ужасе уставился на обрубок вместо запястья. Кровь лилась по руке и струйками стекала с локтя.

Мартем развернулся и увидел сверкающего демона; кожа его сморщилась от адского огня, а лицо было невозможно растянутым и хватало воздух, словно клешня краба.

– Гребаный Дунианин, – прорычал демон.

Что-то прошло через шею Мартема. Что-то острое…

Голова Мартема отскочила от тюфяка и укатилась в тень; на мертвом лице все еще сохранилось осмысленное выражение. Слишком испуганный, чтобы кричать, Конфас попытался выбраться из спутанных простыней, подальше от неизвестного, убившего его генерала. Фигура отступила во тьму дальнего угла, но на миг Конфас разглядел нечто нагое и кошмарное.

– Кто?! – выдохнул принц.

– Тихо! – прошипел знакомый голос. – Это я!

– Сарцелл?

Ужас несколько ослабел. Но замешательство осталось… «Мартем мертв?» – Это ночной кошмар! – воскликнул Конфас. – Я сплю!

– Ты не спишь, уверяю тебя. Хотя ты был очень близок к тому, чтобы никогда не проснуться…

– Что произошло? – крикнул Конфас.

Невзирая на подгибающиеся ноги, он быстро обошел дальний столбик кровати и как был, без одежды, остановился над трупом своего генерала. На нем по-прежнему была воинская форма.

– Мартем!

– Принадлежал ему, —произнес голос из темного угла.

– Князю Келлхусу, – сказал Конфас с просыпающимся осознанием.

Внезапно он понял все, что ему нужно было знать: только что произошло сражение – и оно было выиграно. Он улыбнулся с облегчением – и безграничным изумлением. Этот человек использовал Мартема. Мартема!

«А я-то думал, что победил в битве за его душу!»

– Мне нужен фонарь, – отрывисто произнес Конфас, вновь обретая властные манеры.

Чем это так воняет?

– Никакого света! – выкрикнул бесплотный голос. – Этой ночью они напали и на меня.

Конфас нахмурился. Хоть он и спас его, Сарцелл все же не имел никакого права отдавать приказы тем, кто выше его по положению, да еще таким тоном.

– Как вы можете видеть, – любезно, чтобы его нельзя было заподозрить в неблагодарности, произнес он, – самый доверенный из моих генералов лежит мертвым. Мне нужен свет.

Принц повернулся, чтобы позвать стражу…

– Не будьте идиотом! Мы должны действовать быстро, в противном случае Священное воинство обречено!

Конфас остановился, глядя в угол, где скрывался шрайский рыцарь, и склонил голову набок в приступе нездорового любопытства.

– Они что, сожгли вас?

Он сделал два шага по направлению к тени.

– От вас несет жареной свининой.

Раздался грохот, как будто какое-то животное опрометью бросилось наутек, и что-то очень быстрое стрелой пронеслось через спальню и исчезло на балконе…

Громогласно призывая стражу, Конфас ринулся следом, откинув тонкую занавеску на двери. Он почти не видел ничего в темноте караскандскои ночи, но заметил брызги крови на своих руках. Принц услышал, как стражники вломились в комнату, и усмехнулся, когда раздались их встревоженные крики.

– Генерал Мартем оказался предателем, – произнес он, возвращаясь с неприятно холодного воздуха навстречу их изумлению. – Отнесите его тело к осадным машинам. Проследите, чтобы его перебросили к язычникам, которым оно принадлежит. Затем пошлите за генералом Сомпасом.

Перемирие завершилось.

– А голова генерала? – неуверенно поинтересовался здоровяк-капитан, Триаксерас. – Вы желаете, чтобы ее тоже перебросили к язычникам?

– Нет, – ответил Икурей Конфас, натягивая одежду, поднесенную одним из его хаэтури.

Он рассмеялся при виде того, как нелепо выглядит валяющаяся у кровати голова – ну точно кочан капусты! Даже странно, что он почти ничего не чувствует, после того, как много они пережили вместе.

– Генерал никогда не покидает меня, Триах. Ты же знаешь.

Фустарас был старательным солдатом. Он был проадъюнктом третьей манипулы Селиалской Колонны и относился к числу тех, кого в имперской армии называли «трояками», то есть теми, кто подписал третий контракт – договор на третий четырнадцатилетний срок службы, – вместо того чтобы принять имперскую пенсию. Хотя «трояки» вроде Фустараса зачастую были сущей погибелью для младших офицеров, генералы всегда высоко ценили их, тем более что они нередко играли более важную роль, чем их титулованное начальство. «Трояки» образовывали упрямое сердце любой Колонны. Это были люди, видящие суть вещей.

Вот поэтому, решил Фустарас, генерал Сомпас выбрал для этого задания именно его и нескольких его товарищей.