Текст книги "Воин кровавых времен"

Автор книги: Р. Скотт Бэккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 42 страниц)

ГЛАВА 16
ШАЙГЕК

«Люди никогда не бывают сильнее похожи друг на дружку, чем в тот момент, когда они спят или мертвы».

Оппарита, «О плотском»

«В дни после Анвурата заносчивость айнрити расцвела пышным цветом. Хотя здравомыслящие требовали, чтобы они продолжали наступление, подавляющее большинство пожелало устроить передышку. Они думали, что фаним обречены, точно так же, как уже считали их обреченными после Менгедды. Но пока Люди Бивня мешкали, падираджа строил планы. Он превратил мир в свой щит».

Друз Ахкеймион, "Компендиум Первой Священной войны»

4111 год Бивня, начало осени, Иотия

Ахкеймиона мучили сны…

Сны, извлеченные из ножен.

Мелкий дождь заволакивал даль, затягивал Кольцевые горы завесой, словно бы сотканной из серой шерсти, насылал безумие на все живое, оказавшееся под ним. Сквозь пелену дождя проступали нерадостные картины… Скопища шранков, ощетинившиеся оружием из черной бронзы. Шеренги башрагов, бьющих по грязи своими тяжелыми молотами. А за ними – высокие бастионы Голготтерата. Неясные очертания барбаканов над отвесными скалами, два огромных рога Громады, высящиеся в густом мраке, изогнутые, золотистые на фоне бесконечных серых, стелющихся полос дождя.

Голготтерат, взметнувшийся над древним ужасом, обрушившимся с небес.

Чтобы вскоре осесть…

Грубый хохот раскатился над мрачной, безрадостной равниной.

Шранки ринулись вперед, словно пауки, с воплями продираясь через лужи, мчась по грязи. Они врезались в фаланги воинственных аорси, защитников севера; они бились о сверкающие ряды воинов Куниюрии. Вожди-принцы Верхнего Норсираи погнали свои колесницы навстречу врагам и все полегли в схватке. Знамена Иштеребинта, последней Обителей нелюдей, глубоко вошли в море этой мерзости, оставляя за собой полосу трупов и черной крови. Великий Нильгикаш стоял, словно сверкающий солнечный луч, посреди дыма и жестокой тени. И Нимерик трубил в Мировой Рог, снова и снова, пока шранки перестали слышать что-либо, кроме его роковых раскатов.

Сесватха, великий магистр Сохонка, подставил лицо дождю, и его охватила радость, ибо все это происходило, происходило на самом деле! Чудовищный Голготтерат, древний Мин-Уроикас, вот-вот должен был пасть. Он ведь предупреждал их в свое время!

В памяти Ахкеймиона ожили все восемнадцать лет этой иллюзии.

Сны, извлеченные из ножен.

А когда он приходил в себя, от грубых криков или выплеснутой на него холодной воды, могло показаться, что один кошмар просто сменился другим. Он снова щурился от света факелов, смутно осознавал боль от впивающихся в тело цепей, ощущал во рту кляп из отвратительной тряпки, и видел темные фигуры в красных одеяниях, стоящие вокруг него. И думал, прежде чем снова погрузиться в Сны: «Надвигается… Армагеддон приближается…»

– Странно, а, Ийок?

– Что именно?

– Что людей можно с такой легкостью сделать беспомощными.

– Людей и школы…

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего, великий магистр.

– Смотри-ка! Он открыл глаза!

– Да… Время от времени он это делает. Но ему нужно восстановить силы, прежде чем мы сможем взяться за дело.

Когда Эсменет увидела, как они идут через поле, она заплакала. Келлхус и Серве, измученные после долгого пути, шли к ней по кочковатому лугу, ведя коней на поводу. Потом она сорвалась с места и помчалась, спотыкаясь о кочки, падая и вновь поднимаясь на ноги. Эсменет бежала к ним. Нет, не к ним – к нему.

Она подбежала к Келлхусу и ухватилась за него с такой силой, какую и не подозревала в себе. От него пахло пылью и ароматическими маслами. Его борода и волосы целовали ее голые руки мягкими завитками. Эсменет чувствовала, как ее слезы стекают ему на шею.

– Келлхус, – всхлипывала она. – О Келлхус… Я думала, что схожу с ума!

– Нет, Эсми… Это просто горе.

Он казался столпом утешения. Эсменет прижалась к его широкой груди. Его длинные руки оберегающим жестом легли ей на спину и узкую талию.

Потом Келлхус отстранил ее, и она повернулась к Серве, которая тоже плакала. Они обнялись, а потом вместе зашагали к одинокой палатке на склоне. Келлхус вел лошадей.

– Мы соскучились по тебе, Эсми, – сказала Серве, странно взволнованная.

Эсменет взглянула на девушку с жалостью; под левым глазом Серве красовался синяк, а под линию волос уходил воспаленный порез. Даже если бы у Эсменет хватало духу – а его таки не хватало, – она бы все равно предпочла подождать, пока Серве сама объяснит, что случилось, нежели расспрашивать ее. При таких отметинах вопросы влекут за собой ложь, а молчание может позволить себе правду. Такое случается со многими женщинами – особенно с распутницами…

Не считая лица, девушка выглядела здоровой и прямо-таки сияла. Под хасой угадывался раздавшийся живот. У Эсменет в голове тут же закружились десятки вопросов. Как ее спина? Часто ли она мочится? Не было ли кровотечений? Эсменет вдруг осознала, насколько девушке должно быть страшно – даже рядом с Келлхусом. Эсменет помнила собственный радостный ужас. Но тогда она была одна. Совершенно одна.

– Вы, должно быть, умираете от голода! – воскликнула она. Серве покачала головой, но получилось у нее неубедительно, и Эсменет с Келлхусом рассмеялись. Серве всегда была голодна – что неудивительно для беременной женщины.

На мгновение Эсменет ощутила, как в глазах заплясали прежние искорки.

– Как приятно снова увидеть вас, – сказала она, – Я печалилась без вас больше, чем из-за утраты Ахкеймиона.

Смеркалось, поэтому Эсменет пришлось носить дрова – в основном это был белесый плавник, который она собирала на берегу реки, – и подбрасывать в огонь. Келлхус сидел, скрестив ноги, у гаснущего костра. Серве положила голову ему на плечо; волосы ее были выбелены солнцем, а нос обгорел и шелушился.

– Это тот же самый костер, – сказал Келлхус. – Тот самый, который мы развели, когда только-только пришли в Шайгек.

Эсменет застыла с охапкой дров.

– Да! – воскликнула Серве.

Она оглядела пустые склоны и повернулась к змеящейся неподалеку темной ленте реки.

– Но все исчезло… Все шатры. Все люди…

Эсменет скармливала огню одно с трудом добытое полено за другим. В последнее время она просто тряслась над костром. Ведь ей было не за кем больше ухаживать.

Она чувствовала на себе мягкий испытующий взгляд Келлхуса.

– Есть очаги, которые не зажжешь заново, – сказал он.

– Он достаточно хорошо горит, – пробормотала Эсменет. Она сморгнула слезы, шмыгнула носом и вытерла его.

– Но что делает очаг очагом, Эсми? Огонь – или семья, которая поддерживает его?

– Семья, – после продолжительного молчания отозвалась Эсменет. Странная пустота овладела ею.

– Семья – это мы… Ты же это знаешь.

Келлхус склонил голову набок, чтобы заглянуть в ее опущенное лицо.

– И Ахкеймион тоже это знает.

Ноги вдруг перестали слушаться Эсменет; она споткнулась и упала. И снова расплакалась.

– Н-но я д-должна о-остаться… Я д-должна ж-ждать его… п-пока он в-вернется домой.

Келлхус опустился на колени рядом с ней, приподнял ее подбородок. Эсменет заметила на его левой щеке блестящую дорожку, оставленную скатившейся слезой.

– Мы и есть дом, – сказал он и каким-то образом положил конец ее терзаниям.

За ужином Келлхус рассказал, что произошло за последнюю неделю. Он изумительно рассказывал – он всегда был потрясающим рассказчиком, – и на некоторое время Эсменет позабыла обо всем, кроме битвы при Анвурате. У нее сердце готово было выскочить из груди, когда Келлхус описывал поджог лагеря и налет кхиргви, и она хлопала в ладоши и хохотала не меньше Серве, когда он повествовал о защите Знамени-Свазонда, которая, по его словам, была не более чем рядом несусветных оплошностей. И Эсменет снова удивлялась тому, что такой потрясающий человек – пророк! кем еще он мог быть? – заботится о ней, женщине из низкой касты, шлюхе из трущоб Сумны.

– Ах, Эсми, – сказал он, – мне становится легче на сердце, когда я вижу, как ты улыбаешься.

Эсменет прикусила губу и засмеялась сквозь слезы. Келлхус продолжил рассказ, уже более серьезно; он описал события, последовавшие за битвой. Как преследовали язычников в пустыне. Как Готиан принес голову Скаура к праздничным кострам. Как Священное воинство до сих пор охраняет южный берег. От дельты и до самой пустыни горят дома…

Эсменет видела этот дым.

Некоторое время они сидели молча, слушая, как огонь пожирает дрова. Как всегда, на небе не было ни облачка, и звездный купол казался бесконечным. Воды вечного Семписа серебрились в лунном свете.

Сколько ночей она размышляла над этим? Небо и окружающий простор. Они заставляли Эсменет чувствовать себя крохотной и беззащитной, подавляли своим чудовищным равнодушием, напоминали ей, что сердца – не более чем трепещущие лоскуты. Слишком сильный ветер – и их срывает и уносит в беспредельную черноту. Слишком слабый – и они обвисают.

Есть ли на что надеяться Акке?

– Я получил известия от Ксинема, – в конце концов сказал Келлхус. – Он все еще продолжает поиски…

– Так, значит, надежда еще есть?

– Надежда всегда есть, – произнес он тоном, который одновременно и подбодрил Эсменет, и притупил ее чувства. – Нам остается лишь ждать, что выяснит Ксинем.

Не в силах произнести хоть слово, Эсменет взглянула на Серве, но та отвела взгляд.

«Они думают, что он мертв».

Она слишком хорошо знала – надеяться не на что. Таков мир. Но все же мысль о том, что он мертв, казалась ей невозможной. Как можно думать о конце всего?

«Акка обязательно…»

– Ну, будет, – сказал Келлхус, быстро и открыто, как человек, уверенный в избранном им пути.

Он обошел вокруг костерка и сел рядом с Эсменет, обхватив руками колени. Потом нацарапал веткой на земле странно знакомый знак.

– Давай я поучу тебя читать.

Эсменет казалось, что у нее уже не осталось слез, но откуда-то…

Она взглянула на Келлхуса и улыбнулась. Голос ее был тонким и дрожащим.

—Я всегда мечтала уметь читать.

Непрерывная смена мучений – от агонии Сесватхи в недрах Даглиаша две тысячи лет назад к нынешнему моменту… Боль от ожогов, стертые запястья, суставы, вывернувшиеся неестественным образом под весом тела. Сперва Ахкеймион не осознавал, что приходит в себя. Казалось, будто лицо Мекеритрига просто превращается в лицо Элеазара – нечеловечески прекрасное лицо предателя рода людского сменялось изрытым глубокими морщинами лицом великого магистра.

– Ну как, Ахкеймион, – спросил Элеазар, – приятно видеть то, что ты видишь? Некоторое время мы боялись, что ты вообще не очнешься… Понимаешь ли, тебя чуть не убили. Библиотека полностью уничтожена. Все книги превратились в пепел – и все из-за твоего упрямства. Представляю, как capeоты сейчас воют Вовне. Все их злосчастные книги!

Ахкеймион, нагой, с кляпом во рту, скованный по рукам и ногам, висел на цепях над великолепным мозаичным иолом. Зал был сводчатым, но Ахкеймион не видел сводов, равно как и не видел стен – кроме находящейся прямо пред ним своеобразной стены из фигур в шелковых одеяниях. Все прочее пространство терялось во мраке. Освещение обеспечивали три треножника, но лишь Ахкеймион, висящий на пересечении кругов света, был ярко освещен.

– Ах да… – продолжал Элеазар, наблюдая за ним со слабой улыбкой. – Это место… Всегда хорошо, когда удается обеспечить ощущение тюрьмы, верно? Это, судя по виду, старинная церковь айнрити. Полагаю, кенейской постройки.

Внезапно до Ахкеймиона дошло. «Багряные Шпили! Я покойник… покойник!» Слезы заструились по его щекам. Тело – избитое, затекшее – предало его, и он почувствовал, как по голым ногам потекла моча и жидкий кал, услышал, как все это шлепнулось на мозаичных змей на полу.

«Не-е-ет! Этого не может быть!» Элеазар рассмеялся, негромко и противно.

– А теперь, – с насмешкой произнес он, – взвыл еще и какой-то давно скончавшийся кенейский архитектор.

У кого-то из его свиты вырвался неловкий смешок.

Охваченный животным ужасом, Ахкеймион забился в цепях, закашлялся, подавившись тряпкой, засунутой чуть ли не в горло. Резкий приступ – и он обмяк. Теперь он покачивался, описывая небольшие круги, и по телу его прокатывалась одна волна боли за другой.

«Эсми…»

– Тут все ясно, – произнес Элеазар, поднося к лицу платочек, – тебе не кажется, Ахкеймион? Ты знаешь, почему тебя схватили. И ты знаешь, каков неизбежный исход. Мы будем выпытывать у тебя Гнозис, а ты, закаленный годами обучения, будешь сводить на нет все наши усилия. Ты умрешь в мучениях, сохранив тайны в своем сердце, и нам останется очередной бесполезный труп. Именно так все и должно происходить, верно?

Ахкеймион только и мог, что смотреть на него в слепом ужасе, а маятник боли все качался и качался, вперед-назад, вперед-назад…

Элеазар сказал правду. Предположительно, ему предстояло умереть за свое знание, за Гнозис.

«Думай, Ахкеймион, думай! О боже милостивый! Ты должен думать!»

Без наставлений нелюдской Квийи мистические школы Трех Морей никогда не узнали бы, как превзойти то, что они называли Аналогиями. Все их колдовство, каким бы мощным или искусным оно ни было, проистекало из силы тайных связей, из резонанса между словами и реальными событиями. Им нужны были окольные пути – драконы, молнии, солнца, – чтобы поджечь мир. Они не могли, в отличие от Ахкеймиона, заклясть суть этого явления, само Горение. Они ничего не знали об Абстракциях.

Они были поэтами, а он – философом. Рядом с его железом они были бронзой, и ему следовало продемонстрировать это.

Ахкеймион с силой выдохнул через нос. Он свирепо уставился на великого магистра, хотя у него все плыло перед глазами.

«Я увижу тебя горящим! Увижу!»

– Но в наши неспокойные времена, – тем временем говорил Элеазар, – нельзя допускать, чтобы прошлое стало нашим тираном. Тебя совершенно не обязательно мучить иубивать…

Элеазар вышел вперед – пять изящных, размеренных шагов, – и остановился рядом с Ахкеймионом.

– Чтобы доказать это тебе, я уберу кляп. На самом деле я позволю тебе говорить, вместо того чтобы поработать над тобой, как это прежде делали с твоими коллегами-адептами. Но я предупреждаю, Ахкеймион, – даже не пытайся напасть на нас. Бессмысленно.

Из-под манжета расшитого разнообразными символами рукава высунулась изящная рука и указала на мозаичный пол.

Ахкеймион увидел, что поверх стилизованных мозаичных животных нарисован большой красный круг: изображение змеи, покрытой пиктограммами, словно чешуей, и пожирающей собственный хвост.

– Как ты можешь видеть, – мягко произнес Элеазар, – ты висишь над Кругом Уробороса. Стоит тебе начать Напев, и ты обрушишь на себя нестерпимую боль. Можешь мне поверить. Я уже видел подобное.

Равно как и Ахкеймион. Похоже, Багряные Шпили владели многими могущественными приспособлениями.

Великий магистр отошел, и из полумрака выступил неуклюжий евнух. Пальцы у него были толстые, но гибкие; он проворно вынул кляп. Ахкеймион жадно втянул воздух ртом, ощущая зловоние, что исходило от его тела. Он наклонил голову и сплюнул.

– Итак? – поинтересовался Элеазар.

– Где мы? – прохрипел Ахкеймион.

Редкая седая козлиная бородка великого магистра дрогнула, он расплылся в улыбке.

– Конечно же, в Иотии.

Ахкеймион скривился и кивнул. Он взглянул вниз, на Круг Уробороса, увидел, как моча просачивается в щелочки между кусочками мозаики…

Это не было проявлением мужества – просто головокружительный миг разрыва связей, намеренное игнорирование последствий.

Он произнес два слова.

Мучительная боль.

Достаточная, чтобы пронзительно закричать и снова опорожнить кишечник.

Добела раскаленные нити обвили его и просочились сквозь кожу, как будто в жилах вместо крови тек солнечный свет.

Он кричал и кричал, пока не начало казаться, что глаза вот-вот лопнут, а зубы треснут и со стуком посыплются на мозаичный пол.

А потом вернулся куда более давний кошмар и куда более продолжительная мука.

Когда визг стих, Элеазар посмотрел на бесчувственное тело. Даже сейчас, скованный по рукам и ногам, нагой, со съежившимся фаллосом, торчащим из черных волос на лобке, этот человек казался… грозным.

– Упрямец, – произнес Ийок тоном, в котором недвусмысленно звучало: «А вы чего ожидали?»

– Действительно, – согласился Элеазар.

Он был зол. Проволочка за проволочкой. Конечно, было бы замечательно вырвать Гнозис у этого дрожащего пса, но дар оказался бы слишком уж нежданным. А вот что ему действительно было очень нужно, так это узнать, что именно произошло в ту ночь в императорских катакомбах под Андиаминскими Высотами. Ему необходимо было узнать, что этому человеку известно о шпионах-оборотнях кишаурим.

Кишаурим!

Прямо или косвенно, но этот пес Завета уничтожил все преимущество, которое они приобрели после битвы при Менгедде. Сперва – убив двух колдунов высокого уровня в Сареотской библиотеке, и в их числе – Ютирамеса, давнего и могущественного союзника Элеазара. А затем – предоставив этому фанатику Пройасу рычаг для воздействия. Если бы не угрозы принца отомстить за своего «дорогого старого наставника», Элеазар никогда не позволил бы Багряным Шпилям поддержать Священное воинство в схватке на южном берегу. Шесть! Шесть опытных колдунов погибли в битве при Анвурате от стрел фанимских лучников. Укрумми, Каластенес, Наин.

Шестеро!

И Элеазар знал, что именно этого кишаурим и хотят… Обескровить их, при этом ревностно сберегая собственную кровь.

О да, он желал обладать Гнозисом. Так сильно желал, что это почти перевешивало другое слово – «кишаурим». Почти. Тем вечером в Сареотской библиотеке, наблюдая, как один человек противостоит восьми опытным колдунам при помощи сверкающего, абстрактного света, Элеазар позавидовал ему так, как никогда и никому прежде не завидовал. Какая поразительная сила! Какая чистота управления! «Но как? – думал он. – Как?»

Гребаные свиньи Завета.

Когда он узнает все, что ему нужно знать о кишаурим, неплохо было бы поработать с этим псом на прежний манер. Вся жизнь – лотерея, и кто знает, вдруг поимка этого человека окажется столь же значительным деянием, как и уничтожение кишаурим – в конечном итоге.

Вот в чем, решил Элеазар, проблема Ийока. Он не в силах постичь тот факт, что при определенной ставке даже самая отчаянная игра стоит свеч. Он ничего не знает о надежде.

Похоже, те, кто пристрастился к чанву, вообще слабо разбираются в надежде.

При переправе Семпис казался не рекой, а чем-то большим.

Эсменет подъехала к ближайшему парому айнрити, сидя за спиной у Серве; ее одновременно пугала мысль о необходимости переправляться на спине у животного и восхищало искусство верховой езды Серве. Девушка объяснила, что, как всякая кепалоранка, она рождена в седле.

А это означает, мелькнула у Эсменет непривычно горькая мысль, что ноги у нее широко расставлены.

Потом, стоя в тени шуршащей листвы, она смотрела через реку, на оголенный северный берег. Эта нагота печалила Эсменет, напоминая ей о собственном сердце и о том, почему ей пришлось уйти. Но расстояние… Ее охватило ужасающее ощущение окончательности, уверенность в том, что Семпис, чьи воды казались ей добрыми, на самом деле безжалостен и что возвращения к ручью не будет.

«Я могу плавать… Я знаю, как плавать!»

Келлхус похлопал ее по плечу.

– Смотри лучше на юг, – посоветовал он.

Возвращение к конрийцам прошло куда легче, чем опасалась Эсменет. Пройас разбил лагерь у высоких стен Аммегнотиса, единственного крупного города на южном берегу. В силу этого они оказались частью потока, текущего в ту же сторону: отрядов всадников, повозок, босоногих кающихся грешников, – и все толпились на той стороне дороги, где тень пальм была погуще. Но вместо того, чтобы раствориться в толпе, их стало осаждать множество людей. По большей части это были Люди Бивня, но были среди них и гражданские, из числа тех, кто следовал за войском; и все они жаждали прикоснуться к краю одежды Воина-Пророка или испросить у него благословения. Как объяснила Серве, вести о том, как он противостоял нападению кхиргви, широко разошлись и привлекли к нему еще большее внимание. К тому моменту, как путники добрались до лагеря, их сопровождала целая толпа.

– Он больше не укоряет их, – сказала Эсменет, в изумлении наблюдавшая за происходящим.

Серве рассмеялась.

– Здорово, правда?

И это вправду было здорово! Келлхус, тот самый человек, который много раз поддразнивал ее во время вечерних посиделок у костра, шел среди преклоняющихся перед ним людей, улыбался, прикасался к щекам, произносил теплые, подбадривающие слова. Это был Келлхус!

Воин-Пророк.

Он взглянул на них, усмехнулся и подмигнул. Эсменет, прижавшаяся к Серве, чувствовала, как та дрожит от восторга, и на миг ее захлестнула дикая, необоснованная ревность. Почему она всегда проигрывает? Почему боги так ненавидят ее? Почему не кого-то другого, не того, кто этого заслуживает? Почему не Серве?

Но следом за этими мыслями пришел стыд. Келлхус приехал за ней. Келлхус! Человек, которого буквально боготворили, пришел, чтобы позаботиться о ней.

«Он делает это ради Ахкеймиона. Ради своего наставника…»

Пройас расставил стражу вокруг конрийского лагеря, – как объяснила Серве, в основном из-за ажиотажа, сопутствующего Келлхусу, – и вскоре они уже спокойно, без помех шли между длинными рядами полотняных палаток.

Эсменет говорила себе, что боится возвращаться, потому что это пробудит слишком много воспоминаний. Но на самом деле она, наоборот, боялась утратить эти воспоминания. Ее отказ покинуть прежнюю стоянку был безрассудным, отчаянным, жалким… Келлхус доказал ей это. Но то, что она осталась там, в некотором смысле укрепило ее – во всяком случае, так казалось Эсменет, когда она об этом думала. Там она испытывала цепкое ощущение обороны, уверенность в том, что она должна защитить все, что окружало Ахкеймиона. Она даже отказывалась прикасаться к выщербленной глиняной чашке, из которой он тем утром пил чай. Подобные вещи стали, как ей казалось, фетишами, заклинаниями, которые обеспечат его возвращение. И еще присутствовало чувство гордости всеми оставленного человека. Все бежали, а она осталась – она осталась!Она смотрела на покинутые поля, на кострища, становящиеся землей, на тропинки, протоптанные в траве, и весь мир словно превращался в призрака. Лишь ее утрата казалась реальной… Лишь Ахкеймион. Разве не было в этом некоего величия, некой добродетели?

Теперь же она продолжила путь – что бы там Келлхус ни говорил об очаге и семье. Не значит ли это, что она тоже оставила Ахкеймиона позади?

Эсменет плакала, пока Келлхус помогал ей устанавливать палатку Ахкеймиона, такую маленькую и потрепанную, в тени величественного парчового шатра, который он делил с Серве. Но она была признательна ему. Очень признательна.

Эсменет думала, что первые несколько вечеров будет чувствовать себя неловко, но она ошиблась. Келлхус относился к ней с таким великодушием, а Серве с такой наивной простотой, что Эсменет чувствовала себя желанным гостем. Время от времени Келлхус смешил ее – как подозревала Эсменет, просто для того, чтобы напомнить ей, что она все еще способна испытывать радость. Иначе он либо разделил бы ее печаль, либо отошел бы в сторонку, чтобы не мешать ей страдать в уединении.

Серве была… ну, Серве как Серве. Иногда она словно бы совершенно забывала о горе, постигшем Эсменет, и вела себя так, будто ничего не произошло, будто Ахкеймион мог в любое мгновение появиться на извилистой дорожке, смеясь или пререкаясь с Ксинемом. И хотя такая мысль оскорбляла Эсменет, на практике это оказалось странно успокаивающим. Уместное притворство.

В другие же моменты Серве казалась полностью подавленной и угнетенной – из-за Эсменет, из-за Ахкеймиона и в не меньшей степени – из-за себя самой. Эсменет понимала, что отчасти это вызвано беременностью – она сама то хохотала, то ревела, словно ненормальная, когда носила дочь, – но Эсменет обнаружила, что это довольно трудно терпеть. Она покорно спрашивала у Серве, что случилось, всегда оставалась мягкой и вежливой, но не могла избавиться от мыслей, которых сама стыдилась. Если Серве говорила, что плачет по Ахкеймиону, то Эсменет сразу хотелось спросить: «Почему?» Может, они были любовниками не одну ночь, а дольше? Если Серве говорила, что плачет по ней, Эсменет возмущалась. Что? Неужто она настолько жалкая? А если Серве просто ныла, Эсменет охватывало отвращение. Как только человек может быть таким эгоистичным?

Позднее Эсменет всегда бранила себя. Что бы подумал Ахкеймион о таких мыслях, полных горечи и недоброжелательства? Как он был бы разочарован! «Эсми! – сказал бы он. – Эсми, ну пожалуйста…» И Эсменет проводила одну бессонную стражу за другой, вспоминая все свои грубые слова, все свои мелкие жестокости и моля богов о прощении. Она же не имела этого всего в виду! Ну как она могла?

На третью ночь она услышала негромкое постукивание об холст палатки. Эсменет откинула полог, и в палатку нырнула Серве, пахнущая дымом, апельсинами и жасмином. Полунагая девушка с плачем опустилась на колени. Эсменет знала, что Келлхус не вернулся, потому что прислушивалась. Конечно же, у него были военные советы и растущая паства.

– Серча, – позвала Эсменет, охваченная материнской усталостью от необходимости утешать кого-то, кто страдает меньше тебя. – Что случилось, Серча?

– Пожалуйста, Эсми, пожалуйста! Прошу тебя!

– Что – «пожалуйста», Серча? О чем ты?

Девушка заколебалась. В темноте ее глаза превратились в две сверкающие точки.

– Не кради его! – вдруг воскликнула Серве. – Не кради его у меня!

Эсменет рассмеялась, но мягко, чтобы не поранить чувства девушки.

– Украсть Келлхуса… – произнесла она.

– Пожалуйста, Эсми! Т-ты такая красивая… Почти такая же красивая, как я! Но ты еще и умная! Ты разговариваешь с ним так же, как с ним разговаривают мужчины! Я слышала!

– Серча… Я люблю Акку. Я и Келлхуса тоже люблю, но… но не так, как ты. Пожалуйста, не бойся. Я не вынесу, если ты будешь меня бояться, Серча!

Эсменет считала, что говорит искренне, но позднее, умостившись рядом с Серве, она поймала себя на том, что злорадствует по поводу ее страхов. Она перебирала белокурые волосы девушки и вспоминала, как они рассыпались по груди Ахкеймиона… Интересно, подумала она, а трудно ли будет их выдрать?

«Почему ты легла с Аккой? Почему?»

На следующее утро Эсменет проснулась, терзаемая угрызениями совести. Ненависть, как говорили в Сумне, ненасытный гость и засиживается лишь в сердцах, ожиревших от гордости. А сердце Эсменет сделалось очень худым. Она посмотрела на девушку в полумраке. Серве повернулась во сне и теперь лежала лицом к Эсменет. Ее правая рука покоилась на выпуклом животе. Серве дышала тихо, словно дитя.

Как может такая красота жить в спящем лице? Некоторое время Эсменет размышляла над тем, что, как ей казалось, она видела. Это было странное ощущение раболепия, нервная дрожь, столь знакомая детям. Она вызвала у Эсменет улыбку. Но было там и нечто большее: аура скрытой жизни, предчувствие смерти, изумление при виде буйного карнавала выражений человеческого лица, вложенное в неподвижность единственной точки. Это было ощущение истины, узнавание всех лиц, сошедшихся воедино в этой точке. Эсменет знала, что это было ее собственное лицо, равно как и лицо Ахкеймиона или даже Келлхуса. Но самым важным была чудесная уязвимость. Спящее горло, как гласит нильнамешская пословица, легко перерезать.

Не это ли и есть любовь? Чтобы на тебя смотрели, когда ты спишь…

Когда Серве проснулась, Эсменет плакала. Девушка поморгала, сфокусировала взгляд, потом нахмурилась.

– Почему? – спросила Серве. Эсменет улыбнулась.

– Потому, что ты такая красивая, – сказала она. – Такая безупречная.

Глаза Серве вспыхнули радостью. Она перекатилась на спину, раскинув руки.

– Я знала! – воскликнула она, поводя плечами. Она взглянула на Эсменет, выразительно поднимая и опуская брови. – Меня хотят все! – Серве рассмеялась: – Даже ты!

– Ах ты сучка! – возмутилась Эсменет и вскинула руки, словно собираясь вцепиться Серве в глаза.

Когда они вывалились из палатки, хохоча и визжа, Келлхус уже сидел у костра. Он покачал головой – как, вероятно, и подобало мужчине.

С этого дня Эсменет стала обращаться с Серве с еще большей нежностью. Это было странное, вгоняющее в замешательство чувство – дружба, связавшая ее с этой девушкой, с беременным ребенком, что взял в возлюбленные пророк.

Еще до того, как Ахкеймион отправился в библиотеку, Эсменет задумывалась: а что, собственно, Келлхус нашел в Серве? Конечно, это должно быть нечто большее, чем просто внешность, хотя ее красота, как часто думалось Эсменет, была прямо-таки сверхъестественной. Но Келлхус смотрел на сердца, а не на кожу, какой бы гладкой и белоснежной та ни была. А в сердце Серве было множество изъянов. Да, конечно, оно было радостным и открытым, но вместе с тем – тщеславным, вздорным, сварливым и распутным.

Но теперь Эсменет подумалось: а не скрывали ли эти изъяны тайну совершенства ее сердца? Того самого, проблеск которого она заметила, наблюдая за спящей девушкой. На мгновение она узрела то, что способен был видеть только Келлхус… Красоту недостатка. Великолепие несовершенства.

И Эсменет поняла, что ей дано свидетельство. Свидетельство истины.

Она не могла подобрать для этого нужных слов, но стала чувствовать себя лучше, каким-то образом вернувшись к жизни. Тем утром Келлхус посмотрел на нее и кивнул, искренне и восхищенно, напомнив ей Ксинема. Он ничего не сказал, потому что слова были не нужны – во всяком случае, так казалось. Возможно, подумала Эсменет, истина сходна с колдовством. Возможно, те, кто зрит истину, просто видят друг друга.

Позднее, перед тем как она отправилась вместе с Серве бродить по полупустому базару Аммегнотиса в поисках съестного, Келлхус помогал ей с чтением. Несмотря на ее возражения, он выдал ей в качестве учебника «Хроники Бивня». Уже само прикосновение к переплетенному в кожу манускрипту внушало благословенный страх. Сам его вид, запах, даже поскрипывание корешка говорили о праведности и бесповоротном приговоре. Казалось, будто страницы трактата пронизаны суровостью. В каждом слове чудились раскаты грома. Каждая колонка, напоминающая птичьи следы, грозила соседней.

– Я вовсе не нуждаюсь в том, чтобы читать доказательства моего проклятия! – сказала Эсменет Келлхусу.

– Что здесь написано? – спросил Келлхус, игнорируя ее вспышку раздражения.

– Что я – мерзость!

– Что здесь написано, Эсми?

Эсменет вновь вернулась к утомительной задаче: биться над знаками, переводя их в звуки, и биться над звуками, складывая их в слова.

День выдался жаркий, словно в пустыне, и особенно жарко было в городе, где камень и кирпич-сырец впитывали солнце и словно удваивали его жар. Вечером Эсменет рано ушла в палатку и впервые за много дней уснула, не поплакав об Ахкеймионе.

Проснулась она в тот промежуток времени, который нансурцы именуют «утром дураков». Стоило ей чуть-чуть приоткрыть глаза, и сон тут же покинул ее, хотя темнота и прохлада говорили, что до утра еще далеко. Эсменет недовольно взглянула на откинутый полог палатки. Ее босые ноги торчали из-под одеяла. Лунный свет освещал их и мужские ноги, обутые в сандалии…