Текст книги "Воин кровавых времен"

Автор книги: Р. Скотт Бэккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц)

Последовал еще один этап подготовки. Одни трудились в холмах, рубя лес. Другие горбатились во тьме саперных туннелей, выгребая камни и острый щебень стертыми до волдырей руками. Третьи продолжали разводить погребальные костры и сжигать убитых. По ночам они пили воду, привезенную с холмов, ели хлеб, золотисто-красные гроздья фиг, жареных куропаток и гусей – и проклинали Хиннерет.

Все это время отряды рыцарей айнрити совершали рейды на юг вдоль побережья, вступали в стычки с остатками войска Скаура, грабили рыбацкие деревни и обирали укрепленные города. Граф Атьеаури направился в глубь страны и принялся рыскать по холмам в поисках добычи. Неподалеку от маленькой крепости под названием Дайюрут он захватил врасплох отряд из нескольких тысяч кианцев и обратил их в бегство, хотя у него самого была всего лишь сотня людей. Вернувшись к крепости, он заставил местных жителей построить маленькую катапульту, а потом принялся с ее помощью швырять за стены Дайюрута отрубленные головы кианцев. После сто тридцать первой головы устрашенный гарнизон открыл ворота и простерся ниц перед северянами. Каждому из солдат был задан вопрос: «Отрекаешься ли ты от Фана и признаешь ли Айнри Сейена истинным гласом многоликого Бога?» Тех, кто ответил «нет», тут же казнили. Тех, кто сказал «да», связали и отправили к Хиннерету, где продали в рабство Священному воинству.

Подобным образом пали и другие города – столь велик был страх фаним перед железными воинами. Старые нансурские крепости Эбара и Куррут, полуразрушенная кенейская крепость Гунсаэ, кианская цитадель Ам-Амида, построенная в те времена, когда большую часть населения здесь еще составляли айнрити, – всех их Священное воинство смахнуло, словно монеты в латную перчатку. Казалось, будто срок падения Гедеи зависит исключительно от скорости передвижения завоевателей.

Тем временем под Хиннеретом Великие Имена как раз завершили приготовления ко второму штурму – но на рассвете их разбудили изумленные крики. Люди повысыпали из палаток и шатров. Сперва большинство из них смотрело на огромную флотилию военных галер и каррак, вставших на якорь в заливе, – сотни кораблей под нансурскими знаменами с изображением черного солнца. Но вскоре все уставились на Хиннерет, не веря своим глазам. Главные ворота города были распахнуты настежь. А на стенах крохотные фигурки воинов снимали треугольные флаги Ансакера со знаменитой Черной Газелью и поднимали Черное Солнце Нансурской империи.

Все разразились криками – кто радостными, кто негодующими. Видно было, как отряды полуголых всадников скачут к воротам – а там их останавливает фаланга нансурской пехоты. Засверкали мечи…

Но было слишком поздно. Хиннерет пал, но не перед Священным воинством, а перед императором Икуреем Ксерием III.

Сперва Икурей Конфас проигнорировал требование явиться на совет, и устрашающая задача успокоить Саубона и Готьелка легла на плечи генерала Мартема. Генерал, особо не церемонясь, объяснил, что с прибытием нансурского флота предыдущей ночью гедейский сапатишах понял, что его положение безнадежно, и прислал Конфасу письмо, в котором излагал условия капитуляции. Мартем даже предъявил лист, испещренный кианской скорописью, – само письмо, якобы написанное лично Ансакером. Сапатишах, заявил Мартем, чрезвычайно боится свирепости айнрити и потому согласился сдаться лишь нансурцам. В вопросах милосердия, сказал Мартем, знакомый враг всегда предпочтительнее незнакомого. Первым побуждением экзальт-генерала, продолжал Мартем, было созвать все Великие Имена и предоставить письмо на их суд, но сам Мартем напомнил экзальт-генералу, что предложение сдаться конкретному противнику – вопрос деликатный и что оно, возможно, порождено скорее дурными предчувствиями, чем взвешенным решением. И поэтому экзальт-генерал предпочел быть решительным, а не демократичным.

Когда Великие Имена пожелали узнать, почему, в таком случае, Хиннерет по-прежнему остается закрыт для Священного воинства, Мартем просто пожал плечами и сообщил, что таковы были условия, на которых сапатишах согласился сдаться. Ансакер – человек осторожный, заявил генерал, он боится за безопасность своих людей. Кроме того, он весьма уважает дисциплину нансурцев.

В итоге один лишь Саубон отказался принять объяснения Мартема. Он орал, что Хиннерет принадлежит ему по праву, что это трофей, причитающийся ему за победу на Равнине Битвы. Когда Конфас в конце концов прибыл на совет, галеотского принца в буквальном смысле слова пришлось держать. Но Готьелк и Пройас напомнили ему, что Гедея – малонаселенная, бедная страна. Пускай император злорадствует, забрав себе первую, не имеющую ценности добычу. Священное воинство пойдет дальше на юг. Там их ждет древний Шайгек, край легендарных сокровищ.

– Ксин, останься, – попросил Пройас. Он только что распустил совет и теперь, поднявшись со своего места, наблюдал, как собираются расходиться его люди. Они толпились в дымном шатре, и одни из них были благочестивы, другие – корыстны, но почти все – чрезмерно горды. Гайдекки и Ингиабан, как обычно, еще продолжали спорить, но большинство уже потянулось прочь из шатра: Ганаятти, Кусигас, Имротас, несколько баронов рангом повыше и, конечно же, Келлхус и Найюр. Все они, кроме скюльвенда, кланялись, прежде чем исчезнуть за синей шелковой занавеской. Каждому Пройас отвечал коротким кивком.

Вскоре остался один Ксинем. В полумраке шатра проворно сновали рабы, собирая тарелки и липкие чаши из-под вина, расправляя ковры и раскладывая по местам бессчетное множество подушек.

– Вас что-то беспокоит, мой принц? – спросил маршал.

– Просто у меня есть несколько вопросов…

– О чем?

Пройас заколебался. С чего вдруг принцу бояться говорить на какую-то тему?

– О Келлхусе.

Ксинем приподнял брови.

– Он вас тревожит?

Пройас взялся за шею, скривился.

– Если честно, Ксин, я в жизни не встречал человека, который внушал бы меньше беспокойства, чем он.

– Именно это вас и гнетет.

Принца беспокоило многое, и не в последнюю очередь – недавнее бедствие под Хиннеретом. Император и Конфас перехитрили их. Это не должно повториться.

У него не было времени и почти не было терпения для всяких… личных вопросов.

– Скажи, какого ты о нем мнения?

– Он меня пугает, – без малейшего колебания отозвался Ксинем.

Пройас нахмурился.

– Как так?

Взгляд маршала устремился куда-то вдаль.

– Я выпил с ним много вина, – нерешительно произнес он, – не раз преломлял с ним хлеб и не могу сосчитать всего того, что он мне показал. Каким-то образом его присутствие делает меня… делает меня лучше.

Пройас уставился на ковер, расшитый стилизованными крыльями.

– Да, у него есть такое свойство.

Он чувствовал, как Ксинем изучает его в своей несносной манере – как будто смотрит сквозь всю мишуру взрослости на того мальчишку со впалой грудью, который так и не покинул тренировочную площадку.

– Он – всего лишь человек, мой принц. Он сам так говорит … Кроме того, мы…

– А как там Ахкеймион? – вдруг спросил Пройас. Коренастый маршал нахмурился.

– Я думал, его имя под запретом.

– Я просто спросил.

Ксинем осторожно кивнул.

– Неплохо. На самом деле, очень даже неплохо. Он взял себе женщину, свою давнюю любовницу из Сумны.

– Да… Как там ее – Эсменет? Та самая, которая была шлюхой.

– Ему она вполне подходит, – сказал Ксинем, словно защищая ее. – Я никогда не видел его таким довольным, таким счастливым.

– Но у тебя голос обеспокоенный.

Ксинем прищурился, потом тяжело вздохнул.

– Пожалуй, да, – согласился он, не глядя на Пройаса. – Сколько я его знаю, он всегда был адептом Завета. А теперь… не разберешь.

Маршал поднял голову и взглянул в глаза принцу.

– Он почти перестал говорить про Консульт и свои Сны. Вам бы это понравилось.

– Так, значит, он влюблен…

Пройас покачал головой.

– Влюблен! Ты уверен? – спросил принц, не сдержав улыбку.

Ксинем хмыкнул.

– Он влюблен, да. У него уже которую неделю стоит не переставая.

Пройас расхохотался.

– Так, значит, и до него дошел черед?

Акка влюблен. Это казалось одновременно и невероятным, и странно неминуемым.

«Таким людям, как он, нужна любовь… Не таким, как я».

– Это верно. Да и она, похоже, от него без ума.

Пройас фыркнул.

– Ну, в конце концов, он ведь колдун.

Взгляд Ксинема на миг смягчился.

– Да, он колдун.

Последовало неловкое молчание. Пройас тяжело вздохнул. С любым другим человеком, не с Ксинемом, этот разговор прошел бы легко и непринужденно. Ну почему Ксинем, его дорогой Ксин, делается упрямым как осел в совершенно очевидных вопросах?

– Он по-прежнему учит Келлхуса? – поинтересовался Пройас.

– Каждый день.

Маршал улыбнулся – с трудом, словно смеялся над собственной глупостью.

– Так вот, значит, в чем дело? Вы хотите верить, что Келлхус – нечто большее, но…

– Он оказался прав насчет Саубона! – воскликнул Пройас. – Даже в подробностях, Ксин! В подробностях!

– Однако же, – продолжал Ксинем, недовольный тем, что его перебили, – он в открытую якшается с Ахкеймионом. С колдуном…

Ксинем в насмешку произнес последнее слово так, как его произносили другие: словно говорил о чем-то непоправимо испачканном.

Пройас повернулся к столу и налил вина; последнее время оно казалось очень сладким.

– Ну так и что же ты думаешь? – спросил он.

– Я думаю, что Келлхус просто видит в Акке то же самое, что вижу я и что когда-то видел ты… Что душа человека может быть добра, вне зависимости от того, кем…

– Бивень говорит, – отрезал Пройас: – «Сожгите их, ибо они – Нечистые!» Сожгите! Можно ли выразиться яснее? Келлхус якшается с мерзостью. Равно как и ты.

Маршал покачал головой.

– Не могу поверить.

Пройас устремил взгляд на Ксинема. Отчего ему вдруг сделалось так холодно?

– Значит, ты не можешь поверить Бивню.

Маршал побледнел, и конрийский принц впервые увидел на лице старого наставника страх. Ему захотелось извиниться, забрать свои слова обратно, но холод был таким сильным…

Таким истинным.

«Я просто следую Слову!»

Если человек не может поверить голосу Бога, если он отказывается слушать – пусть даже из лучших побуждений! – все откровения становятся пищей для ученых дебатов. Ксинем слушает только сердце, и в этом одновременно и его сила, и его слабость. Сердце не знает наизусть Священное Писание.

– Ну что ж, – неубедительно произнес маршал. – Вам можно не беспокоиться о Келлхусе – во всяком случае, не больше, чем обо мне…

Пройас прищурился и кивнул.

Было принуждение, было направление, было – самое яркое из всех – собирание воедино.

Настала ночь, и Келлхус сидел в одиночестве на скалистом уступе, прислонившись к стволу одинокого кедра. Много лет обдуваемые ветрами, ветви кедра тянулись к звездному небу и, разветвляясь, клонились к земле. Они словно были привязаны к раскинувшейся внизу панораме: лагерю Священного воинства, Хиннерету, спящему за огромным каменным поясом, и Менеанору, чьи далекие волны серебрились в лунном свете.

Но Келлхус не видел ничего из этого, во всяком случае – глазами…

Там слышались обещания того, что грядет, там обсуждалось будущее.

Там был мир, Эарва, порабощенный своей историей, традициями и животным голодом, мир, влекомый под молот того, что было прежде.

Там был Ахкеймион и все, о чем он говорил: Армагеддон, родословные королей и императоров, Дома и школы Великих фракций. И было колдовство, Гнозис, и перспективы почти безграничной власти.

Там была Эсменет, и стройные бедра, и острый, проницательный ум.

Там был Сарцелл и Консульт, и шаткое перемирие, порожденное загадкой.

Там был Саубон и мучительная борьба с жаждой власти.

Там был Найюр, и безумие, и военный гений, и возрастающая угроза того, что он поймет.

Там было Священное воинство, и вера, и стремление.

И там был отец.

«Что ты хочешь, чтобы я сделал?»

Вероятностные миры проносились сквозь него, обдавали его порывом ветра и разлетались подобно снопу искр…

Безымянный колдун, взбирающийся по крутому, каменистому морскому берегу. Пальцы, сжимающие сосок. Конвульсии оргазма. Отрубленная голова на фоне палящего солнца. Призраки, выходящие из утреннего тумана.

Мертвая жена. Келлхус глубоко выдохнул, а потом втянул в себя горьковато-сладкий запах кедра, земли и войны. Там было откровение.

ГЛАВА 10
НАГОРЬЕ АЦУШАН

«Любовь – это вожделение, создавшее смысл. Надежда – это потребность, создавшая человека».

Айенсис, «Третья аналитика рода человеческого»

«Как научить невинности? Как обучить неведению? Быть ими означает не знать их. И все же они – непоколебимая ось, вокруг которой вращается компас жизни, мера всякого преступления и сострадания, критерий всякой мудрости и глупости. Они – Абсолют».

Неизвестный автор, «Импровизация»

4111 год Бивня, конец лета, внутренние районы Гедеи

Мир настал.

Ахкеймион видел во сне войну куда чаще, чем кто бы то ни было, за исключением прочих адептов Завета. Он даже видел войну между народами – Три Моря ссорились так же охотно, как напивались. Но сам он никогда не имел отношения к войнам. Он никогда не шел вместе с армией, как сейчас, не потел под солнцем Гедеи, окруженный тысячами Людей Бивня в железных доспехах, мычанием тысяч волов и топотом тысяч ног. Война, в дыме, застящем горизонт, в пронзительном пении труб, в карнавалах лагерей, в темнеющих камнях и белеющих мертвецах. Война, в кошмарах о прошлом и дурных предчувствиях о будущем. Повсюду – война.

И вот непонятным образом настал мир.

Конечно же, это все Келлхус.

С тех пор как Ахкеймион решил не извещать Завет о его существовании, мучения пошли на убыль, а там и вовсе прекратились. Как так получилось, оставалось для колдуна загадкой. Опасность сохранялась. Келлхус, как Ахкеймион напоминал себе время от времени, был Предвестником. Вскоре солнце встанет за спиной Не-бога, и его чудовищная тень накроет Три Моря. Вскоре мир будет разрушен Вторым Армагеддоном. Но когда Ахкеймион думал об этом, вместо привычного ужаса его охватывал странный душевный подъем, похожий на возбуждение пьяного. Ахкеймион всегда с недоверием относился к историям о людях, которые в битве выскакивали из строя, чтобы кинуться на врага. Но теперь он понимал, что может стоять за такой безрассудной атакой. Когда впадаешь в неистовство, последствия уже неважны. А безрассудство, заглушившее страдания, превращается в наркотик.

Он был сейчас тем самым придурком, в одиночку кидающимся на копья многотысячного воинства. За Келлхуса.

Ахкеймион продолжал учить его во время дневных переходов, хотя теперь их сопровождали Эсменет и Серве; иногда женщины болтали друг с дружкой, но чаще просто слушали. Вокруг тысячами шли Люди Бивня, сгибаясь под тяжестью тюков и потея под жарким солнцем Гедеи. Невероятно, но Келлхус сумел вычерпать до конца все познания Ахкеймиона о Трех Морях, и поэтому теперь они говорили о Древнем Севере, о Сесватхе и его бронзовом веке, о шранках и нелюдях. Иногда Ахкеймиону думалось, что вскоре ему уже нечего будет дать Келлхусу – кроме Гнозиса.

Которого он, конечно, дать не мог. Но Ахкеймион невольно размышлял: интересно, а что смог бы сделать с Гнозисом Келлхус? К счастью, Гнозис был тем языком, для которого у князя не было слов.

Дневной переход завершался незадолго до наступления сумерек – обычно это зависело от характера местности и, самое главное, от наличия воды. Гедея была засушливой страной, а Ацушанское нагорье – в особенности. Привычно и сноровисто разбив лагерь, они собирались у костра Ксинема, хотя нередко оказывалось так, что Ахкеймион ел в обществе Эсменет, Серве и рабов маршала. Ксинем, Найюр и Келлхус все чаще ужинали с Пройасом, который благодаря грубым урокам скюльвенда превратился в человека, одержимого стратегией. Но обычно они все часок-другой сидели у костра, прежде чем отправиться по палаткам.

И здесь, как и повсюду, Келлхус блистал.

Однажды ночью, вскоре после ухода Священного воинства из-под Хиннерета, они сидели и задумчиво ужинали рисом и ягнятиной, добытой предприимчивым Найюром. Эсменет сперва заметила, как это здорово, поесть горячего мяса, а потом поинтересовалась, где же их кормилец.

– У Пройаса, – сказал Ксинем, – обсуждает с ним войну. – И о чем можно говорить столько времени?

Келлхус, который как раз пытался проглотить прожеванный кусок, поднял руку.

– Я слушал их, – сказал он.

Глаза его были яркими и насмешливыми.

– Разговор звучал примерно так…

Эсменет сразу же рассмеялась. Все прочие нетерпеливо подались вперед. Кроме озорного остроумия Келлхус обладал еще и необыкновенным талантом подражать чужим голосам. Серве сдавленно фыркнула от возбуждения.

Келлхус напустил на себя надменный и воинственный вид. Он картинно сплюнул, а потом голосом, поразительно похожим на голос самого Найюра, произнес:

– Народ ездит не так, как слабаки айнрити. Они кладут одно яйцо на левую сторону седла, другое – на правую, и те не подпрыгивают, такие они твердые.

– Скюльвенд, я бы предпочел, чтобы ты избавил меня от своих наглых замечаний, – отозвался Келлхус-Пройас.

Ксинем поперхнулся вином и закашлялся.

– Потому-то ты и не понимаешь путей войны, – продолжал Келлхус-Найюр. – Они опасны и темны, словно щели немытых борцов. Война – это встреча сандалии мира с мошонкой людей.

– Я предпочел бы также, чтобы ты избавил меня от своего богохульства, скюльвенд.

Келлхус плюнул в костер.

– Ты думаешь, что твои пути – это пути Народа, но ты ошибаешься. Вы против нас – просто глупые девчонки, и мы бы отлюбили вас в задницу, если бы она была такой же мускулистой, как у наших лошадей.

– Я бы также предпочел, чтобы ты избавил меня от описания своих склонностей, скюльвенд!

– Но ты останешься жить в шрамах на моих руках! – воскликнула Эсменет.

Стоянка взорвалась хохотом. Ксинем уткнулся лицом в колени, фыркая и трясясь. Эсменет от смеха рухнула на циновку, хохоча так обольстительно, как это умела она одна. Зенкаппа и Динхаз прислонились друг к дружке, плечи их подрагивали. Серве свернулась клубочком и казалось, рыдала одновременно и от смеха, и от радости.

Келлхус же просто улыбнулся, с таким видом, словно не мог понять, чем вызвана всеобщая истерика.

Когда вечером Найюр вернулся в лагерь, все тут же смолкли, одновременно и сконфуженно, и заговорщически. Скюльвенд, нахмурившись, остановился у костра и обвел взглядом ухмыляющиеся лица. Ахкеймион покосился на Серве и был поражен той злобой, что отражалась в ее усмешке.

Внезапно Эсменет расхохоталась.

– Жалко, что ты не слышал, как Келлхус тебя передразнивал! – воскликнула она. – Это было так смешно!

Обветренное лицо скюльвенда сделалось непроницаемым. Убийственный взгляд стал тусклым от… Возможно ли такое? Но затем на его лице вновь появилось презрительное выражение. Найюр плюнул в костер и зашагал прочь.

Плевок зашипел на углях.

Келлхус встал – очевидно, его настигли угрызения совести.

– Этот человек – просто обидчивый дикарь, – раздраженно произнес Ахкеймион. – Между друзьями насмешка – это дар. Дар.

Князь стремительно развернулся.

– Дар? – крикнул он. – Или просто повод?

Ахкеймион ошеломленно уставился на князя. Келлхус сделал ему выговор. Келлхус. Ахкеймион взглянул на лица остальных и увидел, словно в зеркале, свое потрясение – но не смятение.

– Дар ли это? – настойчиво повторил Келлхус.

Ахкеймиона бросило в краску, у него задрожали губы. В голосе Келлхуса было что-то такое… Совсем как у отца Ахкеймиона…

«Кто он…»

– Прости, пожалуйста, Акка, – внезапно произнес князь, опуская голову. – Я наказал тебя за собственную нелепую выходку… Я вдвойне глупец.

Ахкеймион сглотнул. Покачал головой. Сложил губы в подобие улыбки.

– Н-нет… Нет, это я прошу прощения. – Голос его дрожал. – Я был слишком резок…

Келлхус улыбнулся и положил руку ему на плечо. От прикосновения Ахкеймион словно онемел. Отчего-то запах, исходящий от князя, – запах выделанной кожи с едва заметной примесью розовой воды – всегда повергал колдуна в смятение.

– Значит, мы оба были не правы, – сказал Келлхус. Ахкеймион ощутил восторг и мимолетное жутковатое ощущение – ему показалось, будто Келлхус чего-то ожидает…

– Я всегда это говорил! – пробурчал Ксинем с другой стороны костра.

Маршал, как всегда, выбрал нужный момент. Эсменет нервно рассмеялась, подавая пример остальным, и к ним вернулась часть былого веселья. Ахкеймион поймал себя на том, что смеется вместе со всеми.

Каждый из них, в тот или иной момент, неизбежно с кем-то не ладил. Ксинем мог бы пожаловаться на Ирисса, который постоянно бубнил про Эсменет, которая ворчала на Серве, которая придиралась к Ахкеймиону, который бурчал на Ксинема. Тот слишком тупой, эта слишком развязна, тот слишком самодоволен, этот слишком груб, и так далее. Все люди в некотором смысле торговцы; они торгуют и торгуются, не имея ни весов, ни гирь, чтобы подтвердить вес своей звонкой монеты. У них есть лишь догадки. Злословие за глаза, мелочная зависть, обиды, споры и постоянные апелляции к третейскому судье – таков рынок людской жизни.

Но с Келлхусом все было иначе. Он умудрялся просматривать товар на этом рынке, не открывая кошелька. Почти с самого начала все признали в нем Судью – все, включая Ксинема, который официально был главой их лагеря. Несомненно, в нем чувствовалась некая неуверенность, вполне сочетающаяся с его великолепием, но главное – разум, с равным успехом постигающий и день сегодняшний, и седую старину. Сострадание, широкое, как у Инрау, и одновременно куда более глубокое, – человеколюбие, порожденное скорее пониманием, чем готовностью прощать, как будто через мутный поток мыслей и страстей он способен узреть островок невинности, сохранившийся в каждой душе. А слова! Аналогии, ухватывающие самую суть реальности…

Иногда Ахкеймиону казалось, что Келлхус обладает тем, к чему, по словам поэта Протатиса, должен стремиться каждый человек, – рукой Триамиса, интеллектом Аиенсиса и сердцем Сейена.

И остальные считали так же.

Каждый вечер, когда заканчивался ужин и прогорали костры, незнакомые люди собирались вокруг лагеря Ксинема; иногда они выкрикивали имя Келлхуса, но, как правило, просто стояли молча. Поначалу их было немного, но постепенно становилось все больше и больше, пока их число не достигло трех дюжин. Вскоре аттремпцы Ксинема начали оставлять широкие промежутки между своими круглыми палатками и шатром маршала. Иначе им бы пришлось ужинать в обществе чужаков.

Примерно с неделю все, включая Келлхуса, старались не обращать на чужаков внимания, думая, что им скоро надоест и они отправятся восвояси. Ну кто, спрашивается, станет ночь за ночью сидеть и смотреть на других людей – просто на то, как они отдыхают? Но чужаки оказались упорны, словно младшие братья, не желающие искать себе другого занятия. Их число даже увеличилось.

По собственной прихоти Ахкеймион просидел одну ночь с ними; он смотрел на то, на что смотрели они, надеясь понять, что заставляет их так унижаться. Сперва он видел просто знакомые фигуры, освещенные светом костра. Вот Найюр сидит, скрестив ноги; спина у него широкая, словно айнонский веер, и бугрится узлами мышц. За ним, на дальней стороне костра, на складной табуретке восседает Ксинем, положив руки на колени; его квадратная борода опускается на груд». Он смеется в ответ на реплики Эсменет, которая опустилась рядом с ним на колени и, несомненно, вполголоса отпускает шуточки в адрес каждого из присутствующих. Динхаз. Зенкаппа. Ирисс. Серве лежит на циновке, невинно сведя коленки. И рядом с ней – Келлхус, безмятежный и прекрасный.

Ахкеймион оглядел тех, кто находился рядом с ним в темноте. Он увидел Людей Бивня всех народов и каст. Некоторые держались вместе и о чем-то переговаривались. Но большинство сидело так же, как и он, в одиночестве, вглядываясь в освещенные фигуры. Они казались… зачарованными. Они словно оказались в подчинении – и не столько у света, сколько у окружающей тьмы.

– Почему вы это делаете? – поинтересовался Ахкеймион у ближайшего человека, белокурого тидонца с руками солдата и ясными глазами дворянина.

– Разве вы не видите? – отозвался человек, даже не взглянув в его сторону.

– Что не вижу?

– Его.

– Вы имеете в виду князя Келлхуса? Вот теперь тидонец повернулся к Ахкеймиону; его блаженная улыбка была исполнена жалости.

– Вы слишком близко, – пояснил он. – Потому и не можете увидеть.

– Что увидеть? – спросил Ахкеймион. Непонятное чувство сдавило ему грудь.

– Однажды он прикоснулся ко мне, – вместо ответа сказал тидонец. – Еще до Асгилиоха. Я споткнулся на марше, а он поддержал меня. Он сказал: «Сними сандалии и обуй землю».

Ахкеймион рассмеялся.

– Это старая шутка. Должно быть, вы отпустили крепкое словцо в адрес земли, когда споткнулись.

– И что? – отозвался тидонец.

Ахкеймион вдруг понял, что его собеседник дрожит от негодования.

Он нахмурился, потом попытался улыбнуться, чтобы успокоить воина.

– Ну, это просто такая поговорка – на самом деле, очень древняя. Ее цель – напомнить людям, что не надо валить свои промахи на других.

– Нет, – проскрежетал тидонец. – Не так. Ахкеймион в нерешительности помедлил.

– А как тогда?

Вместо того чтобы ответить, тидонец отвернулся. Ахкеймион несколько мгновений смотрел на него; он был сбит с толку и вместе с тем испытывал смутную тревогу. Как может ярость защитить истину?

Он встал и отряхнул колени от пыли.

– Это означает, – сказал у него за спиной тидонец, – что мы должны исправить мир. Мы должны уничтожить все, что оскорбляет.

Ахкеймион вздрогнул – такая ненависть звучала в голосе этого человека. Он повернулся, сам не зная зачем-то ли посмеяться над тидонцем, то ли выбранить его. А вместо этого стоял и смотрел на него, утратив дар речи. Почему-то тидонец не смог выдержать его взгляда и стал наблюдать за костром. Остальные повернулись, услышав сердитые голоса, но тут же, прямо на глазах у Ахкеймиона, устремили взоры обратно на Келлхуса. И колдун понял, что эти люди никуда не уйдут.

«Я точно такой же, как они, – подумал Ахкеймион, ощутив боль, ставящую его в тупик, боль узнавания вещей, которые уже известны. – Я просто сижу ближе к костру…»

Эти люди руководствовались теми же причинами, что и он сам. Ахкеймион знал это.

Причины были смутно понятны: горе, искушение, угрызения совести, замешательство. Они смотрели, потому что их толкали к этому усталость, тайные надежды и страхи, зачарованность и восторг. Но более всего их толкала необходимость.

Они смотрели потому, что знали: что-то вот-вот произойдет.

Костер вдруг выстрелил и выбросил в небо сноп искр; одна из них поплыла по воздуху к Келлхусу. Тот, улыбаясь, взглянул на Серве, потом протянул руку и взял оранжевую светящуюся точку пальцами. Погасил ее.

В темноте кто-то ахнул.

Смотрящих с каждым днем становилось больше. Ситуация делалась все более неудобной из-за неуемной натуры Келлхуса. К тому же лагерь превратился в подобие сцены, пятно света, окруженное глазеющими тенями. Князь Атритау влиял на каждого, кто приходил к костру Ксинема, ведомый своими надеждами и скорбями, и от зрелища того, как человек, переписавший основы их представлений, гневается, становилось не по себе – словно кто-то, кого ты любишь, вдруг повел себя вопреки ожиданиям.

Однажды ночью в Ксинеме заговорил свойственный ему здравый смысл, и маршал выпалил:

– Проклятье, Келлхус! Почему бы тебе просто не поговорить с ними?

Последовало ошеломленное молчание. Эсменет не глядя нащупала в темноте руку Ахкеймиона. Один лишь скюльвенд продолжал есть как ни в чем не бывало. Ахкеймион почувствовал отторжение, как будто стал свидетелем чего-то непристойного.

– Потому, – напряженно произнес Келлхус, не отрывая взгляда от костра, – что они делают меня значительнее, чем я есть на самом деле.

«А так ли это?» – подумал Ахкеймион. Хотя они редко говорили между собой о Келлхусе, он знал, что и другие задают себе тот же вопрос. Почему-то, как только заходила речь о Келлхусе, всех охватывала странная робость, как будто они таили некие подозрения, слишком глупые или слишком обидные, чтобы их можно было высказать вслух. Сам Ахкеймион мог говорить о нем только с Эсменет, да и то…

– Ну и ладно! – рявкнул Ксинем.

Похоже, он с большим успехом, чем прочие, способен был делать вид, что Келлхус – не более чем еще один человек у их костра.

– Пойди поговори с ними!

Несколько мгновений Келлхус смотрел на маршала, не мигая, затем кивнул. Не сказав ни слова, он поднялся и зашагал в темноту.

Так началось то, что Ахкеймион назвал «Импровизацией», – ночные беседы, которые Келлхус вел с Людьми Бивня. Не всегда, но часто Ахкеймион и Эсменет присоединялись к нему, садились поблизости и слушали, как он отвечает на вопросы и обсуждает множество различных тем. Келлхус говорил этим людям, что их присутствие придает ему храбрости. Он признавался в растущем самомнении – эта мысль пугала его, поскольку он обнаружил, что все больше и больше свыкается с своей ролью проповедника.

– Часто, говоря с ними, я не узнаю собственного голоса, – сказал Келлхус.

Ахкеймион не помнил, чтобы ему прежде случалось с такой силой цепляться за руку Эсменет.

Число приходящих начало увеличиваться, не настолько стремительно, чтобы Ахкеймион мог заметить разницу между двумя вечерами, но достаточно быстро, чтобы по мере приближения к Шайгеку несколько десятков превратились в сотни. Самые верные слушатели сколотили небольшой деревянный помост; они ставили на него две жаровни и клали между ними циновку. Келлхус сидел между языками пламени, скрестив ноги, уверенный, хладнокровный и неподвижный. Обычно он надевал простую желтую рясу, захваченную, как сообщила Ахкеймиону Серве, в лагере сапатишаха на равнине Менгедда. И отчего-то – благодаря то ли его позе, то ли одеянию, то ли игре света – Келлхус начинал казаться сверхъестественным существом. Сверхъестественным и прекрасным.

Однажды вечером Ахкеймион отправился следом за Келлхусом и Эсменет, прихватив свечу, письменные принадлежности и лист пергамента. Накануне вечером Келлхус, говоря о доверии и предательстве, рассказал историю об охотнике, с которым встретился в глуши к северу от Атритау, о человеке, который хранил верность покойной жене, питая глубочайшую привязанность к своим собакам. «Когда любимое существо умирает, – сказал Келлхус, – нужно полюбить кого-то другого». Эсменет заплакала, не скрывая слез.

Такие слова непременно следовало записать.

Ахкеймион и Эсменет постелили свою циновку слева от помоста. Небольшое поле было обнесено факелами. Обстановка царила дружеская, хотя при появлении Келлхуса все почтительно замолчали. Ахкеймион заметил в толпе знакомые лица. Здесь было несколько высокородных дворян, включая мужчину с квадратным подбородком, в синем плаще нансурского генерала, – насколько мог припомнить Ахкеймион, его звали не то Сомпас, не то Мартем. Даже Пройас сидел в пыли вместе с остальными, хотя вид у него был обеспокоенный. Он не ответил на взгляд Ахкеймиона, а предпочел отвести глаза.