Текст книги "Воин кровавых времен"

Автор книги: Р. Скотт Бэккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 42 страниц)

Тогда Эсменет обратилась к таким же, как она сама, и принялась наблюдать за ними. Она изучала постоянно смеющихся проституток, которые умудрялись ликовать, не выбираясь из сточной канавы, и щебечущих девушек-рабынь, сгибающихся под тяжестью кувшинов с водой, но при этом успевающих улыбаться и постреливать глазами по сторонам. Она изучала их, словно диковинный танец. И на некоторое время обрела спокойствие, как будто заученные жесты могли заставить биться затихающее сердце.

На некоторое время она забыла о боли.

Эсменет никогда не верила в любовь. Если радость действия не в силах развеять отчаяние, тогда, возможно, радость в отчаянии.

Теперь же они целых пять дней вместе жили в холмах, окаймляющих Равнину Битвы. Ахкеймион отыскал небольшой ручей, и они пошли вверх по его течению. Поднимаясь по каменистому склону, они наткнулись на рощицу желтых горных сосен, чьи массивные кроны покачивались на ветру, медленно описывая круги, и нашли среди деревьев прозрачное зеленое озерцо. Они расположились неподалеку от него, хотя, чтобы обеспечить пропитанием Рассвета, мула Ахкеймиона, им приходилось каждый день не меньше часа бродить по холмам, собирая корм для животного.

Пять дней. Они шутили и заваривали чай прохладным утром, занимались любовью под шуршание ветра в ветвях, ели по вечерам зайцев и сусликов, которых Ахкеймион ловил силками, и с изумлением касались друг друга, когда их лица заливал лунный свет.

И еще они купались и плавали. Смывали палящий зной в прохладной воде.

Как ей хотелось, чтобы это никогда не кончалось!

Эсменет вытащила циновки из палатки, вытряхнула их, а потом постелила поверх теплых камней. Они поставили палатку на мягкой земле под древней, огромной сосной, стоявшей в одиночестве, словно часовой, у края широкого уступа.

«Это наше место…» – подумала Эсменет. Без людей, без руин, без воспоминаний, если не считать костей неизвестного зверька, чей скелетик они обнаружили под деревом.

Она нырнула обратно в палатку и вытащила кожаную сумку Ахкеймиона. Сумка валялась на траве, и теперь один бок у нее отсырел и отдавал затхлостью. По шву поползла белая плесень.

Эсменет вынесла сумку на солнце и уселась, скрестив ноги, на мягкий ковер из сосновых иголок. Она вытащила из сумки кучу пергаментных свитков и разложила их сушиться, придавив камушками. Потом нашла деревянную куклу, с головой из завязанного узлом шелкового лоскута, и маленьким ржавым ножиком в правой руке. Напевая под нос старую песенку из Сумны, Эсменет покружила куколку в танце, заставляя деревянного человечка скакать и подбрасывать ножки. Затем, посмеявшись над собственной глупостью, положила игрушку на солнце, скрестив ей ножки и убрав ручки за голову, так, что та начала напоминать замечтавшегося раба, прилегшего в поле отдохнуть. И зачем Ахкеймиону эта кукла?

Потом Эсменет извлекла из сумки лист пергамента, лежавший отдельно от прочих. Развернув его, она увидела короткие, небрежно начертанные вертикальные столбцы, каждый из которых был соединен с другими одной, двумя или несколькими наспех нацарапанными линиями. Хотя Эсменет не умела читать – она еще не встречала женщину, владевшую бы этим искусством, – она интуитивно поняла, что это очень важный листок. Она решила расспросить о нем Ахкеймиона, когда тот вернется.

Надежно прижав его тяжелым камнем, Эсменет переключила внимание на шов и принялась счищать плесень тонкой веточкой.

Вскоре из рощи показался Ахкеймион, голый по пояс, с охапкой валежника, которую нес, прижимая к поросшему черными волосами животу. Проходя мимо Эсменет, он взглянул на разложенные вещи и изобразил преувеличенно хмурую гримасу. Эсменет фыркнула и ухмыльнулась. Ей безумно нравилось видеть Ахкеймиона таким – колдуном, разыгрывающим из себя заправского лесного жителя, ходящего в одних штанах. Даже теперь, после того как Эсменет столько времени пропутешествовала со Священным воинством, штаны по-прежнему казались ей чем-то чужеземным, варварским – и необычайно эротичным. Недаром во многих нансурских городах они находились под запретом.

– Знаешь, почему нильнамешцы считают, будто кошки куда больше похожи на людей, чем обезьяны? – спросил Ахкеймион, складывая валежник у подножия великанской сосны.

– Нет.

Он повернулся к Эсменет, отряхивая ладони.

– Из-за любопытства. Они считают, что именно любопытство – отличительное свойство человека.

Ахкеймион подошел к Эсменет. На губах его играла улыбка.

– И уж тебе оно точно присуще.

– Любопытство тут вовсе ни при чем, – отозвалась Эсменет, пытаясь говорить сердито. – От твоей сумки воняет, как от заплесневелого сыра.

– А я-то думал, что это воняет от меня…

– Ну уж нет, от тебя воняет как от ишака!

Ахкеймион расхохотался, приподнимая брови.

– Но я же мыл бороду…

Эсменет бросила ему в лицо пригоршню сосновых иголок, но порыв ветра отнес их прочь.

– А это для чего? – спросила она, указывая на куклу. – Чтобы заманивать к себе в палатку маленьких девочек?

Ахкеймион уселся рядом с ней прямо на землю.

– Это, – сказал он, – Кукла Вати, и, если я расскажу тебе про нее, ты начнешь требовать, чтобы я ее выкинул.

– Ясно… А это? – спросила Эсменет, поднимая сложенный лист. – Что это такое?

От хорошего настроения Ахкеймиона мгновенно не осталось и следа.

– Это моя схема.

Эсменет положила лист на землю между ними и взмахом руки отогнала небольшую осу.

– А что здесь написано? Имена?

– Имена и различные фракции. Все, кто имеет отношение к Священному воинству… Линии обозначают их взаимосвязи… Вот тут, – сказал он, указывая на вертикальный столбец в левом краю листа, – написано «Майтанет».

– А ниже?

– «Инрау».

Эсменет, не осознавая, что делает, сжала его колено.

– А здесь, в верхнем углу? – с излишней поспешностью спросила она.

– «Консульт».

Эсменет слушала, как Ахкеймион перечисляет имена знатных военачальников, членов императорской фамилии, Багряных Шпилей, кишаурим, объясняет, кто из них к чему стремится и кто как, по его мнению, может быть связан с остальными. Он не сказал ничего такого, чего Эсменет не слышала бы раньше, но внезапно все это показалось ужасающе реальным… Мир неумолимых, безжалостных сил. Тайных. Яростных…

Эсменет пробрал озноб. Она вдруг осознала, что Ахкеймион не принадлежит ей – не принадлежит на самом деле. И никогда не сможет принадлежать. Да и что она такое по сравнению со всеми этими силами?

«Я даже не умею читать…»

– Но почему, Акка? – вдруг спросила она. – Почему ты остановился?

– Что ты имеешь в виду?

Взгляд Ахкеймиона был прикован к листу пергамента, как будто схема полностью завладела его мыслями.

– Я знаю, что тебе полагается делать, Акка. В Сумне ты постоянно куда-то уходил, кого-то расспрашивал, встречался с осведомителями. Ну или постоянно ждал новостей. Ты все время шпионил. А теперь – перестал. С тех пор как привел меня в свою палатку, ты уже не шпионишь.

– Я думал, это будет справедливо, – небрежно произнес он. – В конце концов, ты же отказалась от…

– Не лги, Акка.

Ахкеймион вздохнул и ссутулился, словно раб, несущий тяжелый груз. Эсменет смотрела ему в глаза. Ясные, блестящие карие глаза. Беспокойные. Печальные и мудрые. И, как всегда, когда она оказывалась рядом с ним, Эсменет захотелось запустить пальцы в его бороду и нащупать под ней подбородок.

«Как я тебя люблю…»

– Это не из-за тебя, Эсми, – сказал он. – Это из-за него… Его взгляд скользнул по имени, расположенному рядом со словом «Консульт», – по единственному имени, которое он не прочел вслух.

Да в том и не было нужды.

– Келлхус, – произнесла она.

Некоторое время они сидели молча. По кроне сосны пробежал порыв ветра, и Эсменет краем глаза заметила пух, летящий прочь, вверх по гранитному склону и дальше, в беспредельное небо. На миг она испугалась за сохнущие листы пергамента, но те были надежно придавлены камнями, и лишь их углы приподнимались и опускались, словно беззвучно шевелящиеся губы.

Они перестали говорить о Келлхусе с тех самых пор, как бежали с Равнины Битвы. Иногда это казалось безмолвным соглашением из тех, что обычно заключают любовники, чтобы не бередить общие раны. А иногда – случайным совпадением антипатий: например, точно так же они избегали разговоров о верности и сексе. Но по большей части в этом просто не было нужды, как если бы все слова, которые только можно произнести, уже были сказаны.

Некоторое время Келлхус вызывал у Эсменет беспокойство, но вскоре она заинтересовалось им: сердечный, доброжелательный и загадочный человек. А потом в какой-то момент он будто вырос, и все прочие очутились в его тени, словно он был благородным и понимающим отцом или великим королем, преломляющим хлеб с рабами. А теперь Келлхус и вовсе превратился в сияющую фигуру – и это ощущение лишь усилилось, когда его не оказалось рядом. Как будто он – маяк в ночи. Нечто такое, за чем они должны следовать, ибо все прочее вокруг – тьма…

«Что он такое?» – хотела спросить Эсменет, но вместо этого молча взглянула на своего любовника.

На своего мужа.

Они улыбнулись – робко, как если бы только сейчас вспомнили, что не чужие друг дружке. Соединили сухие, согретые солнцем руки. «Я никогда еще не была настолько счастлива».

Если бы только ее дочка…

– Пойдем, – сказал вдруг Ахкеймион, с усилием поднимаясь на ноги. – Я хочу кое-что тебе показать.

Они поднялись на голый, раскаленный от солнечного жара склон. Эсменет шипела и подпрыгивала, чтобы не обжечь ноги, пока они забирались на закругленный выступ. На самом верху она приставила ладонь ко лбу, защищая глаза от палящего солнца. А потом она увидела их…

– Сейен милостивый… – прошептала она.

Колонны солдат темнели на равнине, словно тени огромных туч; их доспехи алмазной пылью блестели на солнце.

– Священное воинство выступило в путь, – с благоговением сказал Ахкеймион.

От этого зрелища захватывало дух. Эсменет видела отряды рыцарей – сотни и тысячи, – и огромные колонны пехотинцев, длиной в целые города. Она видела обозы, ряды повозок, казавшихся издалека малыми песчинками. И видела реющие знамена, тысячу знамен с гербами Домов, и на каждом было шелком вышито изображение Бивня…

– Как же их много! – вырвалось у Эсменет. – До чего же, наверное, сейчас страшно фаним…

– Больше двухсот пятидесяти тысяч, – отозвался Ахкеймион. – Во всяком случае, так говорит Ксин…

Эсменет показалось, будто его голос доносится из глубины пещеры. Он звучал глухо, словно у человека, угодившего в ловушку.

– И, возможно, столько же обслуги… Никто не знает точно.

Тысячи и тысячи. Море людей раскинулось на равнине. Эсменет подумалось, что они движутся, словно вино, растекающееся по шерстяной ткани.

Как могло случиться, что столько людей посвятило себя одной цели, ужасной и грандиозной? Одному месту. Одному городу.

Шайме.

– Это… это… Эсменет поджала губы.

– Это похоже на твои сны?

Ахкеймион ответил не сразу, и, хотя он стоял ровно. Эсменет вдруг испугалась, что он сейчас упадет. Она схватила колдуна за локоть.

– Да. Это похоже на мои сны, – оказал Ахкеймион.

ЧАСТЬ II
Второй переход

ГЛАВА 9
ХИННЕРЕТ

«Можно смотреть в будущее, а можно смотреть на будущее. Второе куда поучительнее».

Айенсис, «Третья аналитика рода человеческого»

«Если кто-либо сомневается в том, что судьбу наций определяет страсть и безрассудство, пусть взглянет на встречу Великих. Короли и императоры не привыкли общаться с равными, а когда наконец встречаются с таковыми, зачастую начинают испытывать неоправданное облегчение или отвращение. У нильнамешцев есть поговорка: „Когда принцы встречаются, они находят братьев или себя самих“, – иными словами, либо мир, либо войну».

Друз Ахкеймион, «Компендиум Первой Священной войны»

4111 год Бивня, начало лета, Момемн

Пение и несметное множество мерцающих факелов приветствовали Икурея Ксерия III, когда он откинул занавесь из тонкого, словно дымка, льна и прошествовал во внутренний двор. Послышался шорох одежд: столпившиеся придворные рухнули на колени и уткнулись напудренными лицами в траву. Лишь рослые эотские гвардейцы остались стоять. Ксерий прошествовал мимо простертых ниц людей – маленькие рабы несли край его одеяния; он, как всегда, наслаждался своим одиночеством. Богоподобным одиночеством.

«Он вызвал меня! Меня! Какая наглость!»

Ксерий поднялся по деревянным ступенькам и забрался в императорскую колесницу. Прозвучал сигнал, позволяющий придворным встать.

Ксерий протянул руку в белой перчатке, лениво размышляя, кого Нгарау, его великий сенешаль, выбрал для вручения императору поводьев – этой чести в силу традиции приписывалось большое значение, но практически она не заслуживала даже императорского внимания. Ксерий безоговорочно полагался на мнение великого сенешаля… Как когда-то полагался на Скеаоса.

Ужас, на миг сдавивший сердце. Долго еще это имя будет резать его, словно осколок стекла? Скеаос.

Император почти не смотрел на юнца, подавшего ему поводья. Какой-то отпрыск дома Кискеи? Неважно. Ксерий всегда держался с изяществом, даже когда бывал расстроен или погружен в свои мысли, – свойство, унаследованное им от отца. Хоть его отец и был трусливым дураком, он всегда выглядел как великий император.

Ксерий передал поводья колесничему и знаком велел трогаться. Кони загарцевали и повлекли за собой обшитую золотыми листами повозку. Курильницы, закрепленные на бокам колесницы, затряслись, и за ними потянулись синие струйки ароматического дыма. Жасмин и сандаловое дерево. Не следует допускать, чтобы запахи столицы оскорбляли обоняние императора.

К Ксерию были обращены сотни лиц, раскрашенных, ищущих его расположения; сам же император смотрел строго перед собой – поза величественная, взгляд отчужденный и надменный. Лишь немногие были удостоены кивка: его сука-мать, Истрийя, старый генерал Кумулеус, чья поддержка обеспечила Ксерию императорскую мантию после смерти отца, и, конечно же, его любимый прорицатель, Аритмей. Ксерий очень ревностно хранил неосязаемое золото императорского благоволения и крайне искусно раздавал его. Возможно, для восхождения на вершину действительно нужна отвага, но, чтобы удержаться там, необходима бережливость.

Еще один урок матери. Императрица с головой заваливала сына кровавой историей его предшественников и наставляла, приводя бесконечные примеры прошлых бедствий. Тот был слишком доверчив, а тот – чересчур жесток, и так далее. Вот Сюрмант Скилура II, державший под рукой чашу с расплавленным золотом, чтобы швырять ею в того, кто вызовет его неудовольствие, был чрезмерно жесток. А вот Сюрмант Ксантий, с другой стороны, был чересчур воинствен – завоевания должны обогащать, а не разорять. Зерксей Триамарий III был слишком толстым – настолько толстым, что, когда он ехал верхом, рабам приходилось поддерживать его колени. Его смерть, как со сдавленным смешком сообщила Икурей, была вопросом эстетической уместности. Император должен выглядеть как бог, а не как разжиревший евнух.

Слишком много того и слишком много сего. «Этот мир не ограничивает нас, – однажды объяснила Ксерию неукротимая императрица, помаргивая распутными глазами, – и потому мы должны ограничивать себя сами – подобно богам… Дисциплина, милый Ксерий. Мы должны подчиняться дисциплине».

Вот уж чем-чем, а дисциплиной Ксерий обладал в избытке. Во всяком случае, он так считал.

Когда императорская колесница выехала со двора, ее окружили кидрухили, элитная тяжелая кавалерия, и бегуны с факелами; сияющая процессия принялась спускаться с Андиаминских Высот в темную, дымную котловину Момемна. Двигаясь неспешно, чтобы бегуны поспевали за ней, колесница прогрохотала по Императорскому району и выехала на длинную дорогу, соединяющую дворцовый район с храмовым комплексом Кмираля.

Множество жителей Момемна стояло вдоль дороги, силясь хотя бы на миг увидеть своего божественного императора. Очевидно, слух об его краткосрочном паломничестве разлетелся по городу. Ксерий поворачивался из стороны в сторону, улыбался и время от времени лениво вскидывал руку в приветственном жесте.

«Так, значит, он желает, чтобы это было предано гласности…»

Сперва император почти ничего не видел, кроме бегунов и факелов у них в руках, и ничего не слышал, кроме стука копыт по брусчатке. Однако чем дальше они отъезжали от дворца, тем больше народу скапливалось вдоль дороги. Вскоре толпа рабов и дворцовых слуг подступила к факелоносцам на расстояние плевка; лица собравшихся оказались ярко освещены, и Ксерий понял, что они насмехаются и глумятся над императором, когда он им машет. На миг он испугался, как бы у него не остановилось сердце. Он ухватился за бортик колесницы. Как он мог свалять такого дурака?

Сквозь аромат благовоний пробивалась отчетливая вонь дерьма.

Императору показалось, будто в считанные мгновения сотни обернулись тысячами, и число собравшихся все продолжало увеличиваться – равно как и их злоба и наглость. Вскоре воздух уже звенел от криков. Перепуганный Ксерий смотрел, как свет факелов выхватывает из темноты одно немытое лицо за другим; некоторые смотрели на императора с презрением, другие ухмылялись, третьи орали и бесновались. Процессия продолжала двигаться вперед, и пока что ей никто в этом не препятствовал, но ощущение пышности и великолепия исчезло без следа. Ксерий судорожно сглотнул. По спине императора зазмеились струйки холодного пота. Он усилием воли заставил себя снова смотреть только вперед.

«Именно этого он и хотел, – подумалось Ксерию. – Помни о дисциплине!»

Офицеры принялись выкрикивать команды. Кидрухили взялись за дубинки.

Процессия получила краткую передышку, пока пересекала мост через Крысиный канал. На его черной воде лениво покачивались красивые барки, окутанные подсвеченной факелами дымкой благовоний. Торговцы и наложницы, поднимаясь с подушек, вскидывали глиняные таблички с пожеланиями, чтобы разбить их в честь императора. Однако Ксерий невольно заметил, что их взгляды задолго до того, как он проехал мимо, обратились к ожидающей толпе.

Процессию снова окружили взбунтовавшиеся горожане. Женщины, старики, калеки, даже дети – все вопили и потрясали кулаками… Скользнув взглядом по толпе, Ксерий заметил сифилитика; тот катал на языке прогнивший зуб, а когда императорская колесница проехала мимо, плюнул в нее. Зуб упал куда-то между колесами…

«Они действительно терпеть меня не могут, – понял Ксерий. – Они меня ненавидят… Меня!»

Но это изменится, напомнил он себе. Когда все закончится, когда плоды его трудов станут явными, они начнут прославлять его, как не славили никого из императоров. Они будут радоваться, глядя на караваны рабов-язычников, несущих дань в столицу, на ослепленных королей, которых приволокут в цепях к подножию императорского трона. Они будут смотреть на Икурея Ксерия III и знать – знать! – что он и вправду аспект-император, восставший из пепла Киранеи и Кенеи, чтобы подчинить себе весь мир и вынудить все племена склониться перед ним и поцеловать его колено.

«Я им покажу! Они меня еще узнают!»

Колесница выехала на огромную площадь Кмираля, и рев толпы достиг апогея. У Ксерия перехватило дыхание, он оцепенел. Ехавшие впереди кидрухили остановились, колонна смешалась. Ксерий увидел, как лошадь одного из кавалеристов поднялась на дыбы. Кидрухили, ехавшие сзади, послали коней в галоп, чтобы обеспечить безопасность с флангов. Все они выхватили дубинки и размахивали ими в качестве предупреждения, лупя всякого, кто подходил слишком близко. За пределами круга их сверкающих доспехов бушевало людское море. Сплошная толпа нищих, затопившая площадь от храмов до базальтовых колонн Ксотеи.

Ксерий вцепился в бортик колесницы с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Все они… Снова и снова выкрикивали это имя…

Страх, головокружение, и такое чувство внутри, будто падаешь куда-то.

«Это он настроил их против меня? Это покушение?»

Император увидел, как кидрухили, работая дубинками, клином врезались в толпу. И внезапно усмехнулся, оскалился от свирепого наслаждения. Именно так боги утверждают себя – кровью смертных! Горожане шарахнулись в разные стороны, и шум возрос вдвое. Несколько сияющих всадников споткнулись и исчезли в толпе, но их место заняли другие. Дубинки вздымались и опускались. Засверкали мечи.

Колесничий, сдерживая лошадей, обеспокоенно взглянул на Ксерия.

«Ты смотришь императору в глаза?»

– Вперед! – взревел Ксерий. – На них! Пшел! Расхохотавшись, он перегнулся через бортик и плюнул на свой народ, на тех, кто смел выкрикивать другое имя, когда перед ними стоял богоподобный Икурей Ксерий III. Какая жалость, что он не умеет плеваться расплавленным золотом!

Колесница медленно покатилась вперед, кренясь и подбрасывая Ксерия всякий раз, когда под колесами оказывался кто-нибудь из упавших. Императора мутило, сердце от страха жгло как огнем, но им овладело неистовство, исступление, ликование от близости смерти. Факелоносцев одного за другим втягивали в толпу, но кидрухили держались стойко и с боем прокладывали дорогу императору. Их мечи поднимались и опускались, поднимались и опускались, и Ксерию казалось, что он карает чернь собственными руками.

Так, хохоча, словно безумец, император Нансурии проехал между рядами подданных к растущей громаде храма Ксотеи.

В конце концов поредевшая процессия добралась до эотских гвардейцев, выстроившихся на монументальных ступенях Ксотеи. Оглушенного, оцепеневшего Ксерия свели с колесницы на деревянный помост, ведущий к огромным вратам храма. Император всегда должен возвышаться над обычными людьми… В приступе злобы Ксерий схватил за руку одного из капитанов.

– Послать сообщение в казармы! Проучить их как следует! Я желаю, чтобы моя колесница плыла по крови, когда я буду возвращаться!

Дисциплина. Он их проучит.

Он зашагал к вратам Ксотеи, споткнулся, наступив на собственный подол, и почувствовал, как сердце от ярости пропустило удар, когда к реву толпы примешался хохот. Ксерий обернулся и посмотрел на бушующих от ярости и восторга людей. А затем, подобрав одеяния, бросился бежать по помосту. Массивная каменная кладка храма окружила его со всех сторон. Убежище.

Двери с грохотом захлопнулись за императором.

У Ксерия подкосились ноги. Короткое замешательство. Холодный пол под коленями. Ксерий прижал дрожащую руку ко лбу и с удивлением почувствовал, как из-под пальцев струится пот.

Потрясающая глупость! Что подумает Конфас?

Звон в ушах. Неестественная темнота. И все то же имя, эхом отдающееся от стен.

Майтанет.

Тысячи голосов, подобно молитве, твердили имя, которое Ксерий швырял, как ругательство.

Майтанет.

С трудом переводя дух и нетвердо держась на ногах, Ксерий прошел через притвор и остановился. Из огромных храмовых светильников были зажжены лишь немногие. Тусклые круги света падали на пол и на ряды потускневших молитвенных табличек. Колонны толщиной с нетийские сосны уходили во мрак. В темноте смутно виднелись очертания галерей для певчих. Во время официальных богослужений здесь клубились облака фимиама, придававшие залу призрачный и таинственный вид. Они окружали светильники сияющим ореолом, так что верующим казалось, будто они стоят на границе иного мира. Но сейчас храм был пуст и казался похожим на огромную пещеру. В воздухе отчетливо чувствовался запах подземелья.

Вдалеке Ксерий увидел его, преклонившего колени в центре большого полукруга, образованного статуями богов.

«Вот ты где», – подумал император, ощущая, как к нему постепенно возвращаются силы. Его туфли без задников шлепали при ходьбе. Руки Ксерия машинально пробежались по одежде, расправляя и приглаживая ее. Взгляд императора скользнул по высеченным на колоннах изображениям: короли, императоры и боги, застывшие со сверхъестественным достоинством изваяний. Ксерий остановился перед первым ярусом ступеней. Сейчас над его головой находился центральный, самый высокий из куполов храма.

Несколько мгновений Ксерий смотрел на широкую спину шрайи.

«Повернись к своему императору, ты, фанатичная, неблагодарная тварь!»

– Я рад, что ты пришел, – сказал Майтанет, так и не повернувшись.

Голос шрайи был звучен и словно бы окутывал собеседника. Но почтения в нем не слышалось. Согласно джнану, шрайя и император были равны.

– Зачем это, Майтанет? И зачем именно здесь? Шрайя обернулся. Он был одет в простую белую рясу с рукавами чуть ниже локтя. На миг он остановил на Ксерии оценивающий взгляд, потом вскинул голову, прислушиваясь к глухому гомону толпы так, словно это был шум первого после долгой засухи дождя. Сквозь черную, умащенную маслами бороду проглядывал волевой подбородок. Лицо у него было широким, словно у крестьянина, и на удивление молодым. «Сколько же тебе лет?»

– Слушай! – прошипел шрайя, указывая рукой в сторону площади, откуда доносилось его имя. «Майтанет-Майтанет-Майтанет…»

– Я не гордец, Икурей Ксерий, но их преданность трогает меня до глубины души.

Несмотря на нелепый драматизм сцены, Ксерий поймал себя на том, что присутствие этого человека вызывает в нем благоговейный страх. На миг у императора снова закружилась голова.

– Я недостаточно терпелив для игры в джнан, Майтанет. Шрайя выдержал паузу, затем обаятельно улыбнулся. Он начал спускаться по ступеням.

– Я приехал из-за Священного воинства… Я приехал, чтобы взглянуть тебе в глаза.

Эти слова усилили замешательство, овладевшее императором. Ксерию еще до прихода сюда следовало понять, что встреча со шрайей окажется не простым визитом вежливости.

– Скажи, – произнес Майтанет, – ты действительно заключил пакт с язычниками? Действительно дал слово предать Священное воинство прежде, чем оно достигнет Святой земли?

«Откуда он знает?»

– Что ты, Майтанет… Нет, конечно.

– Нет?

– Я оскорблен твоими подозрениями…

Хохот Майтанета был внезапен, громок и достаточно звучен, чтобы заполнить собой огромный зал Ксотеи.

Ксерий задохнулся от изумления. Предписание Псата-Антью, кодекс, управляющий поведением шрайи, запрещал громкий смех почти так же строго, как потворство плотским влечениям. Он понял, что Майтанет позволил императору на миг заглянуть в его душу. Но зачем? Все это – толпы, требование встретиться здесь, в Ксотеи, даже скандирование его имени – было преднамеренно грубой демонстрацией.

«Я сокрушу тебя, – тем самым говорил Майтанет. – Если Священное воинство падет, ты будешь уничтожен».

– Прими мои извинения, император, – небрежно обронил Майтанет. – Похоже, даже Священная война может быть отравлена лживыми слухами, не так ли?

«Он пытается меня запугать… Он ничего не знает и поэтому пытается меня запугать!»

Ксерий продолжал хранить зловещее молчание. Ему подумалось, что он всегда обладал большим умением ненавидеть, чем Конфас. Его не по летам развитый племянничек бывал свирепым, даже жестоким, но неизменно возвращался к той стеклянной холодности, которая так нервировала его окружение. С точки зрения Ксерия, ненависть должна была отличаться двумя основными качествами: устойчивостью и неукротимостью.

Что за странная привычка – вдруг понял император, – эти краткие экскурсы в характер его племянника. Когда, интересно, Конфас успел стать мерилом для глубин его сердца?

– Пойдем, Икурей Ксерий, – торжественно произнес шрайя Тысячи Храмов.

И Ксерий внезапно понял, какое счастливое свойство характера вознесло этого человека на такую высоту: способность наделять святостью любой момент жизни, внушать благоговение простому люду.

– Пойдем… Послушаешь, что я скажу моему народу.

Но за время их краткого диалога гул тысячи голосов, скандирующих имя Майтанета, стал изменяться – сперва почти нечувствительно, но потом все более и более определенно. Он преобразился.

В крики.

Очевидно, безымянный капитан ревностно исполнил приказ императора. Ксерий победно улыбнулся. Наконец-то он почувствовал себя ровней этому оскорбительно сильному человеку.

– Слышишь, Майтанет? Теперь они выкрикивают мое имя.

– Воистину, – загадочно произнес шрайя. – Воистину.

4111 год Бивня, конец лета, Хиннерет, побережье Гедеи

По мере приближения к побережью Гедеи местность пошла складками, словно бы здешняя природа преисполнилась отвращением к морю. Поскольку все прибрежные равнины, за исключением пойменных полей вокруг Хиннерета, были крайне узкими, то казалось, будто сама земля ведет Священное воинство в древний город. Когда первые отряды спустились с холмов, перед ними раскинулся Хиннерет: тесный лабиринт грязных кирпичных домов, окруженный известняковыми стенами. Заунывное пение рогов пронзило соленый воздух и прокатилось до самого моря, возвестив о судьбе города. С холмов спускались отряд за отрядом: храбрые бойцы Среднего Севера, рыцари Конрии и Верхнего Айнона, нансурские ветераны-пехотинцы. Хиннерет издавна был лакомым кусочком. Подобно всем землям, которым выпало очутиться между двух великих цивилизаций, Гедея была вечным данником, мимолетным эпизодом в хрониках своих завоевателей. Хиннерет, единственный ее город, заслуживающий упоминания, повидал бесчисленное количество чужеземных правителей: шайгекских, киранейских, кенейских, нансурских и – в последнее время – кианских. А вот теперь и Люди Бивня намеревались внести свои имена в этот список.

Священное воинство рассеялось по полям и рощам у стен Хиннерета, встав несколькими отдельными лагерями. Посовещавшись, Великие Имена отправили к городским воротам делегацию танов и баронов с требованием безоговорочной капитуляции. Когда фаним Ансакер аб Саладжка, кианский сапатишах Гедеи, прогнал их стрелами, тысячи людей были посланы на поля жать пшеницу и просо, сохранившееся благодаря передовым отрядам графа Атьеаури, палатина Ингиабана и графа Вериджена Великодушного, добравшимся сюда на неделю раньше. Немалая часть армии отправилась в холмы, рубить деревья для таранов, катапульт и осадных башен.

Осада Хиннерета началась.

После недельной подготовки Люди Бивня предприняли первый штурм. Их встретила туча стрел. На мантелеты полилось кипящее масло. Солдаты, крича, падали с лестниц либо гибли на стенах. Горящая смола превратила осадные башни в огромные погребальные костры. Они истекали кровью или сгорали под стенами Хиннерета, а фаним только насмехались над ними.

После этого бедствия некоторые Великие Имена отправили делегацию к Багряным Шпилям. Чеферамунни уже предупредил Саубона и прочих, что Багряные адепты не намерены помогать Людям Бивня в иных случаях, кроме атаки кишаурим и штурма Шайме, поэтому Великие Имена решили ограничиться скромным пожеланием. Они попросили одну брешь в стене, не более того. Отказ Элеазара был едким и презрительным, равно как и порицания со стороны Пройаса и Готиана, которые заявили, что не станут пользоваться помощью богохульников до тех пор, пока без нее можно будет обойтись.