Текст книги "Воин кровавых времен"

Автор книги: Р. Скотт Бэккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)

«Серве. Она потеряет ребенка».

Его ясные глаза напомнили ей, кто она такая. Эсменет. Она достала свой бурдюк и недрогнувшей рукой протянула ему. Она смотрела, как он вливает ее жизнь в рот незнакомой женщине. А потом, когда последние капли протянулись, словно струйка слюны, она поняла – постигла —с безжалостной ясностью солнца.

– Как так? – резко поинтересовался Конфас, хотя прекрасно понимал, что именно хочет сказать Сарцелл.

Рыцарь-командор пожал плечами.

– До пустыни князь Келлхус был просто одним из фанатиков с некоторыми претензиями на Зрение. Но теперь… Особенно теперь, когда среди нас бродит Ужасный Бог…

Он вздохнул и подался вперед, сложив руки на коленях.

– Я боюсь за Священное воинство, экзальт-генерал. Мыбоимся за Священное воинство. Половина наших братьев приветствует этого мошенника как нового Айнри Сейена, как нашего спасителя, а вторая половина открыто считает его проклятием, причиной наших бедствий.

– И почему вы рассказываете об этом мне? – мягко поинтересовался Конфас. – Почему вы пришли, рыцарь-командор?

Сарцелл криво усмехнулся.

– Потому что здесь будут массовые волнения, беспорядки, возможно даже вооруженные столкновения… Нам нужен человек, у которого хватит искусности и власти предупредить или свести к минимуму подобные случайности, человек, который до сих пор может опереться на своих людей. Нам нужен человек, который сумеет сохранить Священное воинство.

– После того как вы убьете князя Келлхуса… – иронически произнес Конфас.

Он покачал головой, словно бы то, что слова собеседника не вызвали у него ни малейшего удивления, разочаровало его.

– Он теперь стоит отдельным лагерем, вместе со своими последователями, и они охраняют его, как сам Бивень. Говорят, будто в пустыне сотня из них отдала свою воду – свою жизнь! – ему и его женщинам. А теперь новая сотня заняла место его телохранителей. Каждый из них поклялся умереть за Воина-Пророка. Сам император не может похвалиться такой защитой! И вы все-таки думаете, что можете убить его.

Лениво опущенные веки. Конфас вдруг подумал – нелепость какая! – что у Сарцелла есть красавицы-сестры…

– Я не думаю, экзальт-генерал… Я знаю..

Пустыня изменила все.

– Ке-еллхус! – выдохнула в промежутке между схватками Серве. – Келлхус, я боюсь!

Она застонала и выкрикнула:

– Что-то не так! Что-то не так!

Келлхус обменялся несколькими словами с кианской матроной, обмывавшей внутреннюю сторону бедер Серве горячей водой, кивнул и улыбнулся. Он взглянул на Эсменет, потом опустился на колени рядом с лежащей девушкой и взял ее лицо в ладони. Серве схватила его за руку и прижалась к ней сведенным судорогой ртом; ее светлые брови были испуганно сдвинуты, а глаза смотрели с мольбой.

– Ке-еллхус!

– Все идет так, как должно идти, – сказал он. Глаза его сияли благоговением.

– Ты! – воскликнула Серве, хватая воздух ртом. – Ты!

Келлхус кивнул, как будто услышал куда больше, чем это короткое загадочное слово. Улыбнувшись, он подушечкой большого пальца стер слезы с ее щеки.

– Я, – прошептал он.

На протяжении мгновения Эсменет казалось, будто она смотрит на себя со стороны. У нее перехватило дыхание. Да и как могло быть иначе? Она стояла на коленях рядом с ним,Воином-Пророком, над женщиной, дающей жизнь его первому ребенку…

У мира свои обычаи. Иногда события могут доставлять удовольствие, иногда – причинять страдания, а иногда – просто разносить человека в щепки, но каким-то образом они всегда вливаются в монотонность ожидаемого. Так много неясных происшествий! Так много моментов, вовсе не излучающих света, не обозначающих никакого поворота, вообще ни о чем не говорящих. Всю жизнь Эсменет чувствовала себя ребенком, которого ведет за руку чужой человек, проводит через толпу и направляется куда-то, куда, как она понимает, ей идти не следует, но ребенку слишком страшно, чтобы сопротивляться или задавать вопросы.

«Куда ты меня ведешь?»

«Это больше меня».

Келлхус бросил ее бурдюк.

«Ты первая», – сказали его глаза, и его взгляд был подобен воде – подобен жизни.

Эсменет обожгла ноги об гравий. Ее волосы слиплись от пыли. Ее губы потрескались от солнца. При каждом вздохе ей казалось, будто в груди и горле у нее горящая шерсть. А потом, вопреки ожиданию смерти, они пришли в прекрасный зеленый край. В Энатпанею. Спотыкаясь, они спустились в речную долину, в тень странных ив. Пока Серве спала, Келлхус раздел Эсменет и отнес ее к прозрачным водам. Он искупал ее, смыл бархатную пыль с ее кожи.

«Ты моя жена, – сказал он. – Ты, Эсми…»

Эсменет моргнула, и солнце заиграло на ее слипшихся от воды ресницах.

«Мы перешли пустыню», – сказал он.

«И я, – подумала Эсменет, – твоя жена».

Келлхус рассмеялся, прикоснулся к ее лицу – словно бы смущенно, – а она поймала и поцеловала его окруженную сиянием руку… С соломенных завитков его волос стекала вода, а борода сделалась коричневой – цвета засохшей крови.

Келлхус построил для Серве шалаш из камней и веток. Он наловил силками кроликов, накопал клубней и развел костер. Некоторое время казалось, будто в живых остались лишь они – не только из всего Священного воинства, а из всего человечества. Одни они разговаривали. Одни они смотрели и понимали, что они видели. Одни они занимались любовью, одни во всех землях, во всем свете. Казалось, будто все страсти, все знание находится здесь, звеня в одной предпоследней ноте. Это чувство невозможно было ни объяснить, ни постичь. Это не было похоже на цветок. Это не было похоже на беззаботный детский смех.

Они стали мерой всего… Абсолютной.

Безусловной. Когда они занимались любовью в реке, казалось, будто они освящают море. «Ты, Эсменет, моя жена». Пылая, погрузиться в чистые воды – друг в друга… Скрепляющая боль.

Эсменет никогда не смела спросить об этом, и не потому, что боялась ответа. Она боялась того, во что этот ответ превратит ее жизнь.

«Никуда. Ни к чему хорошему».

Но теперь, после пустыни, после вод Энатпанеи, Эсменет знала ответ. Всякий раз в своей прошлой жизни, когда она ложилась с мужчиной, она делала это ради него. Всякий грех, который она совершала, она совершала ради него. Всякая миска, которую она разбила. Всякое сердце, которое она задела. Даже Мимара. Даже Ахкеймион. Сама того не зная, Эсменет всю жизнь жила ради него – ради Анасуримбора Келлхуса.

Тоска по его состраданию. Несбыточная мечта о его откровении. Грех, который он может простить. Падение – чтобы он мог возвысить ее. Он был истоком. Он был предназначением. Он был, и был с ней!

Здесь!

Это было безумно, невероятно, но это было правдой.

Когда Эсменет пришла в голову эта мысль, она только и сумела, что рассмеяться от радостного изумления. Святое всегда казалось таким далеким, словно лица королей и императоров на монетах, которыми она желала обладать. До встречи с Келлхусом она ничего не знала о святом, кроме того, что оно каким-то образом всегда отыскивало ее в глубине невзгод и унижений. Оно, подобно отцу Эсменет, приходило в глухой ночи, нашептывая угрозы, требуя подчинения, обещая утешение, но давая лишь бесконечный ужас и позор.

Как же она могла не ненавидеть святое? Как она могла не бояться его?

Она была проституткой в Сумне, а быть проституткой в священном городе – это вам не жук начхал. Некоторые ее товарки в шутку называли себя «ворами у врат на Небеса». Они постоянно обменивались насмешливыми историями про паломников, которые так часто плакали в их объятиях. «Они все это? затевают ради того, чтобы увидеть Бивень, – язвительно заметила однажды старая Пирата, – а заканчивают тем, что показывают его!»

И Эсменет смеялась вместе с остальными, хоть и знала, что паломники плачут оттого, что потерпели неудачу, оттого, что пожертвовали урожаем, сбережениями и обществом близких людей, чтобы попасть в Сумну. Ни один человек из низших каст не был настолько глуп, чтобы стремиться к богатству или радости – мир для этого слишком непостоянен и своенравен. Им оставалось лишь спасение, святость. Вот и Эсменет выставляла ноги в окно, подобно спятившим прокаженным, которые из одной лишь злобы набрасывались на здоровых.

Какой далекой теперь казалась та женщина. Каким близким – Святое…

Серве кричала и подвывала; от мучительной боли, терзающей чрево, все ее тело сотрясала дрожь.

Кианка издала одобрительный возглас, состроила гримасу и улыбнулась. Серве откинулась на колени к Эсменет, тяжело дыша, глядя безумным взором, крича. Эсменет смотрела, затаив дыхание; тело ее занемело от изумления, а мысли смешались оттого, что чудесное столь тесно и неразрывно смешивалось с обыденным.

– Хеба серисса! – воскликнула кианка. – Хеба серисса! Ребенок сделал первый вдох и подал голос в первой, плаксивой мольбе.

Эсменет смотрела на новорожденного и понимала: вот результат, к которому привел ее отказ от воды. Она страдала, чтобы Серве могла пить, и вот теперь на свет появился этот вопящий младенец, сын Воина-Пророка.

Плача, Эсменет склонилась над Серве.

– Сын, Серча! У тебя сын! И он не синенький!

Серве улыбнулась, прикусив губу, всхлипнула и рассмеялась. Они обменялись мудрыми и радостными взглядами, которых не понял бы ни один мужчина, кроме Келлхуса.

Засмеявшись, Келлхус взял верещащего младенца из рук повитухи и принялся внимательно разглядывать его. Ребенок притих, и на миг могло показаться, будто он, в свою очередь, тоже изучает отца с тем ошарашенным видом, какой бывает только у младенцев. Келлхус подставил ребенка под струю воды, смывая с его лица кровь и слизь. Когда тот снова загорланил, Келлхус издал возглас притворного изумления и с нежностью взглянул на Серве.

На миг – всего лишь на миг – Эсменет показалось, будто она слышит чей-то голос.

Келлхус передал ребенка Серве; та, не переставая плакать, принялась укачивать его. Внезапно Эсменет охватила печаль, укор чужой радости. Она встала и, не поднимая лица, не сказав ни слова, стремительно вышла из шатра.

Снаружи воины из Сотни Столпов, священные телохранители Келлхуса, посмотрели на нее с окаменевшими от тревоги лицами, но не сделали попытки ее остановить. Все так же безмолвно Эсменет прошла между самодельными укрытиями, но далеко отходить не стала, понимая, что тогда ее непременно побеспокоит какой-нибудь взволнованный последователь. Заудуньяни, верные, постоянно охраняли периметр лагеря, как от своих же товарищей, Людей Бивня, так и от язычников.

Вот и еще одна перемена, порожденная пустыней…

Дождь прекратился, но отовсюду капало и воздух был прохладным. Тучи разошлись, и Эсменет увидела Небесный Гвоздь – словно сверкающий пупок между разошедшимися полами шерстяного одеяния. Если поднять голову и смотреть только на Гвоздь, можно вообразить себя где угодно – в Сумне, в Шайгеке, в пустыне или в одном из колдовских Снов Ахкеймиона. Эсменет подумала, что Небесный Гвоздь – единственная вещь, для которой не имеет значения ни «где», ни «когда».

Два человека – судя по виду, галеоты, – устало брели в ее сторону через темноту и грязь.

– Истина сияет, – пробормотал один из них, когда они приблизились; лицо его было в пятнах от сильных солнечных ожогов, полученных в пустыне.

Потом они узнали Эсменет…

– Истина сияет, – отозвалась она, опуская лицо.

Она пряталась от их взволнованных взглядов, пока онине прошли дальше.

– Госпожа… – прошептал один из галеотов; у него словно бы перехватило дыхание от благоговения.

Люди все чаще и чаще вели себя в присутствии Эсменет робко и подобострастно. И похоже, это все меньше смущало ее и все больше ей нравилось. Это был не сон.

Откуда-то донеслась резкая мелодия. Это шрайские жрецы подули в молитвенные трубы, и правоверные айнрити преклонили колени у самодельных алтарей. На миг эти ноты напомнили Эсменет крики Серве, как они звучали бы издалека.

Горе Эсменет сменилось раскаянием. Почему она в пустыне охотно отдала Серве свою воду и едва не отдала жизнь, а теперь не смогла подарить ей мгновение радости? Что с ней? Она ревнует? Нет. От ревности человек с горечью поджимает губы. Она не ощущала горечи…

Или все-таки ощущала?

«Келлхус прав… Мы не знаем, что нами движет». Всегда есть что-то большее.

Грязь под ногами была прохладной – такой непохожей на дышащий жаром песок.

Крики, раздавшиеся в ближайшей палатке, напугали Эсменет. Она поняла, что там лежит больной, страдающий от гемофлексии. Эсменет попятилась, борясь с желанием взглянуть, кто это, предложить поддержку и утешение.

– Пожа-алуйста… – выдохнул слабый голос. – Мне нужно… мне нужно…

– Я не могу, – сказала Эсменет, с ужасом глядя на неясный силуэт хижины, сооруженной из ветвей и кож.

Келлхус изолировал больных и требовал, чтобы им помогали только те, кто переболел и выжил. Он сказал, что Ужасный Бог передает болезнь через вшей.

– Я валяюсь в собственном дерьме!

– Я не могу…

– Но почему? – донесся жалкий голос. – Почему?

– Пожалуйста! – негромко воскликнула Эсменет. – Пожалуйста, пойми! Это запрещено.

– Он не слышит тебя…

Келлхус. Его голос казался чем-то неизменным. Он обнял Эсменет; его шелковистая борода скользнула по ее шее.

– Они слышат лишь собственные страдания, – пояснил Келлхус.

– Совсем как я, – отозвалась Эсменет.

Ее вдруг одолели угрызения совести. Ну зачем ей понадобилось убегать?

– Ты должна быть сильной, Эсменет.

– Иногда я чувствую себя сильной. Иногда я чувствую себя обновленной, но тогда…

– Ты на самом деле обновлена. Мой отец переделал нас всех. Но прошлое остается прошлым, Эсменет. Если ты была кем-то, ты этим была. Прощение требует времени.

Как ему это удается? Как он может так легко, без малейших усилий, говорить с ее сердцем?

Но Эсменет знала ответ на этот вопрос – или думала, что знает.

Люди, как сказал ей когда-то Келлхус, подобны монетам: у них две стороны. Когда одна из сторон видна, другая остается в тени, и хотя все люди являются и тем и другим одновременно, они знают лишь ту сторону себя, которую видят, и те стороны других, которые видели, – они способны на самом деле познать лишь внутреннюю часть себя и внешнюю часть окружающих.

Сперва это казалось Эсменет глупостью. Разве внутренняя часть – это не целое? Просто окружающие недостаточно его постигают. Но Келлхус попросил ее поразмыслить надо всем, что она свидетельствовала в окружающих. Сколько она видела непреднамеренных ошибок? Сколько изъянов характера? Самомнение, звучащее в брошенных мимоходом замечаниях. Страхи, прикидывающиеся суждениями…

Недостатки людей написаны в глазах тех, кто смотрит на них. И именно поэтому каждый так отчаянно хочет добиться хорошего мнения о себе. Именно поэтому все лицедействуют. Они в глубине души знают, что то, какими они видят себя, лишь половина того, чем они являются на самом деле. И им отчаянно хочется быть целыми.

Келлхус говорил, что истинная мудрость заключается в том, что находится в промежутке между этими двумя половинами.

Лишь позднее Эсменет подумала так о самом Келлхусе. И с потрясением осознала, что ни разу – ни разу! – не видела ни единого изъяна ни в его словах, ни в поступках. Именно поэтому он казался беспредельным, словно земля, раскинувшаяся от маленького круга у нее под ногами до огромного круга под небом. Келлхус стал ее горизонтом.

Для Келлхуса не было ни малейшей разницы между тем, чтобы видеть и быть видимым. И более того, он каким-то образом оставался извне и видел изнутри. Он сделался целым…

Эсменет запрокинула голову и взглянула ему в глаза.

«Ты здесь, ведь правда? Ты со мной… внутри».

– Да, – сказал Келлхус, и Эсменет показалось, будто на нее смотрит бог.

Она сморгнула слезы.

«Я твоя жена! Твоя жена!»

– И ты должна быть сильной, – сказал он, перекрывая жалобный голос больного. – Бог очищает Священное воинство, очищает для похода на Шайме.

– Но ты сказал, что мы можем не бояться болезни.

– Не болезни – Великих Имен. Многие из них начали бояться меня… Некоторые считают, что Бог наказывает Священное воинство из-за меня. Другие опасаются за свою власть и привилегии.

Неужто он предвидит нападение, войну внутри Священного воинства?

– Тогда ты должен поговорить с ними, Келлхус! Ты должен сделать так, чтобы они увидели!

Келлхус покачал головой.

– Люди восхваляют то, что им льстит, и насмехаются над тем, что их укоряет, – ты же это знаешь. Прежде, когда меня слушали лишь рабы и простые пехотинцы, знать могла позволить себе не обращать на меня внимания. Но теперь, когда их самые доверенные советники и вассалы принимают Поглощение, они начинают понимать истинность своей власти, а вместе с этим и свою уязвимость.

«Он обнимает меня! Этот человек обнимает меня!»

– И что тогда делать?

– Верить.

Эсменет смотрела ему в глаза, не отводя взгляда.

– Тебе и Серве, – продолжал Келлхус, – ни при каких обстоятельствах не следует ходить без сопровождения. Они, если сумеют, используют вас против меня…

– Неужели положение вещей сделалось настолько отчаянным?

– Пока нет. Но скоро сделается. До тех пор пока Карасканд будет сопротивляться…

Внезапный, бездонный ужас. Мысленному взору Эсменет представились убийцы, пробирающиеся в ночи, высокопоставленные заговорщики, хмуро сидящие при свечах.

– Они попытаются убить тебя?

– Да.

– Тогда ты должен убить их!

Эсменет сама поразилась свирепости этих слов. Но не жалела о них.

Келлхус рассмеялся.

– Говорить так в эту ночь! – пожурил он Эсменет.

Ее снова затопило раскаяние. Сегодня ночью Серве родила! У Келлхуса сын! А она только и делает, что сидит, погрязнув в своих недостатках и потерях. «Почему ты покинул меня, Акка?»

Эсменет мучительно всхлипнула.

– Келлхус, – пробормотала она. – Келлхус, мне так стыдно! Я завидую ей! Я так ей завидую!

Келлхус коротко рассмеялся и уткнулся лицом в ее волосы.

– Ты, Эсменет, – линза, через которую я буду жечь. Ты… Ты – чрево племен и народов, порождающее пламя. Ты – бессмертие, надежда и история. Ты – больше, чем миф, больше, чем Священное Писание. Ты – матерь всего этого! Ты, Эсменет, – матерь большего…

Глубоко дыша темным, дождливым миром, Эсменет крепко прижала руки Келлхуса к себе. Она знала это, с самых первых дней в пустыне она это знала. Именно поэтому выбросила раковину, купленный у ведьмы противозачаточный талисман.

«Ты – порождающая пламя…»

Никогда больше она не отгонит семени от своего чрева.

4111 год Бивня, начало зимы, побережье Менеанора неподалеку от Иотии

«СКАЖИ МНЕ…»

Бешено крутящийся смерч, соединяющий землю с седыми небесами, изрыгает пыль.

«ЧТО ТЫ ВИДИШЬ?»

Ахкеймион проснулся без крика. Он лежал неподвижно, силясь перевести дух. Он сморгнул слезы – но он не плакал. Солнечный свет лился через украшенное лепниной окно и освещал темно-красный ковер с каймой, лежащий посреди комнаты. Ахкеймион поглубже зарылся в теплое одеяло, наслаждаясь мирным утром.

Уже одна здешняя роскошь сама по себе казалась невероятной. Так или иначе, после уничтожения резиденции Багряных Шпилей в Иотии они с Ксинемом оказались почетными гостями барона Шанипала, которого Пройас оставил в Шайгеке в качестве своего представителя. Один из рыцарей барона обнаружил их, когда они нагими скитались по городу. Узнав Ксинема, рыцарь доставил их к Шанипалу, а барон препроводил их сюда, в роскошную кианскую виллу на побережье Менеанора – выздоравливать.

Вот уже несколько недель они пользовались покровительством и гостеприимством барона – достаточно долго, чтобы изумленное потрясение, вызванное их побегом, улеглось и они принялись терзаться потерями. Выживание, как быстро осознал Ахкеймион, тоже требовалось пережить.

Он кашлянул и сбросил одеяло. Из-за парчовой перегородки с цветочным узором появился слуга-шайгекец, один из двух рабов, которых ему предоставил Шанипал. Барон был странным человеком, его доброжелательность или недоброжелательность зависела от того, насколько человек готов был потакать его чудачествам. Он твердо решил, что они должны жить в точности как покойные гранды, бывшие владельцы поместья. Судя по всему, кианцы постоянно держали у себя в спальне рабов, в точности как норсирайцы – собак.

Умывшись и одевшись, Ахкеймион отправился бродить по вилле, разыскивая Ксинема – тот, похоже, прошлой ночью не вернулся к себе в комнату. От кианцев здесь осталось достаточно много – мебель из красного дерева, мягчайшие ковры, лазурные драпировки – Ахкеймиону почти верилось, будто он в гостях у настоящего фанимского гранда, а не айнритийского барона, которому взбрело в голову одеваться и жить как гранду.

Через некоторое время Ахкеймион поймал себя на том, что, обыскивая комнаты, костерит маршала. Здоровые всегда ворчат на больных; когда ты скован чужой беспомощностью, это само по себе нелегко. Но негодование Ахкеймиона было странно замкнуто на себя и очень запутанно, почти как лабиринт. С Ксинемом каждый следующий день казался тяжелее предыдущего.

Маршал был его самым давним и самым верным другом – и уже одно это накладывало на Ахкеймиона немалую ответственность. Тот факт, что Ксинем пожертвовал всем тем, чем пожертвовал, перенес то, что перенес, ради спасения Ахкеймиона, просто увеличивал ответственность. Но Ксинем до сих пор страдал. Несмотря на солнечный свет, несмотря на шелка и угодливых рабов, он до сих пор кричал, как в тех подвалах, до сих пор выдавал тайны, до сих пор скрипел зубами от мучительной боли… Казалось, будто он каждый день заново теряет зрение. И потому он не просто делал Ахкеймиона ответственным – он обвинял…

– Посмотри на расплату за мою преданность! – выкрикнул он однажды. – Сделай так, чтобы мои глазницы заплакали, ибо у меня сухие щеки. Небось, веки у меня запали, да, Акка? Опиши их мне – я ведь больше не могу видеть!

– Я не просил меня спасать! – крикнул Ахкеймион. Сколько ему придется расплачиваться за непрошеную услугу?

– Я не просил устраивать такую дурость!

– Эсми, – отозвался Ксинем. – Эсми просила.

Как ни старался Ахкеймион забыть эти вспышки раздражения, их яд проникал глубоко. Он часто ловил себя на том, что размышляет над пределами ответственности. Что именно он должен? Иногда Ахкеймион говорил себе, что Ксинем, настоящий Ксинем, умер, а этот слепой тиран – незнакомый и чужой человек. Пускай попрошайничает в трущобах с такими же, как он! Иногда он убеждал себя, что Ксинем просто нуждается в том, чтобы его бросили – хотя бы для того, чтобы сбить с него эту чертову дворянскую спесь.

– Ты цепляешься за то, что следует отпустить, сказал он как-то маршалу, – и отпускаешь то, за что следует держаться… Так не может продолжаться, Ксин. Ты должен вспомнить, кто ты такой!

Однако Ксинем был не одинок. Ахкеймион тоже изменился – безвозвратно.

Он ни разу не поплакал над участью друга. Он, который всегда был таким слезливым… А еще он теперь не кричал, пробуждаясь ото снов, – ни разу со времени, прошедшего после побега. Он просто не чувствовал себя способным на это. Ахкеймион помнил эти ощущения: грохот в ушах, горящие глаза и резь в горле, но они казались далекими и абстрактными, словно нечто такое, о чем он скорее читал, чем знал на собственном опыте.

И еще одна странность: Ксинем, похоже, нуждался в его слезах, как будто тот факт, что теперь не Ахкеймион, а он оказался на положении слабого, был для него мучительнее пыток и слепоты. И что еще более странно: чем острее Ксинем нуждался в его слезах, тем упорнее они ускользали от Ахкеймиона. Зачастую казалось, будто их разговоры превращаются в борьбу, как будто Ксинем был слабеющим отцом, который постоянно позорится, пытаясь удержать власть над сыном.

– Я сильный! – выкрикнул он однажды в пьяном помрачении. – Я!

Наблюдавший за ним Ахкеймион не мог найти в себе иных чувств, кроме напряженной жалости.

Он мог горевать, он мог чувствовать, но не мог плакать по своему другу. Означало ли это, что его тоже лишили чего-то важного? Или же он что-то приобрел? Ахкеймион не чувствовал себя ни сильным, ни решительным, но откуда-то знал, что стал таким. «Муки учат, – написал некогда поэт Протатис, – что любовь забываема». Может, это был дар Багряных Шпилей? Может, они преподали ему урок?

Или, возможно, они просто забили его до такой степени, что у него притупились все чувства?

Каким бы ни был ответ, он еще увидит их сожженными – в особенности Ийока. Он покажет им, на что способна его новообретенная уверенность.

Возможно, именно это было их даром. Ненависть.

Расспросив нескольких рабов, Ахкеймион отыскал Ксинема; тот пил в одиночестве на одной из террас, выходящих на море. Утреннее солнце грело кожу, хотя воздух был прохладным, – ощущение, всегда казавшееся Ахкеймиону бодрящим. Рокот прибоя и соленый морской бриз напомнили ему юность. Менеанор тянулся до самого горизонта, переходя от бирюзы на мелководье к бездонной синеве.

Глубоко вздохнув, Ахкеймион приблизился к маршалу. Тот полулежал с чашей в руках, закинув ноги на ограждение из глазурованного кирпича. Накануне вечером Шанипал предложил оплатить их проезд на корабле до Джокты, портового города неподалеку от Карасканда. Ахкеймион намеревался отплыть как можно скорее – точнее сказать, он крайне в этом нуждался, – но не мог уехать без Ксинема. Почему-то Ахкеймион знал, что, если оставить его одного, Ксинем умрет. Горе и горечь убивали и более крепких людей.

Ахкеймион помедлил, собираясь с духом…

Ксинем внезапно воскликнул:

—Повсюду эта темнота!

Ахкеймион заметил светло-красные пятна на белой льняной тунике и понял, что Ксинем пьян. Мертвецки пьян.

Ахкеймион открыл было рот, но слова не шли. Что он мог сказать Ксинему? Что он нужен Пройасу? Пройас лишил его земель и титулов. Что он нужен Священному воинству? Там он будет обузой, и прекрасно это понимает…

«Шайме! Он шел, чтобы увидеть…»

Ксинем спустил ноги на пол и подался вперед.

– Куда ты ведешь, Тьма? Что ты означаешь?

Ахкеймион смотрел на друга, изучая игру солнечного света на его повернутом в профиль лице. Как обычно, при виде пустых глазниц он почувствовал комок в горле. Казалось, будто оттуда всегда будут торчать ножи.

Маршал протянул руку к солнцу, словно убеждаясь, что вокруг есть некоторое свободное пространство.

– Эй, Тьма! Ты всегда была такой? Всегда была здесь? Ахкеймион опустил взгляд. Его пронзило раскаяние. «Да скажи ты что-нибудь!»

Но слова не шли. Что он мог сказать? Что он должен найти Эсменет, что он просто не может иначе?

«Ну так иди! Иди к своей шлюхе! А меня брось!» Ксинем захихикал, по свойственному пьяным обыкновению быстро переходя от одного настроения к другому.

– Что, я много жалуюсь, Тьма? О, я понимаю, что ты не так уж плоха. Ты избавила меня от необходимости глядеть на рожу Акки! А когда я мочусь, мне незачем убеждать себя, что у меня просто большие руки! Подумать…

Сперва Ахкеймион отчаянно ждал новостей о Священном воинстве; жажда знать была настолько сильной, что он почти не мог горевать о Ксинеме и его утрате. На протяжении всей вечности, заполненной мучениями, он не позволял себе думать об Эсменет. Каким-то уголком сознания Ахкеймион понимал, что она – его уязвимое место. Но с того момента, как к нему вернулась способность чувствовать, он не мог думать ни о ком другом – еще разве что о Келлхусе. Как он сожмет ее в объятиях, осыплет смехом, слезами и поцелуями!.. Какую радость он обретет в ее радости, в ее слезах счастья!

Он так ясно видел это… видел, как это будет.

– Я просто хочу знать, – с притворной ласковостью пьяного вопросил Ксинем, – что ты такое, черт бы тебя побрал!

Хотя поначалу у Ахкеймиона были все основания опасаться наихудшего, он знал, что Эсменет жива. Просто знал, и все. Согласно доходящим слухам, Священное воинство едва не погибло при переходе через Кхемему. Но если верить Ксинему, Эсменет уехала с Келлхусом, а Ахкеймион не мог желать для нее иного, более верного спутника. Келлхус не может умереть, ведь так? Он ведь Предвестник, посланный, чтобы спасти род людской от Второго Армагеддона.

Однако другая уверенность стала для него источником мучений.

– Ты ощущаешься как ветер! – выкрикнул Ксинем. Его голос сделался более пронзительным.

– Ты пахнешь как море!

Келлхус должен спасти мир. А он, Друз Ахкеймион, должен стать его советником.

– Открой глаза, Ксин! – ломающимся голосом выкрикнул маршал.

Ахкеймион заметил, как блеснули на солнечном свете капельки слюны.

– Открой свои гребаные глаза!

Могучая волна разбилась о черные скалы под террасой. Воздух наполнился солеными брызгами.

Ксинем выронил чашу и принялся, словно безумный, грозить кулаками небу, выкрикивая: «Эй! Эй!»

Ахкеймион быстро сделал два шага. Остановился.

– Каждый звук! – выдохнул маршал. – Каждый звук заставляет меня съеживаться! Я никогда не испытывал такого страха! Никогда! Молю тебя, Господи… Пожалуйста!

– Ксин… – прошептал Ахкеймион.

– Я же был хорошим! Я же был таким хорошим!

– Ксин!

Маршал застыл.

– Акка?

Он обхватил себя руками за плечи, словно желая забиться в темноту, единственное, что он мог видеть.

– Нет, Акка! Нет!

Не думая о том, что делает, Ахкеймион кинулся к нему и обнял.

– Это все из-за тебя! – визгливо выкрикнул Ксинем. – Это все ты наделал!

Ахкеймион крепко прижимал к себе плачущего друга. Плечи Ксинема были такими широкими, что Ахкеймион едва сводил руки у него на спине.

– Нам надо ехать, – пробормотал он. – Надо отыскать остальных.

– Я знаю, – выдохнул маршал Аттремпа. – Надо отыскать Келлхуса!

Ахкеймион прижался подбородком к волосам друга. Кажется, его щеки так и остались сухими.

– Да… Келлхуса.

4111 год Бивня, начало зимы, окрестности Карасканда

Покинутое поместье было построено древними кенейцами. При первом визите Конфас некоторое время развлекался, разглядывая постройки, начав с самых древних и закончив небольшой мраморной молельней, возведенной неизвестным кианским грандом несколько поколений назад. Конфас не представлял себе, как можно не знать план дома, в котором остановился. Видимо, такая привычка – рассматривать все вокруг как поле боя.

Айнритийские дворяне начали прибывать в середине дня: отряды конников, кутающихся в плащи в попытке защититься от непрекращающегося моросящего дождика. Стоя вместе с Мартемом в полумраке крытой веранды, Конфас наблюдал, как они торопливо проходят через внутренний двор. Они очень сильно изменились с того вечера в саду у его дяди. Закрыв глаза, Конфас и сейчас мог увидеть их, тогдашних, бродящих среди декоративных кипарисов и кустов тамариска; лица их были оптимистичны и беспечны, вели они себя заносчиво и напыщенно, каждый был наряжен в соответствии с обычаями того народа, к которому принадлежал. Когда Конфас смотрел в прошлое, они казались ему такими… неиспытанными. А теперь, после месяцев войны, после пустыни и болезни, они выглядели суровыми и безжалостными, как те пехотинцы в Колоннах, что постоянно продлевают контракт, – ветераны с сердцами из кремня, которыми восхищаются новобранцы и которых до смерти боятся молодые офицеры. Они казались особым народом, новой расой; все различия, отличавшие конрийцев от галеотов, айнонов от тидонцев, были выбиты из них, как шлаки из стали.