Текст книги "Падение Святого города"

Автор книги: Р. Скотт Бэккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

– Ксин! – воскликнул Пройас скорее в ужасе, чем в гневе.

С мятущимися мыслями и горящим лицом Ахкеймион повернулся к своему бывшему ученику, но краем глаза заметил, что Эсменет удерживает слезы.

«Эсми...»

– А что? – с насмешливым добродушием расхохотался Ксинем,– Значит, только слепец видит? Неужели таковы издревле сужденные нам пути?

– Если ты страдаешь,– ровно сказал Пройас,– я все стерплю. Я поклялся тебе, Ксин. Но кощунства я не потерплю. Ты понял?

– Конечно, Судия Пройас.

Маршал откинулся на подушки в пьяной расслабленности. Когда он вновь заговорил, голос его был странным, путаным, как голос человека, утратившего надежду.

– «Тогда велел он Хоромону,– процитировал Ксинем,– довериться его рукам и сказал остальным: "Вот человек, вырвавший глаза врага своего, и Бог поразил его слепотой". Затем плюнул он в каждую глазницу и сказал: "Вот человек согрешивший, а ныне я очистил его". И Хоромон закричал от восторга, ибо был он прежде слеп, а теперь прозрел».

Ахкеймион понял, что он цитирует «Трактат», знаменитый момент, где Айнри Сейен возвращает зрение ксерашскому вору. У айнрити выражение «глаза Хоромона» означало откровение.

Ксинем повернулся от Пройаса к Ахкеймиону, словно от врага меньшего к врагу большему.

– Он не может исцелять, Акка. Воин-Пророк... не может исцелять.

Ахкеймион надеялся, что воздух за стенами шатра Пройаса будет чистым и свободным от безумия, сгустившегося внутри. "Гак и оказалось. Небо было чистым, хотя не столь ясным, как в сухие ночи Шайгека. Дым, остро пахнувший сырыми дровами, плыл по просеке, как и рассеянные звуки близких голосов – кон-рийцы пили у костров. Ахкеймион поглядел на Эсменет и улыбнулся, словно испытал облегчение. Но она смотрела мимо. Где-то и соседнем шатре слышалась пьяная яростная ругань.

«Он не может исцелять, Акка».

Оба они молчали, пока шли рука об руку по темным проходам между проступавшими во мраке шатрами. Горели костры. Его левую руку жгли воспоминания о том, как он прежде держал Эсме-

нет за руку. Он проклинал жажду, которая все еще терзала его. Почему после всех этих жутких и чудесных событий он все еще помнит, как обнимал ее? Мир бушевал, требовал от него ужасных свершений, а он хотел слушать лишь ее молчание. «Я иду,– напоминал он себе,– в тени Армагеддона».

– Ксин,– вдруг произнесла Эсменет. Она говорила с запинкой, словно долго размышляла, но так и не пришла ни к какому выводу.– Что с ним случилось?

У Ахкеймиона учащенно забилось сердце, так глубоко поразили его эти слова. Он решил молчать. Даже идти рядом с ней в темноте мучительно, а уж говорить...

Он посмотрел вниз, на сандалии.

– Считаешь, это глупый вопрос? – резко спросила Эсменет.

– Нет, Эсми.

В том, как он произнес ее имя, было слишком много откровенности – слишком много боли.

– Ты... ты даже представить себе не можешь, что открыл для меня Келлхус! – воскликнула она.– Я тоже была Хоромоном, а теперь... Теперь я вижу, Акка! Он открыл мне мир! Женщина, которую ты знал, которую ты любил... ты должен понять, что та женщина была...

Он не мог этого слушать и перебил ее:

– В Иотии Ксин потерял больше, чем просто зрение. Четыре шага в молчании и мраке.

– Что ты хочешь сказать?

– Напевы Принуждения, они... они...– Он осекся.

– Если уж я глава шпионов, я должна это знать, Акка. Эсменет была права – она должна знать. Но она настаивала

совсем по другой причине, и Ахкеймион это понимал. Люди, избегающие друг друга, всегда стараются говорить о ком-то третьем. Самый удобный путь между фальшивой веселостью и опасной правдой.

– Напевы Принуждения,– продолжал Ахкеймион,– неверно называются. Они не являются, как думают многие, «душевной пыткой». Наши души – не просто слабые сущности, поддающиеся колдовским инструментам, как тело поддается материальным. Принуждение совсем другое. Наши души совсем другие...

Она смотрела на его профиль, но когда он осмелился глянуть на нее, отвела взгляд.

– Души подчиненные,– продолжал он,– есть души одержимые.

– О чем ты?

Ахкеймион прокашлялся. Она говорила как человек, привыкший продираться сквозь горы слов своих подчиненных.

– Его использовали против меня, Эсми. Багряные Шпили.– Ахкеймион моргнул. Он снова видел стражника Сотни Столпов, вырезающего Ийоку глаза.– Его использовали против меня.

Они прошли мимо оживленного костра. Он видел лицо Эсменет в отблесках пляшущего пламени. Она прищурила глаза – осторожно и скептически.

«Она думает, что я слаб».

Ахкеймион остановился, глядя на ее невообразимо прекрасное лицо.

– Ты думаешь, что я хочу вызвать у тебя сочувствие.

– Тогда что ты пытаешься мне сказать? Он подавил закипевший в груди гнев.

– Величайший парадокс Принуждения состоит в том, что его жертва не чувствует себя принужденной. Ксин искренне считал, что все его слова, обращенные ко мне, он выбрал сам, хотя его устами говорили другие.

Если бы Ахкеймион сказал это в прежние времена, сразу же последовали бы расспросы и сомнения. Как такое возможно? Почему человек принимает принуждение за собственное решение?

Эсменет же спросила только:

– И что он говорил?

Ахкеймион покачал головой, одарив ее фальшивой улыбкой.

– Багряные Шпили... Уж поверь мне, они знают, какие слова ранят сильнее всего.

«Как и Келлхус».

Теперь в ее глазах появилось сочувствие... Он отвел взгляд.

– Акка... все же о чем он говорил?

Вокруг костра бродили люди, на земле между ними мелькали тени. Он посмотрел ей в глаза, и ему показалось, будто он падает.

– Ксинем говорил...– Пауза. Ахкеймион прочистил горло.– Он говорил, что жалость – единственная любовь, на какую я могу надеяться.

Он увидел, как Эсменет вздрогнула и моргнула.

– О, Акка...

Только она понимала его до конца. Во всем мире – она одна.

Страсть рвалась наружу из-за ограды его стойкости. Схватить Эсменет в объятия, обнять, затем нежно поцеловать веснушки на ее носу...

Вместо этого он пошел вперед, найдя некое удовлетворение в том, что она покорно пошла следом за ним.

– Он говорил,– продолжал Ахкеймион, выкашливая горечь, делавшую его голос хриплым.– Он говорил, что у меня не осталось надежды на прощение. И теперь он не может остановиться.

Эсменет была сбита с толку.

– Но ведь это закончилось много месяцев назад! Ахкеймион поднял глаза к небу, увидел в небе мерцающий над

северными холмами Круг Рогов – древнее куниюрское созвездие, не известное астрологам Трех Морей.

– Подумай о душе как о сети бесчисленных рек. Напевы Принуждения заболачивают старые берега, смывают дамбы, прорезают новые каналы. Иногда наводнение отступает, и все возвращается в прежнее русло. А иногда нет.

Четыре шага в молчании и тьме. Когда Эсменет ответила, в ее голосе звучал искренний ужас.

– Ты имеешь в виду...– Ее брови поднялись в горестном изумлении.– Ты имеешь в виду, что прежний Ксин, которого мы знали, мертв?

Такая мысль никогда не приходила в голову Ахкеймиону, хотя и была очевидной.

– Я не уверен. Я не уверен в том, что говорю.

Он повернулся к ней, потянулся к ее запретной руке. Она не сопротивлялась. Он пытался что-то сказать, но его челюсть просто двигалась взад-вперед, словно что-то иное, глубже легких, требовало воздуха. Он притянул Эсменет к себе, изумляясь тому, какая она легкая – как прежде.

И тут на них нахлынуло старое чувство, скреплявшее их, как сжатые руки. Он прильнул к ее губам, погрузился в ее запах. Он охватил ее трепещущее тело.

Они поцеловались.

Затем Эсменет стала вырываться, осыпая ударами его лицо и плечи.

Он отпустил ее, пораженный такой яростью, пылом и ужасом.

– Н-нет! – шипела Эсменет, колотя по воздуху, словно отбивалась от самой мысли о нем.

– Я мечтал убить его! – воскликнул Ахкеймион.– Убить Келлхуса! Мне снилось, что весь мир горит и я радуюсь, Эсми! Я радуюсь! Весь мир горит, и я ликую от любви к тебе!

Она смотрела на него огромными непонимающими глазами. Все его существо молило ее:

– Ты любишь меня, Эсми? Я должен знать!

– Акка...

– Ты меня любишь?

– Он знает меня! Он знает меня, как никто другой!

И внезапно Ахкеймион понял. Все оказалось таким ясным! Все это горестное время, заполненное мыслями о том, что он ничего не может ей дать, ничего не может положить к ее алтарю...

– Это безумие! – вскричала она.– Довольно, Акка. Довольно! Этого не может быть.

– Прошу, послушай. Ты должна выслушать меня! Он знает каждого, Эсми. Всех!

И Эсменет – лишь одна из всех. Неужели она не видит? Ситуация развернулась перед ним, как отброшенный свиток. Любовь требует невежества. Как свече, ей нужна темнота для того, чтобы гореть ярко.

– Он знает всех!

Его губы еще чувствовали ее вкус. Горький, как слезы, смывающие краску с лица.

– Да,– ответила Эсменет, отступая назад шаг за шагом.– И он любит меня!

Ахкеймион отвел взгляд, чтобы собраться с мыслями, перевести дух. Он понимал: когда он поднимет глаза, Эсменет уже исчез-

нет, но почему-то забыл об остальных – об айнрити, бродивших вокруг. Более дюжины воинов стояли у костров, как часовые, и тупо пялились на Ахкеймиона и Эсменет. Он подумал, что легко может уничтожить этих людей, сжечь их плоть, и ответил на их потрясенное любопытство своим всезнающим взором. Все до единого отвернулись.

Той ночью он в бешенстве пинал и колотил покрытую циновками землю. Ругал себя за глупость до самого рассвета. Все его аргументы опрокинуты. Все обоснования поруганы. Но у любви нет логики.

Как и у сна.

Когда он в следующий раз увидел Эсменет, выражение ее лица ничем не напоминало о том разговоре, разве что взгляд казался особенно непроницаемым. Да, прошлая встреча была безумием. После нее Ахкеймион ждал, что воины Сотни Столпов явятся к нему с обвинением. Впервые он ощутил всю тяжесть своего положения. Он потерял Эсменет не из-за одного человека, а из-за создания нового народа. Не будет ни враждебности, ни вспышек ревности – только официальные лица, бесстрастно передающие приказы в ночи.

Как в те дни, когда он был шпионом.

Ахкеймион не удивился тому, что за ним никто не пришел. Как и тому, что Келлхус не проронил ни слова, хотя наверняка все знал. Он слишком нужен Воину-Пророку – это объяснение казалось самым горьким. И другая горечь: Ахкеймион осознавал, что слишком страдает от самого их соперничества.

Как человек может любить своего палача? Ахкеймион не понимал, но все равно любил. Любил их обоих.

Каждый вечер после обычного роскошного ужина с наскенти Ахкеймион шел между полотняными стенами Умбилики в комнатку в малом крыле, которую первородные по непонятной Ахкеймиону причине называли комнатой писцов. У входа стоял стражник с лампой, он, как всегда, склонял лицо и бормотал в качестве приветствия: «визирь» либо «святой наставник». Оказавшись внутри, Ахкеймион начинал перекладывать циновки и по-

душки так, чтобы они с Келлхусом удобно устроились лицом друг к другу, а не переглядывались через опору в середине комнаты. Дважды он ругал за нерасторопность рабов, но они так ничего и не усвоили. Потом он, как правило, ждал, глядя на вытканные пасторальные сценки, по кианской манере вплетенные в лабиринт геометрических узоров. Ждал и сражался с неотступными демонами.

Целью его школы было защищать Келлхуса. На самом деле возможность нападения Консульта мало заботила пророка. Ахкеймион часто думал, что Келлхус терпит его лишь из вежливости, чтобы сдружиться с опасным союзником. Но обучение Гнозису – совсем другое дело. Это был собственный приказ Воина-Пророка. Задолго до первого урока Ахкеймион понял, что такой обмен знаниями будет невероятным и ужасным.

С самого начала, еще в Момемне, манеры Келлхуса покоряли всех. Уже тогда его старались ублажить, словно бессознательно понимали, как важно произвести на него хорошее впечатление. Обезоруживающее обаяние. Мягкая искренность. Невероятный интеллект. Люди открывались перед ним, потому что он не имел пороков, заставляющих человека поднимать руку на своего брата. Его всегдашняя скромность совершенно не зависела от личности собеседника. Люди грубили одним и лебезили перед другими, а Келлхус не менялся. Он никогда не хвалился. Никогда не льстил. Он просто рассказывал.

К таким людям привязываются. Особенно те, кто боится чужого мнения.

Давным-давно Ахкеймион и Эсменет придумали себе что-то вроде игры, состоявшей из попыток понять Келлхуса. Особенно после того, как открылась его божественность. Вместе они наблюдали за ростом пророка. Они замечали, как Келлхус борется с истинами, которые все тихо принимают. Они видели, как он оставил свое безупречное смирение, желание приуменьшить себя и принял свою злосчастную судьбу.

Он был Воин-Пророк, Глас и Сосуд, посланный спасти людей от Второго Армагеддона. И все же он каким-то образом оставался Келлхусом, безземельным князем Атритау. Конечно, он внушал

желание повиноваться, но никогда не предполагал, что ему будут подчиняться больше, чем тогда, у костра Ксинема. Да и как бы он мог? Ведь подчинение измеряется величиной зазора между тем, чего требуют, и тем, что получают. Келлхус никогда не требовал чрезмерного. Просто так получилось, что весь мир попал под его влияние.

Иногда Ахкеймион шутил с ним, как в прежние времена. Словно и не было караскандских откровений. Словно и не было между ними Эсменет. Затем вдруг проявлялась какая-то мелочь – блеск вышитого на рукаве Кругораспятия, запах женских духов,– и Келлхус менялся на глазах. От него веяло невероятной силой, как будто он становился живым магнитом, притягивавшим на свою орбиту вещи незримые, но ощутимые. Молчание кипело. Голос гремел. Все словно наполнялось глухим эхом напева Тысячи Тысяч Жрецов. Ахкеймион порой чувствовал головокружение. А иногда он закрывал глаза, увидев свечение около рук Келлхуса.

Даже сидеть в его присутствии было тяжело. Но учить его Гнозису?..

Чтобы ограничить уязвимость Келлхуса перед хорами, они решили, что сначала изучат все – лингвистические и метафизические – виды Напевов. И прежде всего возьмутся за эзотерику и сокровенные аналогии чтения и письма. В Атьерсе учителя всегда начинали с денотариев – коротких учебных Напевов, предназначенных для постепенного развития интеллекта учеников до того удивительного состояния, когда они начинают одновременно понимать и выражать тайную семантику. Денотарии, однако, оставляли на ученике след колдовства точно так же, как и Напевы. Это означало, что Ахкеймион в каком-то смысле должен начать с конца.

Он принялся обучать Келлхуса гилкунье – тайному языку нелюдских магов-квуйя и языку гностических Напевов. На это ушло менее двух недель.

Сказать, что Ахкеймион был ошарашен или даже испуган насмерть, означает дать название слиянию таких чувств, которым и имени-то нет. Ему пришлось потратить три года только на то, чтобы усвоить грамматику этого экзотического языка, не говоря уж про словарный запас.

Когда Священное воинство выходило из энатпанейских холмов в Ксераш, Ахкеймион приступил к философскому обоснованию гностической семантики – так называемым Этури Сохонка, или Сохонкским тезисам. Нельзя было обойти метафизику Гнози-са, хотя была она несовершенной и незавершенной, как и любая философия. Без ее понимания Напевы оставались пустой декламацией, от которой тупела душа. Гностическое и анагогическое чародейство зависело от смыслов, а смыслы основывались на понимании системы.

– Подумай,– говорил Ахкеймион,– о том, как одинаковые слова для разных людей означают разные вещи. А порой для одних и тех же людей они означают совершенно разное в разных обстоятельствах.– Он поискал в памяти пример, но сумел вспомнить лишь тот, что приводил много лет назад его собственный учитель Симас– Когда человек говорит «люблю», это слово меняет смысл в зависимости не только от того, к кому оно обращено—к сыну, к любовнице или к Богу,– но и от того, кем является говорящий. «Люблю», произнесенное согбенным жрецом, имеет мало общего с «люблю» неграмотного юнца. Первый умудрен потерями, мудростью и жизненным опытом, а второму знаком только собственный пыл.

Ахкеймион невольно подумал, что «люблю» означает для него самого. Он всегда отгонял эти мысли – о ней,– погружаясь в разговор.

– Сохранение и выражение чистой модальности смысла,– продолжал он,– есть сердце колдовства, Келлхус. Каждым словом ты должен точно попадать в цель, извлекая ноту, способную заглушить хор реальности.

Келлхус прямо смотрел на if его, хладнокровный и неподвижный, как нильнамешский идол.

– Поэтому,– сказал он,– вы и используете древний тайный нелюдской язык.

Ахкеймион кивнул, уже не удивляясь сверхчеловеческой проницательности своего ученика.

Обычные языки, и особенно родной, слишком связаны с давлением жизни. Значения слов слишком легко искажаются нашей интуицией и опытом. Полнейшая чуждость гилкуньи изолирует

семантику колдовства от непостоянства нашей жизни. Анагоги-ческие школы,– он попытался умерить презрительность своего тона,– используют Высокую кунну, испорченную форму гилку-ньи, с той же самой целью.

– Чтобы говорить как боги,– сказал Келлхус– В отрыве от людских забот.

После краткого обзора тезисов Ахкеймион перешел к Персе-миоте – медитативной технике, которую схоласты Завета, благодаря живущему среди них гомункулу Сесватхи, по большей части игнорировали. Затем он погрузился в глубины «двойной семантики». Это был порог того, что до прихода ныне сидящего перед ним человека являлось последним предвестником проклятия.

Он объяснил важнейшие связи между двумя составляющими любого Напева: той, что всегда оставалась непроизнесенной, и той, которая всегда произносилась. Поскольку любой отдельный смысл мог быть искажен по причуде обстоятельств, Напевы требовали второго, параллельного значения. Столь же чувствительное к искажению, как и первое, оно закрепляло его, хотя и само было закреплено. Как говорил Аутрата, великий куниюрский метафизик: «Для полета языку нужны два крыла».

– Значит, непроизносимое служит для закрепления произносимого,– сказал Келлхус,– как слово одного человека подтверждает слово другого.

– Именно так,– ответил Ахкеймион.– Можно одновременно говорить одно и думать другое. Это величайшее искусство, даже большее, чем мнемоника/Для овладения этой техникой требуется огромная практика.

Келлхус беззаботно кивнул.

– Значит, из-за этого анагогические школы так и не смогли похитить Гнозис. Потому что просто повторять подслушанное бессмысленно.

– Еще есть метафизика. Но ты прав: ключ ко всему колдовству – невысказанное.

Келлхус кивнул.

– А кто-нибудь экспериментировал с продлением невысказанных строф?

Ахкеймион нервно сглотнул.

– Ты о чем?

По странному совпадению две висящие лампы одновременно мигнули, заставив Ахкеймиона поднять взгляд. Свет тут же выровнялся.

– Никто не составил Напев из двух непроизносимых строф?

«Третья фраза» была мифом гностического колдовства, историей, перешедшей к людям от нелюдского наставничества. О ней говорилось в легенде о Су-юройте, великом кунуройском короле-чародее. Но Ахкеймиону отчего-то не хотелось рассказывать эту легенду.

– Нет,– солгал он.– Это невозможно.

После того момента их уроки пронизывало тревожное ощущение, что простота рассказов Ахкеймиона рождает немыслимое эхо. Много лет назад он участвовал в санкционированном школой Завета убийстве айнонского шпиона в Конрии. Все, что Ахкеймион сделал,– передал сложенный дубовый лист с белладонной кухонному рабу. Действие было таким обыденным, таким безобидным...

Умерли трое мужчин и одна женщина.

Как всегда с Келлхусом, Ахкеймиону не приходилось ничего объяснять дважды. За один вечер Келлхус постигал обоснования, объяснения и подробности, на которые у Ахкеймиона уходили годы. Вопросы ученика поражали учителя в самое сердце. От четкости и проницательности его замечаний бросало в дрожь. Наконец, когда передовые части Священного воинства вошли в Героту, они приступили к самому опасному.

Келлхус светился благодарностью и добродушием. Он поглаживал мягкую бородку характерным жестом восхищения и на мгновение отчетливо напомнил Ахкеймиону Инрау. В глазах пророка отражались три точки света от ламп, висевших над головой Ахкеймиона.

– Итак, время пришло.

Ахкеймион кивнул, понимая, что все страхи и опасения видны у него на лице.

– Мы начнем с базовых защит,– неуклюже произнес он.– С того, чем ты сможешь защитить себя.

– Нет,– сказал Келлхус– Начнем с Напева Призыва.

Ахкеймион нахмурился, хотя прекрасно понимал, что советовать или противоречить бесполезно. Он глубоко вздохнул и открыл рот, чтобы проговорить первые произносимые строфы Ишра Дискурсиа – древнейшего и простейшего гностического Напева Призыва. Но с его губ не слетело ни звука. Словно что-то сжало ему горло. Он покачал головой и рассмеялся, растерянно отвел взгляд и попытался снова.

Опять ничего.

– Я...– Ахкеймион посмотрел на Келлхуса более чем ошеломленно.– Я не могу говорить!

Келлхус внимательно посмотрел на него – сначала в лицо, затем на точку в пространстве между ними.

– Сесватха,– отозвался он наконец.– Как иначе Завет мог бы охранять Гнозис столько веков? Даже в ночных кошмарах...

Немыслимое облегчение охватило Ахкеймиона.

– Да... должно быть, так...

Он беспомощно глянул на Келлхуса. Несмотря на внутреннее смятение, он действительно хотел отдать Гнозис. Тайны сами просились наружу в присутствии Келлхуса. Он покачал головой, опустил взгляд на руки, услышал вопль Ксинема и увидел, как лицо друга искажается, пока кинжал входит в его глаз.

– Я должен поговорить с ним,– сказал Келлхус. Ахкеймион разинул рот, не веря своим ушам.

– С Сесватхой? Я не понимаю.

Келлхус снял с пойса один из своих кищкалов – эумарнский, с черной жемчужиной на рукояти и длинным тонким клинком, вроде тех ножей, которыми отец Ахкеймиона чистил рыбу. На миг у Ахкеймиона мелькнула мысль, что Келлхус собирается выпотрошить его, вырезать Сесватху из его тела, как лекари-жрецы порой вынимают живого ребенка из чрева умирающей матери. Вместо этого пророк просто повертел рукоять в ладони, так что сталь засверкала в свете жаровни.

– Смотри на игру света,– велел он.– Смотри только на свет. Пожав плечами, Ахкеймион уставился на оружие, внезапно

захваченный кружением призрачных отблесков вокруг острия

блестящего клинка. Словно смотришь на серебро сквозь водоворот. Затем...

Дальнейшее не поддавалось описанию. Особенно ощущение расширения, словно его взгляд протянулся сквозь открытое пространство в воздушные бездны. Он помнил, как запрокинулась его голова, помнил ощущение, что его мускулами овладел кто-то другой, хотя кости еще принадлежали ему. Казалось, чья-то сила держит его крепче цепей. Крепче, чем если бы его зарыли в землю. Он помнил, как говорил, но что именно сказал – не помнил. Словно память о разговоре закреплена на краю сознания, где и оставалась, сколько бы он ни дергал головой. Он никак не мог переступить порог восприятия...

И он получил искомое позволение.

Ахкеймион начал спрашивать Келлхуса, что происходит, но гот заставил его замолчать, улыбнувшись с закрытыми глазами – с такой улыбкой он обычно без усилий решал то, что казалось неразрешимым. Келлхус попросил его снова попытаться повторить первую фразу. С чувством, близким к благоговейному страху, Ахкеймион услышал, как с его собственных уст слетают первые слова – первые произносимые строфы...

– Иратистринейс ло окойменейн лорои хапара... Дальше – первая непроизносимая строфа.

– Ли лийинериера куи аширитейн хейяроит...

На мгновение Ахкеймион почувствовал головокружение – так легко выходили эти строфы. Так четко звучал его голос! Он собрался с мыслями в установившейся тишине, глядя на Келлхуса с надеждой и ужасом. Казалось, даже воздух оцепенел.

Сам он потратил семь месяцев, чтобы научиться одновременно управляться с произносимыми и непроизносимыми строфами, и даже тогда начинал с восстанавливающих семантических конструкций. Но почему-то у Келлхуса...

Молчание. Такое полное, что казалось, будто слышно, как лам-пы источают белый свет.

Затем Келлхус кивнул, слабо улыбнулся, посмотрел прямо ему в глаза и повторил:

– Иратистринейс ло окойменейн лорои хапара! – Но слова его рокотали подобно грому.

Впервые Ахкеймион увидел, что глаза Келлхуса пылают – как угли в горне.

От ужаса у него перехватило дыхание, кровь застыла, ноги и руки онемели. Если даже он, простак, этими словами может обрушивать каменные стены, что же сумеет с ними сделать Келлхус?

Где его пределы?

Ахкеймион вспомнил свой давний спор с Эсменет в Шайгеке, еще до Сареотской библиотеки. Если пророк поет голосом Бога, что это значит для него? Становится ли он шаманом, как в дни, описанные на Бивне? Или это делает его богом?

– Да,– прошептал Келлхус и снова повторил слова, звучавшие из самой сердцевины бытия, из его костного мозга, и отдававшиеся эхом в безднах души.

Его глаза вспыхнули золотым пламенем. Земля и воздух тихо гудели.

И тут Ахкеймион понял...

«Мне не хватает идей, чтобы осмыслить его».