Текст книги "Воин кровавых времен"

Автор книги: Р. Скотт Бэккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)

Теперь же, принц Нерсей Пройас, мы должны просить тебя о дальнейшем Компромиссе. Ты должен сделать все, что в твоих силах, чтобы помочь адепту Завета. Возможно, это окажется не настолько трудно, как мы страшимся, поскольку этот человек был некогда твоим учителем в Аокниссе. Но мы знаем глубину твоего благочестия, и, в отличие от большего Компромисса, на который мы тебя вынудили пойти в деле с Багряными Шпилями, здесь нет Необходимости, на которую мы могли бы сослаться, дабы утешить сердце, смущенное соседством греха. Книга Советов, глава 28, стих. 4. «Спрашиваю я вас: есть ли друг труднее, чем друг грешный?»

Помоги Друзу Ахкеймиону, Пройас, хоть он и богохульник, дабы через эту нечестивость пришла Святость. Ибо в конце все будет очищено. Книга Ученых, глава 22, стих 36. «Ибо воюющее сердце устанет и обратится к более приятной работе. И покой рассвета будет сопровождать людей в трудах дневных».

За защитит и сохранит тебя Бог и все Его аспекты.

Майтанет».

Пройас положил пергамент на колени.

«Помоги Друзу Ахкеймиону…»

Что мог иметь в виду шрайя? Что должно стоять на кону, чтобы он обратился с такой просьбой?

И что теперь ему, Пройасу, делать с этой просьбой, теперь, когда выполнять ее слишком поздно?

Теперь, когда Ахкеймион сгинул.

«Я убил его…»

И Пройас внезапно осознал, что он использовал старого учителя как знак, как меру собственного благочестия. Что может быть большим доказательством праведности, чем готовность пожертвовать тем, кого любишь? Не таков ли смысл урока, полученного Ангешраэлем на горе Кинсурея? И есть ли лучший способ пожертвовать любимым человеком, чем сделать это нехотя?

Или чем отдать его врагам…

Пройас подумал о той женщине на стоянке Келлхуса – любовнице Ахкеймиона, Эсменет… Какой безутешной онаказалась. Какой испуганной. Неужто он тому виной?

«Она всего лишь шлюха!»

А Ахкеймион был всего лишь колдуном. Всего лишь.

Все люди не равны. Несомненно, боги благосклонны к некоторым более, чем к другим, но дело не только в этом. Действия – вот что определяет ценность каждого чувства. Жизнь – вопрос, который Бог задает людям, а поступки – их ответы. И, как и всякий ответ, они могут быть правильными или неправильными, благословенными или проклятыми. Ахкеймион сам себя погубил, приговорил собственными действиями! Точно так же, как и эта шлюха… Это не мнение Нерсея Пройаса, это мнение Бивня и Последнего Пророка!

Айнри Сейена…

Тогда откуда этот стыд? Боль? Откуда непрестанные, терзающие сердце сомнения?

Сомнение. В некотором смысле, это был единственный урок, который преподал ему Ахкеймион. Геометрия, логика, история, математика, использующая нильнамешские цифры, даже философия! – все это, как сказал бы Ахкеймион, тщета и суета сует перед лицом сомнения. Сомнение создало их, и сомнение же их уничтожит.

Сомнение, сказал бы он, сделало людей свободными… Сомнение, а не истина!

Вера – основание действий. Тот, кто верит, не сомневаясь, сказал бы Ахкеймион, действует, не думая. А тот, кто действует, не думая, порабощен.

Так всегда говорил Ахкеймион.

Однажды, наслушавшись рассказов обожаемого старшего брата, Тируммаса, о его душераздирающем путешествии в Святую землю, Пройас сказал Ахкеймиону, что хочет стать шрайским рыцарем.

– Почему? – воскликнул колдун.

Они гуляли по саду – Пройас и посейчас помнил, как перепрыгивал с одного опавшего листа на другой, просто ради того, чтобы послушать их шуршание. Они остановились рядом с огромным железным дубом в центре сада.

– Тогда я смогу убивать язычников на границе империи! Ахкеймион в смятении воздел руки к небу.

– Глупый мальчишка! Сколько на свете вероисповеданий? Сколько конкурирующих религий? И ты будешь убивать людей в слабой надежде, что твоя религия единственно правильная?

– Да! У меня есть вера!

– Вера, – повторил колдун, так, словно произнес имя заклятого врага. – Подумай-ка вот над чем, Пройас… Вдруг настоящий выбор – он не между чем-то определенным, между той верой и этой, а между верой и сомнением? Между тем, чтобы отказаться от тайны, и тем, чтобы принять ее?

– Но сомнения – это слабость! – крикнул Пройас. – А вера – это сила! Сила!

Никогда – Пройас был уверен, – он не чувствовал себя таким святым, как в тот момент. Ему казалось, что солнечный свет пронизывает его насквозь, омывает его сердце.

– В самом деле? А ты не пробовал смотреть но сторонам, Пройас? Попробуй быть повнимательнее, мальчик. Посмотри, а потом скажи мне, многие ли впадают в сомнения из слабости? Прислушайся к тем, кто тебя окружает, а потом скажи, что ты понял…

Пройас выполнил просьбу Ахкеймиона. На протяжении нескольких дней он наблюдал и слушал. Он видел множество колебаний, но он был не настолько глуп, чтобы спутать их с сомнениями. Он слышал, как пререкаются кастовые дворяне и как жалуются жрецы. Он подслушивал разговоры солдат и рыцарей. Он наблюдал, как посольство за посольством пререкается с его отцом, выдвигая одну цветистую претензию за другой. Он слушал, как рабы перешучиваются за стиркой белья или препираются за едой. И он крайне редко слышал среди всех этой бесчисленной похвальбы, заявлений и обвинений те слова, которые, благодаря Ахкеймиону, сделались для него такими знакомыми и обычными… Слова, которые самому Пройасу казались очень трудными! И даже при этом они по большей части принадлежали тем, кого Пройас считал мудрыми, справедливыми, сострадательными, и очень редко – тем, кого он считал глупым или злым.

«Я не знаю».

Что трудного в этих словах?

—Это все из-за того, что люди хотят убивать, – объяснил ему впоследствии Ахкеймион. – Из-за того, что люди хотят обладать золотом и славой. Из-за того, что они хотят веры, которая даст ответ на их страхи, их ненависть, их желания.

Пройас помнил изумление, от которого начинало колотиться сердце, возбуждение человека, сошедшего с пути…

– Акка! – Он глубоко вздохнул, набираясь храбрости. – Ты хочешь сказать, что Бивень лжет?

Взгляд, исполненный страха.

– Я не знаю…

Трудные слова. Настолько трудные, что, похоже, именно из-за них Ахкеймиона изгнали из Аокнисса, и наставником Пройаса сделался Чарамемас, прославленный шрайский ученый. А ведь Ахкеймион знал, что так оно и случится… Теперь Пройас это понимал.

Почему? Почему Ахкеймион, который и без того уже был проклят, пожертвовал столь многим ради этих нескольких слов?

«Он думал, что дает мне что-то… Что-то важное».

Друз Ахкеймион любил его. Более того – он любил его так сильно, что рискнул своим положением, репутацией – даже призванием, если Ксинем сказал правду. Ахкеймион отдал это все без малейшей надежды на вознаграждение.

«Он хотел, чтобы я был свободен».

А Пройас пожертвовал им, думая только о вознаграждении.

Эта мысль оказалась невыносимой.

«Я сделал это ради Священного воинства! Ради Шайме!» И вот теперь письмо от Майтанета.

Пройас схватил пергамент и снова проглядел его, как будто письмо шрайи могло предложить ему иной ответ…

«Помоги Друзу Ахкеймиону…»

Что произошло? Багряные Шпили – это он понимал, но какая польза шрайе Тысячи Храмов от простого колдуна? Тем более – от адепта Завета…

Внезапно Пройаса пробрал озноб. Там, под черными стенами Момемна, Друз пытался объяснить, что Священная война – не то, чем она кажется… Уж не является ли это письмо подтверждением его слов?

Что-то напугало или, по меньшей мере, обеспокоило Майтанета. Но что?

Может, до него дошли слухи о князе Келлхусе? Пройас вот уже несколько недель собирался написать шрайе о князе Атри-тау, но никак не мог заставить себя взяться за пергамент и чернила. Что-то заставляло его ждать, но что это, надежда или страх, Пройас не понимал. Келлхус просто поразил его, как одна из тех тайн, в которые можно проникнуть лишь посредством терпения. Да и кроме того, что он мог сказать? Что Священная война за Последнего Пророка засвидетельствовала появление самого Последнего Пророка?

До тех пор пока Пройас не желал этого признавать, Конфас оставался прав: такое предположение было слишком нелепым!

Нет. Если бы Святейший шрайя питал сомнения относительно князя Келлхуса, то просто спросил бы, – в этом Пройас был целиком и полностью уверен. А так в письме не было даже намека, не то что упоминания о князе Атритау. Не исключено, что Майтанет и не подозревает о существовании Келлхуса, несмотря на его возрастающее влияние.

Нет, решил Пройас. Это связано с чем-то другим… С чем-то таким, что, с точки зрения шрайи, превышает предел познаний Пройаса. Иначе почему он не объяснил свои мотивы?

Может ли это быть Консульт?

«Сны, – сказал Ахкеймион тогда, в Момемне. – В последнее время они усилились».

«А, опять ты про свои кошмары…»

«Что-то происходит, Пройас. Я знаю. Я это чувствую!»

Никогда он не казался таким отчаявшимся.

Неужто это может оказаться правдой?

Нет. Это тоже нелепо. Если даже они и существуют, как мог шрайя их обнаружить, если самому Завету это не удалось?

Нет… Должно быть, это связано с Багряными Шпилями. В конце концов, ведь именно это было поручено Ахкеймиону, разве не так? Следить за Багряными Шпилями…

Пройас вцепился в волосы и беззвучно зарычал.

Почему?

Почему ничто не может быть чистым? Почему все святое – абсолютно все! – пронизано помпезными и жалкими намерениями?

Пройас застыл, судорожно дыша. Он представил себе, как вытаскивает меч и носится по шатру, с воплями и ругательствами рубя все, что попадается на пути… Затем, прислушиваясь к биению собственного пульса, он взял себя в руки.

Ничего чистого… Любовь преобразуется в предательство. Молитвы – в обвинения.

Похоже, именно так и считает Майтанет. Святому сопутствует нечестивое.

Пройас считал себя духовным лидером Священного воинства. Но теперь он лучше понимал происходящее. Теперь он понимал, что он – лишь фигура на доске для бенджуки. Возможно, он знал, кто здесь игроки – Тысяча Храмов, дом Икуреев, Багряные Шпили, кишаурим и, возможно, даже Келлхус, – но вот правила, самый коварный и ненадежный элемент любой партии в бенджуку, оставались ему неизвестны.

«Я не знаю. Я ничего не знаю».

Священное воинство только что одержало победу, и все же Пройас никогда не ощущал такого отчаяния.

Такой слабости.

«Я же говорил тебе, наставник. Я же говорил…»

Выйдя из ступора, Пройас позвал Аглари, старого раба-киронджу, и велел ему принести ящичек с письменными принадлежностями. Как он ни устал, следовало немедленно написать ответ шрайе. Завтра Священное воинство выступит в пустыню.

Почему-то, открыв ящичек из красного дерева, отделанный слоновой костью, и пробежав пальцами по перу и свернутому пергаменту, Пройас снова почувствовал себя ребенком, как будто ему предстояло выполнять упражнения по чистописанию под ястребиным, но всепрощающим взором Ахкеймиона. Он почти чувствовал дружелюбную тень колдуна, маячащую за его худыми мальчишескими плечами.

«Неужто дом Нерсеев мог породить такого глупого мальчишку?!»

«Неужто школа Завета могла прислать такого слепого учителя?!»

Пройас едва не рассмеялся мудрым смехом наставника.

И когда он закончил первый столбец своего исполненного недоумения ответа Майтанету, на глаза его навернулись слезы.

«… Но похоже, Ваша Святость, Друз Ахкеймион мертв».

Эсменет улыбнулась, и Келлхус взглянул сквозь оливковую кожу, сквозь игру мышц над костями, на некую абстрактную точку, средоточие ее души.

«Она знает, что я вижу ее, отец».

Лагерь бурлил всяческими хлопотами и чистосердечными разговорами. Священное воинство готовилось к переходу через пустыни Кхемемы, и Келлхус пригласил к своему костру четырнадцать старших заудуньяни, что на куниюрском означало «племя истины». Они уже знали свою миссию; Келлхусу нужно было лишь напомнить им, что он обещал. Одной веры недостаточно, чтобы контролировать действия людей. Нужно еще желание, и эти люди, его апостолы, должны светиться желанием.

Таны Воина-Пророка.

Эсменет сидела напротив Келлхуса, по другую сторону костра, смеясь и болтая с соседями, Арвеалом и Персоммасом; лицо ее зарумянилось от радости, которой она не могла вообразить и в которой не смела себе признаться. Келлхус подмигнул ей, потом оглядел других, улыбаясь, смеясь, восклицая…

Внимательно приглядываясь. Подчиняя своей воле.

Каждый из них был источником знаний. Потупленные глаза, быстро бьющееся сердце и неловкая, нескладная речь Оттмы говорили о всепоглощающем присутствии Серве. Короткая презрительная усмешка Ульнарты за миг до улыбки означала, что он все еще неодобрительно относится к Тцуме, поскольку боится его черной кожи. То, что Кассала, Гайямакри и Хильдерат старались все время находиться лицом к Верджау, даже когда разговаривали друг с другом, означало, что они до сих пор считают его первым среди них. И действительно, то, как Верджау окликал кого-то из сидящих вокруг костра, подавался вперед, опираясь на ладони, пока остальные по большей части беседовали между собой, говорило о сочетании подсознательной тяги к господству и подчинению. Верджау даже выпячивал подбородок…

– Скажи мне, Верджау, – позвал Келлхус, – что ты видишь в своем сердце?

Подобные вмешательства были неизбежны. Все эти люди были рождены в миру.

– Радость, – улыбаясь, ответил Верджау.

Слегка потускневшие глаза. Учащение пульса. Рефлекторный прилив крови к лицу.

«Он видит, и он не видит».

Келлхус поджал губы, печально и сдержанно.

– А что вижу я? «Это он знает…» Прочие голоса смолкли. Верджау опустил глаза.

– Гордость, – ответил молодой галеот. – Вы видите гордость, господин.

Келлхус улыбнулся, и охватившая всех тревога развеялась.

– Нет, – сказал он. – Не с таким лицом, Верджау.

Все, включая Серве и Эсменет, расхохотались, а Келлхус удовлетворенно обвел взглядом сидящих вокруг костра. Он не мог допустить, чтобы кто-то из них принялся строить из себя великого учителя. Именно полное отсутствие самонадеянности и делало эту группу столь уникальной, именно поэтому их сердца трепетали и головы кружились от возможности видеть его. Бремя греха связано с тайной и порицанием. Сорвите их, избавьте людей от уловок и суждений, и их ощущение стыда и никчемности просто исчезнет.

В его присутствии они чувствовали себя значительнее, ощущали себя чистыми и избранными.

Прагма Мейджон взглянул сквозь лицо маленького Келлхуса и увидел страх.

– Они безвредны, – сказал он.

– А что они такое, прагма?

– Примеры дефектов… Образцы. Мы храним их для образовательных целей.

Прагма изобразил улыбку.

– Для таких учеников, как ты, Келлхус.

Они находились глубоко под Ишуалем, в шестиугольной комнате, в громадных галереях Тысячи Тысяч Залов. Стены были покрыты подставками со множеством свечей, излучающих яркий и чистый, словно в солнечный полдень, свет. Уже одно это делало комнату из ряда вон выходящей – во всех прочих местах Лабиринта свет был строго запрещен, – но что было еще поразительнее, так это множество людей в углублении в полу.

Каждый из них был наг, бледен, как полотно, и прикован зеленоватыми медными кандалами к наклоненным доскам. Доски образовывали широкий круг, так, что каждый человек лежал на расстоянии вытянутой руки от остальных, на краю центрального углубления, и мальчик ростом с Келлхуса мог, стоя на полу, посмотреть им в лицо…

Если бы у них были лица.

Их головы лежали на железных рамах, и крепежные скобы удерживали их в неподвижном состоянии. Под головами на каждой раме были натянуты проволочки. Они расходились по кругу и заканчивались крохотными серебряными крючками, погруженными в едва заметную кожу. Гладкие, лоснящиеся мышцы поблескивали на свету. Келлхусу почудилось, будто каждый из лежащих сунул голову в паутину, и из-за этого у них облезли лица.

Прагма Мейджон назвал это Комнатой Снятых Масок.

– Для начала, – сказал старик, – ты изучишь и запомнишь каждое лицо. Затем воспроизведешь то, что увидел, на пергаменте.

Он кивком указал на несколько старых столов у южной стены.

Келлхус сделал шаг вперед; тело было легким, словно осенний лист. Он слышал чмоканье бледных ртов, хор беззвучного ворчания и тяжелого дыхания.

– У них были удалены голосовые связки, – пояснил прагма Мейджон. – Для лучшей концентрации.

Келлхус остановился перед первым образцом.

– Лицо состоит из сорока четырех мышц, – продолжал прагма. – Действуя согласованно, они способны выразить все оттенки чувств. Существует пятьдесят семь основных типов эмоций. Все их можно найти в этой комнате.

Несмотря на отсутствие кожи, Келлхус немедленно распознал ужас на лице распластанного перед ним образца. Мышцы, окружающие глаза, одновременно тянулись и внутрь, и наружу, словно борющиеся плоские черви. Более крупные, размером с крысу, мышцы нижней части лица растягивали рот в оскале страха. Глаза, лишенные век, смотрели. Учащенное дыхание…

– Ты, вероятно, хочешь знать, как ему удается поддерживать именно это выражение, – сказал прагма. – Столетия назад мы обнаружили, что можем ограничивать поведенческие реакции при помощи игл, введенных в мозг. Теперь мы называем это нейропунктурой.

Келлхус от потрясения словно прирос к месту. Внезапно за спиной у него вырос служитель, сжимающий в зубах узкую тростинку. Он погрузил тростинку в чашу с жидкостью, которую держал в руках, а потом дунул, и брызги покрыли образец красивой оранжевой дымкой.

– Нейропунктура, – тем временем говорил прагма, – сделала возможной применение дефективных субъектов для учебных целей. Например, этот образец всегда демонстрирует страх, вариант два.

– Ужас? – переспросил Келлхус.

– Совершенно верно.

Келлхус почувствовал, что его детский ужас тает от понимания. Он посмотрел по сторонам, на расположенные по кругу образцы, на ряды белых глаз, окруженных блестящими красными мышцами. Это были всего лишь дефективные субъекты, не более того. Келлхус снова переключил внимание на ближайший образец, базовую реакцию страха, вариант два, и зафиксировал увиденное в памяти. Затем перешел к следующему.

– Хорошо, – сказал откуда-то сбоку прагма Мейджон. – Очень хорошо.

Келлхус в очередной раз позволил своему взгляду скользнуть по лицу Эсменет.

Она уже два раза прошлась от костра к палатке; эти прогулки были предназначены для того, чтобы привлечь внимание Келлхуса и втайне проверить его интерес. Она периодически поглядывала по сторонам, делая вид, будто ей что-то понадобилось, а на самом деле выясняя, смотрит ли он на нее. Дважды Келлхус разрешил ей поймать его взгляд. Каждый раз он весело, по-мальчишески усмехался. Каждый раз она опускала глаза, краснела, зрачки ее расширялись, глаза быстро моргали, а от тела исходил мускусный запах зарождающегося возбуждения. Хотя Эсменет еще не пришла на его ложе, часть ее уже жаждала его и даже добивалась.

При всех своих талантах, Эсменет оставалась рожденной в миру. И как у всех рожденных в миру, две души делили одно тело, лицо и глаза. В каждом жило два начала. Животное и разумное.

Дефективные субъекты.

Одна Эсменет уже отреклась от Друза Ахкеймиона. Вторая вскоре последует за ней.

Эсменет прищурилась, приставив ладонь козырьком ко лбу и заслоняя глаза от сияния бирюзового неба. Эта картина, сколько бы раз она ни созерцала ее, неизменно ошеломляла Эсменет.

Священное воинство.

Она остановилась вместе с Келлхусом и Серве на вершине небольшого холма: Серве нужно было перепаковать свой тюк. Мимо них воины-айнрити и мирное население, увязавшееся за войском, шли к осыпающимся скалам северного откоса. Взгляд Эсменет скользил по воинам в доспехах, все дальше и дальше, мимо скоплений народа, сквозь сгущающуюся завесу пыли, вдаль. Она повернулась и взглянула на оставшиеся позади желтоватые стены Аммегнотиса на фоне темной реки и ее зеленых берегов.

Прощай, Шайгек.

«Прощай, Акка».

Эсменет зашагала вперед с глазами, полными слез, и лишь махнула рукой, когда Келлхус окликнул ее.

Она шла среди незнакомых людей, ощущая себя мишенью для взглядов и брошенных вполголоса слов – такое часто с ней случалось. Некоторые мужчины действительно приставали к ней, но Эсменет не обращала на них внимания. Один даже сердито схватил ее за татуированную руку, словно напоминая, что она принадлежит всем мужчинам. Пожухшая трава становилась все реже, сменяясь гравием, что обжигал ступни и раскалял воздух. Эсменет потела, страдала от жары, но откуда-то знала, что это лишь начало.

Вечером она без особого труда отыскала Келлхуса и Серве. Хотя топлива было мало, они умудрились приготовить ужин на небольшом костерке. Как только солнце зашло, воздух тут же остыл, и они встретили свои первые сумерки в пустыне. От земли веяло жаром, словно от камня, извлеченного из очага. На востоке вдали протянулись полукругом бесплодные холмы, заслонявшие море. На юге и западе, за беспорядочно раскинувшимся лагерем, горизонт образовывал безукоризненную линию, красноватую от закатного солнца. На севере, за шатрами все еще виднелся Шайгек; в сгущающихся сумерках его зелень сделалась черной.

Серве уже задремала, свернувшись клубочком на циновке рядом с костром.

– Ну и как ты прошлась? – поинтересовался Келлхус.

– Извини, – пристыдившись, сказала Эсменет. – Я…

– Тебе не за что извиняться, Эсми… Ты идешь туда, куда хочешь.

Эсменет опустила взгляд, испытывая одновременно и облегчение, и укол горя.

– Ну так как? – повторил Келлхус. – Как ты прошлась?

– Мужчины, – тяжело произнесла она. – Слишком много мужчин.

– И ты называешь себя проституткой, – усмехнулся Келлхус.

Эсменет упорно продолжала смотреть на запыленные ноги. Но по лицу ее скользнула робкая улыбка.

– Все меняется…

– Возможно, – согласился Келлхус.

Тон его напомнил Эсменет звук, с которым топор врубается в дерево.

– Ты когда-нибудь задумывалась над тем, почему боги поставили мужчин выше женщин?

Эсменет пожала плечами.

– Мы стоим в тени мужчин, – заученно повторила она, – точно так же, как мужчины стоят в тени богов.

– И ты думаешь, что стоишь в тени мужчин?

Эсменет улыбнулась. Келлхуса не обманешь, даже по мелочам. Таков уж он.

– Некоторых – да….

– Но не многих?

Эсменет рассмеялась, оттого что Келлхус поймал ее на неприкрытом тщеславии.

– Совсем немногих, – призналась она.

И, как потрясенно поняла Эсменет, даже Акка не входил в их число…

«Только ты».

– А как насчет прочих мужчин? Разве не все мужчины в некотором смысле находятся в тени?

– Думаю, да…

Келлхус повернул руки ладонями к Эсменет – странно обезоруживающий жест.

– Так отчего же ты меньше мужчины? Чем это вызвано? Эсменет снова рассмеялась. Она удостоверилась, что Келлхус затеял какую-то игру.

– Да тем, что повсюду, где мне только довелось побывать, – и вообще повсюду, – женщины служат мужчинам. Просто так оно есть. Большинство женщин похожи на…

Эсменет запнулась, смущенная ходом своих мыслей. Она посмотрела на Серве. Безукоризненное лицо девушки светилось в тусклом свете костра.

– На нее, – сказал Келлхус.

– Да, – согласилась Эсменет.

Она уставилась в землю, ощущая странное упорство.

– На нее. Большинство женщин просты.

– И большинство мужчин.

– Ну, среди мужчин куда больше образованных, чем среди женщин… Больше умных.

– Именно поэтому мужчины выше женщин? Эсменет ошеломленно уставилась на него.

– Или, – продолжал Келлхус, – это потому, что в этом мире мужчинам дано больше, чем женщинам?

Эсменет потрясенно смотрела на него; голова у нее шла кругом. Она глубоко вздохнула и осторожно положила руки на колени.

– Ты хочешь сказать, что женщины на самом деле… равны мужчинам?

Келлхус со страдальческим изумлением приподнял брови.

– Почему, – спросил он, – мужчины готовы платить золотом за то, чтобы возлечь с женщинами?

– Потому, что они хотят нас… Они нас вожделеют.

– А законно ли это для мужчин – покупать удовольствие у женщин?

– Нет…

– Так почему же они это делают?

– Они не могут удержаться, – ответила Эсменет. Она печально приподняла бровь.

– Они – мужчины.

– Значит, они не способны контролировать свои желания? Эсменет усмехнулась, совсем как прежде.

– Перед тобой живое свидетельство тому, в лице прожженной шлюхи.

Келлхус рассмеялся, но негромко, и этот смех с легкостью отделил ее боль от юмора.

– Так почему же, – спросил он, – мужчины пасут скот? Скот?

Эсменет нахмурилась. И к чему ведут эти абсурдные рассуждения?

– Ну… чтобы резать его для…

И вдруг ее постигло озарение. По коже побежали мурашки. Она снова сидела в тени, а Келлхус впитал в себя угасающее солнце, став похожим на бронзового идола. Казалось, солнце всегда покидает его последним…

– Мужчины, – сказал Келлхус, – не могут господствовать над своими желаниями, поэтому господствуют над объектами своих желаний. Будь то скот…

– Или женщины, – одними губами произнесла Эсменет. Воздух искрился пониманием.

– Когда один народ, – продолжал Келлхус, – платит дань другому, как кепалранцы – нансурцам, на каком языке эти народы говорят?

– На языке завоевателя.

– А на чьем языке говоришь ты?

Эсменет сглотнула.

– На языке мужчин.

Перед ее мысленным взором мелькала одна картина за другой, один мужчина за другим, согнувшиеся над ней, словно псы…

– Ты видишь себя такой, – сказал Келлхус, – какой тебя видят мужчины. Ты боишься стареть, потому что мужчины предпочитают молодых. Ты одеваешься бесстыдно, потому что мужчины желают видеть твое тело. Ты съеживаешься от страха, когда говоришь, потому что мужчины предпочитают, чтобы ты молчала. Ты угождаешь. Ты рисуешься. Ты наряжаешься и прихорашиваешься. Ты искажаешь свои мысли и уродуешь свое сердце. Ты ломаешь и переделываешь себя, режешь, и режешь, и режешь, и все ради того, чтобы говорить на языке завоевателя.

Кажется, никогда еще Эсменет не сидела столь неподвижно. Казалось, что воздух в ее легких и даже кровь в сердце застыли… Келлхус превратился в голос, доносящийся откуда-то из пространства между слезами и светом костра.

– Ты говоришь: «Пусть я буду стыдиться себя ради тебя. Пусть я буду страдать из-за тебя! Умоляю тебя!»

Эсменет осознала, к чему он ведет, и поэтому стала думать об отстраненных вещах – например, почему опаленная солнцем кожа и ткань кажутся такими чистыми…

Она поняла, что грязь нуждается в воде не меньше людей.

– И ты говоришь себе, – продолжал Келлхус: – «Вот пути, которыми я не буду следовать!» Возможно, ты отказываешься от извращений. Возможно, ты отказываешься целоваться. Ты притворяешься, будто испытываешь угрызения совести, будто проявляешь свои пристрастия, пусть даже мир вынуждает тебя идти по нетореному пути. Деньги! Деньги! Деньги за все и все за деньги! Хозяину дома. Чиновникам, которые приходят за взятками. Торговцам, которые кормят тебя. Бандитам с отбитыми костяшками. И втайне ты спрашиваешь себя: «Что может быть немыслимого, раз я уже проклята? Что за поступки за моей спиной, раз у меня нету достоинства? Что за любовь стоит за самопожертвованием?»

Лицо Эсменет было мокрым от слез. Когда она отвела руку от щеки, на ней остались черные следы пальцев.

– Ты говоришь на языке завоевателей, – прошептал Келлхус. – Ты сказала: «Мимара, детка, пойдем со мной».

Дрожь пробежала по телу Эсменет, словно она была кожей, натянутой на барабан…

– И ты отвела ее…

– Она умерла! – крикнула какая-то женщина. – Умерла!

– К работорговцам в порту…

– Перестань! – прошипела женщина. – Хватит, я сказала! Судорожно, словно от удара ножом.

– И продала ее.

Она помнила, как он обнимал ее. Помнила, как шла следом за ним в его шатер. Помнила, как лежала рядом с ним и плакала, плакала, а тем временем его голос смягчал ее боль, а Серве утирала слезы, и ее прохладная ладонь скользила по волосам Эсменет. Она помнила, как рассказывала им, что произошло. Про голодное лето, когда она отсасывала у мужчин задаром, ради их семени. О ненависти к маленькой девочке – к этой дрянной сучке! – которая ныла и канючила, канючила, и ела ее еду, и гнала ее на улицы, и все из-за любви! О безумии с пустыми глазами. Кто может понять, что такое умирать от голода? О работорговцах, об их кладовых, ломившихся от хлеба, когда все вокруг голодали. О том, как кричала Мимара, ее маленькая девочка. О монетах, которые жгли руки… Меньше недели! Их не хватило даже на неделю!

Она помнила свой пронзительный крик.

И помнила, как плакала – так, как не плакала никогда в жизни, – потому что она говорила, а он слышал ее. Она помнила, как плыла по волнам его уверенности, его поэзии, его богоподобного знания о том, что правильно, а что нет…

Его отпущения грехов.

– Ты прощена, Эсменет.

«Кто ты такой, чтобы прощать?»

– Мимара.

Когда Эсменет проснулась, ее голова лежала на руке Келлхуса. Она не испытывала ни малейшего замешательства, хотя должна была бы. Она знала, где находится, и хотя часть ее пришла в ужас, другая часть ликовала.

Она лежала рядом с Келлхусом.

«Я не совокуплялась с ним… Я только плакала».

Лицо ее было помятым после вчерашнего. Ночь выдалась жаркой, и они спали без одеял. Эсменет долго, как ей казалось, лежала неподвижно, просто наслаждаясь его близостью. Она положила руку на его обнаженную грудь. Грудь была теплой и гладкой. Эсменет чувствовала медленное биение его сердца. Пальцы ее дрожали, как будто она прикоснулась к наковальне, по которой бьет кузнец. Она подумала о его тяжести и вспыхнула…

– Келлхус… – произнесла она.

Она посмотрела на его профиль. Откуда-то она знала, что он проснулся.

Келлхус повернулся и взглянул на нее. Глаза его улыбались. Эсменет смущенно фыркнула и отвела взгляд.

– Как-то странно лежать так близко… верно? – спросил Келлхус.

– Да.

Эсменет улыбнулась в ответ, подняла глаза, потом снова отвела их.

– Очень странно.

Келлхус повернулся к ней лицом. Эсменет услышала, как Серве застонала и что-то жалобно пробормотала во сне.

– Tc-c-c, – с тихим смехом произнес Келлхус. – Она куда больше любит спать, чем я.

Эсменет посмотрела на него и рассмеялась, качая головой и лучась недоверчивым возбуждением.

– Это так странно! – прошептала она. Никогда еще ее глаза не сияли так ярко.

Эсменет нервно сжала колени. Он был слишком близко! Келлхус подался к ней, и губы ее тут же ослабели, а веки отяжелели.

– Нет! – выдохнула она. Келлхус дружески нахмурился.

– У меня набедренная повязка сбилась, – сказал он.

– А! – отозвалась Эсменет, и они снова рассмеялись. И снова она ощутила его тяжесть…

Он был мужчиной, который затмевал ее, как и подобает мужчине.

Потом его рука скользнула под ее хасу, очутилась меж бедер, и вот Эсменет уже застонала прямо в его сладкие губы. А когда он вошел в нее, пронзив, как Гвоздь Небесный пронзает небосвод, слезы хлынули из ее глаз, и в голове ее осталась лишь одна мысль: «Наконец-то! Наконец-то он взял меня!»

И это не было грезой. Это было на самом деле.

Больше никто и никогда не назовет ее шлюхой.