Текст книги "Мотылёк"

Автор книги: Поппи Адамс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

8
Ученица

Мой официальный дебют в мире энтомологии в качестве папиной ученицы состоялся осенью того года, когда Виви уехала в Лондон. Его пригласили прочитать лекцию в Королевском энтомологическом обществе в Лондоне, и он взял меня с собой. Называлась лекция «Реакция пяденицы хвойной на различные спектры света». Клайв рассказал мне, как и когда следует менять слайды, а также сообщил, по каким знакам с его стороны я должна буду понять, что следует показать очередной экземпляр. Папа отнюдь не ждал этой поездки с нетерпением. По условиям, на лекцию мог прийти кто угодно, а у Клайва не было времени на энтомологов-любителей. Он сам так и не получил серьезного образования по своей специальности, если не считать научной степени по химии, и его работа проходила не под эгидой какого-нибудь института, поэтому его также можно было назвать «любителем». Тем не менее он считал себя ровней любому академику. Это была единственная плоскость, в которой отца можно было назвать снобом. Он точно так же, как университетские профессора, имел докторскую степень и получал гранты, и хотя на то время он еще не сделал никаких выдающихся открытий, он заслужил широкую известность благодаря множеству опубликованных работ на самую разную тематику – от дихотомии видов и до экстрагирования и химического анализа огромного количества биохимических компонентов, которые он так старательно определял.

По словам Клайва, в числе любителей обычно оказывались бывшие медики (которые, по крайней мере, получили образование в смежной области), военные в отставке (этих интересовали лишь безупречные экземпляры, чтобы выставлять напоказ вместе с медалями) и люди духовного звания (у этих было многовато свободного времени, и они слишком уж любили поспорить и навязать другим свое мнение, причем не устраивало их абсолютно все: умерщвление и коллекционирование, теория эволюции и жестокость дикой природы…). Он сказал мне, что ему надоело отвечать на одни и те же вопросы и высказывания, которые неизбежно будут задавать все эти люди, – и действительно, через двадцать минут после начала лекции на него обрушился с целой лавиной вопросов ретивый круглолицый мужчина в очках и со скошенным подбородком.

– Вы хотите сказать, у мотылька нет выбора, приближаться ему к свету или нет? То есть он никогда не принимает решений и его действия полностью предопределены? – хорошо поставленным голосом спросил этот тип.

– Добрый день, пастор, – начал отец.

Я много раз слышала, как он рассказывал маме о священниках, в основном высмеивая их, и мне стало интересно, упоминал ли он того, который обратился к нему сейчас.

– Да, я считаю, что мотыльки не способны принимать решения, – продолжал Клайв.

– Но… доктор Стоун, мы все видели, как гусеницы решают, что им делать дальше, – искать место для окукливания, рыть укрытие в земле, прясть кокон или втискиваться в какую-нибудь щелочку на мертвом дереве. Несомненно, перед тем как приступать к окукливанию, насекомые должны решить, что они будут это делать, – сказал пастор.

– Ничего подобного, – ответил отец.

– Как это ничего подобного? – почти испуганно переспросил пастор и оглядел помещение в поисках поддержки.

– Мистер Кини, вы наверняка знаете, что я считаю эти действия непроизвольными, – спокойно ответил Клайв.

«Так, значит, это Кини», – поняла я. Я знала про него все. Читая проповедь, он каждый раз упоминал охоту на мотыльков. В его церкви в Котсволде стояли световые ловушки, и он частенько прерывал службу, чтобы проверить, не попал ли туда кто-нибудь, после чего с восторгом рассказывал пастве о своей добыче.

– Непроизвольными? Это как мышцы, заставляющие наше сердце сокращаться? Вы на самом деле считаете, что насекомые – это живые автоматы? То есть у них нет ни эмоций, ни чувств, ни интересов, ни разума?

Пастору явно было не занимать ораторских способностей, и в его словах звучало подчеркнутое недоверие. Громкость и тембр его голоса то и дело драматически повышались, будто это был не священник, а актер на сцене.

– Да, я так считаю; – словно принося присягу в суде, ответил отец.

– Значит, у них нет даже сознательной цели?

Это начинало походить на допрос, и Клайв с явным раздражением почесал щетину у себя на подбородке.

– По правде говоря, – сказал он, – я даже не уверен, что сознательная цель есть у людей.

В помещении раздался дружный смех, но я знала, что это была не шутка. Отец был не склонен шутить, тем более не умел с ходу придумывать остроты, подобные этой.

Клайв тем временем с убежденностью в голосе продолжал:

– Конечно же, мы хотели бы в это верить – нам всем хочется сделать свое существование более осмысленным.

Я заметила, как несколько человек в переднем ряду наклонились вперед, чтобы переглянуться, – как шаловливые школьники, не понимающие, за что их отчитывают. Я сидела в тени за проектором, справа от Клайва, и со своего места могла видеть всю аудиторию.

Как-то мама сказала, что Клайв человек не от мира сего, и в этом ему нет равных. Сама она не любила чудаков – она говорила, что они берут себе странные псевдонимы и вырабатывают у себя странные привычки лишь для того, чтобы выделиться на фоне окружающих. Если таким людям везет, они получают известность: «Ах, я знакома с неким доктором Чудикером, так вот он помешивает чай хирургическим пинцетом» или «Ну конечно же, кто не знает Лайонела Хестера – поймав бабочку, он крепит ее себе на шляпу булавками».

Мама говорила, что часто такие люди пребывают в идиотском заблуждении, будто их эксцентричность принимают за гениальность, – или, по крайней мере, они надеются на это. По ее словам, она окончательно поняла, что движет этими людьми, когда майор Фордингли, державший ручную чайку, однажды с напыщенным видом процитировал ей следующее изречение: «Отличить чудака от гения может быть непросто, но, несомненно, следует мириться со странностями, а не подавлять оригинальность». Надо сказать, что мама придерживалась прямо противоположного мнения. Она была убеждена, что всегда лучше оценивать себя объективно, даже если это означает признать свою заурядность и заурядность своего увлечения, а не прятать все это под жалкими попытками продемонстрировать свою оригинальность. Разумеется, Клайв был не таким. Мод говорила, что Клайв – единственный человек, который ведет себя эксцентрично не по своему желанию, а скорее вопреки ему.

Сидя в своем укромном уголке за столом на кафедре, я смотрела на собравшихся здесь шарлатанов и пыталась определить, в чем заключаются их поддельные привычки.

– Так, значит, для вас эти создания всего лишь механизмы? – спросил у Клайв а один из сидящих в зале бородачей.

– Нет, они не механизмы по определению, ведь они живые существа. Однако я считаю, что каждое действие, которое совершает насекомое, вызывается рефлексом, таксисом или трофикой. Их существование является исключительно механическим.

– Таким образом, когда муравьед жует вырывающегося муравья, он испытывает ничуть не больше эмоций, чем станок, затянувший руку человека? – громко, с трагическими нотками в голосе спросил из первого ряда пастор со скошенным подбородком.

Он по-прежнему пытался спровоцировать в аудитории эмоциональный взрыв.

– Да.

– А гусеница понятия не имеет, зачем она плетет кокон или роет для себя нору в земле? – продолжал Кини, театральным жестом выбросив руку вперед.

– Да, именно так, – ответил Клайв, которому явно наскучили эти вопросы.

– И если самка мотылька заметит собственных личинок, она не узнает их и даже не поймет, что они принадлежат к ее биологическому виду или классу? То есть у нее нет никаких материнских чувств?

– Вы имеете в виду, испытывает ли она любовь?

– Да, любовь.

– Ничего не могу сказать насчет любви, – ответил Клайв, начиная горячиться. – Я считаю, что многие животные демонстрируют любовь к своему потомству.

– Вот видите, – проговорил пастор, сев и с торжествующим видом хлопнув себя по коленям.

– Но я убежден, что сама любовь также является механическим процессом, – сказал Клайв, когда его оппонент уже укрепился в мысли, что победа осталась за ним.

– Но доктор Стоун, ведь любовь – это эмоция, – несколько нервно произнес пастор.

– Да, а эмоция – это всего лишь симптом, вызываемый определенным химическим соединением, которое вырабатывается в вашем организме и действует на мозг и центральную нервную систему таким образом, что вы испытываете это чувство.

– Ваши убеждения даже больше противоречат здравому смыслу, чем я думал, – раздраженно заявил красноречивый пастор.

Я увидела, что Клайв рад тому, что вопрос закрыт и он может продолжать лекцию. Ему ни с кем не хотелось спорить. Он ни на минуту не сомневался в своих выводах, но, к сожалению, они всегда вызывали яростное неприятие у других людей.

После лекции был фуршет, на котором следовало обсудить услышанное и поделиться последними новостями из мира бабочек и молей. Все это время я держалась рядом с отцом, а он представлял меня всем, кого знал. Когда мы подошли к Бернарду Картрайту, я вздохнула с облегчением: наконец-то я увидела хоть одно знакомое лицо! Бернард часто бывал в Балбарроу: либо отправляясь на запад Англии в очередную полевую экспедицию, заглядывал на пару часов, чтобы обсудить с Клайвом свои последние открытия, либо просто приезжал в гости на выходные. Он считался другом нашей семьи. Бернард был «настоящим» ученым, профессором колледжа в Лондоне. За несколько месяцев до этого он выделил у гусеницы гормон, вызывающий линьку, и его известность в замкнутом энтомологическом мирке сразу выросла. Когда мы подошли, он что-то рассказывал группе мужчин.

– Железа в нашей голове вырабатывает гормон, который действует на нерв, тот – на мышцу, и все это происходит непроизвольно, без участия сознания, – услышали мы.

– Бернард, поздравляю тебя с выходом статьи, – сказал папа, пожимая ему руку.

– Спасибо, Клайв. Хорошая получилась лекция – такая же живая, как обычно. Привет, Вирджиния, – обратился он ко мне.

Затем, наклонившись, он прошептал мне на ухо:

– Тебе нравится, как твой папа их заводит?

Как будто Клайв раздражал их намеренно!

Бернард громко расхохотался, при этом капельки его слюны попали мне на лицо. Я поморщилась.

– Клайв, а как вы Думаете, что заставляет железу вырабатывать гормон? – спросил один из мужчин.

– Вероятно, что-то еще не открытое, – ответил отец.

– Прошу прощения, но вы уходите от ответа на вопрос!

Новый взрыв хохота.

– Ничего подобного. Если уж хотите выслушать мое мнение, – произнес Клайв, – все это вызывается еще одним гормоном, который вырабатывается в результате какого-нибудь механического процесса, например физического роста. Перед тем как Бернард, – он кивком указал на своего союзника, – открыл гормон, заставляющий гусеницу сбрасывать шкуру на определенном этапе ее развития, вы, вероятно, считали, что гусеница намеренно «решает» полинять, когда старая шкура становится ей неудобной или тесной. Теперь же мы знаем, что гусеница не «думает» о том, чтобы сбросить шкуру, и я сказал бы даже, что мы приписываем гусенице слишком большие способности к мышлению.

– Боюсь, я не могу с вами согласиться, – ответил мужчина, задавший вопрос.

– Я понимаю, – кивнул Клайв, довольный тем, что дискуссия окончена и разговор перешел на другую тему.

Я перевела взгляд на авторитетного Бернарда. Это был невероятно некрасивый человек – низкорослый, круглолицый, с крошечным носиком л такими же маленькими глазками. Вероятно, Бернарду было около сорока, но он казался моложе из-за пухлых щек и лоснящейся кожи лица. Я знала, что он регулярно катается по сельской местности на мотоцикле «Триумф». Он слишком громко смеялся, так, как не подобает интеллигентному человеку, но, по крайней мере, был весельчаком и добряком. Приезжая в Балбарроу, он всегда здоровался со мной и Виви, заводил какую-нибудь беседу или предлагал нам сыграть партию в домино, в отличие от некоторых более чопорных коллег Клайва, которые, заходя в дом, совсем не замечали нас. (Мама говорила, что большинство из них не замечали и ее – по ее словам, энтомологи вообще довольно странно относятся к женщинам.)

Заметив, что я смотрю на него, Бернард приблизился ко мне, обнял за плечи и привлек к себе.

– Я рад, что ты теперь одна из нас, – негромко сказал он, проводя рукой по моей спине.

Затем он посмотрел мне в глаза. Его одутловатое лицо находилось в считанных сантиметрах от моего, поэтому его природная некрасивость не могла не броситься мне в глаза – мне даже стало его жалко.

Судя по всему, он ждал моего ответа.

– Я тоже рада, что теперь я одна из вас, – сказала я и глупо хихикнула.

Ничто другое мне просто не пришло в голову.

– Вот и отлично, – ответил он. – В этой игре человеку нужны союзники, так что помни: я твой союзник.

– Спасибо, – пробормотала я со все той же дурацкой улыбкой на лице.

И тогда он перенес свою руку с моей талии на ягодицы, слегка сжал их и потряс. Его рука остановилась там, а я не знала, что делать или говорить. В лицо мне бросилась кровь. Затем мы одновременно повернули головы к остальным участникам разговора. Его ладонь по-прежнему обхватывала одну из моих ягодиц, но мы стояли слишком близко, чтобы это мог заметить кто-то еще. Может, друг семьи имеет право на такое поведение? Или здесь так тесно, что ему некуда деть руки? Или он просто лапает меня? Ответить на эти вопросы было далеко не так просто, как вам, наверное, кажется. Мы оказались зажаты в довольно тесном углу, и это с самого начала сбило меня с толку: близость с другими людьми всегда переносится в битком набитом автобусе проще, чем в пустом.

Я никак не могла решить, как мне истолковывать действия Бернарда. Может быть, он поддерживает меня, не позволяя другим прижать меня к стене? Или ему действительно некуда деть руку? Или же он просто забыл о том, где лежит его рука, а по причине нашего давнего знакомства не считает мои ягодицы каким-то особым местом?

Прийти к какому-либо решению мне также мешало непонятное поведение Бернарда. Казалось, он так внимательно слушает разговор, что уж никак не может думать о том, где находится его рука, что он попросту забыл о ней. Возможно, его рука и оказалась на мне совершенно случайно, но меня все равно сильно смущало то, что на моей ягодице лежит ладонь чужого мужчины. Я пару раз напрягла мышцы, надеясь, что Бернард почувствует движение и осознает свою ошибку – мне не хотелось резко одергивать его, – но он лишь немного сдвинул пальцы. До какой же степени его увлек разговор, к которому он прислушивался!

– Вы же не станете возражать против того, что у собаки есть инстинкты? – спросил у моего отца похожий на моржа мужчина.

– Есть.

– Так в какой точке царства животных проходит граница между теми живыми существами, у которых развились инстинкты, и теми, у которых их нет?

– Такой границы нет. Инстинкты есть у всех животных, но разница в том, что большинство из них об этом не знают. Нас отличает от других животных самосознание. Не спрашивайте меня, в какой точке царства животных проходит граница самосознания – я не смогу вам ответить. Но не сомневайтесь, эта граница будет нечеткой. Можно сказать, разница сводится к мелочи, и животных с малой степенью самосознания довольно много.

Отец тараторил свой ответ, даже не переводя дыхания, и я поняла, что он уже не раз произносил эти слова раньше. Он продолжал:

– Как вы думаете, кто или что принимает решение за куколку, когда она пребывает в жидкой форме, в виде первичного «супа»? У нее же нет мозга! Вы же не считаете, что суп в куколке способен мыслить? Всеми процессами руководит ее генетический код, он играет роль ключа, который открывает дверь. Разве можно назвать все это «принятием решения»?

Обступившие его люди напоминали мне рассерженных чем-то демонстрантов, а в воздухе уже витало напряжение. Клайв явно чувствовал себя не в своей тарелке – я поняла это по тому, как повысился его голос, а также по нервному почесыванию подбородка.

– Так что же представляет собой самосознание? Может быть, это душа? – спросил кто-то.

Испытание, через которое должен был пройти Клайв, еще далеко не закончилось.

– Вообще-то это совсем другой вопрос, достойный отдельного обсуждения.

– Это все так, но мне интересна ваша точка зрения. Похоже, она у вас уже сложилось, – скептически заметил кто-то.

– Я редукционист и не считаю, что самосознание – это духовная сущность. Думаю, это всего лишь побочный продукт эволюции.

– Побочный продукт? Наподобие ошибки? – прозвучал очередной вопрос.

– Нет. Даже не знаю, как это объяснить… – Папа замялся, но было очевидно, что и на этот счет у него есть четкое мнение.

– Возможно, – неуверенно продолжал он, – по мере того как биологические процессы в организме животного все усложняются, ими становится слишком сложно управлять с помощью рефлексов и реакций. На самом деле было бы преувеличением утверждать, что за эволюцию живого существа отвечает его головной мозг, что он способен обучаться благодаря памяти и способности к узнаванию, что он может просчитывать окружающую среду и самостоятельно принимать решение.

Он произнес все это очень быстро, словно актер, много раз репетировавший текст, и тот прозвучал неубедительно – как если бы актер выучил роль наизусть, но душу в нее не вложил. Мне было душно и неприятно – у меня даже мелькнула мысль, что я попала в самый худший мой кошмар. Рука Бернарда по-прежнему лежала на моей ягодице, мало того, он двигал ею вверх-вниз, поглаживая меня. Было ли это движение произвольным? Получить ответ на этот вопрос хотела не только я, но и все собравшиеся в комнате. Может быть, Бернард считал, что он объединяет нас как союзников в команде, о которой он говорил? У Клайва было изможденное лицо, слушатели же с враждебным видом сомкнулись в круг. Я чувствовала, что его рассуждения в целом показались им в лучшем случае сомнительными.

– У меня нет ответов на все вопросы! – раздраженно заявил отец. – Я придерживаюсь гипотезы, что всё на свете, в том числе самосознание, можно свести к химическим и механическим реакциям, а также к незначительным изменениям в нашей центральной нервной системе.

Человек с внешностью моржа смотрел на отца исподлобья, в его взгляде читалась смесь сожаления и отвращения. Клайв опять потер щетину у себя под подбородком. Кучка людей вокруг него все росла, распухала, затягивая нас и поглощая. Мои мысли начали путаться. Пол у меня под ногами сделался мягким, и я стала покачиваться, словно стояла в лодке. Рука Бернарда круговыми движениями поглаживала мою ягодицу, а потолок постепенно опускался на меня. В дальнем конце комнаты плотными рядами стояли бородатые мужчины с длинными шеями, хором задававшие одни и те же вопросы; они забирали себе весь воздух в помещении, жадно, лихорадочно вдыхая его. Рука описывала на моем заду широкие свободные круги, словно втирала в мебель воск. Клайв опять почесал подбородок. Внезапно я оказалась обнаженной, а Бернард – псом, охваченным инстинктом, тяжело дышащим и истекающим слюной. Не в силах противиться удушью, я закрыла глаза и мысленно отправилась в место у себя в голове, в котором я могла бы немного успокоиться.

Я наконец-то услышала звучный голос Бернарда, но не рядом с собой, а чуть поодаль, впереди. Ошибки быть не могло – он описывал водонагреватель, установленный им дома, а потом прозвучал его громкий смех, который ни с чем не перепугаешь. Я резко открыла глаза и, как и предполагала, увидела его в двух шагах от себя – в пылу рассказа он размахивал руками. Обеими руками! Лишь увидев его, я постепенно перестала чувствовать ладонь на своей ягодице. Я осторожно посмотрела себе за спину, убеждаясь, что там действительно ничего нет. Я все еще смотрела на руки Бернарда, когда кто-то передал ему блюдо слоеного печенья с фруктовой начинкой. Можно было ожидать, что Бернард возьмет одной рукой блюдо, а второй – само печенье, но он протянул к блюду обе руки, схватил два печенья большими и указательными пальцами и, оттопырив остальные, по очереди засунул печенья в свой необъятный рот. Я увидела, как он стряхивает липкие крошки. К моему горлу подкатила тошнота. Подумать только, эти же суетливые пальцы гладили мой зад! И даже увидев Бернарда и его руки так далеко, я все равно ощущала их на себе. Мое лицо пылало, а в голове стоял какой-то туман.

Всю дорогу домой – мы ехали поездом – Клайв молчал. Когда мы наконец-то добрались до дома, мама налила мне стакан хереса, но алкоголь не шел мне в горло. Я думаю, что отец был бы рад выпить со мной, но ему не позволяла подагра. Кроме того, когда я в прошлый раз пробовала херес, он мне не понравился.

Мама постаралась сделать ужин особенным: приготовила свинину под сидровым соусом и достала из шкафа столовое серебро. Я знала: она хотела, чтобы мы сели и подробно рассказали о нашей первой совместной научной лекции. Отправляя нас утром в Лондон, она заметно волновалась и дала мне множество советов насчет того, как мне себя вести и чего ожидать. Она советовала мне побольше слушать, поменьше говорить, а также во время самой лекции выбрать место немного в стороне от Клайва: по ее словам, в этом случае мне проще будет вынести присутствие большого числа незнакомых людей в аудитории. Я понимала, что ей очень хочется узнать, как все прошло. Теперь ясно, что нам следовало уделить ей внимание: сесть за стол, съесть то, что она приготовила, и рассказать о лекции, дав ей возможность хотя бы мысленно присутствовать там. Но мы с отцом так устали, что сразу отправились спать. Когда я уже поднималась в свою комнату, мама остановила меня.

– Ты точно не хочешь выпить со мной? – спросила она, наливая себе очередной стаканчик.

Я с виноватым видом покачала головой.

Тогда она задала очень странный вопрос:

– У скольких из них не было бороды?

«Забавно», – подумалось мне. Вслух же я ответила:

– Борода была у всех тамошних мужчин.

– Я знаю, – засмеялась она. – Я имела в виду, были ли там женщины?

Лишь в этот миг до меня дошло, что за профессию я себе выбрала, – вернее, ее выбрали за меня. Я не только обрекла себя на постоянные споры и конфликты, но и должна была решить две очень сложные и масштабные задачи: во-первых, как в свое время отец, добиться признания академическими кругами, не имея формального биологического образования, во-вторых, стать первой женщиной в сугубо мужской среде. И то, что знаменитый Бернард Картрайт лично пригласил меня в свою команду, мало что меняло.